Марк Стрэнд. От редакции

Марк Стрэнд

Стихи

Перевод И.Мизрахи и А.Кудрявицкого

От редакции

Марка Стрэнда, одного из наиболее интересных современных американских лириков, поэта — лауреата США 1990 года, дал согласие представить на страницах «ИЛ» Иосиф Бродский. Но этому плану не суждено было сбыться.

В качестве предисловия к нашей подборке предлагаем вниманию читателей текст выступления И.Бродского на вечере двух поэтов — Марка Стрэнда и Говарда Мосса. Вечер состоялся в Нью-Йорке, в музее Гуггенхайма, 4 ноября 1986 года.

Выражаем благодарность Академии американских поэтов, любезно предоставившей в наше распоряжение этот текст.

Трудное дело — представлять Марка Стрэнда, потому что это требует отчуждения от того, что я очень люблю, чему я обязан многими мгновениями почти физического счастья — или (счастья этого) ментальным эквивалентом. Я говорю о его стихах, равно как и о его прозе, — но в первую очередь о стихах.

Человек в конечном счете есть то, что он любит. Однако чувствуешь себя загнанным в угол, когда просят объяснить, почему мы любим кого-то и за что. Для того чтобы объяснить это — что равносильно неизбежному объяснению себя самого, — мы должны попытаться любить предмет нашей привязанности немного меньше. Не думаю, что я способен на такой подвиг объективности, я даже не стану к этому стремиться. Короче говоря, я пристрастен к стихам Марка Стрэнда и, судя по тому, как этот автор эволюционирует, я рассчитываю остаться пристрастным до конца моих дней.

Мой роман со стихами мистера Стрэнда восходит к концу шестидесятых или началу семидесятых годов, когда антология современной американской поэзии — здоровенный кирпич в мягкой обложке (под редакцией среди прочих, кажется, самого Марка Стрэнда) опустился однажды на мои колени. Это было в России. Если мне не изменяет память, подборка Стрэнда в этой антологии включала одно из лучших стихотворений, написанных в послевоенную эпоху: его «Как оно есть» с потрясающим эпиграфом из Уоллеса Стивенса, который я не могу не привести здесь:

Мир уродлив,
и люди грустны.

Меня сразу же поразила своеобразная сдержанность при описании довольно мрачных (как в данном стихотворении) сторон человеческого существования. Равно как и естественное дыхание и изящество дикции стиха. Для меня сразу стало несомненным, что я имею дело с поэтом, который не выставляет силу напоказ, как раз наоборот, он из тех, кто демонстрирует что-то вроде дряблых мышц, кто дает вам почувствовать себя непринужденно, а не навязывает вам себя.

Это впечатление остается со мной восемнадцать лет, и даже сейчас я не вижу причин для его изменения. В техническом смысле Стрэнд очень мягкий поэт: он никогда не выкручивает вам руки, никогда не загоняет вас в стихотворение. Нет, его начальные строки обычно приглашают вовнутрь с мягкой, слегка элегической, увлекающей интонацией, и какое-то время вы чувствуете себя почти уютно на поверхности его матово-серых набегающих строк, пока не поймете, и не вдруг, толчком, но скорее постепенно, повинуясь праздному любопытству — так иногда выглядываешь из окна небоскреба или за борт лодки, — сколько футов под вами и как далеко вы от берега. Более того, вы находите эту глубину, равно как и невозможность возвращения, гипнотической.

Но отставим его стратегию. Марк Стрэнд главным образом поэт бесконечности, не подобий; сути и сущности вещей, а не их назначений. Никто не может воссоздать отсутствий, безмолвий, пустот лучше, чем этот поэт, в чьих строчках вы не слышите сожаления, но скорее уважение к мелочам, которые окружают и часто поглощают нас. Обычно стихотворение Стрэнда — перефразируя Роберта Фроста — начинается с узнавания, но выстраивается в размышление — размышление о бесконечности, явленной в сером свете неба, в изломе далекой волны, в упущенной возможности, в мгновении нерешительности. Я часто думал, что, если бы Роберт Музиль писал стихи, они бы звучали как стихи Марка Стрэнда, с той разницей, что, когда Марк Стрэнд пишет прозу, она звучит совсем не как у Музиля, но скорее как нечто среднее между Овидием и Борхесом.

Но прежде чем мы перейдем к его прозе, которой я бесконечно восхищаюсь и восприятие которой в наших статьях нахожу совершенно идиотским, мне хотелось бы убедить вас прислушаться к Марку Стрэнду очень внимательно, не потому, что его стихи трудны (то есть герметичны или темны) — они не таковы, — но потому, что они развиваются по логике сна, которая требует несколько повышенной степени внимания. Очень часто его строфы напоминают замедленные кадры фильма, увиденного во сне, где реальность отбирается исходя скорее из ее открытости для истолкования, а не из механической связности. Очень часто они создают ощущение, что автору удалось протащить камеру в свой сон. Читатель более дерзкий, чем я, сказал бы о сюрреалистической технике Стрэнда; я же думаю о нем как о реалисте, детективе, который следит за собой, докапываясь до источника своего беспокойства.

Я также надеюсь, что он прочтет сегодня что-нибудь из своей прозы или из стихотворений в прозе. При этом определении невольно морщишься, и справедливо. В случае Стрэнда, однако, мы сталкиваемся с неподдельным, таким же неподдельным, как в случае Збигнева Херберта или Макса Жакоба, хотя я сильно сомневаюсь, что они были его вдохновителями. Ибо, тогда как эти два европейца резали, говоря условно, свои замечательные камеи абсурда, стихотворения в прозе Стрэнда — или скорее стихи, выглядящие прозой, — распускаются с ума сводящим великолепием чисто лирического красноречия. Эти отрывки — великие, безумные, необузданные речи, монологи, чья главная движущая сила — чистая энергия языка, прущая через клише, бюрократизмы, психоаналитическую болтовню, литературное жеманство, научный жаргон — что угодно, — за грань абсурда, за грань здравого смысла, к радости читателя.

Если бы такое письмо пришло со старого континента, оно стало бы повальным увлечением у нас на острове. Но оно приходит из Солт-Лейк-Сити, штат Юта, и, выражая благодарность земле мормонов, давшей приют этому автору, нам следовало бы, положа руку на сердце, несколько устыдиться того, что ему так и не нашлось места среди нас.

Иосиф БРОДСКИЙ

Перевод Елены КАСАТКИНОЙ

Моя жизнь

Огромная кукла моего тела
неподвижна.
Я — игрушка женщин.
Вот мать

усаживает меня перед гостями,
просит: «Ну, скажи что-нибудь».
Я шевелю губами,
но слов нет.

Вот жена снимает меня с полки.
Лежу у нее на руках. «Мы больны
своим «я», — шепчет она
привычно. А я лежу и молчу.

Потом дочь
подносит к моим губам
поилку с водой.
«Ты — мой младенец», — говорит она.

Бедное дитя!
Смотрю в коричневые
зеркала ее глаз
и вижу: я

уменьшаюсь, тону
в неведомых ей глубинах.
Последний выдох.
Больше мне не всплыть.

Я прорастаю в смерть.
Моя жизнь идет на убыль,
тает. Мир такой зеленый.
На том берегу.

Лунный загар

Дональду Джастису

Бледно-голубая
тень дома
нависает надо мной,
как ледяная стена,

отдаленное
одинокое
уханье совы
несется мне навстречу.

Я прикрываю глаза.

Над влажной темнотой
сада,
подобно воздушным шарикам,
раскачиваются
цветы.

Величественные деревья,
окутанные облаками листьев,
кажется,
прячутся в глубь сна.

Уже поздно.
Я лежу в траве,
курю
и с легкостью принимаю
то, что конец будет
именно таким.

Лунный свет
падает мне на лицо.
Ветер
овевает запястья.

Я плыву,
подрагивая от холода.
Я знаю,
что наступающим днем унылым
будет размыто
белое пятно луны,

и я,
как все,
стану невидимкой
в солнца утренней дымке.

Итог

Мы добились, чего хотели.
Мы отвергли мечты, предпочтя им тупое усердие,
впустили в дом горе
и признали саморазрушение неизбежной привычкой.

И вот итог.
Обед готов, но мы не способны есть.
Мясо стынет в белом озере тарелки.
Вино ждет.

У нынешней жизни есть свои плюсы:
ничто не обещано, ничто не отнято,
не нужно быть сердечным и отзывчивым,
некуда идти и незачем оставаться.

Почтальон

Он приходит
в полночь,
стучится в дверь.
Я торопливо открываю.
Он стоит на пороге,
плачет, указывая на письмо.
— Ужасные вести, —
всхлипывает он
и падает на колени:
— Прости меня, прости!

Я приглашаю его в дом.
Он вытирает глаза.
Его темно-синий костюм —
как чернильное пятно
на моем багровом диване.
Маленький, беззащитный,
он сворачивается в клубок
и спит, пока я сочиняю
другие — такие же — письма
самому себе:

«Ты будешь жить,
боль умножая.
Тебе остается лишь простить».

Поедание поэзии

Чернила стекают по углам моего рта.
Я счастливее всех.
Я поедаю стихи.

Библиотекарша не верит своим глазам,
в ее взгляде тоска,
руки прилипли к платью.

Стихи съедены.
Свет меркнет.
Все ближе лай собак.

Они вращают глазами.
Их светлая шерсть, как на щетке, вся дыбом.
Бедняга библиотекарша топает ногой, всхлипывает.

Она ничего не может понять:
Я встаю на колени, лижу ей руки.
Она кричит в ужасе.

Я рожден заново.
Я рычу, лаю на нее и радостно
ношусь между книжными полками.

Стихотворение

Он прокрадывается через черный ход,
на цыпочках проходит по кухне,
гостиной и коридору,
поднимается по лестнице и входит
в спальню.
Наклонившись над моей кроватью, говорит,
что будет меня убивать.
Постепенно.

Сначала срежет ногти на ногах,
потом пальцы
и так далее,
пока от меня ничего не останется.
Он отстегивает от цепочки с ключами
какой-то маленький инструмент и приступает.
Через стенку слышится «Лебединое озеро»,
и я начинаю подпевать.

Сколько времени прошло?
Не знаю.
Слышу, он бормочет,
что добрался до моей шеи,
но не в силах продолжать — устал.
Я говорю, что он неплохо поработал
и может идти домой отдыхать.
Он благодарит и уходит.

А я привычно удивляюсь:
как мало нужно
некоторым людям!

Перевод И.Мизрахи

Корабль-призрак

Он плывет
Сквозь людскую толчею,

Неясный контурами,
Подобно ветру.

Он скользит
Сквозь трущобную

Тоску в простор
Полей.

Медленно
Движется он

Мимо стада,
Мимо ветряных мельниц,

Дрейфует в ночи,
Словно смертный

Сон.
Его не слышно.

Он крадется под звездами,
Бледный, как звезды.

Его команда и пассажиры
Глядят в пустоту.

Глаза их —
Немигающие,

Недвижные —
Белее кости.

Жизнь на моих плечах

Биллу и Сэнди Бэйли

Освобождаюсь от чужих имен. Опорожняю карманы.
Освобождаю туфли от себя, оставляю их у дороги.
Вечером я обращаю вспять стрелки часов,
открываю семейный альбом, гляжу на себя в детстве.

Но какой от этого прок? Время сделало свое дело.
Произношу свое имя. Произношу: «Прощай!»
Слова торопливо ускользают по ветру.
Я люблю жену, но отсылаю ее от себя.

Родители поднимаются с тронов,
ступают в молочные палаты облаков. Смогу ли я петь?
Время говорит мне обо мне. Я меняюсь, но остаюсь прежним.
Я стряхиваю с себя жизнь, но она висит на моих плечах.

Снегопад

Глядя, как снег укрывает землю, укрывает
себя, укрывает все, кроме тебя самого, понимаешь:
это свет, что нисходит потоком
на шелест воздуха, вытесняющего воздух,
это время, впадающее в реку времени, похороны
сна, апогей зимы, негатив ночи.

Зимние строки

Россу Краусу

Когда станет холоднее и седина
осядет из воздуха, скажи себе:
ты все так же будешь
идти, слышать
те же звуки,
где бы ты ни оказался —
под сводами тьмы
иль под крошащейся белизной
лунного взгляда в заснеженной долине.
Ночью, когда станет холоднее,
скажи себе:
ты знаешь, что звуки эти — всего лишь
перестук твоих костей
на ходу. Тебе будет позволено
прилечь у костра
зимних звезд.
И если случится, что ты не сможешь
идти дальше или повернуть назад
и поймешь, что это конечная точка пути,
скажи себе
сквозь последнюю волну холода по телу:
ты приемлешь себя таким как есть.

Иное место

Вхожу
туда где этот таинственный
свет

его много чтобы ничего не видеть
мало чтобы прозревать
грядущее

все же могу разглядеть
воду
одинокую лодку
стоящего человека

он мне не знаком

это Иное Место
что за лучи здесь
нависают сетью
над пустотой?

то что должно прийти
уже пришло
сюда

это зеркало
в котором спит боль

это страна
которую никто не посещает.

Перевод А.Кудрявицкого