Пока живые

Георгий КАЮРОВ (г. Москва, Россия)

Номинация «Малая проза»

Подноминация «Любовь»

П. П. Ш.

Рассказ

Над пологим полем задиралось солнце, нижним краем теряющееся за кронами деревьев, окаймляющих надел в самой верхней границе холма. Словно наперегонки с солнцем – кто выше взберётся – выбрасывая клубами пыли по сторонам, к центру поля устремилась серая «волга». Она ехала к возвышающимся строительным лесам. Когда-то в этом месте стояла церковь. Во время войны разбомбили её, а разобрать всё не решались, так и опахивали руины. Поговаривали, под церковью огромные подвалы и запутанные ходы. Поначалу слухи ходили разные об этих подземных ходах, но толком никто ничего не знал, а с годами и позабылось. Среди людей боязнь церковных руин закрепилась, так по наследству слухами и передавалась. Мальчишки из соседних сёл лазали, но тоже ничего толком не рассказывали.

С наступлением перестройки взялись восстанавливать храм. Огородили лесами, поставили огромный забор и вмиг накатали большегрузами колею. Всё везли и везли строительный материал. Работающие в поле по соседству колхозники наблюдали, как обратно вывозили машинами горы битого кирпича.

На прошлой неделе прошёл слух – у западной стороны фундамента раскопали захоронение из человеческих костей. Срочно вызвали представителей общества «Память» и научного сотрудника из областного музея. И вот, как первый результат, секретарь райкома вёз на служебной машине тётю Пашу. Все эти годы тётя Паша твердила о том, что в церковных руинах похоронен её супруг. Куда только не писала, чтобы начали поиски, но всё тщетно. И вот теперь всё подтвердилось. Поисковики решили пригласить её. Секретарь, сидя у окна и пристально вглядываясь вдаль, нет-нет, да и вздыхал, покачивая головой.

– Тёть Паш, с какого года, говорите живёте здесь? – завёл разговор секретарь, словно сам себе не верил. Ведь он-то хорошо знал, с какого года, но именно сейчас усомнился.

– Дак после войны и приехала, – вздохнула женщина, тоже не отрывая взгляда от окна. – Помнишь, как тебя голозадого гоняла крапивой из наших лопухов? – неожиданно сказала тётя Паша. Секретарь только улыбнулся в ответ – когда это было? Он пристально всмотрелся в лицо женщины, но по нему никак не мог понять её настроения. Он только сейчас поймал себя на том, что такие лица пожилых людей он видел везде: и у себя в приёмной, и в булочной, и в троллейбусе, и на приёме у врача, и просто идущие по улице. Они все проходили мимо него и никак не касались его лично. И вот теперь одно из таких лиц сидит рядом с ним в машине и это лицо их многолетней соседки и подруги матери – тёти Паши.

В это путешествие тётя Паша собралась как на парад. Надела всё новое – косынку, яркое платье, туфли и даже повязала платочек на запястье. На груди у женщины постукивали две потемневшие медали с растрепавшимися лентами. В складках платья затерялись планки ранений. Они иногда показывались, когда машина подпрыгивала на кочке и тётя Паша хваталась рукой за спинку водительского кресла, и снова их прикрывала складка.

– Едем, а может, нет его там, – задумчиво проговорил секретарь.

– Теперь я вдова солдата, – словно не расслышав слова секретаря, тихо проговорила тётя Паша.

– А до этого кем были? – с иронией в глазах секретарь посмотрел на женщину.

– До этого была женой без вести пропавшего, – и тётя Паша твёрдым взглядом посмотрела на собеседника. Её взгляд красноречиво показал – она не приемлет его легкомыслия.

– Какая разница? – не выдержав столь пристального взгляда, секретарь отвернулся, но краем успел ухватить, как тётя Паша покачала головой, взгляд её смягчился, и наполнились слезами глаза. Она не ответила, а он почувствовал, с каким горьким укором женщина отвернулась от него. Остаток пути доехали молча.

Навстречу почётным гостям вышли поисковики – группа молодых людей, состоящая из девушек и ребят; малочисленные строители и учёный-историк из краеведческого музея. Двое парней помогли женщине-ветерану выйти из машины и, поддерживая её под руки, вместе направились к найденному захоронению. Следом шёл секретарь райкома, озабоченно разглядывая всё вокруг и прикидывая, какую территорию пашни разворотили самосвалами и какой урон понёс колхоз из-за этого строительства. Уже неоднократно ему приходилось выслушивать укоры на заседании областного совета, да и председатель колхоза, которому принадлежала земля, бузу поднимал при каждом удобном случае.

У края ямы, лежали растянутые два брезентовых полотна. На одном укладывали найденные вещи, а на другом – были разложены кости. Рядом с некоторыми группами костей лежал череп – это означало – целый солдат. Пока нет черепа, нет воина.

У брезента с вещами для ветерана подготовили табурет. Тётя Паша ещё издали нервно пробегала глазами с вещи на вещь. Глаза слезились, она уже сняла с запястья платок и часто протирала им мокрые щёки. Для этого ей приходилось останавливаться, она виновато смотрела на молодёжь, как бы извиняясь за причинённые неудобства и за то, что те вынуждены переносить её медлительность.

– Спасибо вам, ребятушки, – тихо говорила она и, беря провожатых за руки, подолгу вглядывалась им в глаза. И снова тётя Паша оглядывала предметы, выложенные на брезенте. Неожиданно её взгляд остановился на неопределённом чёрном предмете, лежащем у самого края брезента и сильно испорченном временем и подземным хранением.

Тётя Паша протянула руку, указывая на этот предмет, и от неожиданно нахлынувшего переживания губы её затряслись, ноги подкосились. Едва успели подставить табурет, тётя Паша буквально рухнула на него. Молодой человек поднял предмет и повертел в руках, пошкрябал ногтем поверхность. Уже подавая ветерану, он обратил внимание на открывшуюся надпись.

– Что это написано? – всматривался он в буквы. – «П. П. Ш.»… Что это? – И юноша повернул предмет надписью к напарнику.

– Пистолет-пулемет Шпагина, – расшифровал аббревиатуру коллега.

– Может, в неё патроны запасные складывали, или это часть приклада, – предположил молодой человек.

– Кто-нибудь, быстро принесите воды! – что было мочи, закричал секретарь, хватая тётю Пашу за плечи, которая, теряя сознание, чуть не свалилась на землю. – Николай помоги!

С подбежавшим водителем они перенесли женщину в машину.

– Быстро в больницу, – приказал секретарь. – Потом за мной вернёшься.

– Сделаем, – отозвался водитель, и «волга» сорвалась с места.

Тем временем поисковики колдовали над занятной вещицей, так взволновавшей ветерана. Один из молодых людей взялся очистить её поверхность от старой кожи, которой, по-видимому, была обклеена деревяшка.

– Ребята! Она должна раскрываться! – неожиданно воскликнул он.

Все поисковики и секретарь окружили парня. Тот заложил лезвие в появившийся прорез и аккуратно двигал им из стороны в сторону. Долго старое дерево не хотело раздвинуться – сминаясь под давлением металла, струшиваясь от старости.

– Да расколи ты его, – выдавая в голосе нетерпение, предложил кто-то из его коллег, но парень упорно двигал лезвием ножа из стороны в сторону, обходя по кругу деревянную вещицу.

Вдруг деревяшка скрипнула и поддалась, образовав обнадёживающий зазор. Внутри зазора зажелтело дерево. Молодой человек, раскачивая половинки, медленно их раздвигал. Когда вещица раскрылась, собравшиеся не успели перевести дыхания.

– Надо же, это деревянный портсигар, – сообщил секретарь. – Столько лет прошло, а бумага сохранилась как новая.

– Ура! – грянул общий восторг.

Молодой человек достал свёрнутый вчетверо тетрадный лист в косую линейку и уже трясущимися пальцами развернул его.

– Тихо ты, не порви, – одними губами проговорил кто-то.

– Она крепкая, – пояснил юноша, пробегая глазами по строчкам открывшейся записки.

– Что там? Что там написано? – загалдели со всех сторон.

– Товарищ секретарь, читайте вы, – молодой человек передал записку секретарю, а сам едва успел отвернуться, чтобы скрыть от товарищей слёзы.

– Ребята! Это письмо, – секретарь поднял на всеобщее обозрение листок и, выдержав паузу начал читать:

Здравствуй, моя дорогая и любимая!

Пишет тебе твой супруг Кузьма.

В первых строках своего письма спешу сообщить, что я жив и здоров. Завтра, наконец, в бой. Почти месяц провели в этих окопах – это третье и последнее письмо. Следующее напишу уже из других. Командир сказал утром дадут двойные фронтовые. Видно тяжело будет. Ты не думай ничего плохого. Я выкарабкаюсь. Так уже бывало. Помнишь, как мне осколком брюхо вспороло, а ты кричишь – беги в медсанбат. А я тебе – как бежать. А ты мне – кишки в утробу сложи и беги. Тогда я так и сделал и, как видишь, жив и здоров и даже мы после поженились. Тебя не испугало, что брюхо мне вспороло, и кишки валялись по земле.

Дорогая моя и любимая, я и в этот раз выживу. Осталось совсем чуть-чуть. Командир сказал, что до нашей границы осталось ещё тридцать девять километров.

У моего отделения задача очень простая – добежать до церкви и закрепиться. О ней я тебе уже писал. Всем взводом дивимся. Везде бомбят, а в неё не попадают. Стоит себе и стоит. Когда я вернусь, мы с тобой приедем сюда и обвенчаемся в этой церкви. Будет и у нас судьба нерушимая, как у неё.

Ну, вот и всё.

Любящий тебя твой супруг Кузьма.

Солнце уже поднялось высоко, а обсуждение не утихало. Девчата восторгались судьбой письма и бесстрашными, любящими даже во время ужасной войны сердцами. Строились разные догадки и предположения. Секретарь поделился с молодёжью воспоминаниями, как тётя Паша приехала много лет назад, практически сразу после войны и поселилась в их местах. Он тогда был совсем мальчишкой, но до сих пор помнит её рассказы о том, как в этих местах воевал её муж и они собирались после войны вернуться сюда жить. К возвращению машины секретаря поисковики успели обговорить многое и теперь сидели погружённые в свои мысли, но их глаза горели.

– Почему она приехала? – задумчиво проговорил белобрысый паренёк.

– Ты, что, письма не слышал? – возмутилась девушка сидящая рядом с ним. – Они с мужем собирались в этой церкви обвенчаться.

– Чего ты? – обиделся на резкий тон коллеги белобрысый. – Я, правда, не понял, они обвенчались или нет?

– Заткнись! – рыкнула на него девушка.

– Может это письмо не ей адресовано? – упрямился белобрысый.

– Заткнись, сказала! – взорвалась девушка.

– Ребята, машина! – заметил кто-то из поисковиков.

Снизу поля поднималось облако пыли. Ребята повскакивали со своих мест. Секретарь положил письмо в папку, на неё – заветную вещицу – портсигар – и с торжественным видом замер в центре. «Волга» въехала на стройплощадку на полном ходу и, резко затормозив, остановилась у самых ног ожидающих, обдав пылью и строительным сором.

– Николай! – вспылил секретарь на вышедшего из машины водителя. – Сдурел совсем!

– Умерла, – срывающимся голосом проговорил водитель.

– Кто умерла? – не понял секретарь. – Где тётя Паша?

– Сердце, – сжатыми губами выдавил Николай.

– Ничего не понял. Говори внятно, – снова вспылил на недотёпу-водителя секретарь: – Почему умерла? То есть, как умерла? А это? – секретарь протянул папку с письмом и портсигаром, но Николай, резко отвернул голову, пряча льющиеся ручьями слёзы. Секретарь обвёл глазами замерших поисковиков и опустился на табурет, силой сжав себе рот, чтобы не взреветь.

На всю округу опустилась тишина. Солнце зло палило. Восторг десятка молодых людей сшибло трагической вестью. С потерянными лицами сгрудились вокруг папки с портсигаром молодые поисковики, устремив свои застывшие взгляды на тетрадный листок в косую линейку, исписанный крупным карандашным почерком солдата.

– Товарищ секретарь, – неожиданно проговорила сухим голосом девушка, которая некоторое время назад приструнила белобрысого: – Как фамилия тёти Паши?

– Шаповалова, – тяжело задумавшись, проговорил секретарь и, обведя всех взглядом, добавил: – Павла Платоновна Шаповалова.

– ППШ, – тихо отозвался молодой человек, поворачивая к секретарю деревянную вещицу с аббревиатурой П.П.Ш.

Номинация «Малая проза»

Подноминация «Для детей»

Пока живые

Рассказ

Подходила к концу учебка. Полгода проползли, изматывая морально и физически. На прошлой неделе всему личному составу присвоили звания. Все, кроме Синицына, получили нашивки сержанта, кому-то повезло – дали старшего сержанта. Только Синицын, сквозь слезы, укалывая пальцы, пришивал нашивки младшего сержанта. Командир части так и сказал:

– Присваиваю тебе, Синицын, младшего сержанта только за то, что в армию сам дошел.

Строй загоготал на всю округу. Даже вороны испуганно сорвались с деревьев у мусорных баков и закружили над плацем, каркая в унисон строю и гадя сверху на плац.

Все полгода над Синицыным подтрунивали. Не удался он физически крепким. Ничего у него не получалось. Ни подтянуться на турнике, ни пробежать положенную дистанцию. Так и рухнул во всем обмундировании под ноги сослуживцам, а те, перескакивая, еще и поддавали ему тумаков. Так, не сильно и не зло, а по-девчачьи – легонько, но это самое обидное.

Вот и сейчас, когда Мишка Синицын сидел на ступеньках и вертел веником, чертя какие-то волны на земле, мимо шла повариха армейской столовой. Она остановилась, с сожалением покачала головой, погладила его по голове и пошла дальше. У Мишки на глаза накатились слезы, и он тихо заплакал.

В то самое время к воротам части, в которой служил Синицын, подошла женщина. Ее согбенная фигура не смогла полностью разогнуться даже тогда, когда она опустила сумки на землю. Женщина постояла в нерешительности у ворот КПП, на которых краснели звезды, и, увидев показавшегося из дежурки военного, окликнула его:

– Сынок! А, сынок!

Это был молоденький лейтенант Литовкин. Он недавно пришел из училища и выглядел как мальчик. Даже солдаты посматривали на него с иронией. В лейтенанте для солдат было единственное грозным – его офицерские погоны. Литовкину не хотелось оборачиваться на «сынка». Он даже покраснел от неловкости, которую усилил вышедший следом дежурный солдат: ехидно покосился на «сынка». Лейтенант поправил ремень, лихо заправив все складки назад, и все-таки повернулся к женщине.

– Слушаю вас, – собрав все мужественные нотки своего голоса, произнес Литовкин.
Мать вспомнила их нового участкового, который по утрам вышагивал по селу, – такой же, со звездочками на погонах, вспомнила, как строго и деловито разговаривал он с сельчанами, как зорко осматривал дворы и утварь, и испугалась своих слов: «А вдруг это и есть Мишкин командир?» И сразу же поспешила поправиться:

– Вы извините, если что не так, я к Синицыну. Мама его.

– Проходите. Сейчас позову, – опередив лейтенанта, улыбнулся дежурный солдат.
Мать перекинула лямки тяжелых сумок через плечо и, сторонкой обходя военного со звездочками, поспешила за солдатиком, который скрылся в КПП. У порога женщина остановилась, тщательно обтрусила ноги и вошла в темный коридор.

– Прими-ка, сынок, а то сил не осталось, – обратилась она к солдату, который уже освободился и разглядывал мать Синицына.

– Сюда заходите, – солдат лихо подхватил сумки и указал на другую дверь, ведущую из коридорчика.

– У вас тут чисто, – удовлетворенно заметила женщина, рассматривая небольшую светлую комнату со связкой деревянных кресел и обычным диваном.

– Это у нас комната для гостей, для родителей, – пояснил солдат, расположив сумки на кресла. – Здесь подождите. Сейчас придет Мишка.

– Сейчас уже и придет? – всполошилась женщина. – Надо же! – Но тут же успокоилась и, взяв солдата за руку и глядя ему в глаза, спросила: – Как он тут?

– Нормально, – ответил солдат, но его смутил взгляд матери Синицына, и он тихо добавил: – Как все – служит.

– Ну да, служит, – спокойно согласилась женщина и как-то тяжело села на краешек дивана.

– Вы не волнуйтесь, – солдат прикоснулся к плечу женщины и почувствовал легкую дрожь в ее теле. Женщину трясло от внезапного волнения. – Вы не переживайте. Он служит хорошо. Вот недавно звание получил. Скоро распределят нас в часть, – солдат что-то еще говорил, но женщина не слушала его. Ее мысли витали где-то там, далеко в казарме, откуда должен прийти ее Мишка.

– У-у-у, вон как наследила, – неожиданно спохватившись, она стала осматривать пол вокруг себя.

Женщина резво поднялась и, едва дежурный успел понять, подошла к половой тряпке, постеленной у входа в КПП, и принялась протирать обувь ее краешком.

– Что вы, зачем? – растерялся солдат. – Не надо. Мы убираем. У нас есть дежурство, и мы по очереди… – Солдат то ли сам осекся, то ли женщина оборвала его своим вопросом.

– Мишка тоже убирает? – так же неожиданно прервав свое занятие, поинтересовалась женщина.

– Тоже, – как можно спокойней согласился солдат, но отвел взгляд. Он знал, что ее Мишка убирает больше всех. Чего греха таить, в основном он и убирает. Все навешивают на Синицына дежурство – и по справедливости и нет! Но женщина не заметила смущения молоденького солдата-дежурного. Еще сильнее засуетилась:

– Неси ведро, тряпку, я тут быстренько уберу.

– Нет-нет, что вы. Не положено, – замялся солдат. – Вам только отдыхать в этой комнате можно. – От усиливающегося стыда солдат ушел, бросив на прощание: – Ждите. Сейчас Синицын придет, а мне на пост надо.

Часть, где служил ее Мишка, была сравнительно недалеко от их села – всего каких-то триста километров. Но добраться до нее было не так-то просто. До трассы идти километров двенадцать, потом надо попутку поймать. Повезет – так до самого города доедешь, а обычно – куда довезут, а потом опять ловишь попутку. В городе скупишься и потом от города еще восемь километров через лес. Это пешком надо идти. Ездят только военные машины, но они не подбирают – запрещено.

Раньше поездка в город весело проходила. Кто-то из колхозных мужиков на тракторе или на бригадной машине подкинет до трассы. Подождешь рейсовый автобус, он тогда по расписанию ходил. Опаздывал, но обязательно приходил. Ругали его за такое расписание на чем свет стоит, но не опаздывали, спешили к назначенному часу. А главное, моложе была Нинка Синицына.

Из колхоза ушла. Уже сил не было. Все жилы вытянул колхоз из Нинки. Вот теперь работает санитаркой в сельском медпункте. Медпункт на ней и держится. Фельдшер заезжает раз в неделю, а то и в две, а все остальное время бабка Синицына и фельдшер, и медсестра, и санитарка. Все бегут к ней лечиться, роды принять, а то и просто поболтать. Все легче болячки переносить. Проводив в армию младшенького Мишку, бабка Синицына и вовсе перебралась жить в медпункт. Домой ходит только проведывать. После смерти мужа хозяйства нет. Без детей и внуков сиротливо в пяти комнатах. Вот и решила – помру от скуки и не дождусь Мишки. А люди как зовут, так сначала бежишь в медпункт. А чего бегать туда-сюда? Вот она и поселилась в медпункте. Много ли бабке надо?

Соскучившись по сыну, устав от домашнего одиночества и больных сельчан, отработала три дня подряд и собралась к сыну. Мишка самый младший. Хиленький родился. Даже и не поверила когда это произошло – Нинке было уже под сорок пять…

Наконец-то пришел Мишка с товарищем. Она шагнула к сыну.

– Не надо, мам, – легонько отстранил мать Мишка, покосившись на товарища. А мать никак не могла наглядеться на сына, нарадоваться и все норовила снова поцеловать, приголубить, прижать его стриженую голову к груди.

– Не надо, мам, – повторял Мишка, стыдясь взглядов товарища.

– А чего ж не надо. Полгода не виделись. Ты даже карточку не прислал. Сонькин далеко служит и то прислал. А ты не мог, что ли? Да ты садись. Я тут тебе домашненького привезла. И курочку, и пирожков твоих любимых. Вместе садитесь. Товарища-то как зовут? – радовалась мать.

– Да ладно, мам, чего тут раскладываешься?

– Так можно, дежурный сказал – комната для гостей, а я и есть гость, – улыбалась разомлевшая от счастья женщина. – Только садись напротив. Чтобы я на тебя смотреть могла. Ага, вот так. Что-то ты похудел, Мишаня, – не утихала она. – Служба, поди, нелегкая. Ну, ничего. Чего делали сегодня? Стреляли, небось?

– Скажем – не поверите, – улыбнулся Мишкин товарищ. – Полы драили.

– Так, может, пойду помогу? Я мигом помою, пока вы кушаете. А?

Сын в который раз покраснел. Его смущали и мамина плюшевая тужурка, и старенькие сапоги, и старомодный черный платок с красными цветами, и её суетливая речь.

– Мама, ну что ты. Перестань, – сердито сказал он.

– А чего? Я быстро. Привычная. Сколько в медпункте перемыла. И ни одного замечания. А у нашей бабки Мелании полгода вымывала полы во всем доме. Ну, ладно, ладно, не буду.

– Отслужишь – будет тебе на мотоцикл, – перешла мать на другую тему. – Давно ведь хотел. Отец твой, когда жив был, все мечтал: «Вырастет Мишка – мотоцикл ему куплю».
– Ленка тебе пишет? Хорошая девчонка. Веселая, обходительная. Все спрашивала, не приедешь ли в отпуск. Оно и понятно – соскучилась, – улыбнулась мать. А Мишка все краснел и сердился.

– Мишаня, а в город тебя не отпустят?

– Нет, – буркнул он, вытирая засаленные руки обрывком газеты.

– Я сейчас, – мать вышла из комнаты. Вернулась через пять минут раскрасневшаяся.
– Не отпускает. Я уж с ним и так и этак. Не хочет. Гостинец предлагала. Рассердился.

– Чего? – Мишка побагровел от злости. – Езжай-ка ты, мать, домой. Срамишь только. Потом надо мной до конца службы смеяться будут. Кто тебя просил? Езжай, езжай. Какая ты... – Мишка не договорил, стал заворачивать остатки еды в газету. – Деревенщина, – добавил он и взглянул на часы: – У нас скоро построение.

– Да уж какая есть, – тихо ответила мать. – Хотела как лучше. Ведь полгода не виделись.

– Да уж лучше не приезжала бы, чем так, – упрямо огрызнулся Мишка.

– Прости меня, глупую. – Она протянула сверток.– Вот возьми еще, товарищей угостишь, – и, обессилев, ткнулась в сыновью гимнастерку, заплакала горькими материнскими слезами. Мишка хотел отстраниться, но мать прихватилась рукой и целовала, целовала гимнастерку.

– Все, мама, все, ну, все. Попрощались, – Мишка стоял, как рак, красный.

– Ну, до свидания, сынок. Пиши, не забывай.

Мать вышла и, виновато улыбаясь всем, долго оглядывалась на чернеющий коридор КПП. Ей не хотелось уходить. Когда Мишка дошел до казармы, его догнал дежурный:

– Держи. Лейтенант выбил у командира! – И сунул ему в руки увольнительную.

– Не пойду, – сказал Витька товарищу. – Холодно, сыро. Лучше в воскресенье. А то с матерью в городе смеху не оберешься. Я год назад с ней... – он не успел договорить.

– Гад ты, и больше никто, – бросил ему товарищ и побежал на пост.

Больше Мишка не видел матери. Нашли селяне бабку Нину, мирно почивавшую на кушетке в медпункте. Она так и застыла, как положено покойнице, – сложив руки на груди, словно извиняясь перед всеми за прожитую жизнь. Телеграмма пришла, когда Мишку уже распределили в другую часть, а пока ее переслали, похороны состоялись...

Часто вспоминается Мишке мамкин приезд, ее певучий говор, красные от холода, натруженные руки, изрезанное морщинами лицо. И каждый раз он выходит на крыльцо, долго и жадно курит, краснея от этих воспоминаний. Когда же вспомнится мать после отбоя, то долго не может уснуть.