Курсовая работа. Единственное место». Слушателя 2 года обучения. Руководитель спецкурса. Москва. Д.С. Лихачёв

ФГБОУ ВО «Литературный Институт имени А.М. Горького»

Высшие Литературные курсы

Курсовая работа

«Единственное место»

(Статья-рецензия на книгу стихов А.С. Кушнера
«Меж Фонтанкой и Мойкой»)

Слушателя 2 года обучения

Специализация:

Литературный работник

Вольнова Александра Владимировича.

Руководитель спецкурса

Чередниченко С.А.

Москва

2020 г.

Мир предстаёт в стихах Кушнера не упрощённым, не сглаженным, он требует от человека мужества в отстаивании добра и общечеловеческих ценностей. Кушнер – поэт жизни во всех её сложнейших проявлениях. И в этом – одно из самых притягательных свойств его поэзии.

Д.С. Лихачёв

Простите, мои уважаемые читатели, я начну с традиционного, и даже банального вопроса: любите ли вы детские стихи? Любите ли вы их так, как любит взрослый человек, роющийся в глубинах памяти для того, чтобы рассказать что-то занимательное ребёнку? И в этот момент происходили ли с вами удивительные вещи, когда вы понимаете, что нет нужды выискивать, подобно Диогену, нужные строки с фонарём, что они не просто лежат на поверхности, а органично впитаны вами с самого детства, являются неотъемлемой составляющей вашего внутреннего мира. Почему я вспоминаю именно детские стихи, если далее речь пойдёт о стихах взрослых? Не только потому, что для детей надо писать как для взрослых, но гораздо лучше. А потому только, что именно в детстве мы причащаемся большой и высокой Поэзии, вбираем в себя её зёрна, прорастающие в нас всю жизнь и дающие обильные урожаи мыслей, чувств и поступков. Да-да, пресловутая «педаль» подчёркивает, что мерило ценности искусства – глубина воздействия на личность. Книга, которую прочитал и зевнул, фильм, выйдя с которого сказал: «Ну, и что?», картина, которую хочется разве что на даче в сарае повесить, --- это ширпотреб, не произведения искусства. Но если «нужные книги ты в детстве читал», то вместе с Балдой, Коньком-Горбунком, Левшой, Мойдодыром и брошенным однолапым Зайкой в детскую душу и сознание входит огромный яркий мир: Воспитывающий, изменяющий, делающий нас сложнее и лучше. Я не верю, что человек, любящий и понимающий поэзию, не читал стихов в детстве. Как известно, все мы родом оттуда, и вышли не только из Гоголевской «Шинели», но и из Лукоморья, в котором есть место и волшебному обувному дереву, и заморскому дому с чуланом, полным пшеницы, и всем нашим детским чудесам.

Но, полно, ближе к нашему Герою. В детстве лично у меня было несколько книг, въевшихся в моё сознание, изменивших меня и, скажем прямо, повлиявших на мои собственные поэтические экзерсисы. Это «Английские детские песенки» Самуила Яковлевича Маршака, «О словах разнообразных, одинаковый, но разных» Якова Козловского и, конечно же, «Весёлая прогулка» Александра Кушнера. Стиха Александра Семёновича поразили, органично влились в моё детское мировидение, запомнились навсегда. Я не верил, что их написал взрослый. Взрослый не может отличить шляпу от удава. Казалось, что стихи про малыша, мечтающего вырасти и отомстить своим детям за своё «тяжёлое детство» («Когда я буду взрослый, я буду очень грозный!»), или жалеющего папу, читающего скучные книжки («Папу жаль: ну что за книга, если в ней картинок нет!»), или помогающего отложившему книгу папе переставлять мебель («Папа с места сдвинул стол, взглядом комнату обвёл...») – все они написаны мальчиком не старше десяти лет! Но не только умение автора вспомнить своё детство, перевоплотиться в маленького рассказчика, встать на его точку зрения трогали меня в детские годы . Не только искренность, неподдельность интонации, её интеллигентность и правильные, такие классические формы и приёмы. Притягивал, манил, гипнотизировал проступающий между строчек великий Северный Град, не холодно-неприветливый Петербург Достоевского, но мирный и светлый Ленинград Кушнера. Именно по ленинградскому переулку юный лирический герой отправляется в незабываемую весёлую гастрономическую прогулку с эпикурейцем-обжорой дядей Колей. Именно по Фонтанке плывёт кровать, именно на Фонтанке гуляет мальчик в пальто и шапке наизнанку, дабы привлечь внимание взрослых.

Фонтанка. Мойка. Исторический центр и самое сердце Города на Неве. С этим районом связываем мы имена дорогих нам людей, от Пушкина до Бродского. Прогулка (воспитанного автора -- отнюдь не хама!)[1] по улицам и переулкам этого района – это знакомство с неповторимыми историческими и культурными приметами Града. Это действительно очень вежливая прогулка и с Пушкиным, и с Бродским, и с другими Персоналиями нашей культуры. Скорее всего, что именно с этим местом в родном городе у Александра Кушнера связано более всего чувств и воспоминаний, сегодняшнего бытийства и былых переживаний. Не случайно на фронтисписе книги стихов А.С. Кушнера, изданной в 2019 году издательством «Арка», помещён портрет молодого поэта на фоне Грибоедовского-Екатерининского канала – самой середины маршрута, легшего в название книги – «Меж Фонтанкой и Мойкой». Фото Л.Я. Гинзбурга 1965 года.

Эта книга сама выбрала меня, а не я её: очень близкий человек подарил, сам не зная, насколько попал в нужное время и место его подарок. Но если бы мы взяли эту книгу в магазине, то кто-то открыл бы её с начала, кто-то – с конца, мы же откроем примерно на середине. Где сразу же попадём на два стихотворения, поясняющие и смысл фотографии автора, и названия книги. Это стихотворения на 88-89 странице «Канал» и «Два голоса».

Вот Грибоедовский канал,
Удобный для знакомства,
Где старый друг меня снимал
Для славы и потомства.

Стоя на прекрасном банковском мосту, молодой автор мечтает о славе, но подозревает, что её не найти. Однако торжественный вид златокрылых грифонов моста, величественных зданий и неповторимого ленинградского закатного неба создают такой антураж, что кажется, будто слава к автору уже пришла. И это для сегодняшнего литературного момента действительно так, бесспорная истина, но на неё убелённый сединами мэтр словно взирает иронично, с полуулыбкой. Потому что в этом районе культурной столицы России наибольшая плотность «теней прошлого», перед которыми Кушнер в почтении склоняет увитую лаврами престижной премии «Поэт» голову. Он, продолжатель акмеистической традиции, принявший эстафету от Пастернака, Тютчева, Фета, боготворящий Баратынского, пишущий на языке Пушкина, словно говорит во многих своих стихах («Памяти Ахматовой», например, на странице 56): «Я всего лишь молодая веточка на древнем древе Литературы». Как это похоже на мировидение Т.С. Элиота, или слова великого сэра Исаака Ньютона: «Я – карлик, стоящий на плечах титанов прошлого. Поэтому я вижу дальше них».

Но скромность, интеллигентность автора не означает отсутствие в его душе бури страстей. В следующем стихотворении «Два голоса» он полемизирует то ли сам с собою, то ли со своей безнадёжно возлюбленной женщиной, уговаривая её уехать с ним «на край света». Но куда может уехать от своих корней человек, пропитанный ленинградским сырым воздухом, привязанный к этому городу волшебным канатом, пахнущим мазутом, как в стихотворении «Я шёл вдоль припухлой тяжёлой реки...» на странице 102? Поэтому решение выбора места жительства будет весьма предсказуемым:

«Что ж, бежим на край света, на край
Этой радости, терпкой и горькой.
Говорю же тебе: выбирай,
Выбирай меж Фонтанкой и Мойкой.

Те, кто откроют книгу с первых страниц, перевернув замечательный вид на Петропавловскую крепость на обложке[2], будут более правы, чем мы, сразу попытавшиеся вникнуть в суть повествования. Книга стихов -- особый жанр, и Александр Кушнер, следуя заветам Баратынского, изрядно в нём преуспел: более 50 книг стихов в разное время вышли из-под его пера. Именно Баратынский, по мнению Кушнера, заложил традицию такого феномена, как «книга стихов», издав в 1842 году книгу «Сумерки» -- любимую книгу нашего автора, почитаемую им за образец. Конечно, во всех 50 книгах стихов Александра Семёновича невозможно обойтись без повторений уже опубликованных текстов. Есть они, безусловно, и в описываемой нами книге. Хотя бы потому, что композиционно она делиться на пять хронологических частей: «Шестидесятые», «Семидесятые» и далее (догадайтесь с трёх раз!) «Восьмидесятые», «Девяностые» и «В новом веке». Тривиально? Отнюдь! Имеет глубокий смысл и подтекст. И не только потому, что многие книги стихов надо читать по порядку, с начала до конца. Они именно так и задумываются, в них есть посыл, высказывание автора (дурацкое слово «мессадж»). Ведь никому не приходит в голову роман, даже в стихах, читать в произвольном порядке? Даже постмодернисты, трясущие лозунгами всеобщего равенства и безразличия, пишут свои произведения, подразумевая определённый порядок его прочтения. За редким исключением откровенных экспериментов. Почему же стихи надо читать как угодно? Да, пожалуйста, читайте с конца, но тогда вы поймёте не совсем то, что хотел вам сказать автор. Или совсем не то.

Что, например, хочет сказать аввтор и его издатель, помещая на шмуцтитуле каждого раздела, названного в честь десятилетия XX века, рисунок более чем столетней давности: виды Петербурга начала и середины XIX века? Лично мне кажется, что такой приём подчёркивает связь векав. Времени нет, наше прошлое – чьё-то настоящее, наше настоящее – их будущее. Мы пребываем в непрерывной вечности, поэты прошлого и грядущего – современники и продолжают одну и ту же неразрывную поэтическую традицию. Кто есть мы? Нас нет, мы состоим из прочитанных слов и фраз, мы говорим чужие, давно высказанные мысли и идеи. Вселенная вращается вокруг одной точки и именно в этой точке нет ни времени, ни пространства, но есть вечный ритм, вечное движение.[3] Это наиболее ярко и символично отобразил Александр Кушнер в своём (увы!) отсутствующем в этой книге стихотворении «Античная ваза». В нём поэт ассоциирует себя (и это явно его жизненная позиция!) с человечком, изображённом на вазе, который словно находится как раз посредине, там, где нет времени, он связывает собой былое, настоящее и наступающее:

Он высо́ко ноги поднимает
И вперёд стремительно летит.
Но, как будто что-то вспоминает
И назад, как в прошлое, глядит.

Пять десятилетий нашей непростой Истории – это характерные этапы и в развитии общества, и в душевном состоянии людей, и в Литературе. Поэтому в первой части повествования молодой автор ещё дышит идеями хрущёвской Оттепели, он смотрит вперёд с явным оптимизмом. А вот во второй, «брежневской» части появляются грустные и философские нотки. Это и мысли о смерти, и удивление от письма, полученного из эмиграции новой волны («Конверт какой-то странный, странный...» на странице 68), и, конечно, самое громкое и пронзительное стихотворение на странице 108:

Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять,
Будто можно те на эти,
Как на рынке поменять.

Парадокс заключается именно в том, что «застойные» семидесятые годы оказались «Золотым веком» отечественной культуры, литературы прежде всего, как основой этой самой культуры. Именно в семидесятые Кушнер перестаёт делить себя между двух Муз, Литературой и Педагогикой, и окончательно определяет свой непростой выбор. Но в шестидесятые он ещё упоён тем, что можно сеять разумное, доброе и вечное сразу на двух фронтах. В стихотворении «Вторая профессия» на странице 19 чётко видно молодое восхищение автора полётом творчества в обоих пространствах:

Пускай меня попробуют смутить:
Не делом занят, мол, двумя делами --
Я с ласточкой рискну себя сравнить
В том смысле, что машу двумя крылами.

Держи меня, воздушная струя!
Поглядываю искоса на стаю.
«Кто здесь неповоротливый?» -- «Не я!»
Пером вожу и мелом нажимаю.

Именно благодаря филологическому образованию Александра Кушнера, мы встречаем в его стихах немало образов и терминов из античной литературы, а прогулка между Фонтанкой и Мойкой начинается с явления теней прошлого: двух незаслуженно забытых массовым читателем великих русских поэтов осьмнадцатого века («Когда и ветрено, и снежно» на странице 9):

Снежок за полость залетает,
Вблизи не видно ничего.
И вот Капнист стихи читает,
Хемницер слушает его.

Обращение к призракам былого, вполне ахматовское, часто возникает на страницах книги и особенно в разделе «Семидесятые», где поэт задумывается о подвиге ленинградцев в годы Блокады (стихи «На пути к Петрокрепости» на странице 100 и «Руины» на странице 104). Но наиболее пронзительно, на мой взгляд, как некий реквием, звучит стихотворение «Сон» (страница 70 – символично названию раздела!), в котором автор продолжает развивать очень популярную в русской поэзии гумилёвскую тему сумасшедшего трамвая.

Вровень с нами мчатся рядом
Все, кому мы были рады
В прежней жизни дорогой.
Блещут слёзы их живые,
Словно капли дождевые.
Плачут, машут нам рукой.

Размер, Пушкинский хорей «Бесов», усиливает инфернальность этого странного сна пассажира, которого везут в трамвайное депо с явно эллизийскими приметами. Переосмыслению идей и образов Николая Степановича Гумилёва вторят реминисценции и аллюзии ко многим произведениям других его современников. В стихотворении «Ну, прощай..» возникает ахматовская перчатка, очень часто упоминается Блок, особенно в новых стихах, а в размышлении «Современники» на странице 231 филолог Кушнер сопоставляет стиль и размер изложения в поэмах «Двенадцать» Блока и «Крокодил» Чуковского.

Неоднократно звучит тема северного холода, сковывающего, заметающего снегом и покрывающего льдом южные средиземноморские культурные всходы Античности и Возрождения. Кажется, высокое искусство невозможно в суровых петербургских природных условиях, под которыми читатель может понимать и косность обыденной пролетарской мысли, и политическую несвободу творчества. Но уехать, убежать от Родины – невозможно и русские поэты, не смотря на идеологические морозы и бытовое неустройство, продолжают дело своих великих теплолюбивых предшественников. Апполон, увенчанный снежной «шапкой Мономаха» (страница 106), или даже вовсе поверженный в траву (страница 207) всё равно остаётся символом упрямой веры в волшебную силу Искусства. Которая сильней всех общественных, социальных невзгод и неурядиц.

Очень интересны художественные «вставки» в хронологическую нить повествования. Это два иллюстрированных блока «В Эрмитаже», где автор размышляет над приглянувшимися ему экспонатами: картинами, римскими статуями, греческой вазой, монетой. Они уводят поэтическую мысль далеко за собой, представляют совершенно в ином свете простые старые вещи. Так, истёртый древнегреческий обол[4] кажется тем самым, которым расплачивались усопшие Харону за перевозку. Автор размышляет над тем, как много ещё монет осталось у нас, и как мало, в сущности стоит и наша жизнь, и сколь ничтожна сумма её посмертных итогов.

Довольно часто поэт размышляет на страницах книги о смерти, но не похоже на то, чтобы он её сильно боялся. Некоторый советский атеизм присущ Кушнеру, он избегает религиозных тем, его поэзия достаточно светская. Но небольшие теизмы проскакивают в его речи. Так, например, в стихотворении «Куст» на странице 96 он обожествляет Природу, посланник которой – жасминовый куст, словно пушкинский шестикрылый серафим, касается бесноватого лирического героя, который начинает «слышать и видеть» явно духовными очами. Поэт пытается слиться со всей Вселенной, его мысли шестью страницами раньше звучат вполне пантеистически:

Я сам не знаю, что хочу,
Я тень свою не отличу
От лёгкой тени птичьей.
Чем не товарищ я грачу:
Что он кричит, а я шепчу,
И в этом – всё отличье?

Но, как и многие его сверстники, Кушнер в девяностые и позднее, когда тема религии стала не только разрешённой, но слегка нарочитой, много размышляет о Боге, приходя к выводу, что Ему всё равно, с прописной или строчной буквы пишут люди это слово. Мотив вечности души и загробной жизни остаётся, как и в молодости, не религиозным, а, скорее, символическим, верным поэтической традиции. Бессмертие предстаёт более отпечатком в памяти потомков, такой Метерлинковской Синей птицей, нежели в христианском понимании вечно живой души. А привидения идущих через Таврический сад в обнимку Блока, Елены Дмитриевны и Бугаева, горланящих песни и явно провоцирующих оробевшего автора на что-то хулиганское – воспринимается как игра воображения. Но и тут автор, не решающийся рубить ницшеанским ударом гордиев узел религиозного вопроса, балансирует на грани «возможно-невозможно». Особенно пронзительно звучит стихотворение «Стрекоза» на странице 242, в котором умирающий лирический герой обещает вернуться к безутешной возлюбленной стрекозой, постучавшейся в окно. После чего жизнь одинокой женщины превращается в муку: лето, множество стрекоз, которая из них – он? И вдруг неожиданная ирреальная кульминация – ночной звонок «оттуда».

Но звонок разбудил в два часа --
И в мобильную лёгкую трубку
Чей-то голос сказал: «Стрекоза!», --
Как сквозь тряпку сказал или губку.

Но, словно оправдываясь за написанное, рассказчик сразу же подвергает сомнению появляющееся у читателя впечатление о потустороннем характере этого явления. Чем создаёт эффект еще большего усиления этой метафизической мысли , заставляет нас усмехнуться «Ну, да, конечно!»

Я-то думаю: он попросил
Перед смертью надёжного друга,
Тот набрался отваги и сил:
Не такая большая услуга!..

Не знаю, как вы, а у меня – комок к горлу. Ради одного такого стихотворения только можно купить и прочитать эту замечательную книгу, которая не оставит никого , я уверен, равнодушным. Хороший финал, но ещё не кода. Наберитесь, друзья мои, терпения и немного поговорим о поэтике.

Не зря я похвалил хронологическую композицию книги. Любопытно наблюдать не только за взрослением мысли автора, но и за развитием его поэтического таланта, изменением стиля, манеры, языка. Например, в первой части трилогии почти нет синтагнимических переносов, анжамбеманов, парцелляций, появляющихся во второй части и активно используемых в третьей и далее. Характерна и верность автора силлабо-тоническим размерам, в рамках которых он, экспериментируя со строфикой, микшируя длинные и короткие строки, перебои размера, питистрочники и шестистрочники, доказывает глубокие, не исчерпанные ещё возможности русского традиционного стихосложения. То же можно сказать и о рифмовке, в которой нет авангардистских рифм Андрея Вознесенского, но даже вполне шаблонные и глагольные рифмы звучат убедительно и к месту. Мне, как читателю, глаз и слух резало на притяжении всей книги одно: большое количество «слипаний» коротких слов между собой, с длинными словами, с предлогами и союзами. Но, видимо, автор концептуально предпочитает этого не замечать. Его позиция проста: есть на бумаге пробел – то это два слова. Сам автор читает свои стихи весьма размеренно, просодически избегая проглатывания пробелов. Но более всего он любит, когда стихи читают люди сами, глазами на бумажном листе. Ибо это --Литература. Поэтому так не любит Кушнер пения стихов, особенно своих. Он автор долгой и непродуктивной полемики «Нужна ли стихам гитарная подпорка?». Не будем вспоминать о том, что автор «Иллиады» (не Гомер, а другой старик, тоже слепой[5]) брал за основу своих гекзаметров именно мелос, вторя рокоту накатывающихся на берег волн Эгейского моря. Но постараемся понять Кушнера, его нелюбовь к гитарному аккомпанементу, прочитав стихотворение «Ещё чего, гитара...» на странице 25.

И, напоследок, обратим ещё раз внимание на заглавие всей книги. Конечно, вся она посвящена Ленинграду-Петербургу, родному и любимому городу поэта Александра Кушнера. Так или иначе, все, абсолютно все стихи в книге посвящены его городу. Мы либо прогуливаемся по его улицам, либо находимся в комнате молодого поэта, чуть позже -- с его семьей за обеденным столом, в гостях у его знакомых, в музеях, дворцах города и пригородов, на вырицкой даче, в окрестностях города. Обязательно в поле нашего зрения попадут знакомые здания, сады, улицы, реки, мосты, изменчивое и такое прекрасное в своём редком солнечном сиянии петербургское небо. Даже далеко от дома, в Европе, автор невольно сравнивает увиденные красоты с привычными видами города на Неве, скучает, даже немного торопится вернуться домой. Стих Кушнера – это ленинградский интеллигент, потомок петербургских профессоров и академиков. Он высоко интеллектуален, интертекстуален, имеет много граней, смыслов, глубок по содержанию. И вместе с тем ярок, очень резв и лёгок. На нём сказывается наследие первой профессии: автор старается немного просветить нас, рассказать что-то новое, заинтересовать ученика, чтобы тот открыл иную книгу и прочитал о том, о чем Кушнер упомянул вскользь, мимолётом. Но главная мысль книги – воспевание Града Петра, гимн его создателям, жителям, всей его неповторимой ауре зданий, улиц, мостов, рек и небес. Даже если вы, мои читатели, ни разу не были в этом славном городе, но прочитали книгу «Меж Фонтанкой и Мойкой», то вы уже причастились его неповторимого воздуха, поддались его обаянию, заболели им. Вы обязательно приедете в этот многоимённый город и воочию убедитесь, что всё написанное в книге – не только правда, но это само незыблемое основание, онтология нашей культуры. Нашего мировидения. Центром и столицей которого есть и останется Ленинград, Петроград, Санкт-Петербург. Холодная, сдержанная, имперская Северная Пальмира, Северная Венеция, самый «западный» русский город, самый умышленный и нарочный, без которого мы уже не можем считать себя русскими людьми. Потому что, как написано в финальном стихотворении на странице 275:

Сентиментальности и в самом деле нет
В нём, и в себе не замечал я тоже.
Рукою разве что гранитный парапет
Слегка поглаживал задумчивый прохожий,
Напротив крепости на миг остановясь.
И ускорял шаги, вдруг устыдившись жеста,
Затем, что есть любовь, и есть такая связь,
И есть понятие: единственное место.

[1] "Прогулки хама с Пушкиным" -- гневная статья-отповедь Романа Гуля ("Новый журнал". Нью-Йорк, 1976. № 124) на книгу "Прогулки с Пушкиным" (Лондон, 1973) Абрама Терца (Андрея Дмитриевича Синявского; 1925-1997), писавшуюся за колючей проволокой ГУЛАГа.

[2] Рисунок Е. Виноградова по рисунку М. Махаева «Вид на Петропавловскую крепость со стороны Невы»1753 год.

[3] Томас Стернз Элиот, «Четыре квартета».

[4] Обол -- единица веса, равная примерно 0,65 грамма, а также серебряная, золотая, затем медная монета в Древней Греции, равная 1/6 драхмы.

[5] Ироническое высказывание советского писателя Ильи Ильфа (Иехиел-Лейб Арьевич Файнзильберг 1897-1937).