| Я прихожу домой в восемь вечера, как обычно. В квартире холодно, темно и неуютно. Словно цветные стеклышки в калейдоскопе, переливаются огни уличных фонарей и неоновых вывесок, пробивающиеся сквозь щели в занавесях. Даже они хотят добавить немного радости в мой дом. Я хочу купить шторы поплотнее, но моя славная Гермиона едва ли одобрит эту идею. Ей не нравится, что в моем доме даже в солнечный день царит сумрак. Ей не нравится, что я живу прошлым, не нравится, что я не поддерживаю связи со старыми друзьями, что почти ушел из магического мира и даже живу у черта на рогах в маггловском районе, в обычном многоквартирном доме на третьем этаже. Я понимаю, она желает мне только добра, она моя самая чуткая и лучшая подруга, понимает, что со мной происходит, но иногда с ней так сложно. Раньше, когда я безвылазно сидел в доме Сириуса, она заставляла меня ходить к психотерапевту — лечить мою депрессию. Мерлин знает, как я ненавидел изливать постороннему человеку все нутро моей личной жизни. Я не хотел копаться в себе, я хотел остаться в прошлом, но мои близкие друзья с завидным упорством водили меня на сеансы лечения. В результате, чтобы от меня все отвязались, несколько месяцев назад я женился на одной из пациенток того самого терапевта, тем самым доказав всем, что я начал новую жизнь и избавился от всех своих душевных терзаний. Врач разом потерял двух клиентов, Гермиона не могла оправиться от шока, а я некоторое время прожил без навязчивого внимания своих друзей. Но все-таки моя школьная подруга — умная девочка, вскоре догадалась что мое душевное состояние особо не улучшилось: я также избегаю появляться где-либо, кроме дома и работы, не поддерживаю общение с одноклассниками, пропускаю все торжественные мероприятия. Совсем не отвечаю на телефонные звонки. И теперь тяну в логово меланхолии и подавленности свою жену. И, конечно же заботливая Гермиона теперь приходит ко мне по выходным, чтобы вновь затащить меня на сеанс душещипательных бесед к опротивевшему бородатому мозгоправу, неуловимо напоминающему мне Альбуса Дамблдора. К черту Гермиону, к черту шторы, к черту жалостливых дедушек, скоро придет моя голодная жена. Я беру в руки телефон и набираю телефон пиццерии. Готовить сегодня не хочу. Горячую и ароматную пиццу приносят буквально через пятнадцать минут. Это любимая пицца Миры, знаю, она обрадуется. Я зажигаю свечи и сервирую низенький столик у белого дивана. Едва я заканчиваю, как поворачивается ключ в замке и входит моя самая лучшая на свете жена. — Нет, Поттер, только не пицца, я же худею, ты забыл? — заявляет она вместо приветствия. Я виновато улыбаюсь. — Забыл. Она смеется и целует меня в щеку. — Ну ладно, только один кусочек, иначе завтра я не влезу в свою рубашку. Она каждый раз так говорит, но все равно съедает больше, чем я. Мне нравится ее радовать такими мелочами. Кажется, мы идеально подходим друг другу. — Как скажешь, один так один. Потом не проси у меня добавки. — Хорошо, я у тебя незаметно украду пару ломтиков, — смеется она и щелкает пультом от телевизора. — Кстати, ты такой романтик, Поттер, ты знаешь об этом? Я считаю, все женщины в твоем окружении должны быть от тебя без ума. Знала бы ты Мира, сколько женщин раньше пыталось обольстить меня различными способами, зачастую не очень законными. Некоторые же сохнут по великому Гарри Поттеру до сих пор. К счастью, эту часть прошлого я смог отпустить с легкостью. — У тебя, наверное, был тяжелый день. Я хотел сделать его чуточку лучше, — шепчу я ей и протягиваю пиво. Она вновь обворожительно улыбается и берет бокал. Как же я обожаю эту улыбку. — Я люблю тебя, Гарри Поттер. Ты лучший! Наверное, она права. Но для кого-то я так и не смог стать таким. И никаким другим. Никак. Незачем. Я вздыхаю и отрицательно качаю головой. — Давай смотреть новости, — устало говорю я. — Уже заставка идет. — Гарри, не смей, слышишь? Не смей думать, что ты плохой. Ты лучший, правда, самый замечательный. Просто некоторые не смогли это оценить. Они оценят, поймут позже, пожалеют, что слепцами были, что не видели какое ты сокровище, приползут обратно. — Не знаю… — Я знаю, Гарри, скоро все у тебя будет замечательно. Поверь. Я хочу. Только мне надо вновь научиться верить. Я потерял веру в себя. Взлетел, обжегся и потерял все. Веру, дружбу, разум, сердце. Обжигаться, как оказалось, больно. И почти неизлечимо. Поэтому я просто киваю и говорю: — Я поверю, обещаю, обязательно поверю. Я конечно же вру. На сегодня сеанс моего лечения считается законченным, и мы начинаем смотреть телевизор. Такая вот семейная традиция. Кто-то играет в преферанс по пятницам, у кого-то каждодневное купание детей в это время, а у нас по правилам восьмичасовой выпуск новостей. Дело в том, что моя жена — журналистка одного из центральных телеканалов, и в это время показывают сюжеты с ее участием. И она, как истинный нарцисс, обожает любоваться собой. — О, смотри, сейчас я начну вещать про незаконное строительство офисной высотки, — толкает она меня. Я делаю глоток пива и прибавляю громкость. — «В нашу студию поступило сообщение от местных жителей, — рапортует экранная Мира, — о незаконном захвате территории и последующем строительстве шестнадцатиэтажного здания, проект которого включает офисные помещения и большой подземный паркинг… — Блин, у меня прядка из прически выбилась, а эти придурки ничего мне не сказали, — Мира поджимает губы и на какую-то секунду становится похожа на МакГонагалл. — А я так репортаж проводила. По-моему, моя жена напрашивается на комплимент — ее телевизионная копия выглядит идеально, я не вижу ни одной растрепавшейся волосинки на ее голове. — Ты выглядишь восхитительно. — Не льсти мне. — Серьезно. — Ладно, мой любимый муж, я тебе верю. Она обворожительно улыбается и тянет из коробки последний кусок пиццы. — Кстати, мы тут провели независимое расследование, — говорит она набитым ртом, — и выяснили что строительство законно, просто кто-то слишком долго раскачивался. Но это через неделю поедем снимать. Надеюсь, со мной будут другие операторы. — Все равно ты красотка на экране, — обнимаю я ее и нежно целую в висок. Она вновь смеется и начинает расстегивать рубашку. — Мистер Подхалим, с вами была Миранда Блэквуд, — тут в меня летит рубашка, — и она желает хороших вам снов и спокойной ночи. Миранда выключает телевизор и встает с дивана. — А если серьезно Гарри, то прости, что не поддержу тебя походом в бар, мне просто надо выспаться. Завтра мы едем в девственные непролазные ебеня освещать ситуацию с каким-то домом инвалидов. Мне вставать в четыре утра, представляешь? — С трудом. Жена расстегивает юбку. — Вот и я не представляю. Но до той дырищи ехать часа три, а то и четыре. Так что завтра предстоит тяжелый день. — И мне тоже. С утра придет Гермиона и будет с новой силой тянуть меня к психиатру. Юбка черным комком остается лежать у ее ног, а Миранда, стройная, великолепная, загорелая Миранда, предстает передо мной в черном кружевном белье. Кажется, совсем новом, я такого раньше не видел. — Тоже мне добродетель. Вести к этому очкастому барану. Ему бы на вокзале пирогами торговать, — тут я с ней полностью согласен. — Сочувствую тебе, Гарри. Она подходит ко мне и обнимает, стараясь поддержать. — Ладно, спокойной ночи. Держись завтра. Я пытаюсь улыбнуться, но выходит слабенько. Я совсем не уверен, что смогу выдержать завтрашний визит. Миранда разворачивается и, задевая меня кончиками своих длинных золотистых волос, уходит в свою спальню. Спим мы всегда в разных комнатах. *** Я долго ворочаюсь на кровати, стараюсь уснуть, но не получается. Слишком много ненужных и лишних мыслей о завтрашнем дне. Гермиона. Она снова начнет выпытывать подробности моей жизни. Как я провожу свободное время? Где теперь работаю? Почему не хочу видеться с друзьями и не хожу с женой к ней в гости? Может, ей сказать всю чертову правду, все, что она хочет услышать? Сказать, что я работаю официантом в соседней пивной, потому что там я гарантировано не встречу никого из знакомых. Может, она, наконец, осознает, что я хочу закрыться в своем мирке, спрятаться от всех за защитным панцирем. Может, она поймет что мне с женой хорошо лишь потому, что она спасает меня от всех этих долбанных расспросов и не указывает, что делать? Знаешь, Гермиона, почему мы такая идеальная пара? Да потому что, поженившись, мы спасли друг друга от вездесущих вас благожелательных советчиков, с занудным постоянством лезущих в НАШУ жизнь. Со временем ваша активность неимоверно задалбывает. Бесит. Раздражает. Я еще много синонимов могу подобрать. Ты знаешь, почему красивая и успешная журналистка Миранда Блэквуд ходила к психотерапевту? Из-за таких кумушек как ты! «Тридцать лет, а личной жизни никакой», «Миранда, на тебя уже год парень из рекламного отдела заглядывается, а ты нос воротишь», «Говорят, детей не рекомендуется рожать в таком возрасте, ты на старости лет хочешь остаться одна?» И прочее в таком ключе. У Миранды была вполне прекрасная личная жизнь с милой девушкой. Которую она скрывала, как могла. Ты знаешь, как она боялась, что кто-нибудь из ее коллег-сплетниц узнает о ее ориентации? Что вы, что вы, негоже таким работать в нашем коллективе. И этот так называемый доктор тоже хорош. «Может вам, милая, замуж выйти? Я понимаю, у вас есть замечательная девушка, но что если она от вас уйдет?» Видела бы ты, в каком Мира была восторге, когда я ей предложил заключить фиктивный брак. Как светились ее заплаканные глаза. И ты веришь, я с радостью спас ее от всего дерьма, которое на нее выливали участливые доброхоты. Да, мы самая классная супружеская пара, которая может быть нашем мире — журналистка-лесбиянка и волшебник-гей. Не правда ли? Я представляю удивленно-распахнутые глаза Гермионы, в которых можно увидеть свое отражение, и понимаю, что не смогу ей признаться, потому что тогда мне снова гарантированы теплые встречи с психотерапевтом, и покоя не будет совсем. Днем меня будет осаждать моя лучшая подруга наравне с доктором, а по ночам — являться он. Они каждодневно будут заставлять меня забыть его всеми доступными методами, а он каждую ночь является ко мне и укоризненно смотрит, словно хочет что-то сказать, но не получется. И я все время вижу его чернющие глаза и каждую морщинку так четко, словно он приходит не во сне, а наяву. Эти будут говорить: забудь, а он: помни. Забудь-помни-помни-забудь. Я же свихнусь. Он. Северус. Человек, в которого я влюбился без памяти. Совершенно случайно влюбился, я не хотел, просто так сложилось. В некрасивого, вредного, некогда злобного профессора Северуса Снейпа, шпиона и зельевара, которого я ненавидел семь лет, просто так взял и влюбился. Всем своим чистым и искренним сердцем. Глупое сердце, когда влюблялось, даже не подозревало, к чему это может привести. Оно так стремилось, так хотело лечь к ногам избранника. Замирало от близости, порой стучало так, что казалось, выпрыгнет сейчас и все, останусь я без своего моторчика. И сердце меня предало, а Северус забрал его себе. Не сразу, конечно, далеко нет. После битвы мы редко виделись, исключительно на каких-нибудь важных приемах, и общались только вежливыми кивками друг-другу. Но однажды какой-то торжественный вечер, кажется, посвященный выпуску очередной книги о войне, побил все рекорды унылости, и я решил уйти оттуда. По случайности, профессор вышел из зала прямо передо мной. Мне тогда в голову стукнула дурацкая идея, и я зачем-то пригласил его на прогулку. Да, вот прямо так и сказал: «Профессор, не составите ли вы мне компанию, не пропадать же хорошему вечеру». Он отчего-то согласился, и мы пошли гулять по вечернему Лондону. Мы впервые общались как хорошие знакомые. Говорили на нейтральные темы: о погоде, о Лондоне, о всякой ерунде; потом пошли в накуренный бар пить виски… И этот вечер я вспоминаю как один из самых лучших вечеров. «Вы, Поттер, такой милый, когда напьетесь», — так он сказал мне на прощанье и пригласил повторить через недельку. А еще через недельку я его позвал погулять в одном из парков. И через несколько таких неделек в прессе появилась сенсация. Заголовок гласил: «Пожиратель Смерти крутит роман с Героем! Гарри Поттер сошел с ума!» И колдография, где мы с ним упоенно целуемся, большая такая, на половину страницы. Я на ней так трогательно заправлял Северусу за ухо прядку волос во время поцелуя, что мне жутко захотелось вырезать снимок и повесить в спальне. Разумеется, на следующий день я так и сделал. На огласку мне было наплевать — к тому времени я втрескался в Северуса по уши... Просто потому что так сложилось. Я дышал им каждой минутой, секундой, радовался каждому его движению. Слушал его ровное дыхание по ночам, прижимался к безволосой груди, прислушиваясь к стуку сердца. О боги, как головокружительно я окунулся в эту любовь. Зачастую я вскакивал ранним утром и, наспех умывшись, спешил на кухню греметь кастрюлями. Что может быть лучше завтрака, принесенного мной в постель? Может, неторопливый секс после? Я сходил с ума… И что хуже, наслаждался безумием. Я научился взбивать нежный крем из молочных сливок и подавать его с пышным бисквитом. Я начал готовить вкуснейшие блинчики и, оказывается, умел варить черничный джем. Северус, конечно, ворчал поначалу — ему не очень нравилось просыпаться одному в холодной постели. Или он считал, что там появится куча крошек, на которые слетятся все пернатые жители города. Но я его переубедил. Мне кажется, ворчал он только для вида — ему было безумно приятно мое внимание, я видел. Наше сумасшествие длилось почти три года. А потом он ушел и не вернулся. Мы просто в очередной раз поссорились; покажите мне хоть одну пару, которая ни разу не ругалась? Поссорились из-за сущей мелочи, совсем несильно, но этого хватило, чтобы он покинул меня навсегда. Обычно он хлопал дверью и уходил в ближайший паб, выпить пинту «Гиннесса», успокаивался и возвращался обратно. Когда мы ругались посильнее, он остывал чуть дольше — отправлялся гулять в соседний парк, а потом возвращался и брал меня как одержимый. Прижимал к стенке, к полу, спускал штаны и грубо имел. Я был не против, я любил и эту его сторону, я жил им, наслаждался всеми его достоинствами и недостатками. И в этот раз, когда я остыл от нашей ругани, я принялся его ждать. Я предвкушал хорошую дозу здорового секса, жаркого, как наше солнце, сногсшибательного, обалденного. Я мечтал о рваном дыхании в ухо и жестких толчках, одна мысль о которых возбуждала. Я ждал Северуса в столовой на случай, если он решит взять меня прямо на обеденном столе. Через несколько часов я заволновался — так надолго Северус никогда не уходил. Конечно, он проорал мне перед тем, как хлопнуть дверью: «Все! Мне надоело, я ухожу!», но он всегда так орал и все равно неизменно возвращался. Волнение мое усилилось, когда он не пришел на следующий день, и в течение недели после следующего дня. Я не мог поверить, что я его достал, и он ушел от меня навсегда. Я приходил к нему домой, но он мне не открыл двери. Я отправлял ему письма, но совы возвращались с нераспечатанными конвертами. Я обивал порог его дома, пока словоохотливая соседка не сказала, что он здесь не живет. Он просто ушел, исчез из моей жизни. И я не вынес этого. Я умер. Я чувствую, как горячая слеза обжигает мою щеку. Она всегда появляется, когда я остаюсь наедине со своими мыслями, я ничего не могу сделать со жгучими предательскими каплями. Я смахиваю ее и мечтаю вновь оказаться рядом с ним, где бы он ни был, хоть в дебрях Амазонки. Мечтаю прижаться к нему и извиниться за весь бедлам, что я принес вместе с собой. Я хочу утонуть в его бесконечно-черных глазах, провалиться в них с головой. Я представляю, как обнажу его бледный впалый живот, прижмусь к нему обветренными губами и буду выцеловывать невидимые узоры. Мерлин, невыносимо думать о нем! Спаси меня. Твою мать, Северус, любимый мой, Северус. Ты знаешь, ты своими паучьими пальцами поймал мое сердце и спрятал его в своих закромах. Мне плохо без него, плохо без тебя, совсем уже не дышится без вас обоих. Ты веришь, как мне не хватает твоего: «Куда ты дел мою расческу, Поттер»? Или же: «Ты опять надел мои носки? Верни сейчас же, а свои вытащи из-под кровати, где они давно пылятся». Северус, я готов подарить тебе букет из миллиона черных носков, лишь бы снова увидеть тебя. Снова прикоснуться к тебе, услышать стук твоего сердца, пропустить волосы сквозь пальцы. Стиснуть тебя так, чтобы тебе перестало хватать воздуха, прикоснуться губами к твоим губам. Северус я болен тобой, я безумен, Гермиона права, мне нужна помощь. Но я не могу, не хочу тебя забывать, я живу тобой, дышу. Пусть это прошлое, пусть так, да, но это было самое счастливое прошлое. Дай, мне тебя снова увидеть, Северус, это же совсем немного. Ночью он приходит. Снова. Я смотрю в его черные глаза — а он в мои. Такой печальный взгляд, словно я его последняя надежда. Осунувшееся, изможденное лицо, такое родное и желанное и неприступно-далекое. Волосы свалялись, как пакля, Северус, где твоя расческа? Несколько прядок падают на лицо, делая его еще более исхудавшим. Седины прибавилось — я вижу новые серебряные нити. Губы чуть шевелятся, будто хотят сказать что-то. Я тянусь к ним, таким родным, но не могу дотянуться. Воздух сгустился как прозрачная лава, невидимый барьер между нами становится все крепче. — Северус… — шепчу я и протягиваю ему руку. Он молчит, только смотрит, прожигает во мне дыру. Я плавлюсь, тянусь к нему, чувствую его жар. — Северус, дай мне руку! — кричу, но он остается глух к моим мольбам. Я пытаюсь взлететь, но неведомая сила замедляет мои движения. Я же маг, я хорошо летаю, правда, я достигну тебя. Я еще сильней тяну руку, всеми силами стараюсь прикоснуться к нему, но все без толку — Северус отдаляется от меня все дальше и дальше. — Северус!!! — мой голос становится все жалобней и громче. Я уже видел этот сон, я знаю, что дальше произойдет. Я смотрю в эти глаза и едва не плачу. Я бессилен в собственном сне. Северус исчезает в серой предрассветной дымке. *** Все утро я провожу как на иголках, ожидая лучшую подругу. Интересно, как пройдет наша сегодняшняя встреча? Я хочу выглядеть жизнерадостным придурком в ее глазах, и поэтому вновь репетирую у зеркала. Губы растянуть, уголки поднять наверх, ну же, Гарри, это несложно. Получившееся выражение лица менее всего можно назвать дружелюбным. Скорее напоминает звериный оскал притаившегося за углом маньяка. Я вздыхаю и снова строю рожу самому себе. А теперь улыбка слишком вымученная, с трудом натянутая, на меня не особо похоже. Третья попытка. Все не так, нужно по-другому, Гермиона сразу поймет, что к чему. Эх, Гарри-Гарри, не быть тебе актером. Надеюсь, редкое солнце, струящееся в окна, и цветочное изобилие вокруг докажет моей подруге, что мне уже хорошо, я вполне доволен жизнью, и прошлое осталось в прошлом. Да, Гермиона, смотри, я выкинул все фотографии Северуса, нет ни одной, можешь все шкафчики и ящички проверить, я живу настоящим. Слышишь, подруга, на-сто-я-щим. Я смог, понимаешь, смог пережить это, мне Мира помогла. У меня такая хорошая жена. А потом Гермиона засмеется, улыбнется, скажет: «Я знала, знала», и обнимет меня. И солнце будет играть в ее волосах, переливаться золотом. А я буду радоваться, что обдурил свою самую умную подругу. И, наверное, у меня получится, потому что в этот момент она звонит в дверь, и я иду встречать ее с мечтательной улыбкой. С правильной улыбкой. Гермиона привычным жестом обнимает меня, но как-то совсем слабо. Почему-то она измученная, словно слон по ней прошелся. — Проходи, — говорю я, — чай будешь? Она кивает, но как-то потерянно, словно задумалась о своем, и совсем не в моей квартире находится. — Гермиона, с тобой все в порядке? — спрашиваю я ее и тихонько трогаю за плечо. Она вздрагивает и смотрит на меня, будто впервые видит. Боже, я только сейчас замечаю ее искусанные губы. — Да, Гарри, я буду чай. Явно не в порядке. Я приношу две дымящиеся чашки и сахар на подносе. Гермиона сразу хватает одну и держит обеими ладонями, словно греется. И смотрит куда-то вдаль, будто не со мной пришла разговаривать. — Гермиона, что случилось? — я действительно не понимаю, что с ней могло произойти. Она переводит взгляд на меня, испуганно смотрит, как загнанный зверек. Открывает рот, хочет что-то сказать, но вновь закрывает его. — Герм, — ласково говорю я, — если тебя кто-нибудь обидел, скажи мне, я разберусь. Она отрицательно мотает головой. Значит все в порядке, но… она очень напугана. Что-то ее гложет. — Тогда скажи в чем дело? У тебя такой вид, будто за тобой гнались полчища дементоров. Она грызет ногти от волнения, смотрит на меня, отводит взгляд и молчит. — Гермиона!!! — рявкаю я на нее. — Что? — отвечает от неожиданности она. — Ты молчать сюда пришла? Я уже десять минут спрашиваю, что случилось, а ты словно воды в рот набрала. — Прости меня, Гарри, — выдыхает она. — Я немного не в себе — неприятный разговор сложился. Я вижу, как она начинает успокаиваться, уже не вцепляется так нервно в кружку. — Ты опять с Роном отношения выясняла? Ее брови резко взлетаю вверх. — При чем здесь Рон, мы говорили о тебе. — Обо мне? Кажется, она снова начинает нервничать. Не нравится мне все это, ой как не нравится. Она вновь кивает, и я вижу, как ей сложно. Говори, Гермиона, ты можешь все мне сказать. И она будто услышала мои мысли. — Гарри, я сегодня посовещалась с твоим психотерапевтом, и мы решили, что наилучшим выходом для тебя будет небольшой курс лечения в психиатрической клинике. — Ты рехнулась? Молодец Гарри, твоя подруга пыталась тебе это сказать битых десять минут, а ты ляпаешь единственную неправильную фразу. Я тут же извиняюсь. — Прости, я понимаю, каково тебе это предлагать. Прости, я не хотел грубить. Но я не думаю, что это хорошее решение. Я считаю, что это бред, но вслух не произношу. Она смотрит на меня печально, видимо, для нее я уже не способен ясно мыслить. — Нет, Гарри, это действительно будет выходом. — Она вздыхает и теребит прядку волос. — Ты замыкаешься в себе, ведешь себя агрессивно с нами. Орешь, кидаешься предметами. Ну, было такое раз. Хорошо, два раза. Сначала вазой, потом кружкой с кофе. И это вовсе не преступление и не повод отправлять меня в психушку. Немного подумав, я отвечаю ей: — Это нормальное поведение для человека, в жизнь которого суют свой нос все кому не лень. Ой, дурак, Гарри, ты же совсем другое хотел сказать. Что у тебя за слова вырвались, а? — Это ненормально для тебя, — в глазах Гермионы появляется знакомый блеск и уверенность. — Ты практически полтора года безвылазно просидел в доме своего крестного. Забаррикадировался изнутри, мы с Кингсли еле-еле смогли до тебя добраться. — Ну и нахрена, спрашивается, — а правда, зачем? Я никому не мешал, мне никто ничего не должен был. Нет, они полезли в мою конуру баламутить мое мирное болото. — А ты помнишь, в каком состоянии мы тебя нашли? Устроить в доме храм имени Святого Северуса и валяться посреди коридора вдрызг пьяным в адекватном состоянии ты бы не смог. Каким они меня тогда нашли, я не помнил. Я тогда нашел запасы удивительных зелий и занимался их дегустацией, кажется. — Естественно, мне пришлось отвести тебя к врачу, — продолжает Гермиона. — Ну а сейчас что? — я начинаю раздражаться. — Я не пью, не развешиваю его портреты по стенкам, не плачу по ночам в подушку, — ну тут я обманываю, конечно. — Все со мной хорошо. — Только не отвечаешь на звонки, игнорируешь всех и вся, все время в прострации, — она тихонько трогает меня за плечо. — Я даже не помню, когда ты в последний раз улыбался, Гарри. В ответ я ей скалю зубы. — Искренне улыбался… Она, сгорбившись, прячет лицо в ладонях и тяжело вздыхает. — Ты мне нужен Гарри, — говорит она глухим голосом, — ты не представляешь, как мне тебя не хватает. Наверное, я действительно не представляю. Но такой расстроенной Гермионы я не видел очень давно. Я ее видел всякой. Сильной, смелой, уверенной, но только не плачущей. И не хочу ее такой видеть. — Ты хочешь, чтобы в психушке меня обкололи транквилизаторами, — осторожно спрашиваю я, — и я никчемным овощем лежал в белой палате с другими соседями с грядки? Такой я тебе нужен, да? Гермиона мотает головой, размазывая слезы по лицу. Нет, конечно, о чем я думаю. — Я нашла специалистов, — продолжает она. — Они просто подкорректируют память тебе, заберут неприятные воспоминания, и ты просто не будешь помнить время, проведенное с Северусом. Просто подкорректируют память… Я хочу помнить. — Ты считаешь это выходом? Она кивает. Неужели все настолько плохо, что даже моя Гермиона настроена на столь радикальные меры? — Три года. Понимаешь, Гарри, твое состояние длится четвертый год. Сколько еще ты будешь переживать? У тебя седина появилась. И твоя женитьба — всего лишь прикрытие, отвлекающий маневр, я права? Я виновато молчу. — Ты говоришь, что тебе станет лучше, но день ото дня твое состояние пугает меня все больше и больше. Ты выглядишь больным, ты сильно переживаешь, и причиной тому вовсе не наше вмешательство. Я боюсь, я совсем потеряю прежнего тебя. Ты до сих пор не можешь оправиться от его ухода. Она до сих пор не может назвать его по имени. Для нее он просто он, а для меня — любимый Северус. — Герм, а что сделать, если я его до сих пор люблю, сильно, неистово, преданно? — шепчу я. Гермиона пытается убрать за уши выбившиеся волосы, но у нее плохо получается, руки дрожат. — Я тебе предложила вариант. Забыть его навсегда. Забыть. Забыть. Забыть. Выдрать болезнь с корнем. Вновь умереть. Я молчу, я хочу молчать. Не хочу говорить о Северусе, не знаю, что ей ответить. Все, что я ей могу сказать, я уже говорил бесконечную тысячу раз. Гермиона нарушает молчание: — Скажи, ты хоть знаешь, сколько у меня детей? Я удивленно смотрю на нее. — У тебя есть дети? Она кивает. — Уже трое. Два месяца назад я родила близняшек. Ты ничего не заметил, хотя я тебя приглашала на крестины, а Рон — на вечеринку по случаю их рождения. А я все проспал. — Гарри, вернись к нам, пожалуйста. Она умоляюще смотрит на меня, и я понимаю, что, если я сейчас промолчу, то могу потерять ту Гермиону, которую всегда любил и ценил. Что больше не увижу ее радостной, с искорками в глазах. Видимо, со мной действительно все плохо, и я давно спятил, и только сейчас нахожу силы признаться себе. Черт, я не хочу терять лучшую подругу. Даже несмотря на то, что она заглядывает в мою душу. Для этого и существуют лучшие подруги, верно? Спасают тебя, вытаскивают из омута, помогают начать жить заново. Совсем ты, Гарри, забыл, для чего нужны друзья. Ты безнадежен. Ее золотистые волосы потускнели и обвисли. Я обещаю подумать до понедельника и обязательно перезвонить. Гермиона уходит, а мне все кажется, что она до сих пор плачет рядом. Трое детей. Я даже не знал, что у нее уже трое детей. Неужели я такой бесчувственный и глухой слепец, что не заметил беременность подруги? Дети ведь появляются не в одну секунду. Сначала крошки-точки, а потом растут-растут и выходят на свет. Розовощекие малыши, будущие волшебники. Гермиона наверняка хотела, чтобы я был крестным отцом ее детишек. А я замкнулся и ничего не хотел слышать. Дурак я, вот кто. На ее предложение я уже готов ответить согласием. *** Из оцепенения меня выводит звук хлопнувшей входной двери. Странно, сегодня быстро день пролетел, я и не заметил. — По-о-оттер, ты живой? — раздается крик из прихожей, и спустя мгновение моя милая жена вихрем залетает в мою комнату. — Вот это новость, — улыбается она. — Ты не приготовил ужин. Я вяло киваю ей. — Тебе промывали мозги, — утверждает она, — но я не буду интересоваться, у меня сегодня тоже был хреновый день. Эх, моя чудесная жена, я готов тебя только за одну эту фразу обнять. Люблю тебя за то, что ты не вынимаешь из меня душу. Мира плюхается на диван рядом со мной и поджимает под себя ноги. — Представляешь, люди оказываются такими мразями, — начинает она, — что мне тошно с ними дышать одним воздухом. Она вздыхает и опускает голову мне на плечо. Бедная уставшая Мира. Надо ее уложить в постель, пусть спит. — Представляешь, — грустно говорит мне она, — немощных стариков, передвигающихся в инвалидных колясках, хотят выселить из их дома. Твари. Ненавижу их. — Репортаж покажут? Она усмехается. — В гробу я видела этот репортаж. Они там все ужасно грустные, я все думаю, как им помочь. Я обнимаю Миру и задумчиво глажу ее по светлым волосам. Усталая, разозленная Мира, Такая смешная. — Поспать тебе надо, завтра что-нибудь придумаем, я же волшебник, помнишь? — утешаю я ее. Моя жена вновь превращается в вихрь и начинает бегать по комнате. — Да ты посмотри на этих уродов! — возмущается она. — Они конченые существа, нелюди. В меня летит пульт от телевизора, и я с былой ловкостью перехватываю его. Нет, мне действительно интересно, что же могло так разозлить мою обычно спокойную Миранду. Я быстро нажимаю большую кнопку на пульте, и наша телевизионная панель беззвучно включается. Заставка новостей уже прошла, и на экране идет репортаж с какого-то официального мероприятия — все люди на экране в строгой форме, кажется военной. Но ведет его явно не моя жена. — А, наш видеоролик следующий, — машет рукой она, — но лучше бы меня сюда отправили. Полицейские семинары не такие нервные. Да что там с домом инвалидов случилось? Ролик с полицейскими подходит к концу, и на экране появляется ведущая новостей. — … наш следующий сюжет появился благодаря неравнодушным гражданам, которые сообщили о выселении из инвалидного дома его обитателей, — говорит нам с экрана телеведущая. — Правда это, или нет, и почему бездействуют власти, нам поможет узнать наш постоянный корреспондент, Миранда Блэквуд. — Гарри, смотри внимательно, — шипит мне в ухо моя жена, — и запомни этих тварей в лицо. — Смотрю, смотрю, — отвечаю я и внимательно наблюдаю за происходящим. Не просто так Миранда злая как собака. Картинка на экране вновь меняется, и теперь я вижу свою жену с микрофоном в руке, раскрасневшуюся, но все равно красивую. Она дышит часто, словно что-то взволновало ее, и ветер треплет ее волосы, но у нее такое решительное выражение лица, будто она готова горы свернуть. Воинственно настроенная Миранда подносит черный микрофон ко рту: — Здравствуйте, мы ведем наш репортаж из живописного местечка на озере Вирнви, графства Уэльс, где возмущенные жители рассказали нам о ситуации, происходящей в доме инвалидов. Мы постарались разобраться в этой истории, и вот что здесь происходит… Камера выхватывает небольшой водопад, струящийся по скалам, и кусочек зеленого леса, расположенного по видимому на берегу озера. Секунду спустя на экране показывают широченную гладь водоема и лодочку, плавающую посередине, этакую черточку в голубоватой ряби. Великолепная природа! Очень атмосферное место, там, наверное, приятно посидеть на берегу и понаблюдать за водной поверхностью. — Дом инвалидов был построен в 1959 году, — продолжает закадровый голос Миранды, — по приказу сэра Реджинальда Смита, скоропостижно скончавшегося год тому назад. Тут я вижу двухэтажное светлое здание со стрельчатыми окнами и высоченными колоннами на все этажи. — По задумке мистера Смита здание было построено для солдат, получивших тяжелые ранения во время Второй мировой войны и потерявших семьи. До недавнего времени в доме содержали одиноких инвалидов, находившихся без попечения родственников. Сэр Реджинальд Смит финансировал содержание и заботился о беспомощных людях, как о своих детях. Картинка меняется, и теперь на экране вновь показывают мою чудесную раскрасневшуюся жену. Она набирает в рот воздуха и продолжает вести репортаж: — После смерти сэра Реджинальда Смита единственным наследником всего его состояния остался его внук, тридцатилетний Морган Смит. О нем известно лишь то, что в настоящее время он нигде не работает и ведет разгульный образ жизни… — Мразь! — злобно шипит Миранда. — …Морган не желает продолжать доброе дело своего деда и собирается перепродать здание частному лицу. К сожалению, мы не смогли связаться с мистером Смитом, чтобы узнать его мнение. Власти никак не комментируют сложившуюся ситуацию. Мы взяли интервью у мисс Рейчел, работающей в доме инвалидов сиделкой. Расскажите, что у вас происходит? Миранда протягивает кому-то микрофон, и камеру тут же переводят на немолодую женщину в ослепительно-белом халате с красным крестом на левой стороне груди. Женщина нервно поправляет белый чепчик, из-под которого выбиваются черные волосы, и начинает говорить: — Я работаю здесь пятнадцать лет и видела, как сэр Реджинальд относился к своим подопечным. Он их любил и уважал, и он не мог оставить все на произвол судьбы. Он почти каждое утро приходил общаться со стариками, подбадривал их. Нет, сэр Реджинальд должен был позаботиться обо всех нас. Вы знаете, есть завещание, в котором четко прописано, кто должен продолжать благое дело, но оно бесследно исчезло. Реджинальд не любил своего разгульного внука и не хотел оставлять ему даже крошечной доли наследства. — Да этот козел как пить дать съел завещание, — злится Мира. Дальше телевизор вновь показывает колонны старого дома и медленно переводит фокус на его обитателей, передвигающихся на инвалидных колясках по дорожкам вдоль здания. Кто-то может ехать сам, кого-то возят сиделки, но у всех одинаково печальные лица. Я недавно видел точно такое выражение лица, только вот где? Память начинает подводить. — Если найдется завещание, то проблема несчастных людей будет решена, — я снова слышу закадровый голос Миры. — А если нет? Куда же переселят колясочников… Мне показывают седого старика, разомлевшего на солнышке. — …будут ли на новом месте им обеспечены все условия? Пандусы, лифты?.. На экране одна из сиделок медленно катит коляску со спящим человеком. Он склонил голову набок и темные волосы занавесили лицо. Тоже, наверное, грустит бедняга. — …если власти не найдут пристанища, что со всеми ними будет? Жизнь под открытым небом? Смерть? Как они защитят себя, если некоторые даже не могут говорить? В этот момент спящий человек поднимает голову и смотрит прямо в прицел камеры. Мое сердце ухает вниз, а в комнате что-то оглушительно взрывается, осыпая пол осколками стекла. Кажется, это была ваза. Я, застыв истуканом, продолжаю смотреть в экран телевизора, но уже не понимаю, что там происходит. Перед глазами то самое лицо. Его лицо. Оно столько раз мне снилось в снах. Мерлин… Мне кажется, мое сердце сейчас пробьет дыру в груди — так отчаянно оно колотится. От волнения я совсем ничего не слышу, только оглушительный звон в ушах. И сердце стучит. — Поттер! — доносится до меня чей-то голос. Я еще не понимаю где я. Голос точно знаком, но он совсем далеко. — Поттер, что с тобой? — снова слышу я уже совсем близко. Секунда, и все проходит. И это не сердце вовсе, а моя растерянная жена трясет меня за плечо и кричит в панике. Я медленно поворачиваю голову в ее сторону и вижу ее расширившиеся от страха зрачки. И радужка словно ярче стала. — Поттер! — снова кричит она. Я киваю. Я еще не в силах вымолвить ни звука. — Гарри, это ты сделал? — она испуганно прижимается ко мне и начинает бормотать куда-то в плечо. - Ваза взорвалась, боже я так испугалась, я думала это за мной пришли, ты же никогда такого не делал, Гарри. Я еле-еле выдавливаю из себя хриплый звук: — Бывает. И улыбаюсь, прижимая к себе Миранду. — Ты мое солнце, — шепчу. — Ты не представляешь, как ты мне помогла. Она отстраняется от меня и подозрительно смотрит. Потом прикладывает ладошку к моему лбу. — Ты здоров, Гарри? — спрашивает она. — Ты можешь мне сказать, что сейчас это было? А я улыбаюсь как идиот и только радостно киваю головой. — Он... Там он… — от волнения я не могу внятно произнести несколько слов. — Я там… он… Миранда встряхивает меня, даже голова безвольно дергается, так сильно встряхивает. — Кто он? — взволнованно спрашивает она. А я улыбаюсь и вымолвить в ответ ничего не могу. — Кто? – она снова встряхивает меня. — Северус… он там, — я, кажется,
|
