V. ОАЗИС. VI. В ПУСТЫНЕ

V. ОАЗИС

Я уже столько говорил вам о пустыне, что, прежде чем заговорить о нейснова, хотел бы описать оазис. Тот, что встает сейчас у меня перед глазами,скрывается не в Сахаре. Но самолет обладает еще одним чудесным даром - онмгновенно переносит вас в самое сердце неведомого. Еще так недавно вы,подобно ученому-биологу, бесстрастно разглядывали в иллюминатор человеческиймуравейник - города, что обосновались на равнинах, и дороги, которыеразбегаются от них во все стороны и, словно кровеносные сосуды, питают ихсоками полей. Но вот задрожала стрелка высотомера - и травы, только чтозеленевшие далеко внизу, становятся целым миром. Вы - пленник лужайкипосреди уснувшего парка. Отдаленность измеряется не расстоянием. За оградой какого-нибудь садапорою скрывается больше тайн, чем за Китайской стеной, и молчание ограждаетдушу маленькой девочки надежнее, чем бескрайние пески Сахары ограждаютодинокий оазис. Расскажу об одной случайной стоянке в дальнем краю. Это было вАргентине, близ Конкордии, но могло быть и где-нибудь еще: мир полон чудес. Я приземлился посреди поля и вовсе не думал, что войду в сказку. Ни вмирной супружеской чете, меня подобравшей, ни в их стареньком "форде" небыло ничего примечательного. - Вы у нас переночуете... И вот за поворотом в лунном свете показалась рощица, а за нею дом. Чтоза странный дом! Приземистая глыба, почти крепость. Но, едва переступивпорог, я увидел, что это сказочный замок, приют столь же тихий, столь жемирный и надежный, как священная обитель. Тотчас появились две девушки. Они испытующе оглядели меня, точно судьи,охраняющие запретное царство; младшая, чуть надув губы, постучала о полсвежесрезанным прутиком; нас представили друг другу, девушки молча и словнобы с вызовом подали мне руку - и скрылись. Было забавно и мило. Совсем просто, беззвучно и мимолетно мне шепнули,что начинается тайна. - Да-да, они у нас дикарки, - только и сказал отец. И мы вошли в дом. Мне всегда была по душе дерзкая трава, что в столице Парагваявысовывает нос из каждой щелки мостовой, - лазутчица, высланная незримым, новечно бодрствующим девственным лесом, она проверяет, все ли еще город вовласти людей, не пора ли растолкать эти камни. Мне всегда была по душе такаявот заброшенность, по которой узнаешь безмерное богатство. Но тут и яизумился. Ибо все здесь обветшало и оттого было полно обаяния, точно староезамшелое дерево со стволом, потрескавшимся от времени, точно садовая скамья,куда приходили посидеть многие поколения влюбленных. Панели на стенахпокоробились, рамы окон и дверей изъел древоточец, стулья колченогие...Чинить здесь ничего не чинили, зато пеклись о чистоте. Все было вымыто,надраено, все так и сверкало. И от этого облик гостиной стал красноречив, как изрезанное морщинамилицо старухи. Щели в стенах, растрескавшийся потолок - все было великолепно,а лучше всего паркет: кое-где он провалился, кое-где дрожал под ногой, точнозыбкие мостки, но притом, навощенный, натертый, сиял как зеркало. Занятныйдом, к нему нельзя было отнестись со снисходительной небрежностью, напротив- он внушал величайшее уважение. Уж конечно, каждый год вносил новуючерточку в его сложный и странный облик, прибавлял ему очарования, тепла идружелюбия, а кстати прибавлялось и опасностей, подстерегавших на пути изгостиной в столовую. - Осторожно! В полу зияла дыра. Провалиться в нее опасно, недолго и ноги переломать,заметили мне. Никто не виноват, что тут дыра, это уж время постаралось.Великолепно было это истинно аристократическое нежелание оправдываться. Мнене г1000оворили: "Дыры можно бы и заделать, мы достаточно богаты, но..." Неговорили также, хоть это была чистая правда: "Город сдал нам этот дом натридцать лет. Город и должен чинить. Посмотрим, чья возьмет..." Дообъяснений не снисходили, и эта непринужденность приводила меня в восторг.Разве что скажут мельком: - Да-да, обветшало немножко... Но говорилось это самым легким тоном, и я подозревал, что мои новыедрузья не слишком огорчаются. Вообразите - в эти стены, столько повидавшиена своем веку, нагрянет со своими святотатственными орудиями артелькаменщиков, плотников, краснодеревцев, штукатуров и за одну неделю изменитдом до неузнаваемости, и вот вы - как в гостях. Не останется ни тайн, ниукромных уголков, ни мрачных подвалов, ни одна западня не разверзнется подногами - не дом, а приемная в мэрии! Не диво, что в этом доме две девушки скрылись мгновенно, как поволшебству. Если уж гостиная полна сюрпризов, словно чердак, то каковы жездесь чердаки! Сразу догадываешься, что стоит приотворить дверцукакого-нибудь шкафчика - и лавиной хлынут связки пожелтевших писем,прадедушкины счета, бесчисленные ключи, для которых во всем доме не хватитзамков и которые, понятно, ни к одному замку не подойдут. Ключивосхитительно бесполезные, поневоле начинаешь думать да гадать, для чегоони, и уже мерещатся подземелья, глубоко зарытые ларцы, клады старинныхзолотых монет. - Не угодно ли пожаловать к столу? Мы прошли в столовую. Переходя из комнаты в комнату, я вдыхал разлитыйповсюду, точно ладан, запах старых книг, с которым не сравнятся никакиеблаговония. Но лучше всего было то, что и лампы переселялись вместе с нами.Это были тяжелые старинные лампы, их катили на высоких подставках из комнатыв комнату, как во времена самого раннего моего детства, и от них на стенахоживали причудливые тени. Расцветали букеты огня, окаймленные пальмовымилистьями теней. А потом лампы водворялись на место, и островки светазастывали неподвижно, а вокруг стыли необъятные заповедники тьмы, и тампотрескивало дерево. Вновь появились обе девушки - так же таинственно, так же безмолвно, какпрежде исчезли. И с важностью сели за стол. Они, верно, успели накормитьсвоих собак и птиц. Распахнув окна, полюбоваться лунной ночью, надышатьсяветром, напоенным ароматами цветов и трав. А теперь, разворачивая салфетки,они краешком глаза втихомолку следили за мной и примеривались - стоит липринять меня в число ручных зверей. Ведь они уже приручили игуану, мангусту,лису, обезьяну и пчел. И вся эта компания жила мирно и дружно, будто в новомземном раю. Девушки обращали всех живых тварей в своих подданных,завораживали их маленькими ловкими руками, кормили, поили, рассказывали имсказки - и все, от мангусты до пчел, их заслушивались. И я ждал - вот сейчас эти две проказницы, беспощадным зорким взглядомнасквозь пронизав сидящего напротив представителя другого пола, втайневынесут ему приговор - скорый и окончательный. Так мои сестры, когда мы былидетьми, выводили баллы впервые посетившим нас гостям. И когда застольнаябеседа на миг стихала, вдруг звонко раздавалось: - Одиннадцать! И всей прелестью этой цифры наслаждались только сестры да я. Теперь,вспоминая эту игру, я внутренне поеживался. Особенно смущало меня, что судьибыли столь многоопытные. Они ведь прекрасно отличали лукавых зверей отпростодушных, по походке своей лисы понимали, хорошо она настроена или к нейнынче не подступишься, и ничуть не хуже разбирались в чужих мыслях ичувствах. Я любовался этой зоркой, строгой и чистой юностью, но было бы кудаприятнее, если бы они переменили игру. А пока, опасаясь получить"одиннадцать", я смиренно передавал соль, наливал вино, но, поднимая глаза,всякий раз видел на их лицах спокойную серьезность судей, которых подкупитьнельзя. Тут не помогла бы даже лесть - тщеславие им было чуждо. Тщеславие, ноне гордость1000: они были о себе столь высокого мнения, что я ничего похожего неосмелился бы высказать им вслух. Не пытался я и покрасоваться перед ними вореоле моего ремесла, ведь и это не для робких - забраться на вершинуплатана только затем, чтоб поглядеть, оперились ли птенцы, и дружески с нимипоздороваться. Пока я ел, мои молчаливые феи так неотступно следили за мной, так частоя ловил на себе их быстрые взгляды, что совсем потерял дар речи. Наступиломолчание, и тут на полу что-то тихонько зашипело, прошуршало под столом истихло. Я поглядел вопросительно. Тогда младшая, видимо, удовлетвореннаяэкзаменом, все же не преминула еще разок меня испытать; впиваясь в кусокхлеба крепкими зубами юной дикарки, она пояснила невиннейшим тоном - конечноже в надежде меня ошеломить, окажись я все-таки недостойным варваром: - Это гадюки. И умолкла очень довольная, явно полагая, что этого объяснениядостаточно для всякого, если только он не круглый дурак. Старшая сестраметнула в меня быстрый, как молния, взгляд, оценивая мое первое движение;тотчас обе как ни в чем не бывало склонились над тарелками, и лица у нихбыли уж такие кроткие, такие простодушные... У меня поневоле вырвалось: - Ах вон что... гадюки... Что-то скользнуло у меня по ногам, коснулось икр - и это, оказывается,гадюки... На свое счастье, я улыбнулся. И притом от души - притворная улыбка ихбы не провела. Но я улыбнулся потому, что мне было весело и этот дом скаждой минутой все больше мне нравился, и еще потому, что хотелось побольшеузнать о гадюках. Старшая сестра пришла мне на помощь: - Под столом в полу дыра, тут они и живут. - И к десяти вечера возвращаются домой, - прибавила младшая. - А днемони охотятся. Теперь уже я украдкой разглядывал девушек. Безмятежно спокойные лица, агде-то глубоко - живой лукавый ум, затаенная усмешка. И это великолепноесознание своей власти... Я сегодня что-то замечтался. Все это так далеко. Что стало с моимидвумя феями? Они уже, конечно, замужем. Но тогда, быть может, их и неузнать? Ведь это такой серьезный шаг - прощанье с девичеством, превращение вженщину. Как живется им в новом доме? Дружны ли они, как прежде, с буйнымитравами и со змеями? Они были причастны к жизни всего мира. Но настает день- и в юной девушке просыпается женщина. Она мечтает поставить наконецкому-нибудь "девятнадцать". Этот высший балл - точно груз на сердце. И тогдапоявляется какой-нибудь болван. И неизменно проницательный взор впервыеобманывается - и видит болвана в самом розовом свете. Если болван прочтетстихи, его принимают за поэта. Верят, что ему по душе ветхий, дырявыйпаркет, верят, что он любит мангуст. Верят, что ему лестно доверие гадюки,прогуливающейся под столом у него по ногам. Отдают ему свое сердце - дикийсад, а ему по вкусу только подстриженные газоны. И болван уводит принцессу врабство.

VI. В ПУСТЫНЕ

На воздушных дорогах Сахары мы и мечтать не смели о таких блаженныхпередышках: пленники песков, мы неделями, месяцами, годами перелетали отфорта к форту и не часто попадали вновь на то же место. Здесь, в пустыне,таких оазисов не встретишь: сады, молодые девушки - это просто сказка! Да,конечно, когда-нибудь мы покончим с работой и возвратимся в далекий-далекийкрай, чтобы начать новую жизнь, и в том краю нас ждут тысячи девушек. Да,конечно, в том прекрасном далеке, среди своих книг и ручных мангуст, онитерпеливо ждут, и все утонченней становятся их нежные души. И сами онистановятся все краше... Но я знаю, что такое одиночество. За три года в пустыне я изведал еговкус. И не то страшно, что среди камня и песка гаснет молодость, - ночудится, что там, вдалеке, стареет весь мир. На деревьях налились плоды, вполях всколосились хлеба, расцвела красота женщин. Но время уходит, надо быскорее возвратиться... Но время уходит, а тебе все никак не вырватьсядомой... 1000И лучшие земные дары ускользают меж пальцев, словно мелкий песокдюн. Обычно люди не замечают, как бежит время. Жизнь кажется им тихой имедлительной. А вот мы и на недолгой стоянке ощущаем бег времени, нампо-прежнему бьют в лицо не знающие отдыха пассаты. Мы - как пассажир скорогопоезда: оглушенный перестуком колес, он мчится сквозь ночь и по мимолетнымвспышкам света угадывает за окном поля, деревни, волшебные края, - но всенеудержимо, все пропадает, ведь он уносится прочь. Так и нас, разгоряченныхполетом, не успокаивала даже мирная стоянка, ветер свистал в ушах, и всечудилось, что мы еще в пути. И казалось, нас тоже, наперекор всем ветрам,уносят в неведомое будущее наши неутомимо стучащие сердца. В довершение всего, пустыня - это еще и непокорные племена. По ночам вКап-Джуби каждую четверть часа, точно бой башенных часов, тишину разрывалигромкие голоса: от поста к посту перекликались часовые. Так испанский фортКап-Джуби, затерянный среди непокорных племен, защищался от таящихся во тьмеопасностей. А мы, пассажиры этого слепого корабля, слушали, какперекликаются часовые - и голоса нарастают, кружат над нами, словно чайки. Ивсе же мы любили пустыню. На первых порах вся она - только пустота и безмолвие, но это потому,что она не открывается первому встречному. Ведь и в наших краях любаядеревушка таит свою жизнь от стороннего глаза. И если не оставить ради неевесь мир, не сжиться с ее исконными обычаями, нравами и распрями, никогда непоймешь, что она для тех, кому она - родина. Или вот рядом с нами человекзатворился в своей обители и живет по неведомому нам уставу, - ведь он всеравно что в пустынях Тибета, к нему не доберешься никаким самолетом. К чемувходить в его келью? Она пуста. Царство человечье внутри нас. Так и пустыня- это не пески, не туареги, даже не мавры с ружьями в руках... Но вот сегодня нас измучила жажда. И только сегодня мы делаем открытие:от колодца, о котором мы давно знали, все светится окрест. Так женщина, непоказываясь на глаза, преображает все в доме. Колодец ощущаешь издали, каклюбовь. Сначала пески для нас просто пустыня, но вот однажды, опасаясьприближения врага, начинаешь читать по складкам ее покровов. Близостьвражеского отряда тоже меняет облик песков. Мы подчинились правилам игры, и она преображает нас. Теперь Сахара -это мы сами. Чтобы понять Сахару, мало побывать в оазисе, надо поверить вводу, как в Бога. Уже в первом полете я изведал вкус пустыни. Втроем - Ригель, Гийоме и я- мы потерпели аварию неподалеку от форта Нуакшот. Этот маленький военныйпост в Мавритании тогда был совсем отрезан от жизни, словно островок,затерянный в океане. Там жил, точно узник, старый сержант с пятнадцатьюсенегальцами. Он обрадовался нам несказанно. - Это ведь не шутка - когда можешь поговорить с людьми... Это не шутка! Да, мы видели, что это не шутка: он плакал. - За полгода вы - первые. Припасы мне доставляют раз в полгода. Толейтенант приедет, то капитан. В последний раз приезжал капитан... Мы еще не успели опомниться. В двух часах лету от Дакара, где нас ужеждут к завтраку, рассыпается подшипник, и это поворот судьбы. Вдругпредстаешь в роли небесного видения перед стариком сержантом, и он плачет отрадости. - Пейте, пейте, мне так приятно вас угостить! Вы только подумайте, втот раз капитан приехал, а у меня не осталось для него ни капли вина! Я уже рассказал об этом в одной своей книге, и я ничего не выдумал.Сержант так и сказал: - В последний раз и чокнуться-то было нечем... Я чуть со стыда несгорел, даже просил, чтобы меня сменили. Чокнуться! Выпить на радостях с тем, кто в поту и в пыли соскочит сверблюда. Полгода человек жил ожиданием этой минуты. Уже за месяц начищал доблеска оружие, везде наводил порядок, все в форту до последнего закуточкасверкало чистотой. И уже за несколько дней, предвкушая счастливую минуту, он 1000поднимался на террасу и упрямо всматривался в даль - быть может, там ужеклубится пыль, окутывая приближающийся отряд... Но вина не осталось, нечем отметить праздник. Нечем чокнуться. И некудадеваться от позора... - Я так хочу, чтоб он поскорей вернулся. Так его жду... - А где он, сержант? Сержант кивает на пески: - Кто знает? Наш капитан - он везде! И настала ночь, мы провели ее на террасе форта, разговаривая о звездах.Больше смотреть было не на что. А звезды были видны все до единой, как вполете, только теперь они оставались на своих местах. В полете, если ночь уж очень хороша, порой забудешься, не следишь зауправлением, и самолет понемногу начинает крениться влево. Думаешь, что онлетит ровно, и вдруг под правым крылом появляется селение. А откуда впустыне селение? Тогда, значит, это рыбачьи лодки вышли в море. Но откудапосреди безбрежных просторов Сахары взяться рыбачьим лодкам? Что же тогда?Тогда улыбаешься своей оплошности. Потихоньку выравниваешь самолет. Иселение возвращается на место. Будто вновь приколол к небу сорвавшееся понедосмотру созвездие. Селение? Да. Селение звезд. Но отсюда, с высоты форта,видна лишь застывшая, словно морозом схваченная пустыня, песчаные волнынедвижны. Созвездия все развешаны по местам. И сержант говорит: - Вы не думайте, уж я знаю, что где... Держи прямо вон на ту звезду - ипридешь в Тунис. - А ты из Туниса? - Нет. Там у меня сестренка троюродная. Долгое, долгое молчание. Но сержант ничего не может от нас скрыть: - Когда-нибудь возьму да и махну в Тунис. Конечно, не просто пешком, держа вон на ту звезду. Разве чтокогда-нибудь в походе, у пересохшего колодца, им завладеет самозабвениебреда. Тогда все перепутается - звезда, троюродная сестренка, Тунис. Тогданачнется то вдохновенное странствие, в котором непосвященные видят одни лишьмучения. - Один раз я попросил у капитана увольнительную - надо, мол, съездить вТунис, проведать сестренку. А капитан и говорит... - Что же? - На свете, говорит, троюродных полным-полно. И послал меня в Дакар,потому что это не так далеко. - И красивая у тебя сестренка? - Которая в Тунисе? Еще бы! Беленькая такая. - Нет, а другая, в Дакаре? Мы тебя чуть не расцеловали, сержант, так печально и немножко обиженноты ответил: - Она была негритянка... Что для тебя Сахара, сержант? Ежечасное ожидание божества. И сладостнаяпамять о белокурой девушке, оставшейся за песками, там, за тысячикилометров. А для нас? Для нас пустыня - то, что рождалось в нас самих. То, что мыузнавали о себе. В ту ночь и мы были влюблены в далекую девушку и вкапитана... Порт-Этьен, стоящий на рубеже непокоренных земель, городом не назовешь.Там только и есть что небольшой форт, ангар для наших самолетов и деревянныйбарак для команды. А вокруг уж такая мертвая пустыня, что слабо вооруженный,малолюдный Порт-Этьен становится неприступной твердыней. Чтобы напасть нанего, надо одолеть под палящим солнцем море песка, и даже если неприятельсюда доберется, у него уже не останется ни сил, ни глотка воды. А между тем, сколько помнят люди, всегда откуда-нибудь с севераПорт-Этьену угрожает наступление воинственных племен. Всякий раз, придя кнам на чашку чая, капитан - комендант форта - показывает на карте, какприближается таинственный неприятель, и это словно сказка о прекраснойпринцессе. Но неприятель исчезает, так и не достигнув форта, пески всасываютего, точно реку, и мы зовем эти отряды привидениями. Гранаты и патроны,которые по вечерам раздает нам правительство, мирно спят в ящиках подленаших коек. Заброшенность - самая надежная наша защита, и воевать приходитсялишь с одним врагом - с безмолвием пустыни. Люка, начальник аэропорта, деньи ночь заводит граммофон, и здесь, вдали от жизни, музыка говорит с нами наполузабытом языке, пробуждая смутную, неутолимую печаль, которая чем1000-тосродни жажде. В тот вечер мы обедали в форту, и комендант с гордостью показал намсвой сад. Из Франции, за четыре тысячи километров, ему прислали три ящикасамой настоящей земли. На ней уже развернулись три зеленых листика, и мылегонько поглаживаем их пальцем, точно драгоценность. Капитан называет их"мой парк". И едва задует ветер пустыни, иссушающий все своим дыханием, паркуносят в подвал. Мы живем в километре от форта и после обеда возвращаемся к себе присвете луны. Под луной песок совсем розовый. Мы лишены очень многого, авсе-таки песок розовый. Но раздается оклик часового, и мир снова становитсятревожным и взволнованным. Это сама Сахара пугается наших теней и проверяет,кто идет, потому что откуда-то надвигается неприятель. В оклике часовогозвучат все голоса пустыни. Пустыня перестала быть нежилым домом: караван -как магнит в ночи. Казалось бы, мы в безопасности. Как бы не так! Что только нам не грозит- болезнь, катастрофа, неприятель! Человек на нашей планете - мишень дляподстерегающих в засаде стрелков. И сенегалец-часовой, словно пророк,напоминает нам об этом. - Французы! - откликаемся мы и проходим мимо черного ангела. Мы дышимлегко и вольно. Когда грозит опасность, вновь чувствуешь себя человеком...Да, конечно, она еще далека, еще приглушена и скрыта этими бескрайнимипесками, и, однако, весь мир уже не тот. Пустыня снова предстает во всемсвоем великолепии. Вражеский отряд, что движется где-то и никогда сюда недойдет, окружает ее ореолом величия. Одиннадцать часов. Люка возвращается с радиостанции и говорит, что вполночь прибывает самолет из Дакара. На борту все в порядке. В ноль часовдесять минут почту уже перегрузят в мою машину, и я полечу на север.Старательно бреюсь перед щербатым зеркальцем. Время от времени, с мохнатымполотенцем вокруг шеи, подхожу к двери и оглядываю нескончаемые пески; ночьясная, но ветер стихает. Возвращаюсь к зеркалу. Раздумываю. Когда стихаетветер, что дул месяц за месяцем, в небесах нередко начинается кутерьма.Однако пора снаряжаться: аварийные фонарики привязаны к поясу, планшет икарандаши при мне. Иду к Нери, сегодня ночью он у меня радистом. Он тожебреется. "Ну, как?" - спрашиваю. Пока все в порядке. Это вступление - самаянесложная часть полета. Но тут я слышу - что-то потрескивает: о мой фонарикбьется стрекоза. И почему-то екнуло сердце. Снова выхожу и смотрю - ночь ясна. Скала в стороне от форта вырезана внебе четко, как днем. В пустыне глубокая, нерушимая тишина, словно вдобропорядочном доме. Но вот о мой фонарик ударяются зеленая бабочка и двестрекозы. И опять во мне всколыхнулось неясное чувство, то ли радость, то лиопасение - еще смутное, едва уловимое, возникающее где-то глубоко внутри.Кто-то подает мне весть из неведомого далека. Быть может, это чутье? Опятьвыхожу - ветер совсем стих. По-прежнему прохладно. Но меня ужепредостерегли. Догадываюсь - да, кажется, догадываюсь, чего я жду. Верна лидогадка? Ни небо, ни пески еще не подали знака, но со мной говорили двестрекозы и зеленая бабочка. Поднимаюсь на песчаный бугор и сажусь лицом к востоку. Если я прав, ононе заставит себя ждать. Зачем бы залетели сюда эти стрекозы, чего ищут ониза сотни километров от внутренних оазисов? Мелкие обломки, прибитые кберегу, - верный знак, что в открытом море ярится ураган. Так и этинасекомые подсказывают мне, что надвигается песчаная буря с востока, онавымела всех зеленых бабочек из далеких пальмовых рощ. На меня уже брызнулаподнятая ею пена. И торжественно, ибо он тому порукой, торжественно, ибо внем угроза, торжественно, ибо он несет бурю, поднимается восточный ветер. Доменя едва долетает почти неуловимый вздох. Я - последняя граница, которойдостигла ослабевшая волна. Если бы за мною, в двадцати шагах, висела какая-нибудь ткань, она бы неколыхнулась. Один только раз ветер обжег меня словно бы предсмертной лаской.Но я знаю, еще несколько секун1000д - и Сахара переведет дух и снова вздохнет.Не пройдет и трех минут - заполощется указатель ветра на нашем ангаре. Непройдет и десяти минут - все небо заволокут тучи песка. Сейчас мы ринемся вэто пекло, в огневую пляску беснующейся пустыни. Но я взволнован другим. Неистовая радость переполняет меня: я почуялопасность, как дикарь чутьем, по едва уловимым приметам, угадывает, чтосулит завтрашний день; с полуслова я понял тайный язык пустыни, прочел еенарастающую ярость в трепетных крылышках стрекозы. В Сахаре мы сталкивались с непокорными племенами. Они появлялись изтаких глубин пустыни, куда нам не было доступа, мы только пролетали надними; осмелев, мавры даже заезжали в Джуби или Сиснерос: купят сахарнуюголову либо чай и опять канут в неизвестность. Во время этих наездов мыпытались хоть кого-то из них приручить. Иногда, с разрешения авиакомпании, мы брали в воздух какого-нибудьвлиятельного вождя и показывали ему мир с борта самолета. Не мешало сбить сних спесь - ведь они убивали пленных даже не столько из ненависти кевропейцам, сколько из презрения. Повстречавшись с нами где-нибудь вокрестностях форта, они даже не давали себе труда браниться. Простоотворачивались и сплевывали. А столь горды они были оттого, что мнили себявсемогущими. Не один такой владыка, выступая в поход с армией в триставоинов, повторял мне: "Скажи спасибо, что до твоей Франции больше ста днейпути..." Итак, мы катали их по воздуху, а троим даже случилось побывать в этойневедомой им Франции. Они были соплеменники тех, которые прилетели со мнойоднажды в Сенегал и заплакали, увидав там деревья. Потом я снова навестил их шатры и услыхал восторженные рассказы омюзик-холлах, где танцуют среди цветов обнаженные женщины. Ведь эти людиникогда не видели ни дерева, ни фонтана, ни розы, только из Корана они зналио садах, где струятся ручьи, ибо, по Корану, это и есть рай. Этот рай и егопрекрасные пленницы покупаются дорогой ценой: тридцать лет скорби и нищеты -и потом горькая смерть в песках от пули неверного. Но бог обманывает мавров- оказывается, французам он дарует сокровища рая, не требуя никакого выкупа- ни жажды, ни смерти. Вот почему старые вожди предаются теперь мечтам. Вотпочему, обводя взглядом нагие пески Сахары, которые простираются вокругшатра и до самой смерти сулят им одни лишь убогие радости, они позволяютсебе высказать то, что наболело на душе: - Знаешь... ваш французский бог... он куда милостивей к французам, чембог мавров к маврам. Месяцем раньше им устроили прогулку по Савойе. Провожатый привел их кводопаду - точно витая колонна, стоял водопад, оглушая тяжким грохотом. - Отведайте-ка, - сказал им провожатый. Это была настоящая пресная вода. Вода! Здесь, в пустыне, не один деньдобираешься до ближайшего колодца, и, если посчастливится его найти, еще неодин час роешься в засыпавшем его песке, пока утолишь жажду мутной жижей,которая отдает верблюжьей мочой. Вода! В Кап-Джуби, в Сиснеросе, вПорт-Этьене темнокожие ребятишки выпрашивают не монетку - с консервнойбанкой в руках они выпрашивают воду: - Дай попить, дай... - Дам, если будешь слушаться. Вода дороже золота, малая капля воды высекает из песка зеленую искру -былинку. Если где-нибудь в Сахаре прольется дождь, вся она приходит вдвижение. Племена переселяются за триста километров - туда, где теперьвырастет трава... Вода - она дается так скупо, за десять лет в Порт-Этьенене упало ни капли дождя, - а тут с шумом выливаются понапрасну, как изпробитой цистерны, все воды мира. - Нам пора, - говорил провожатый. Но они словно окаменели. - Не мешай... И замолкали и серьезно, безмолвно созерцали это нескончаемоеторжественное таинство. Здесь из чрева горы вырывалась жизнь, живая кровь,без которой нет человека. Столько ее изливалось за одну секунду - можно бывоскресить все караваны,1000 что, опьянев от жажды, канули навеки в безднысолончаков и миражей. Перед ними предстал сам бог, и не могли они от негоуйти. Бог разверз хляби, являя свое могущество, и три мавра застыли наместе. - Неужели вы не насмотрелись? Пойдемте... - Надо подождать. - Чего ждать? - Пока вода кончится. Они хотели дождаться часа, когда бог устанет от собственногосумасбродства. Он скоро опомнится, он скупой. - Да ведь эта вода течет уже тысячи лет!.. И в этот вечер о водопаде предпочитают не говорить. Об иных чудесахлучше хранить молчание. Лучше и думать-то о них поменьше, не то совсемзапутаешься и начнешь сомневаться в боге... - Ваш французский бог, понимаешь ли... Но я-то их знаю, моих диких друзей. Вера их пошатнулась, они всмятении, сейчас они почти готовы покориться. Они мечтают, чтобы французскоеинтендантство снабжало их ячменем, а наши сахарские войска охраняли их отврагов. Что и говорить, покорившись, они получат кое-какие вполне ощутимыевыгоды. Но эти трое одной крови с Эль-Мамуном, эмиром Трарзы (имя я, кажется,путаю). Я знавал его в ту пору, когда он был нашим вассалом. Французскоеправительство высоко оценило его заслуги, его щедро одаряли губернаторы ичтили племена, вдоволь было видимых благ, - казалось бы, чего еще желать? Нооднажды ночью, совершенно неожиданно, он перебил офицеров, которыхсопровождал в пустыне, захватил верблюдов, ружья - и вновь ушел к непокорнымплеменам. Внезапный бунт, героическое и отчаянное бегство, которое разом обращаетвождя в изгнанника, мятежная вспышка гордости, что скоро угаснет, точноракета, ибо ей неминуемо преградит путь легкая кавалерия Атара... Это обычноназывают изменой. И диву даются - откуда такое безумие? А между тем судьба Эль-Мамуна - это судьба многих и многих арабов. Онстарел. А со старостью приходит раздумье. И настал такой час, когда эмирпонял, что, скрепив рукопожатием сделку с христианами, он все потерял, онзагрязнил руки и изменил богу ислама. И в самом деле, что ему ячмень и мирная жизнь? Он пал так низко, извоина стал пастухом - а ведь когда-то Сахара была полна опасностей, закаждой песчаной грядой таилась угроза, и, раскинув на ночь лагерь, онникогда не забывал выставить часовых, и по вечерам у костра при вести опередвижении врага сильней бились сердца воинов. Когда-то он знал вкусвольных просторов - а его, однажды изведав, уже не забыть. И вот онбесславно бродит по умиротворенным, утратившим свое достоинство бескрайнимпескам. Вот теперь Сахара для него поистине - пустыня. Быть может, офицеры, которых он потом убил, даже внушали ему почтение.Но любовь к Аллаху превыше всего. - Спокойной ночи, Эль-Мамун. - Да хранит тебя бог. Офицеры заворачиваются в одеяла, растягиваются на песке, точно наплоту, лица их обращены к небесам. Неторопливо движутся звезды, небоотмечает ход времени. Луна склоняется к пескам, уходя в небытие по волеПремудрого. Скоро христиане уснут. Еще несколько минут, и в небесах будутсиять одни только звезды. И тогда довольно будет слабого вскрика этиххристиан, которым уже не суждено проснуться, - и униженные племена вновьобретут былое величие, и вновь начнется погоня за врагом, которая одна лишьнаполняет светом безжизненные пески... Еще мгновенье - и совершитсянепоправимое, и с ним родится новый мир... И забывшихся сном храбрыхлейтенантов убивают. Нынче я в Джуби, приглашен в гости к Кемалю и его брату Муйану и пьючай у них в шатре. Муйан, закутанный до глаз в синее покрывало, безмолвноразглядывает меня - он хмур и неприступен, как истинный дикарь. Кемаль одинбеседует со мной, он верен долгу хозяина: - Мой шатер, мои верблюды, мои жены и рабы - все твое. Глядя на меня в упор, Муйан наклоняется к брату, коротко говорит что-тои опять замыкается в молчании. - Что он сказал? - Сказал - Бонн1000афу украл у Р'Гейбата тысячу верблюдов. Капитан Боннафу командует отрядом мехаристов из легкой кавалерии Атара.Я с ним не встречался, но знаю, что среди мавров ходят о нем легенды. О немговорят гневно, но видят в нем чуть ли не божество. Вся пустыняпреображается оттого, что где-то существует капитан Боннафу. Вот только чтоон возник неведомо откуда в тылу непокорных племен, направлявшихся к югу,сотнями угоняет верблюдов - и, чтобы уберечь самое дорогое свое имущество отнежданной опасности, кочевники вынуждены повернуть и вступить с ним в бой.Так, явившись, точно посланец самого неба, он выручил Атар, затем сталлагерем на плоскогорье и красуется там - завидная добыча! Он манит всевзоры, и, влекомые неодолимой силой, племена устремляются на его меч. Муйансмотрит на меня еще суровей и опять что-то говорит. - Что он сказал? - Сказал - завтра мы пойдем на Боннафу. Триста ружей. Я и без того кое о чем догадывался. Уже три дня водят верблюдов наводопой, о чем-то рассуждают, горячатся. Словно снаряжают в плаваньеневидимый корабль. И ветер вольных просторов уже надувает паруса. По милостиБоннафу каждый шаг к югу овеян славой. И, право, не знаю, что ведет людей -ненависть или любовь. Не всякому судьба посылает в дар такого отличного врага, такого лестноубить! Там, где он появится, кочевники снимают шатры, собирают верблюдов ибегут, не смея встретиться с ним лицом к лицу, - но те, что заслышат егоиздалека, теряют голову, словно влюбленные. Вырываются из мирных шатров, изженских объятий, из блаженного сна, вдруг поняв, что величайшее счастье насвете - два месяца пробираться на юг, изнемогать от усталости, терзатьсяжаждой, ждать, скорчившись под ударами песчаной бури, - и, наконец, нарассвете обрушиться врасплох на легкую кавалерию Атара и, если будет на товоля Аллаха, убить капитана Боннафу. - Боннафу силен, - признается мне Кемаль. Теперь я знаю их тайну. Как мерещится иному желанная женщина,равнодушно проходящая мимо, и он всю ночь ворочается с боку на бок,уязвленный, сжигаемый сном, в котором опять и опять она проходит мимо, - такне дают им покоя далекие шаги Боннафу. Обойдя выступившие против негоотряды, этот христианин, одетый мавром, с двумя сотнями полудикихголоворезов проник в непокоренный край, - а ведь здесь уже не властныфранцузы. Здесь любой из его же людей может сбросить ярмо покорности и накаменном алтаре безнаказанно принести этого неверного в жертву своему богу;здесь их сдерживает одно лишь благоговение перед ним; его беззащитность - ита приводит их в трепет. И в эту ночь он чудится им в тревожных снах, опятьи опять он равнодушно проходит мимо, и его шаги гулко отдаются в самомсердце пустыни. Муйан все еще о чем-то размышляет, застыв в глубине шатра, точновысеченный из синего гранита. Только сверкают глаза да серебряный кинжал -он больше не игрушка. Как переменился этот мавр с того часа, когда перешел встан непокорных! Больше чем когда-либо он полон сознанием собственногодостоинства и безмерно меня презирает - ибо он пойдет войной на Боннафу, срассветом он выступит в поход, движимый ненавистью, которая так похожа налюбовь. И опять он наклоняется к брату, что-то говорит вполголоса и смотрит наменя. - Что он сказал? - Сказал - если встретит тебя подальше от форта, застрелит. - Почему? - Он сказал - у тебя есть самолеты и радио, у тебя есть Боннафу, но утебя нет истины. Муйан недвижим, складки синего покрывала на нем точно каменная одеждастатуи, он выносит мне приговор. - Он говорит - ты ешь траву, как коза, и свинину, как свинья. Твоибесстыжие женщины не закрывают лицо, он сам видел. Он говорит - ты никогдане молишься. Он говорит - на что тебе твои самолеты, и радио, и твойБоннафу, раз у тебя нет истины? Этот мавр великолепен, он защищает не свободу свою - в пустыне человеквсегда свободен, - и не сокровища, видимые простым глазом, 1000- в пустыне ихнет, - он защищает свое внутреннее царство. Точно корсар в старину, Боннафуведет свой отряд среди безмолвного океана песков, и вот лагерь Кап-Джубипреобразился, мирной стоянки беззаботных пастухов как не бывало. Словнобурей, смята она дыханием Боннафу, и вечером шатры теснее жмутся друг кдругу. На юге царит безмолвие, от него замирает сердце: это безмолвствуетБоннафу! И Муйан, бывалый охотник, различает в порывах ветра шаги Боннафу. Когда Боннафу возвратится во Францию, враги его не обрадуются, нет, онибудут горько жалеть о нем, словно без него их родная пустыня лишится одногоиз своих магнитов и жизнь потускнеет. И они станут говорить мне: - Почему он уезжает, твой Боннафу? - Не знаю... Долгие годы он играл с ними в опасную игру - ставкой была жизнь. Онпринял их правила игры. Он засыпал, положив голову на их камни. Вечно он былв погоне и, как они, проводил свои ночи наедине с ветрами и звездами, словнов библейские времена. И вот он уезжает, - значит, игра не была для негопревыше всего. Он небрежно бросает карты, предоставляя маврам играть одним.И они смущены - есть ли смысл в этой жизни, если она не забирает человекавсего, без остатка? Но нет, им хочется верить в него. - Твой Боннафу еще вернется. - Не знаю. Он вернется, думают мавры. Что ему теперь европейские игры? Ему быстронаскучит сражаться в бридж с офицерами, наскучат и повышение по службе, иженщины. Он затоскует по благородной жизни воина и возвратится туда, где откаждого шага сильнее бьется сердце, словно идешь навстречу любви. Онвоображал, будто его жизнь здесь была лишь случайным приключением, а там, воФранции, его ждет самое важное, но с отвращением он убедится, что нет насвете истинных богатств, кроме тех, которыми одаряла его пустыня, - здесьему было дано великолепие песчаных просторов, и тишина, и ночи, полные ветраи звезд. И если Боннафу вернется, в первую же ночь эта весть облетитнепокорные племена. Мавры будут знать - он спит где-то посреди Сахары,окруженный двумя сотнями своих пиратов. И молча поведут на водопойверблюдов. Запасут побольше ячменя. Проверят ружья. Движимые своейненавистью - или, быть может, любовью. - Спрячь меня в самолете и отвези меня в Марракеш... Каждый вечер невольник мавров в Кап-Джуби обращал ко мне эти слова, какмолитву. И, совершив, таким образом, все, что мог, для спасения своей жизни,усаживался, скрестив ноги, и готовил мне чай. Теперь он спокоен зазавтрашний день - ве

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 Следующая ⇒