Оглавление 1 страница

Глава 18

Впервые с начала войны в Атланте стал слышен грохот орудий. В ранние часы утра, когда город еще не пробуждался от сна, со стороны горы Кеннесоу стали долетать слабые раскаты канонады — глухой гул, который можно было принять за далекую летнюю грозу. Но временами орудийная стрельба, перекрывая городской шум, была слышна и в полдень. Люди старались не прислушиваться к ней, старались разговаривать, смеяться, продолжать свои повседневные дела, не думать о том, что янки там, в двадцати двух милях от города, но ухо невольно ловило звуки боя. И у всех были напряженные лица: чем бы ни были заняты руки, уши прислушивались и сердце уходило в пятки сотни раз на дню. Канонада стала слышней? Или это просто кажется? Остановит их на этот раз генерал Джонстон? Остановит ли?

Панический страх готов был прорваться наружу. Каждый новый день отступления истощал натянутые нервы, и казалось, они вот-вот не выдержат. Все таили свой страх про себя, проявлять его считалось недопустимым, но внутреннее напряжение находило выход в громкой критике генерала. Страсти достигали апогея. Шерман стоял у ворот Атланты. Еще одно отступление могло отбросить конфедератов на улицы города.

Дайте нам генерала, который бы не отступал! Дайте нам такого, который бы стоял и сражался!

Под далекие глухие раскаты канонады милиция штата — «любимчики Джо Брауна» — и войска внутреннего охранения маршем прошли через Атланту, направляясь на оборону мостов и переправ на реке Чаттахучи в тылу у генерала Джонстона. День был пасмурный, хмурый, и когда они промаршировали у Пяти Углов и вышли на улицу Мариетты, начал моросить дождь. Весь город высыпал поглядеть, как они уходят: все стояли, сбившись в кучки под тентами магазинов на Персиковой улице, и пытались подбадривать воинов напутственными криками.

Скарлетт и Мейбелл Мерриуэзер-Пикар получили разрешение отлучиться из госпиталя, чтобы проводить уходящие войска, поскольку дядя Генри и дедушка Мерриуэзер находились в частях внутреннего охранения, и теперь они обе стояли вместе с миссис Мид в гуще толпы, приподымаясь на цыпочки, чтобы лучше видеть. Скарлетт, несмотря на общую для всех южан готовность верить лишь тому, что обнадеживает и вселяет бодрость, чувствовала, что у нее холодеет все внутри при виде разношерстных марширующих колонн. Видно, положение стало совсем отчаянным, если уж поставили под ружье этих никудышных тыловиков — дряхлых стариков и мальчишек! Попадались, конечно, и молодые, здоровые мужчины — эти выглядели нарядно в яркой форме отборных частей милиции: на шляпах колыхались перья, длинные концы кушаков развевались на марше. Но стариков и совсем желторотых юнцов было так много, что сердце Скарлетт сжималось от жалости и страха. Так много седобородых мужчин старше ее отца старались бодро шагать в ногу под моросящим дождем под дробь полкового барабана и свист дудок! Дедушка Мерриуэзер в лучшей шотландской шали миссис Мерриуэзер, накинутой от дождя на плечи, шагал в первом ряду и широко улыбался, приветствуя женщин. Мейбелл прошептала Скарлетт на ухо, сжав ей руку:

— Несчастный старик! Первый же хороший ливень прикончит его, бедняжку! С таким ишиасом…

Дядя Генри Гамильтон маршировал в следующем ряду колонны: два пистолета времен Мексиканской войны за поясом, воротник длинного черного сюртука поднят, в руке небольшой саквояж. Рядом с ним вышагивал его черный слуга, почти такой же старый, как сам дядя Генри, держа над его и своей головой раскрытый зонтик. Плечом к плечу со стариками шли юноши — все с виду не старше шестнадцати лет. Многие из них бросили школу, чтобы пойти на фронт, некоторые были в форме военных училищ — черные перышки на их маленьких серых кепи обвисли под дождем, белоснежные полотняные перевязки на груди промокли насквозь и потемнели. Среди последних находился и Фил Мид: в лихо сдвинутой набекрень шапочке с саблей и кавалерийскими пистолетами покойного брата за поясом, он промаршировал мимо миссис Мид, и она с трудом улыбнулась и помахала ему рукой, а потом, когда силы на мгновение оставили ее, припала головой к плечу Скарлетт.

Многие из рекрутов были вообще без оружия, ибо у Конфедерации не осталось больше ни винтовок, ни патронов и она ничем не могла их снабдить. Они надеялись добыть себе оружие у пленных или убитых янки. Кое у кого за голенищем был охотничий нож, а в руке — длинный тяжелый шест с железным наконечником, получивший название — «пика Джона Брауна». У некоторых счастливцев висел за спиной старинный кремневый мушкет, а на поясе рог с порохом.

Во время своего отступления Джонстон потерял около десяти тысяч солдат. Ему требовалось десять тысяч свежего пополнения. Так вот, в испуге подумала Скарлетт, кого он получит!

Когда, грохоча и обрызгивая грязью собравшуюся толпу, по улице потянулась артиллерия, Скарлетт бросилась в глаза фигура негра, ехавшего верхом на муле рядом с одной из пушек. Это был молодой негр с лицом цвета седельной кожи, и, вглядевшись в его хмурые черты, Скарлетт воскликнула:

— Это же Моз! Моз, слуга Эшли! Почему он здесь? — Она пробилась сквозь толпу к обочине и крикнула: — Моз! Постой!

Молодой негр увидел ее, натянул поводья, радостно улыбнулся и начал спешиваться. Промокший до нитки сержант, ехавшим позади него, закричал:

— Куда! Ни с места, парень, не то на костер пойдешь! Нам надо скорей добраться до гор!

Моз в нерешительности переводил взгляд с сержанта на Скарлетт, и она, хлюпая по грязи, бросилась к нему и ухватилась за стремя.

— Минутку, сержант! Не спешивайся, Моз! Боже мой, как ты очутился здесь?

— Я снова иду на войну, мисс Скарлетт. Только теперь не с мистером Эшли, а со старым господином, с мистером Джоном.

— С мистером Уилксом? — Скарлетт остолбенела. Мистеру Уилксу было без малого семьдесят лет. — А где он?

— Позади, с последней пушкой, мисс Скарлетт. Там, позади.

— Прошу прощения, леди. Двигай, парень!

Скарлетт неподвижно стояла, по щиколотку в грязи, мимо нее ползли орудия. «Нет же, нет! — пронеслось у нее в уме. — Не может этого быть! Он слишком стар. И так же ненавидит войну, как Эшли!» Она отступила на несколько шагов назад к обочине и стала пристально всматриваться в лица проезжавших мимо. И когда среди грохота и всплесков грязи показался передок последнего орудия, она увидела прямую стройную фигуру верхом на рыжей кобыле: длинные серебристые волосы мокрыми прядями падали на шею, всадник держался уверенно и грациозно; маленькая рыжая кобылка осторожно и изящно ступала по грязным выбоинам дороги, словно светская дама в платье со шлейфом. Боже мой, так ведь это же Нелли! Нелли — кобыла миссис Тарлтон! Ее любимица, ее сокровище!

Когда мистер Уилкс увидел стоящую на обочине Скарлетт, лицо его озарилось улыбкой, он натянул поводья, спешился и шагнул к ней.

— Я очень хотел повидаться с вами, Скарлетт. Ваши родные надавали мне уйму поручений. Но возможности не представилось. Мы прибыли сюда утром, и нас, как видите, сразу направляют на фронт.

— О, мистер Уилкс! — в полном отчаянии вскричала Скарлетт, сжимая ему руку. — Останьтесь здесь! Почему вы должны ехать на фронт?

— А-а, так вы считаете, что я слишком стар? — с улыбкой сказал мистер Уилкс, и в старческих чертах его лица Скарлетт узнала улыбку Эшли. — Даже если я слишком стар, чтобы маршировать, то еще могу сидеть в седле и стрелять. А миссис Тарлтон была столь добра, что одолжила мне свою Нелли, и лошадь подо мной хоть куда. Будем надеяться, что с Нелли не случится ничего худого, иначе я никогда не смогу возвратиться домой и взглянуть миссис Тарлтон в глаза. Нелли — все, что у нее осталось, и вот она отдала мне ее — свою последнюю лошадь. — Он говорил легко, весело, стараясь развеять страхи Скарлетт. — Ваша матушка и ваш отец и сестры — все в добром здравии и шлют вам привет. Ваш папенька едва не отправился вместе с нами на фронт.

— Папа? Как же так! — вскричала Скарлетт. — Папа? Он же не может!

— Да, конечно, однако собирался. Маршировать-то он с его покалеченным коленом, безусловно, не может, однако вознамерился присоединиться к нам — верхом. Ваша матушка дала согласие при условии, что сначала он возьмет барьер — перепрыгнет через ограду выгона, потому как, сказала она, в армии придется брать еще и не такие препятствия. Ваш папенька решил, что это ему раз плюнуть, но, можете себе представить, когда он подскакал к ограде, лошадь вдруг стала как вкопанная и он кубарем перелетел через ее голову. Чудом не сломал себе шею! Но вы же знаете, какой он упрямец. Вскочил и тут же погнал лошадь на изгородь снова. Так вот, душенька, лошадь сбрасывала его три раза, пока миссис О’Хара и Порк не уложили беднягу в постель. Он был совершенно вне себя и уверял, что ваша матушка «наслала порчу на эту скотину». Нет, он не годен для действующей армии, Скарлетт, и вам нечего этого стыдиться. В конце концов, кто-то же должен оставаться дома и растить для армии хлеб.

А Скарлетт и не испытывала ни малейшего стыда — только огромное облегчение.

— Я отправил Индию и Милочку в Мейкон к Бэррам, и теперь мистер О’Хара приглядывает и за Двенадцатью Дубами тоже… Ну, мне надо двигаться дальше, дорогая. Позвольте поцеловать вашу прелестную щечку.

Чувствуя в горле комок, Скарлетт подставила ему губы для поцелуя. Она всегда была очень привязана к мистеру Уилксу. Когда-то — о, как это было давно! — она мечтала стать его снохой.

— А этот поцелуй передайте от меня Питтипэт, а этот Мелани, — сказал мистер Уилкс, еще дважды слегка коснувшись губами ее щеки. — А как чувствует себя Мелани?

— Спасибо, хорошо.

— Ах, как хотелось бы мне увидеть моего первого внука! — Взор его задумчивых серых глаз был устремлен на Скарлетт, но — совершенно так же, как это бывало с Эшли, — он, казалось, видел не ее, а сквозь нее прозревал какие-то далекие, только ему ведомые миры. — Прощайте, моя дорогая.

Джон Уилкс вскочил в седло и поскакал прочь. Он все еще держал шляпу в руке, и дождь мочил его серебряные волосы. Скарлетт направилась обратно к Мейбелл и миссис Мид, и только тут истинный смысл его последних слов проник в ее сознание. Охваченная суеверным страхом, она торопливо перекрестилась и зашептала молитву. В его словах было предчувствие смерти, так же, как когда-то в словах Эшли, и вот теперь Эшли… Никогда нельзя говорить о смерти! Поминать смерть — это искушать судьбу! В молчании возвращаясь вместе с Мейбелл и миссис Мид под моросящим дождем в госпиталь, Скарлетт молилась про себя: «Не дай ему умереть, господи! Только бы не он и не Эшли!» Отступление из Далтона до горы Кеннесоу продолжалось от начала мая до середины июня, и когда потянулись жаркие дождливые июньские дни, а Шерману все еще не удалось выбить конфедератов с их позиций на крутых, скользких горных склонах, надежда снова возродилась в сердцах южан. Все повеселели, все с большим теплом стали отзываться о генерале Джонстоне. Когда же дождливые июньские дни сменились еще более дождливыми июльскими, а конфедераты, оказывая отчаянное сопротивление из своих высоких укрытий, все еще продолжали сдерживать Шермана и отражать его атаки, безудержное ликование охватило Атланту. Надежда, словно глоток шампанского, кружила голову. Ура! Ура! Мы их остановили! В городе началась повальная эпидемия балов. Как только в Атланту, хотя бы на одну ночь, прибывала с фронта группа воинов, в их честь устраивались обеды, а затем — танцы, и девицы — а их на каждого воина приходилось не меньше десятка — спорили за право потанцевать с храбрецами.

Атланта была наводнена пришлым людом: беженцами, семьями раненых, лежавших в госпиталях, женами и матерями солдат, сражавшихся в горах, — женщины стремились быть возле своих близких на случай, если их ранят. И вдобавок ко всему целые стаи юных красоток со всей округи, где не осталось ни одного мужчины в возрасте от шестнадцати до шестидесяти с лишним лет, хлынули в город. Тетушка Питти отзывалась об этих особах с крайним неодобрением, считая, что они слетелись в Атланту с единственной целью — поймать жениха, и перед лицом такого бесстыдства она не переставала с изумлением вопрошать: куда идет мир? Скарлетт была с ней согласна. Ей было совсем не по душе соперничество этих шестнадцатилетних, розовощеких, чьи сияющие улыбки заставляли забывать о том, что на них дважды перелицованные платья и залатанные туфельки. Платья самой Скарлетт были новее и наряднее, чем у многих дам, благодаря Ретту Батлеру, который привез ей из своего последнего плавания новые ткани, но, как ни верти, ей уже сравнялось девятнадцать, и годы не шли вспять, а мужчины всегда предпочитают охотиться за глупыми молоденькими девчонками.

Вдова, да еще с ребенком, находится в незавидном положении по сравнению с такими юными вертушками, думала Скарлетт. Впрочем, в эти будоражащие дни всеобщего ликования она меньше чем когда-либо ощущала тяжесть своего вдовства и материнства. Днем — работа в госпитале, вечером — танцы. У нее почти не оставалось времени для Уэйда. Порой она вообще подолгу не вспоминала о том, что у нее есть сын!

Жаркими влажными летними ночами двери всех домов в Атланте были распахнуты настежь для воинов — защитников города. Все богатые дома — от улицы Вашингтона до Персиковой улицы — сияли огнями; там принимали перепачканных окопной грязью солдат, и в тихом ночном воздухе далеко разносились звуки банджо и скрипок, топот танцующих ног, веселые взрывы смеха. Люди группами собирались вокруг фортепьяно, и все увлеченно пели «Письмо твое пришло, ах, слишком поздно», а оборванные, но галантные кавалеры бросали многозначительные взгляды на девиц, которые в ответ хихикали, прикрываясь веерами из индюшачьих перьев и давая понять, что не следует тянуть, не то будет слишком поздно. Сами девушки, когда это от них зависело, не откладывали теперь дела в долгий ящик. Захваченные в водоворот истерического веселья и всеобщего возбуждения, они очертя голову вступали в браки. Не счесть свадеб, сыгранных в тот месяц, когда генерал Джонстон удерживал неприятеля у горы Кеннесоу! Счастливые, стыдливо разрумянившиеся невесты венчались в наспех одолженных у десятка подружек подвенечных нарядах. Сабли женихов постукивали о заплатанные штаны. Не счесть восторгов, не счесть волнений, не счесть балов! Ура! Генерал Джонстон удерживает неприятеля в двадцати двух милях от города!

Да, позиции конфедератов на подступах к горе Кеннесоу были неприступны. После двадцати пяти дней боев генералу Шерману пришлось в этом убедиться, ибо потери он понес огромные. И тогда, прекратив лобовую атаку, он снова произвел широкий обходной маневр и сделал попытку вклиниться между армией конфедератов и Атлантой. Его стратегия снова дала результаты. Дабы защитить свой тыл, Джонстон был вынужден оставить горные выси, на которых он так хорошо укрепился. В этих боях он потерял треть своих людей; остатки его истощенной армии отступили под дождем к реке Чаттахучи. Конфедератам не приходилось больше рассчитывать на подкрепление, в то время как к Шерману по железной дороге, которая теперь от самого Теннесси до линии огня находилась в руках янки, ежедневно прибывали свежие части и продовольствие. В результате серые линии были отброшены еще дальше в сторону Атланты.

После потери этих считавшихся неприступными позиций по городу прокатилась новая волна паники. В период двадцатипятидневного безудержного веселья все заверяли друг друга, что нового отступления больше уж никак не может произойти. И вот оно произошло! Но, без сомнения, генерал не позволит янки переправиться через реку на другой берег. Однако что говорить, река совсем близко — в каких-нибудь семи милях от города!

Но Шерман снова обошел конфедератов с фланга, переправившись через реку выше по течению, и изумленные серые шеренги поспешили броситься в мутную желтую воду, чтобы стать живым заслоном между захватчиками и Атлантой, и наспех зарылись в неглубокие окопы в долине Персикового ручья к северу от города. Охваченная паникой Атланта агонизировала.

Бои и отступления! Бои и отступления! И с каждым новым отступлением янки все ближе к городу. Долина Персикового ручья всего в пяти милях от Атланты! О чем думает генерал?

Крик «Дайте нам генерала, который бы сражался и не отступал!» достиг Ричмонда. В Ричмонде понимали, что с потерей Атланты война будет проиграна, и когда армия отступила за Чаттахучи, генерал Джонстон был отстранен от командования. Во главе армии стал генерал Худ, один из корпусных командиров, и город вздохнул свободнее. Худ не будет отступать. Кто-кто, только не этот высоченный кентуккиец с развевающейся бородой и огненным взглядом! Худ был известен своей бульдожьей хваткой. Он прогонит янки, загонит их за реку и будет гнать все дальше и дальше той же дорогой обратно до самого Далтона. Но из армии долетал другой крик: «Верните нам старину Джо!», ибо солдаты проделали со стариной Джо весь путь, милю за милей, от Далтона, и в армии знали то, чего не могло знать гражданское население, — против каких превосходящих сил противника вели они бои.

А Шерман не стал ждать, пока генерал Худ приведет свои войска в боевую готовность для наступления. На другой же день после назначения нового командующего армией Шерман совершил быстрый решительный бросок, ударил по маленькому городку Декейтеру в шести милях от Атланты, захватил его и перерезал железную дорогу, соединявшую Атланту с Огастой, Чарльстоном, Уилмингтоном и Виргинией. Это был сокрушительный удар. Настало время действовать решительно. Атланта призывала к действию!

Наконец в один изнуряюще знойный июльский день после полудня ее желание осуществилось. Генерал Худ не только сражался и не отступал. Он поднял свои серые цепочки из окопов у Персикового ручья и бросил в яростную атаку на вдвое превосходящие их численностью синие мундиры Шермана.

Перепуганное население прислушивалось к гулу канонады и треску тысяч ружейных залпов, доносившихся столь явственно, словно бой шел в соседнем квартале, а не в пяти милях от центра города, и молило господа, чтобы атака Худа отбросила янки назад. Все слышали залпы орудий, видели клубы дыма, нависшие над верхушками деревьев, но проходил за часом час, а о том, как развивается бой, можно было только строить догадки.

Лишь на исходе дня начали поступать первые вести — противоречивые, неопределенные, устрашающие; их приносили те, кто был ранен в начале сражения и теперь добрался до города. Поодиночке и группами появлялись они на улицах — менее тяжело раненные помогали тем, кто еле волочил ноги. И вот уже через весь город по направлению к госпиталям непрерывной струей стал литься людской поток: черные от порохового дыма, грязи и пота лица, зияющие, неперевязанные раны, сгустки засохшей крови и над ними мухи, тучи мух.

Дом тетушки Питти первым попадался им на пути на северной окраине города, и один за другим они добирались до калитки, тяжело опускались на лужайку перед домом и хрипло взывали:

— Пить!

В душном послеполуденном мареве тетушка Питти и все ее домочадцы, белые и черные, стояли во дворе с ведрами воды и бинтами, черпая чешками воду и перевязывая раны, пока не иссякли все бинты и не были разорваны на полосы последние простыни и полотенца. Тетушка Питти, забыв о том, что она не выносит вида крови и всегда при этом лишается чувств, усердно оказывала помощь раненым, пока ее маленькие ножки в чрезмерно узких ботиночках не отекли так, что уже отказывались ее держать. Даже Мелани, отбросив стыдливость, несмотря на свой заметно округлившийся живот, лихорадочно трудилась бок о бок с Присси, кухаркой и Скарлетт, и лицо ее казалось таким же напряженным, как у тех, за кем она ухаживала. И когда она внезапно потеряла сознание, ее пришлось положить на кухонный стол, так как все кровати, кушетки и даже кресла были заняты ранеными.

Позабытый всеми в этой суматохе маленький Уэйд, присев на корточки, выглядывал из-за перил веранды, словно испуганный кролик из клетки: круглыми от страха глазами он обводил лужайку, сосал большой палец и икал. Скарлетт, случайно скользнув по нему взглядом, резко прикрикнула:

— Ступай на задний двор, Уэйд Хэмптон! Поиграй там! — Но он был так испуган и так заворожен никогда не виданной картиной, что не исполнил приказа матери.

Вся лужайка была заполнена распростертыми телами людей, слишком уставших, чтобы брести дальше, слишком обессилевших от ран, чтобы сдвинуться с места. Дядюшка Питер укладывал их одного за другим в коляску и отвозил в госпиталь, повторяя эти поездки до тех пор, пока взмыленная лошадь не стала. Миссис Мид и миссис Мерриуэзер тоже прислали свои экипажи. Нагрузив экипажи ранеными так, что провисали рессоры, их отправляли в госпиталь.

Позднее, когда долгие душные летние сумерки стали спускаться на город, по дороге загрохотали санитарные повозки и интендантские фургоны с заляпанным грязью брезентовым верхом. А за ними потянулись и обычные повозки и тележки, запряженные быками, и даже чьи-то элегантные экипажи, приспособленные для нужд медицинской службы. Доверху нагруженные ранеными и умирающими, они проезжали мимо дома тетушки Питти, подпрыгивая на ухабистой дороге, орошая кровью красную дорожную пыль. И при виде женщин с ведрами и черпаками транспорт приостанавливался, и вопли и чуть слышный шепот сливались в единый хор:

— Пить!

Скарлетт, поддерживая мотавшиеся из стороны в сторону головы, подносила воду к запекшимся губам, выливала ковши воды на открытые раны, на запыленные, горевшие как в лихорадке тела, стремясь принести раненым хоть минутное облегчение. Поднявшись на цыпочки, она протягивала ковш с водой возницам и срывающимся голосом задавала каждому один и тот же вопрос:

— Что там? Как?

И всякий раз слышала в ответ:

— Кто его знает, леди. Пока что трудно сказать.

Наступила душная ночь, не принеся прохлады. Жар от сосновых факелов, которые держали негры, еще сильнее накалял недвижный воздух. Пыль оседала у Скарлетт на губах, заползала в нос. Ее ситцевое платье, выстиранное и накрахмаленное утром, насквозь пропиталось потом, грязью, кровью. Вот что, значит, хотел сказать Эшли, когда писал: война — это не триумфальное шествие, а страдания и грязь!

От усталости все теряло реальность, проплывая перед глазами, как в страшном сне. Не может быть, чтобы это происходило на самом деле, — ведь если так, значит, мир сошел с ума! Иначе почему она стоит здесь, в тихом палисаднике тетушки Питти, среди мерцающих огней, и охлаждает водой тела своих умирающих поклонников? Да, среди этих людей их было немало — тех, кто ухаживал за ней когда-то, — и все они, узнавая ее, пытались ей улыбнуться. Немало их — тех, с кем она танцевала, шутила, кому играла на фортепьяно и пела романсы, кого завлекала дразнила, поощряла, любила.., чуть-чуть… Немало их пришло сюда с окровавленными, искусанными москитами лицами, пришло, ковыляя по пыльной дороге, и немало умирало у нее на глазах.

Под грудой тел на дне повозки, запряженной волами, Скарлетт обнаружила полуживого Кэйри Эшберна, раненного в голову. Но вытащить его оттуда, не потревожив шести других раненых, она не смогла, и его отвезли в госпиталь. Потом она узнала, что он умер, прежде чем к нему подоспел доктор, и его похоронили где-то — никто толком не знал где. Слишком много воинов было опущено в неглубокие, наспех вырытые могилы на Оклендском кладбище за этот месяц. Мелани ужасно сокрушалась по поводу того, что они не могли послать хотя бы прядь волос Кэйри его матери в Алабаму.

Жаркая ночь все длилась и длилась, у Скарлетт и тетушки Питти разламывало спину и колени подгибались от усталости, и каждому вновь прибывшему раненому они задавали один и тот же вопрос:

— Ну что там? Как?

И после долгих-долгих часов ожидания услышали наконец ответ, заставивший их, побелев от ужаса, поглядеть друг на друга:

— Мы отступаем.

— Мы вынуждены отступать.

— Нас сотни, а их тысячи.

— Янки отрезали кавалерию Уиллера под Декейтером. Мы должны идти к нему на выручку.

— Наши скоро будут в городе.

Скарлетт и тетушка Питти вцепились друг в друга, чтобы не упасть.

— Значит.., значит, янки придут сюда?

— Да, мам, они таки придут, только они охотятся не за дамами.

— Нет, нет, не пугайтесь, мисс, они не возьмут Атланту.

— Конечно, нет, мэм, вокруг города окопов понарыто, почитай, на миллион миль.

— Я сам слышал, как старина Джо сказал: «Я могу держать Атланту до скончания века».

— Так у нас же нет теперь старины Джо. У нас…

— Заткнись, дурак! Ты что — хочешь напугать дам до полусмерти?

— Янки никогда не возьмут города, мэм.

— А почему бы вам, леди, не перебраться в Мейкон или еще куда, где безопасней? Неужели у вас нет там родственников?

— Взять-то Атланту они не возьмут, но все ж таки для дам будет тут тяжеловато, когда янки попрут.

— Палить по городу будут крепко.

Наутро под теплым, парным дождем побежденная армия хлынула через город: толпы изнемогающих от голода и усталости людей, измотанных боями и отступлениями, длившимися семьдесят шесть дней, и с ними — заморенные, скелетоподобные лошади, тянувшие пушки и зарядные ящики, кое-как — обрывками веревок или сыромятных ремней — прикрученные к лафетам. И все же это не было беспорядочным бегством разгромленной армии. Войска маршировали походным строем; невзирая на свои лохмотья, они сохраняли бодрый вид, шли с развернутыми алыми боевыми знаменами, исхлестанными дождем. Они прошли школу отступлений под командованием старины Джо, научившим их превращать отступление в стратегический маневр, не менее важный, чем наступление. Обросшие бородами, оборванные, они маршировали по Персиковой улице, распевая «Мериленд мой, Мериленд», и весь город высыпал на улицы, чтобы их приветствовать. С победой ли, с поражением пришли они — это были их солдаты.

Милицию штата, еще недавно щеголявшую своим новым обмундированием, а теперь грязную и обтрепанную, было не отличить от испытанных в боях войск. Даже выражение глаз у солдат стало иным. Ведь за спиной у каждого было три года унизительных самооправданий, объяснений, почему они не на фронте, но теперь они сменили тыловой покой на фронтовые опасности и обрели самоуважение. Многие из них отдали привольное житье за смерть под пулями. Зато оставшиеся в живых стали теперь ветеранами, хотя и в чрезмерно короткий срок, и чувствовали, что исполнили свой долг. Вглядываясь в толпу, отыскивая знакомые лица, они смотрели уверенно и гордо. Они могли высоко держать голову теперь.

Шли старики и юноши из войск внутреннего охранения — седобородые старцы едва волочили ноги от усталости, у юношей были озабоченные лица детей, поставленных перед слишком серьезной для них задачей. Скарлетт увидела среди них Фила Мида и с трудом узнала его — так почернело от порохового дыма и грязи его лицо, таким оно было напряженным и усталым. Бок о бок с ним, прихрамывая, ковылял дядюшка Генри, с непокрытой, невзирая на дождь, головой, торчавшей из дыры, проделанной в клеенке, которую он накинул себе на плечи. Дедушка Мерриуэзер ехал, сидя на лафете; голые ноги его были обмотаны обрывками одеяла. Но сколько ни искала Скарлетт глазами Джона Уилкса, его нигде не было видно.

А ветераны армии Джонстона маршировали с видом бравым и беспечным, храня свой боевой дух и на третий год войны; они ухмылялись, и подмигивали хорошеньким девушкам, и отпускали грубоватые шуточки по адресу мужчин, еще не надевших военной формы. Они направлялись к укреплениям, опоясывавшим город, — не мелким, наспех вырытым стрелковым гнездам, а земляным укреплениям почти в рост вышиной, обложенным мешками с песком, утыканным поверху острыми деревянными кольями. Миля за милей тянулись вокруг города эти укрепления, зияя красными щелями окопов и красными насыпями брустверов, готовые принять тех, кому надлежало их заполнить.

Толпа приветствовала отступавшие войска так, словно они возвращались с победой. В каждом сердце притаился страх, но теперь, когда все уже знали правду, когда худшее уже свершилось, когда война подошла вплотную к их жилищам, с городом произошла перемена. Больше не было места панике, истерическим воплям — что бы ни гнездилось в сердцах, не находило отражения на лицах. Все старались казаться веселыми, даже если это веселье было напускным. Каждый старался уверенно и храбро смотреть в лицо отступавшим солдатам. И каждый повторял про себя слова старины Джо, сказанные накануне того дня, как его отстранили от командования: «Я могу держать Атланту до скончания века».

Теперь, когда и генералу Худу пришлось отступить, у многих зародилось то же желание, что и у солдат, — желание вернуть старину Джо. Но никто не решался высказать свою мысль вслух, все пытались лишь почерпнуть уверенность в словах старины Джо:

«Я могу держать Атланту до скончания века».

Осторожная тактика генерала Джонстона была совсем не по душе генералу Худу. Он атаковал янки с востока, он атаковал их с запада. Шерман кружил вокруг Атланты, как боксер, выискивающий незащищенное место на теле противника, и Худ не стал сидеть в своих укрытиях, дожидаясь, пока янки его атакуют. Он храбро вышел им навстречу и обрушился на них яростно. Несколько дней шли бои за Атланту и за Эзра-Черч, и по сравнению с этими битвами сражение у Персикового ручья представлялось уже ничтожной стычкой.

Однако противнику, казалось, все было нипочем. Он понес тяжелые потери, но, видимо, мог себе это позволить. И все это время батареи северян сыпали снаряды на город, убивали людей в их жилищах, срывали крыши со зданий, вырывали глубокие воронки в мостовых. Люди укрывались как могли — в погребах, в канавах, в неглубоких туннелях на железнодорожных переездах. Атланта была в осаде.

За одиннадцать первых дней командования генерал Худ потерял почти столько же людей, сколько генерал Джонстон за семьдесят четыре дня боев и отступлений, и Атланта была осаждена уже с трех сторон.

⇐ Предыдущая 20 21 22 23 242526 27 28 29 Следующая ⇒