М.ГОРЬКИЙ. ДЕТСТВО. БАБУШКА

Стр 1 из 2Следующая ⇒

М.ГОРЬКИЙ

ДЕТСТВО

Инсценировка Николая Коляды

Город Екатеринбург

2019 год

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

БАБУШКА

АЛЁША

Я лежу на широкой кровати, вчетверо окутан тяжелым одеялом, и слушаю, как бабушка молится Богу, стоя на коленях, прижав одну руку ко груди, другою неторопливо и нечасто крестясь.

На дворе стреляет мороз. Зеленоватый лунный свет смотрит сквозь узорные - во льду - стекла окна, хорошо осветив доброе носатое лицо и зажигая темные глаза фосфорическим огнем. Шёлковая головка, прикрыв волосы бабушки, блестит, точно кованая, темное платье шевелится, струится с плеч, расстилаясь по полу.

Бабушка всегда подробно рассказывает Богу обо всем, что случилось в доме. Грузно, большим холмом стоит на коленях и сначала шепчет невнятно, быстро, а потом густо ворчит. Крестится, кланяется в землю, стукаясь большим лбом о половицу, и, снова выпрямившись, говорит внушительно.

Глядя на темные иконы большими светящимися глазами, она советует Богу своему:

БАБУШКА. Ты, Господи, сам знаешь, - всякому хочется, что получше. Михайло-то старшой, ему бы в городе-то надо остаться, за реку ехать обидно ему, и место там новое, неиспытанное; что будет - неведомо. А отец, - он Якова больше любит. Али хорошо - неровно-то детей любить? Упрям старик, - ты бы, Господи, вразумил его, а? Наведи-ко ты, Господи, добрый сон на него, чтобы понять ему, как надобно детей-то делить! И вспомяни, господи, Григорья, - глаза-то у него всё хуже. Ослепнет, - по миру пойдет, нехорошо! Всю свою силу он на дедушку истратил, а дедушка разве поможет... О Господи, Господи...

Она долго молчит, покорно опустив голову и руки, точно уснула крепко, замерзла.

Что еще? Спаси, помилуй всех православных. Меня, дуру окаянную, прости, - ты знаешь: не со зла грешу, а по глупому разуму. Всё ты, родимый, знаешь, всё тебе, батюшка, ведомо.

Кончив молитву, бабушка молча разденется, аккуратно сложит одежду на сундук в углу и подойдет к постели, а я притворюсь, что крепко уснул.

Ведь врешь, поди, разбойник, не спишь? Не спишь, мол, голуба́ душа? Ну-ко, давай одеяло! А-а, так ты над бабушкой-старухой шутки шутить затеял!

Взяв одеяло за край, она так ловко и сильно дергает его к себе, что я подскакиваю в воздухе и, несколько раз перевернувшись, шлепаюсь в мягкую перину, а она хохочет:

Что, редькин сын? Съел комара?

Но иногда она молится очень долго, я действительно засыпаю и уже не слышу, как она ложится.

Мне очень нравился бабушкин бог, такой близкий ей, и я часто просил ее:

АЛЁША. Расскажи про Бога!

Она говорила о нем особенно: очень тихо, странно растягивая слова, прикрыв глаза и непременно сидя. Приподнимется, сядет, накинет на простоволосую голову платок и заведет надолго, пока не заснешь:

БАБУШКА. Сидит Господь на холме, среди луга райского, на престоле синя камня яхонта, под серебряными липами, а те липы цветут весь год кругом; нет в раю ни зимы, ни осени, и цветы николи не вянут, так и цветут неустанно, в радость угодникам божьим. А около господа ангелы летают во множестве, - как снег идет али пчелы роятся, - али бы белые голуби летают с неба на землю да опять на небо и обо всем Богу сказывают про нас, про людей. Тут и твой, и мой, и дедушкин, - каждому ангел дан, господь ко всем равен. Вот твой ангел Господу приносит: «Лексей дедушке язык высунул!». А Господь и распорядится: «Ну, пускай старик посечет его!». И так всё, про всех, и всем он воздает по делам, - кому горем, кому радостью. И так всё это хорошо у него, что ангелы веселятся, плещут крыльями и поют ему бесперечь: «Слава тебе, Господи, слава тебе!». А он, милый, только улыбается им - дескать, ладно уж!

И сама она улыбается, покачивая головою.

АЛЁША. Ты это видела?

БАБУШКА. Не видала, а знаю!

Говоря о Боге, рае, ангелах, она становилась маленькой и кроткой, лицо ее молодело, влажные глаза струили особенно теплый свет. Я брал в руки тяжелые атласные косы, обертывал ими шею себе и, не двигаясь, чутко слушал бесконечные, никогда не надоедавшие рассказы.

Бога видеть человеку не дано, - ослепнешь. Только святые глядят на него во весь глаз. А вот ангелов видела я. Они показываются, когда душа чиста. Стояла я в церкви у ранней обедни, а в алтаре и ходят двое, как туманы. Видно сквозь них всё, светлые, светлые, и крылья до полу, кружевные, кисейные. Ходят они кругом престола и отцу Илье помогают, старичку: он поднимет ветхие руки, Богу молясь, а они локотки его поддерживают. Он очень старенький был, слепой уж, тыкался обо всё и поскорости после того успел, скончался. А я тогда, как увидала их, - обмерла от радости, сердце заныло, слезы катятся, - ох, хорошо было! Ой, Ленька, голуба́ душа, хорошо всё у Бога и на небе, и на земле, так хорошо...

АЛЁША. А у нас хорошо разве?

Осенив себя крестом, бабушка отвечает:

БАБУШКА. Слава пресвятой Богородице, - всё хорошо!

АЛЁША. А мне трудно признать, что в доме всё хорошо. Нам живется всё хуже и хуже. А тётка Наталья всё говорит: «Господи, прибери меня, уведи меня...». Григорий говорит, что ослепну, по миру пойду, и то лучше будет...

БАБУШКА. Да слушай ты его.

АЛЁША. А я хочу, чтобы он поскорее ослеп. Я попросился бы в поводыри к нему, и ходили бы мы по миру вместе. Я ему сказал, а он говорит: «Вот и ладно, и пойдем! А я буду оглашать в городе: это вот Василья Каширина, цехового старшины, внук, от дочери сын! Занятно будет…».

БАБУШКА. Ой, дурни …

АЛЁША. А у тетки Натальи синие опухоли и на желтом лице вспухшие губы. Дядя бьет ее?

БАБУШКА. Бьет тихонько, анафема проклятый! Дедушка не велит бить ее, так он по ночам. Злой он, а она - кисель...

Молчание.

Все-таки теперь уж не бьют так, как раньше бивали! Ну, в зубы ударит, в ухо, за косы минуту потреплет, а ведь раньше-то - часами били! Меня дедушка однова бил на первый день Пасхи от обедни до вечера. Побьет - устанет, а отдохнув - опять. И вожжами, и кулаками, и ногами, и - всяко.

АЛЁША. За что?

БАБУШКА. Не помню уж. А вдругорядь он меня избил до полусмерти да пятеро суток есть не давал, - еле выжила тогда. А то еще...

АЛЁША. Баба, ты вдвое крупнее деда. Как он мог тебя одолеть? Разве он сильнее тебя?

БАБУШКА. Не сильнее, а старше! Кроме того, - муж! За меня с него Бог спросит, а мне заказано терпеть...

Бабушка встает, принимается оттирать пыль с икон.

Ой, иконы у нас какие богатые. В жемчугах, серебре и цветных каменьях по венчикам. Эко милое личико!.. (Перекрестилась, поцеловала икону). Запылилася, окоптела, - ах ты, мать всепомощная, радость неизбывная! Гляди, Леня, голуба́ душа, письмо какое тонкое, фигурки-то махонькие, а всякая отдельно стоит. Зовется это «Двенадцать праздников», в середине же божия матерь Феодоровская, предобрая. А это вот икона называется – «Не рыдай мене, мати, зряще во гробе» ...

АЛЁША. А ты чертей видела?

БАБУШКА. Ой, Олеша! Так я часто, Олеша, видела чертей. И во множестве, и в одиночку.

АЛЁША. Правда? Чертей?

БАБУШКА. Нет, вру. Чертей! Слушай. Иду как-то великим постом, ночью, мимо Рудольфова дома. Иду. Ночь лунная, молочная, вдруг вижу: верхом на крыше, около трубы, сидит черный, нагнул рогатую-то голову над трубой и нюхает, фыркает. Большой, лохматый. Нюхает да хвостом по крыше и возит, шаркает. Я перекрестила его и говорю: «Да воскреснет Бог и расточатся врази его!», - говорю. Тут он взвизгнул тихонько и соскользнул кувырком с крыши-то во двор, - расточился! Должно, скоромное варили Рудольфовы в этот день, он и нюхал, радуясь...

Алёша смеется.

Смеешься? Видал ли ты, как черти кувырком летят с крыши? Ну, то-то. Ой, Олеша! Очень они любят озорство, совсем как малые дети! Вот однажды стирала я в бане, и дошло время до полуночи. Вдруг дверца каменки как отскочит! И посыпались оттуда они, мал мала меньше, красненькие, зеленые, черные, как тараканы. Я - к двери, - нет ходу. И увязла средь бесов! Всю баню забили они, повернуться нельзя! Под ноги лезут, дергают, сжали так, что и окститься не могу! Мохнатенькие, мягкие, горячие, вроде котят, только на задних лапах все. Да! И кружатся, озоруют, зубёнки мышиные скалят, глазишки-то зелёные, рога чуть пробились, шишечками торчат, хвостики поросячьи, - ох ты, батюшки! Лишилась памяти ведь я! А как воротилась в себя, - свеча еле горит, корыто простыло, стиранное на пол брошено. Ах, вы, думаю, раздуй вас горой!

АЛЁША. Прям вот эти мохнатые пестрые твари высовывали озорниковато розовые язычки?

БАБУШКА. Высовывали.

АЛЁША. И свечу задули?

БАБУШКА. Задули! А то, проклятых, еще раз видела я. Это тоже ночью, зимой, вьюга была. Иду я через Дюков овраг, где, помнишь, сказывала, отца-то твоего Яков да Михайло в проруби в пруде хотели утопить? Ну вот, иду. Только скувырнулась по тропе вниз, на дно, ка-ак засвистит, загикает по оврагу! Гляжу, а на меня тройка вороных мчится, и дородный такой чёрт в красном колпаке колом торчит, правит ими! На облучок встал, руки вытянул, держит вожжи из кованых цепей. А по оврагу езды не было, и летит тройка прямо в пруд, снежным облаком прикрыта. И сидят в санях тоже всё черти! Свистят, кричат, колпаками машут, - да эдак-то семь троек проскакало, как пожарные. И все кони вороной масти, и все они - люди, проклятые отцами-матерьми. Такие люди чертям на потеху идут, а те на них ездят, гоняют их по ночам в свои праздники разные. Это я, должно, Олеша, свадьбу бесовскую видела ...

Бабушка молчит.

Я тебе еще стихи расскажу о том, как Богородица ходила по мукам земным, как она увещевала разбойницу «князь-барыню» Енгалычеву не бить, не грабить русских людей. Еще - стихи про Алексея божия человека, да про Ивана-воина. Потом сказки расскажу о премудрой Василисе, о Попе-Козле и божьем крестнике. Сказки страшные о Марфе Посаднице, о Бабе Усте, атамане разбойников, о Марии, грешнице египетской, о печалях матери разбойника. Не боишься?

АЛЁША. Нет.

БАБУШКА. Сказок, былей и стихов я знаю много …

АЛЁША. Почему ты боишься черных тараканов?

БАБУШКА. Я их даже издаля чувствую. Вот, ползет, ползет! Олеша, милый, таракан лезет, задави Христа ради!

Алеша ползает по полу.

АЛЁША. Нет нигде.

БАБУШКА. Ой, есть! Ну, поищи, прошу тебя! Тут он, я уж знаю... Убил? Ну, слава Богу! А тебе спасибо... Ой, еще ползет … Около порога он... под сундук пополз...

АЛЁША. Отчего ты так боишься тараканов?

БАБУШКА. А непонятно мне - на что они? Ползают и ползают, черные. Господь всякой тле свою задачу задал: мокрица показывает, что в доме сырость, а клоп - значит, стены грязные, а вошь нападает - нездоров будет человек, - всё понятно! А эти, - кто знает, какая в них сила живет, на что они насылаются? И не смейся!

АЛЁША. Ты - колдунья?

БАБУШКА. Ну, вот еще выдумал! Где уж мне: колдовство - наука трудная. Я вот и грамоты не знаю - ни аза. Дедушка-то вон какой грамотей едучий, а меня не умудрила Богородица. Я ведь тоже сиротой росла, матушка моя бобылка была, увечный человек. Еще в девушках ее барин напугал. Она ночью со страха выкинулась из окна да бок себе и перебила, плечо ушибла тоже, с того у нее рука правая, самонужная, отсохла. Да. А была она, матушка, знатная кружевница. Ну, стала она барам не надобна, и дали они ей вольную, - живи-де, как сама знаешь. А как без руки-то жить? Вот она и пошла по миру, за милостью к людям. А в те поры люди-то богаче жили, добрее были, - славные балахонские плотники да кружевницы, - всё напоказ народ! Ходим, бывало, мы с ней, с матушкой, зимой-осенью по городу, а как Гаврило архангел мечом взмахнет, зиму отгонит, весна землю обымет, - так мы подальше, куда глаза поведут. В Муроме бывали, и в Юрьевце, и по Волге вверх, и по тихой Оке.

АЛЁША. А хорошо там?

12 Следующая ⇒