Модиано Патрик Утраченный мир 2 страница

В вашей книге вы от начала до конца остаетесь в рамках детектива, но по некоторым страницам чувствуется, что при известном усилии вы могли бы написать серьезное литературное произведение. Так или иначе, вы великодушно помогаете беднягам вроде меня коротать бессонные ночи, а это уже немало.

Мне кажется, в описаниях сомнительной среды, в которой подвизается ваш герой, вы использовали собственный опыт. Взять хотя бы самоубийцу-адвоката, который носит костюмы только двух разновидностей темно-синие или из серой фланели - и принимает своих клиентов, лежа на диване... Я не знал, что эти мои свойства произвели на вас такое впечатление. Впрочем, я уподобляюсь большинству тех, кому в жизни довелось водить знакомство с писателем: все они потом самонадеянно воображают, будто узнали себя в его книгах. Вам, наверно, неинтересно - и даже неприятно - услышать от меня новости о Париже и о лицах, с которыми вы общались здесь до того, как стали Эмброузом Гайзом. Не тревожьтесь: все те люди, что были свидетелями ваших первых шагов в жизни, мало-помалу исчезнут. Вы знали их в пору, когда сами были еще очень молоды, а для них уже настал час заката.

Я еще не решил покончить счеты с жизнью, как адвокат в вашем романе, но, если мне придет такая охота, я сообщу вам первому.

А пока я желаю Эмброузу Гайзу всевозможных успехов и счастья.

Рокруа".

Но он мне ни о чем не сообщил. Пять лет спустя в Лондоне, в книжном магазине неподалеку от Монпелье-сквер, где обычно я не мог удержаться, чтобы не пробежать хотя бы мельком французские журналы, я прочел в вечерней газете статью, которую теперь обнаружил в конверте с письмом:

"Бывший адвокат парижского суда, г-н Даниэль де Рокруа, вчера вечером покончил с собой в своей парижской квартире. Г-н Даниэль де Рокруа начал юридическую карьеру перед войной в Париже, потом руководил стажировкой молодых адвокатов. Известный специалист по гражданскому праву, он выступал в крупных процессах: в 1969 г. г-н де Рокруа был на три месяца исключен из парижской коллегии адвокатов по обвинению в превышении профессиональных полномочий. На это решение совета корпорации г-н де Рокруа ответил письмом, где объявил о своем намерении выйти в отставку в таких выражениях, что постановление о временном его исключении из сословия было заменено исключением навсегда.

В 50-е годы Даниэль де Рокруа пользовался репутацией "богемы в адвокатуре", он любил ночную жизнь и вращался в весьма разношерстном кругу".

Я вышел из отеля рано утром. Было уже не так душно, как накануне, и под аркадами по пути к площади Согласия я ощутил ласковое дуновение ветерка. Я постоял, разглядывая пустынную площадь, безлюдные Елисейские поля. Немного погодя я увидел белое пятно, двигавшееся по середине авеню, - это был велосипедист. В теннисном костюме, он ехал, отпустив руль. Не замечая меня, он пересек площадь и скрылся на набережной по ту сторону моста. Он и я - мы были двумя последними обитателями этого города.

Через приоткрытую калитку я проскользнул в сад Тюильри и, сев на скамейку у центральной аллеи, стал ждать, чтобы совсем рассвело. Ни души. Одни статуи. И ни звука - только журчит вода в фонтане и чирикают птицы в листве каштанов над моей головой. В глубине из знойного марева выступает зеленый деревянный киоск, в детстве я покупал там сласти, теперь он закрыт, быть может, навсегда.

Я невольно подумал о Даниэле де Рокруа. Я не ответил на его письмо таким далеким уже в ту пору казалось мне все, что составляло когда-то мою парижскую жизнь. Я не хотел вспоминать об этой жизни, о людях, которых прежде знал. Даже смерть Рокруа оставила меня равнодушным. А теперь, с пятилетним опозданием, она вдруг вызвала во мне боль и сожаление о чем-то, что так и осталось без ответа. Рокруа, без сомнения, был единственным, кто мог пролить свет на некоторые туманные обстоятельства. Почему я не задал ему в свое время вопросов, которые непрерывно задавал самому себе?

Садовник водрузил посреди лужайки поливальную вертушку: чернокожий садовник в рубашке хаки и в синих холщовых штанах. Он включил вертушку, она поворачивалась слева направо, орошая лужайку, а потом, нервно дернувшись, возвращалась к исходной точке.

Садовнику было лет шестьдесят; серебристые волосы составляли резкий контраст с черной кожей. Чем дольше я на него смотрел, тем больше крепла моя уверенность в том, что это тот самый человек, которого я запомнил: садовник, тоже чернокожий, подстригал лужайку там, справа, у первого большого фонтана, если войти в сад Тюильри с авеню Генерала Лемонье. Было это однажды утром в годы моего детства, в саду, пустынном и залитом солнцем, как нынче. Я слышал стрекотанье катка, чувствовал запах травы. Сохранился ли еще по ту сторону центральной аллеи зеленый ковер тенистой части сада, где деревья высятся строевой громадой? А бронзовый лев? А деревянные кони? А бюст Вальдека-Руссо под портиком? А выкрашенные в зеленый цвет весы у входа на террасу, нависшую над Сеной?

Я сел за один из столиков в буфете между кукольным театром и каруселью. Было так жарко, что я долго медлил в тени каштанов, не решаясь выйти на палящее солнце, чтобы добраться до лестницы и калитки, выходящей на улицу Риволи. Я ступал по раскаленным пескам пустыни. Оказавшись наконец в тенистой прохладе под аркадами, я облегченно перевел дух.

В отеле я попросил у портье новый телефонный справочник. Поднявшись в номер, я снова задернул занавеси, чтобы защититься от солнца, и зажег ночник. Рокруа все еще значился в справочнике по своему адресу: улица Курсель, 45, но к его фамилии была добавлена другая - Ватье: де Рокруа-Ватье, 227-34-11. Я никогда в точности не знал, какую роль при Рокруа играет Гита Ватье - секретаря, компаньонки или их связывают узы более интимные? Может, она его жена? От Рокруа можно было ждать чего угодно.

Дрожащей рукой я набрал номер. Раздались гудки, наконец через несколько минут трубку сняли. Молчание.

- Алло!.. Можно попросить... Гиту Ватье, - забормотал я.

- Я у телефона.

Я сразу узнал ее хрипловатый голос. Я набрал воздуха всей грудью.

- Говорит Жан Деккер... Вы, наверно, меня забыли?

Я так давно не назывался своим настоящим именем, что мне показалось, будто я позаимствовал чужое.

- Жан Деккер?.. Вы хотите сказать - Эмброуз Гайз?

В ее голосе прозвучало удивление и легкая усмешка.

- Да... Эмброуз Гайз...

- Вы в Париже?

- Да... И мне очень хотелось бы вас повидать...

Молчание.

- Меня? Имейте в виду, я очень изменилась.

- Не может быть...

- Я ведь читала ваши книги... Де Рокруа они очень нравились...

Она всегда его так называла: "де Рокруа".

- Однажды, уже давно, он написал мне письмо, - сказал я.

- Знаю. - И снова молчание. - Вы и вправду хотите меня видеть?

- Вправду.

- Ну что ж, если можете, приходите сегодня. Я буду дома весь день. В котором часу вам удобно?

- Что, если во второй половине дня?

- Во второй половине? Отлично. Приходите в любое время... Я буду вас ждать.

- Тогда около пяти. Я правда буду очень рад увидеться с вами.

- Я тоже, Жан... или, вернее, месье Эмброуз Гайз.

Показалось мне это или в ее голосе и в самом деле прозвучала задушевная нотка?

Из-за жары я предпочел ехать на метро. При виде автоматического компостера я сначала слегка растерялся, но потом по примеру других пассажиров тоже сунул в щелку свой билет.

В переходах пахло так же, как двадцать лет назад. Но поезд скользил бесшумно. Исчез ритмичный гул, исчезли толчки, при которых пассажир плечом толкался в стекло. Изменился и внешний вид большинства станций. И все же на некоторых, словно о них почему-то забыли, сохранились и мелкие глазурованные плитки, и позолоченные резные рамы рекламных щитов, и узкие скамьи темно-бордового цвета. Быть может, те, кто ждал на этих скамейках, так и просидели на них все эти двадцать лет. Но следующая же станция возвращала меня в сегодняшний день.

Я пешком поднялся по улице Курсель, по ее тенистой левой стороне, где стоял дом номер 45. У ворот меня охватило смутное беспокойство, и я стал расхаживать вдоль фасада, заканчивающегося ротондой на углу улицы Монсо. Этот громадный фасад с большими окнами и балконами стал, как мне показалось, светлее, чем был, - очевидно, за время моего отсутствия его чистили. Железные ставни на втором этаже ротонды были закрыты. Напротив высилась китайская пагода. Из окон кабинета Рокруа я часто любовался ее очертаниями на розовом сумеречном небе.

Я вошел в ворота, толкнул стеклянную дверь подъезда и стал изучать Табличку с указаниями, кто какой этаж занимает. Но кроме фамилии "де Рокруа-Ватье" я увидел только названия фирм. В лифт мне садиться не захотелось - я предпочел подняться пешком по монументальной лестнице.

На площадке третьего этажа я на мгновение заколебался, но потом вспомнил, что дверь в квартиру Рокруа слева. Я позвонил. За дверью послышались шаги.

- Кто там?

- Жан Деккер.

Дверь открылась, но передо мной никого не оказалось, словно дверь открыли, находясь на расстоянии, с помощью автоматического устройства. Я вошел. Темно хоть глаз выколи. Дверь за мной захлопнулась. И тут меня ослепил луч фонарика, взметнувшийся вверх к моему лицу.

- Простите, Жан. Но в прихожей испортилось электричество.

Я вспомнил просторную прихожую в светло-коричневых тонах, на потолке которой висела люстра.

- Сюда, Жан...

Она взяла меня за локоть и повела через прихожую, освещая нам путь электрическим фонариком; мы вошли в приоткрытую двустворчатую дверь и оказались в большой комнате в форме ротонды, которая служила Рокруа кабинетом. Окна ее выходили и на улицу Курсель и на улицу Монсо. Но внутренние ставни были закрыты и занавеси задернуты. Освещала комнату лампа на треножнике у полок с книгами.

- Я закрылась наглухо из-за жары...

На одном из круглых столиков жужжал вентилятор. Гита стояла в нескольких шагах от меня, в тени, укрываясь от моего взгляда. Я повернулся к ней.

- Я изменилась?

Она задала этот вопрос неуверенным голосом. На ней был белый махровый халат, а шея повязана синим шарфом, словно для того, чтобы скрыть шрам. Нет, она не изменилась: те же огромные светлые, чуть навыкате глаза, белокурые волосы, подстриженные короче, чем двадцать лет назад, красиво очерченные брови...

- Вы ничуть не изменились...

Она пожала плечами.

- Вы хотите доставить мне удовольствие. Садитесь...

Она указала мне глубокое кресло, обитое зеленым бархатом, а сама села на край дивана, на котором любил валяться Рокруа.

- Здесь темновато, но я не выношу жары... Вы надолго в Париже?

Она все время вглядывалась в меня прищуренными глазами.

- Вы тоже не изменились... Все такой же молодой... Впрочем, полумрак льстит... - Она улыбнулась. - Выпьете чего-нибудь? Скажем, апельсинового сока?

Она наклонилась, взяла с серебряного подноса, стоявшего у ножки дивана, стакан и, прижав горлышко бутылки к краю, налила в стакан пенящуюся оранжевую жидкость.

- Возьмите... Ничего, что я пила из этого стакана?

- Наоборот, даже приятно.

- Все так же любезны и хорошо воспитанны...

Я отпил глоток апельсинового сока. И тщетно искал слова, чтобы начать разговор.

- Как вам пришла в голову мысль мне позвонить?

- Я в Париже проездом... Я не был здесь двадцать лет...

- Хорошо сделали, что позвонили.

Ее серьезный тон меня удивил.

- Де Рокруа вас очень любил... Он ничуть не удивился, когда вы опубликовали свои первые романы... Он предвидел, что вы займетесь чем-нибудь в этом роде...

- Жаль, что мне не пришлось снова с ним встретиться.

Ее лицо исказилось.

- Я хочу, чтобы вы знали, Жан... Когда он решил покончить счеты с жизнью, он сделал это с совершенно безмятежной душой... - Она отчеканила последние слова, словно желая меня в них убедить. - Он просто решил, что исчерпал жизнь до дна. Изведал в жизни все, что можно изведать... И притом со всей возможной полнотой... Понимаете?

- Понимаю.

- В нем было что-то от японца...

Она смотрела мне прямо в глаза, но видела ли она меня? В Рокруа в самом деле было что-то от японца, если понимать под этим известного рода невозмутимость, особую манеру курить, например, очень своеобразную, секрет которой мне всегда хотелось у него перенять. Этакое небрежное движение запястья, чтобы стряхнуть пепел...

- Говорить обо всем этом трудно... Но чтобы лучше понять де Рокруа, надо уяснить себе, что он прожил не одну жизнь, а сразу несколько.

- Мне кажется, в его жизни было много такого, о чем мы так никогда и не узнаем, - сказал я.

- Я как раз об этом подумала... Вы прочитали мои мысли... Наверно, потому, что выпили из моего стакана...

Я бросил вокруг беглый взгляд. Комната тоже не изменилась - те же светло-зеленые деревянные панели, тяжелые занавеси из бордового бархата, встроенные в панели деревянные стеллажи, на которых стояли одни только детективные романы: желтые обложки томиков "Маски", "Черная серия", английские, американские детективы... Рокруа часто давал мне читать эти книги, но в ту пору я и вообразить не мог, что когда-нибудь в его библиотеке окажутся и мои произведения... Хотя он называл эту комнату своим рабочим кабинетом, письменного стола здесь не было. Он принимал своих клиентов стоя или лежа на диване. Причем если он стоял, то всегда в одном и том же месте - в проеме стеклянной двери ротонды, той, что выходила на улицу Курсель и ка улицу Рембрандта и откуда видна была китайская пагода...

- Мы иногда говорили о вас... Он читал ваши книги... Он был бы рад повидать вас, но считал, что у вас своя жизнь, и не хотел в нее вторгаться... Вы позволите?..

Она налила в мой стакан апельсинового сока. При свете лампы лицо ее было совершенно гладким - ей можно было дать не больше тридцати. Луч солнца, проникавший в щель между занавесями, нарисовал светлое пятно на подоле ее халата.

- Ему хотелось передать вам кое-какие бумаги, которые могли бы вас заинтересовать...

Насколько я помнил, она не была его секретаршей в прямом смысле слова, но он посвящал ее во все свои дела и даже давал ей конфиденциальные поручения. Судя по всему, он безоговорочно ей доверял. Я часто слышал, как Рокруа своим ленивым голосом отвечал по телефону: "Поговорите с Жип... Обсудите это дело с Жип... Этим займется Жип..." "Жип" было ласковое прозвище, которое он ей дал.

- Пока я не забыла, пойдемте...

Гита встала и взяла меня за локоть. Она ступала босыми ногами по серому паласу, и я заметил, что ногти на ее руках и ногах покрыты лаком гранатового цвета, контрастирующим с белым махровым халатом, белокурыми волосами и светлыми глазами. Она толкнула дверь, и мы оказались в спальне такого же бледно-зеленого цвета, как гостиная, - постель в ней была не застелена.

- Извините за беспорядок, но я живу одна...

На стене над кроватью висела фотография Рокруа. Она была мне знакома когда-то он подарил мне такую же. Он был изображен на ней в три четверти: чеканный профиль, хорошо очерченный подбородок, правая рука сжимает спинку стула, - он больше походил на киноактера, чем на адвоката. Сам Рокруа, презентуя мне эту фотографию, заметил, что портреты такого рода вредят его карьере, но что жизнь была бы слишком скучна, если всегда вести себя благоразумно.

- Прекрасная фотография, - сказал я.

- Я люблю ее больше всех других его фотографий...

Она открыла еще одну дверь, уже в другом конце спальни, и зажгла свет. Мы оказались в небольшой комнате, все стены которой были уставлены папками. Груда папок громоздилась также на сером мраморном камине. Гита по очереди перебрала их все и наконец выбрала одну - светло-коричневого картона.

- Вот... Взгляните...

На картонной папке размашистым почерком Рокруа было написано: "По возможности передать Жану Деккеру".

- Я очень тронут, - сказал я.

Она застыла посреди комнаты.

- Весь его архив здесь... Я расставила папки на этих полках...

Мы снова прошли через спальню и вернулись в кабинет с ротондой. Я не выпускал папку из рук.

- Де Рокруа часто говорил мне, что вам это будет интересно, вы ведь пишете детективные романы... Вы здесь обнаружите уйму всяких подробностей...

- Уйму подробностей?..

- Ну да, о людях, которых вы знали... Но я не хочу предвосхищать, вам будет интереснее открыть самому... Для меня прошлое - это прошлое, я не люблю его ворошить...

Она села на край дивана, налила в стакан апельсинового сока и протянула мне.

- Де Рокруа хотел послать вам это досье, но не решился адресовать его на ваше лондонское издательство.

Мне хотелось сразу же открыть картонную папку, но в ее присутствии это было бы неучтиво.

- Он говорил мне, что из всех нас вы единственный по-настоящему выпутались из этой истории...

- Очень мило с его стороны.

- Вы долго пробудете в Париже?

- Несколько дней.

- Вы остановились в гостинице?

- Да.

- Завтра я на две недели уезжаю на баскское побережье к сестре. Могу оставить вам ключи от квартиры...

- Зачем же... Не трудитесь...

- Нет-нет... Я непременно оставлю вам ключи... Вы можете жить здесь до моего возвращения... По правде говоря, мне даже хотелось бы, чтобы кто-нибудь пожил здесь в мое отсутствие...

Я почувствовал, что не следует ей противоречить.

- Вы будете здесь как дома... Квартира вам хорошо известна... И потом, мне кажется, это было бы приятно де Рокруа...

Она молча устремила на меня взгляд. Светлые глаза наполнились слезами под конец одна слезинка скатилась к уголку рта. Я поднялся и пересел на диван рядом с ней. В профиль она казалась еще моложе. Быть может, в последние двадцать лет она жила как бы в замедленном темпе или словно в зимней спячке.

- Я стараюсь забыть прошлое... Но сегодня из-за вас...

Она вытерла глаза воротником халата - от этого движения приоткрылась ее грудь. Она повернулась ко мне - казалось, ей безразлично, что пола ее халата откинулась и она полуобнажена.

- Не надо больше думать о прошлом, - сказал я. - Простите меня, Жип...

Она приблизила свое лицо к моему.

- Значит, вы помните, что он называл меня "Жип"?

Когда я вышел на улицу, уже стемнело. Я еще раз взглянул на пагоду, охряно-красный силуэт которой выделялся на темной синеве неба. Чуть дальше, когда я переходил безлюдный бульвар Осман, меня обогнал велосипедист, который, не нажимая на педали, съезжал под уклон улицы Курсель.

Было все так же жарко и душно, и я с сожалением подумал о покинутой мной квартире. Впрочем, с завтрашнего утра, если я захочу... Я нащупал в кармане ключ.

Дойдя до площади Рон-Пуэн Елисейских полей, я задержался у фонтана. Вокруг него на железных скамейках сидели туристы. Как и они, я отныне чужак в этом городе. Ничто больше не связывает меня с ним. Жизнь моя не вписывается в его улицы, в фасады его домов. Воспоминания, вызванные каким-нибудь перекрестком или номером телефона, относятся к жизни другого человека. Да и сами эти места, разве они остались прежними? Вот хотя бы Рон-Пуэн, по которой однажды вечером я брел пешком вместе с Рокруа, разве она такая же, как была? Нынче ночью она совсем другая, и, стоя перед фонтаном, я ощутил вдруг в душе чудовищную пустоту.

Я вошел в сад и, проходя мимо Елисейского павильона, посмотрел вверх на его башенку с бронзовым Купидоном. Ни одного освещенного окна. Заброшенная вилла, каких немало можно видеть сквозь заржавелые решетки, и густо разросшиеся деревья парка. И в самом этом Купидоне, там, наверху, озаренном в темноте отблеском луны, было что-то тревожное и зловещее, что леденило душу и в то же время завораживало меня. Он казался мне осколком того Парижа, где я когда-то жил.

Я вышел на площадь Согласия, по которой с медлительностью катафалка ползли яркие туристические автобусы. Резкий свет фонарей и расцвеченные струи фонтанов заставили меня сощуриться. Справа на балюстраду сада Тюильри наползала тень - это шел речной трамвай. Его прожекторы прорезали листву деревьев по ту сторону Елисейских полей - я один присутствовал на этом спектакле "звука и света", который дают, казалось, в мертвом городе. И впрямь, были ли пассажиры в салонах этих автобусов и на борту речного трамвая?

Небо над садом Тюильри осветила молния, за ней последовал отдаленный раскат грома. Я засунул папку, которую мне дала Гита, под пиджак и, сев на скамью, стал ждать, когда упадут первые капли дождя.

В холле отеля портье протянул мне голубой конверт, в нем была записка: днем мне звонила жена. Она решила уехать с детьми в Клостерс раньше намеченного времени. Она будет там уже завтра утром и просит меня приехать прямо туда.

- Месье...

Портье снова одарил меня улыбкой сообщника.

- Если вы в Париже один...

Он сунул мне в руку красную карточку, такую же, как накануне вечером.

- Она открывает безграничные возможности... Любое ваше желание будет исполнено... Стоит только позвонить...

Я взглянул на карточку. Да, на ней все так же черным шрифтом было набрано имя Хэйуорда. Хэйуорд.

Я распахнул обе створки застекленной двери и сел у балкона. Дождь лил потоками, словно его принес муссон. Сиреневый с зеленым автобус остановился у тротуара на той стороне улицы, я узнал знакомую надпись на его боку: DE GROTE REISEN. ANTWERPEN. Через мгновение из него высыпали пассажиры - дождь, казалось, привел их в состояние какой-то экзальтации, и она все росла. Кончилось тем, что они закружились в хороводе прямо посреди улицы. И запели хором какую-то гортанную песню. Некоторые сорвали с себя цветастые рубашки и, обвязав их вокруг талии, голые по пояс, продолжали кружиться под дождем. На ступеньках автобуса с микрофоном в руке появился блондин в форме стюарда. Он что-то проржал, и они, пристыженные и мокрые, вернулись на свои места в автобус, который медленно покатил в сторону площади Оперы. Дождь перестал. В первый раз со времени приезда в Париж я почувствовал себя хорошо, благодаря прохладе, которой повеяло с улицы.

В бежевой папке оказалась другая папка - голубая, а в ней страниц сто машинописного текста на папиросной бумаге, скрепленной ржавыми скрепками. Я наспех перелистал эти страницы, и мне тотчас бросились в глаза знакомые имена. "Вы обнаружите уйму всяких подробностей", - сказала Гита Ватье. На этот счет сомнений у меня не было. Я с живейшим интересом стану читать и перечитывать эти страницы. Времени у меня сколько угодно. Я положил папку на ночной столик.

Под каждой аркадой горел фонарь. Я стал считать фонари, словно перебирая четки. В мокром асфальте улицы Кастильоне и в огромной луже, оставшейся после дождя возле английской аптеки напротив, отражались огни. Отблески зеленых и красных вспышек светофора, зажженных фонарей, светящейся рекламы аптеки, еще открытой в этот поздний час. А я ждал, словно на поверхности этой лужи и мокрых тротуаров должно вот-вот что-то появиться. Кувшинки. Жабы. Листки старой записной книжки. Увядшие листки. Сотня листков папиросной бумаги. Ржавые скрепки.

Моя жена поймет, что я не могу сразу же приехать к ней в Клостерс. Она понимает все.

В пять часов пополудни я вышел из отеля с папкой под мышкой. Жара была такой же изнурительной, как накануне, но в газете я прочел, что к вечеру снова пройдет дождь, и надежда на это меня приободрила.

Проходя под аркадами, я вдруг задумался: а почему, собственно, мне пришло в голову поселиться в отеле на улице Кастильоне? Но, поразмыслив, я нашел этому простое объяснение: я так боялся встречи с Парижем, что выбрал самую нейтральную зону, этакую вольную территорию, своего рода международную концессию, где мне не угрожало услышать французскую речь и где я был просто одним из многих туристов. Зрелище всех этих автобусов успокаивало меня, равно как и объявления "Duty free shop" ["Беспошлинная торговля" (англ.)] в витринах парфюмерных магазинов, перед которыми толпились японцы в цветастых рубашках, - да, я был за границей. Но по мере того, как шаги приближали меня к квартире на улице Курсель, Париж вновь становился мало-помалу моим родным городом.

Я повернул ключ в замке. Едва за мной захлопнулась дверь, как из-за полумрака и прохлады прихожей, так контрастировавших с раскаленными от жары улицами, да из-за запаха кожи, характерного для квартиры Рокруа, мне показалось, что я снова окунулся в прошлое. Это было все равно что провалиться вдруг в колодец или в "воздушную яму". Ощупью, вытянув руки, я продвигался вперед и наткнулся на створку двери. Лучи солнца проникали сквозь занавеси большого кабинета в форме ротонды. Я зажег лампу. В своей спальне и в комнате, где хранился архив Рокруа, Гита забыла потушить свет.

С минуту я колебался. Открыть занавеси, ставни и окна? Или оставить закрытыми? В комнате с архивом я решил проверить, действует ли еще "потайной механизм", как называл его Рокруа. Я помнил, где находится кнопка. Внизу на левой стене рядом с розеткой. Я нажал кнопку. Панель с книжными полками медленно сдвинулась в сторону, открыв проем шириной не более метра, куда я вошел. В темноте я нашарил выключатель - под потолком в лампочке без абажура вспыхнул свет. Лестничная площадка, выложенная черной и белой плиткой, не изменилась - те же серые стены и перила из кованого железа, там, где начинались ступени. Лестница спускалась вниз до первого этажа, где когда-то, очевидно, был магазин, матовые стекла его окон и дверь выходили на улицу Монсо, но Рокруа распорядился забрать этот выход наружной решеткой, которая проржавела еще двадцать лет назад.

Я вошел в смежную комнату. В люстре, освещавшей все вокруг зыбким светом, мигала единственная сохранившаяся лампочка. Все осталось как было: диван со спинкой, обтянутый голубым мальтоном, и белые занавески, ночной столик и лампа у изголовья. Не удержавшись от искушения, я толкнул дверь в ванную комнату. Свет там не горел. Но в полумраке я разглядел ванну, трехстворчатое зеркало и умывальник. На полочке кисточка и механическая бритва старого образца. Я пытался вспомнить, не мои ли они.

Я лег на диван, как двадцать лет назад. В этой комнате я провел последние дни моей парижской жизни. Я все рассказал Рокруа, и он предложил мне это убежище... А потом однажды вечером проводил меня на вокзал Сен-Лазар. В качестве подъемных он дал мне пять тысяч франков, которые позднее, когда я начал зарабатывать деньги своими книгами, я собирался ему вернуть. Но он не принял бы их, а мне мало-помалу все это стало казаться таким далеким, словно было в какой-то другой жизни... Мысль об Англии пришла в голову именно Рокруа. Прощаясь на перроне, он пожелал мне удачи. До Гавра я доехал стоя: в этот день, первый день июльских отпусков, поезда были забиты.

Я выдвинул ящичек ночного столика. Темные очки. Мои. Уезжая, я забыл их здесь. Я протер стекла, покрытые слоем пыли, надел очки и подошел к зеркалу, висящему на стене. Я хотел увидеть себя в этих темных очках увидеть себя таким, каким я был двадцать лет назад.

Когда стемнело, я распахнул окно и двери большого кабинета-ротонды. Пагода напротив мерцала фосфоресцирующим светом. Начавшийся ливень освежил воздух. Я растянулся на диване и стал листать досье. Мне хотелось добраться до сути постепенно. Ведь в этих листках папиросной бумаги сохранилась частица моей жизни, и мне надо было привыкнуть к тому бесстрастному освещению, в каком были представлены здесь люди, с которыми я встречался, события, в которые я был замешан, и подробности, до сих пор мне неизвестные...

Телефонный звонок. Я встал и оглядел кабинет. Потом побежал в спальню Гиты Ватье - там, идя по следу телефонного провода, я наконец обнаружил аппарат под ночным столиком.

- Алло! Это вы, Жан?

Я узнал голос Гиты.

- Да, я... Как у вас дела?

- Я в Биаррице... у сестры... Вы перебрались ко мне?

- Перебрался. Но обещаю вам не устраивать беспорядка...

- Это не имеет ни малейшего значения...

- Я буду приходить только днем... очень уж жарко...

- Оставайтесь на ночь... Мне не хочется, чтобы без меня квартира пустовала...

- В таком случае не беспокойтесь... Я останусь ночевать...

- Вот и хорошо... Вы не слишком скучаете?

- Ничуть... Я нашел темные очки, которые забыл здесь двадцать лет назад... в потайной комнате...

Она рассмеялась:

- Представляете, я никогда не захожу в ту часть квартиры. Воображаю, какая там пылища...

- Так или иначе, механизм срабатывает как прежде...

И снова ее смех.

- Досье прочитали?

- Еще нет. Мне немного страшно.

- Прочтите. Потом скажете мне свое мнение. Я позвоню вам завтра в это же время. До свиданья, милый Жан.

- До свиданья, Жип.

Я прошел по коридору в кухню. Со времен Рокруа ее побелили заново. Окно было приоткрыто - оно выходило во двор. Внизу у Рокруа был гараж, я подумал, не стоит ли там все еще его "санбим". Я открыл холодильник, там хранились бутылки апельсинового сока. Взял одну. Вернувшись в кабинет-ротонду, я заметил на одной из книжных полок три моих романа - три первых "Джарвиса". Меня это слегка приободрило, потому что я перестал понимать, кто же я такой. Чтобы приободриться окончательно, я решил было позвонить жене, но от этой квартиры Клостерс был так отдален в пространстве и во времени... Ливень перестал, пагода отражалась в мокром асфальте улицы Курсель. Я снова улегся на диван и стал листать досье, читая наугад страницы папиросной бумаги.

На одной из голубых папок досье Рокруа крупными буквами написал имя "Бернард Фармер". В папке лежал листок с машинописным текстом от 24 мая 1945 года.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 Следующая ⇒