Глава 6. февраля. Суббота

Глава 6

15 февраля. Суббота

Занятия в школе сегодня закончились рано. К двенадцати часам дня улицу заполонили ковбои и индейцы в ярких куртках и джинсах, у каждого портфель либо ранец. Те, что постарше, украдкой дымят сигаретами. Проходя мимо моего магазина, и маленькие и большие бросают из-за поднятых воротников беспечно-любопытные взгляды на витрину. Мое внимание привлекает мальчик в сером пальто и берете. Он подтянут, собран; школьный ранец идеально ровно сидит на его детских плечиках. Он идет один. У «Небесного миндаля» он замедляет шаг, разглядывая витрину, но свет от стекла отражается так, что мне не удается рассмотреть его лица. Рядом останавливаются четверо ребятишек возраста Анук, и он спешит удалиться. К витрине на несколько секунд прижимаются два носа, потом все четверо собираются в кучу и начинают выворачивать карманы, подсчитывая ресурсы. С минуту решают, кого послать в магазин. Я делаю вид, что занята за прилавком.

– Мадам? – На меня подозрительно таращится маленькое чумазое личико. Я узнала Волка с карнавального шествия.

– Полагаю, ты хотел бы купить карамель с арахисом, – говорю я серьезно, ибо покупка конфет – серьезное дело. – Хороший выбор. Легко разделить между друзьями, в карманах не тает, и стоит вот такой большой набор, – я показываю руками, – всего-то пять франков. Верно?

Вместо улыбки мальчик кивнул в ответ, как деловой человек деловому человеку. Его монетка теплая и чуть липкая. Он осторожно берет с прилавка пакетик и заявляет важно:

– Мне нравится ваш маленький пряничный домик. Тот, что в витрине. – Его трое друзей робко закивали от входа, где они стоят, прижимаясь друг к другу для храбрости. – Крутой домик. – Жаргонное словечко он произнес смачно, с вызовом, будто пыхнул спрятанной в рукаве сигаретой.

– Очень крутой. – Я улыбнулась. – Если хочешь, приходи сюда со своими друзьями, когда я уберу дом с витрины. Поможете мне его съесть.

Он вытаращил глаза.

– Круто!

– Супер!

– А когда?

Я пожимаю плечами.

– Я скажу Анук, она вам передаст. Анук – моя дочь.

– Мы знаем. Мы ее видели. Она не ходит в школу. – Последняя фраза произнесена с завистью.

– В понедельник пойдет. Жаль только, что у нее здесь пока еще нет друзей, поэтому к нам я разрешила ей пригласить ребят. Чтобы вместе со мной украшать витрину. – Зашаркали подошвы, липкие ладошки, отпихивая друг друга, потянулись вверх.

– Мы можем…

– Я могу…

– Я – Жанно…

– Клодин…

– Люси…

Я подарила каждому по сахарной мышке и отослала прочь. Они рассеялись по площади, словно пушинки одуванчика на ветру. Я смотрела им вслед. На их стремительно удаляющихся спинах плясали разноцветные лучики солнца – красно-оранжево-зелено-голубые. Они скрылись из виду. Я заметила в тени арки на площади Св. Иеронима священника Фрэнсиса Рейно. Он наблюдал за детьми с любопытством и, как мне показалось, с осуждением во взоре. Я пришла в недоумение. Чем он недоволен? Он не заходил к нам с тех пор, как засвидетельствовал свое почтение в первый день нашего пребывания в городе, но я много слышала о нем от людей. Гийом говорил о нем с уважением, Нарсисс – с раздражением, Каролина – тем кокетливым тоном озорного лукавства, к которому, я подозреваю, она обычно прибегает, ведя речь о любом мужчине не старше пятидесяти лет. Они отзываются о нем без теплоты. Насколько я понимаю, он не местный, выпускник парижской семинарии. Весь его жизненный опыт основан только на книгах, он не знает местных обычаев, не знает нужд и потребностей людей. Это мнение Нарсисса, враждующего со священником с тех самых пор, как отказался посещать службы во время уборочной страды. Он не выносит человеческой глупости, говорит Гийом с насмешливым блеском в глазах, прячущихся за круглыми стеклами очков, то есть фактически весь род людской, поскольку у каждого из нас есть свои глупые привычки и пристрастия, от которых мы не в силах отказаться. Рассуждая, Гийом с любовью треплет Чарли по голове, и пес, будто соглашаясь с ним, важно вторит ему коротким отрывистым лаем.

– Он осуждает меня за столь крепкую привязанность к собаке, – с грустью жалуется Гийом. – Как человек тактичный, вслух он своего возмущения не выражает, но считает, что я веду себя неподобающе. В моем возрасте… – Гийом, пока не вышел на пенсию, занимал пост директора местной школы, где теперь работали всего два учителя, поскольку численность учащихся неуклонно сокращалась, однако многие жители старшего возраста до сих пор называли его maitre d' ecole. Глядя, как он ласково чешет у Чарли за ушами, я чувствовала, что его гложет печаль, затаенная скорбь. Я заметила это еще во время карнавального шествия, будто он в чем-то винил себя.

– Человек в любом возрасте вправе выбирать друзей по своему усмотрению, – с жаром перебиваю его я. – Возможно, monsieur le cure не мешало бы и самому поучиться у Чарли. – Опять та же добрая грустная полуулыбка.

– Monsieur le cure старается, как может, – мягко говорит он. – Не надо требовать от него большего.

Я промолчала. Щедрые люди щедры во всем. Эту нехитрую истину быстро постигаешь, когда занимаешься моим ремеслом. Гийом покинул «Небесный миндаль» с небольшим пакетиком вафель в шоколаде в кармане. Перед тем как свернуть за угол, на улицу Вольных Граждан, он наклонился и угостил одной штучкой Чарли, потрепав его по шерсти. Пес радостно залаял, завилял коротким куцым хвостом. Как я уже сказала, некоторые люди совершенно бездумны в своей щедрости.

Городок мне уже не кажется чужим. Его обитатели тоже. Я начинаю узнавать лица, имена; наматывается клубок первых незначительных событий с моим участием, которые постепенно связывают нас неразрывной нитью. Ланскне – более сложный организм, чем он первоначально представляется приезжему в силу своей незатейливой географии: от главной улицы расходятся, словно пальцы на руке, боковые ответвления – проспект Поэтов, улица Вольных Граждан, переулок Революционного Братства; очевидно, кто-то из устроителей города был ярым приверженцем Республики. Площадь Св. Иеронима, на которой поселилась я, – средоточие всех этих разбегающихся пальцев. Здесь гордо возвышается средь вытянутых лип белая церковь, здесь погожими вечерами старики, прямо на красных булыжниках, играют в шары. За площадью в низине лежит район с собирательным названием Марод^{^[1]}, – переплетение узких улочек, скопления глухих покосившихся деревянно-кирпичных домишек, пятящихся в сторону Танна по неровной мостовой. Это – трущобы Ланскне. Они подступают к самому болоту. Некоторые дома сооружены прямо на реке, стоят на гниющих деревянных платформах. Десятки других теснятся вдоль каменной набережной; длинные щупальца сырого смрада тянутся от стоячей воды к их маленьким окошкам под самыми крышами. В городе вроде Ажена такой вот причудливый, по-деревенски неказистый, разлагающийся Марод стал бы местом паломничества туристов. Но в Ланскне нет туристов. Обитатели Марода – мусорщики, живущие на то, что им удается вытащить из реки. Здесь почти все дома бесхозные, заброшенные; из их оседающих стен торчат сучья старых деревьев.

В обед я на два часа закрыла свой магазинчик, и вместе с Анук мы отправились к реке. У самой воды барахтались в зеленой грязи двое тощих ребятишек. Здесь даже в феврале стояла сочная сладковатая вонь гнили и нечистот. День выдался холодный, но солнечный. Анук, в красном шерстяном пальто и шапке, носилась по камням, громко беседуя с Пантуфлем, скачущим за ней по пятам. Я уже настолько привыкла к Пантуфлю, – как, впрочем, и к другим сказочным бродяжкам, следующим за ней незримыми тенями, – что порой мне кажется, я почти воочию вижу его – странное существо с серыми усами и мудрыми глазами. В такие минуты мир неожиданно расцветает, словно претерпевая дивную метаморфозу, и я превращаюсь в Анук – смотрю на все ее глазами, хожу там, где ходит она. В такие минуты я чувствую, что могу умереть от любви к ней, моей маленькой скиталице. Мое сердце разбухает, едва не лопаясь, и я, чтобы и впрямь не умереть от избытка чувств, тоже перехожу на быстрый бег. Мой красный плащ-накидка развевается за плечами, словно крылья, волосы струятся за спиной, как хвост кометы в клочковатом синем небе.

Дорогу мне перебегает черный кот. Я останавливаюсь и начинаю кружить вокруг него против часовой стрелки, напевно приговаривая:

– Ouva-ti-i, mistigri?

Passe sansfaire de mal id^{^[2]}.

Анук подпевает мне, кот с урчанием валится в пыль и переворачивается на спину, требуя, чтобы его погладили. Я наклоняюсь к нему и замечаю щуплую старушку, с любопытством наблюдающую за мной из-за угла дома. Черная юбка, черный плащ, заплетенные в косу седые волосы уложены на голове в аккуратный сложный узел, глаза внимательные и черные, как у птицы. Я киваю ей.

– Ты – хозяйка chocolaterie, – говорит она. Несмотря на возраст – по моей оценке, ей лет восемьдесят, если не больше – голос у нее звучный; в нем явственно слышатся резкие интонации, присущие уроженцам юга.

– Да, верно. – Я представилась.

– Арманда Вуазен, – назвалась старушка. – А вон мой дом. – Она кивком показала на один из домиков у реки – более опрятный, чем остальные, со свежей побелкой и алой геранью в ящичках за окнами. Потом улыбнулась, отчего ее розовое, как у куклы, личико, собралось в миллионы морщинок, и сказала: – Я видела твой магазин. Симпатичный. Это ты молодец, постаралась. Только он не про нас, местных. Чересчур броский. – В ее тоне не было неодобрения – только чуть ироничная обреченность. – Я слышала, наш т' sieur le cure уже ополчился против тебя, – язвительно добавила она. – Полагаю, он считает, что шоколадной не подобает стоять на его площади. – Она вновь бросила на меня подтрунивающий, насмешливый взгляд. – Ему известно, что ты ведьма?

Ведьма, ведьма. Это неверное определение, но я поняла, что она имеет в виду.

– Почему вы так решили?

– О, это же очевидно. Может, я и сама такая. – Она рассмеялась. Ее смех прозвучал, как какофония взбесившихся скрипок. – M' sieurle cure не верит в чудеса, – сказала она. – По правде говоря, я подозреваю, что он и в Бога не верит. – Ее голос полнится снисходительным презрением. – Хоть и имеет диплом богослова, а ему еще учиться и учиться. И моей глупой дочери тоже. В институтах ведь жизни не учат, верно?

Я с ней согласилась и спросила, знаю ли я ее дочь.

– Думаю, да. Каро Клэрмон. Безмозглая финтифлюшка, глупее не сыскать во всем Ланскне. Говорит, говорит, говорит, и хоть бы слово разумное сказала. – Увидев, что я улыбаюсь, она весело кивнула. – Не беспокойся, дорогая, меня в моем возрасте уже ничем не оскорбить. А она вся в отца. Великое утешение. – Старушка насмешливо посмотрела на меня. – Здесь мало чем можно поразвлечься. Особенно в старости. – Она помолчала, пристально глядя на меня. – Но, думаю, мы с тобой все же немного позабавимся. – Ее голова коснулась моей, и меня словно обдало свежим дыханием. Я пыталась уловить ее мысли, пыталась понять, не издевается ли она надо мной, но ощущала лишь ее доброту и веселое настроение.

– Я просто торгую шоколадом, – с улыбкой сказала я.

Арманда Вуазен насмешливо фыркнула.

– Да ты, я вижу, и впрямь решила, будто я только вчера родилась.

– В самом деле, мадам Вуазен…

– Зови меня Армандой. – Черные глаза заискрились смехом. – Так я чувствую себя моложе.

– Хорошо. Только я и в самом деле не понимаю…

– Я знаю, каким ветром тебя занесло, – с хитрецой в голосе заявила она. – Сразу почувствовала. Ты пришла с карнавалом. В Мароде полно бродяг, путешествующих с карнавалом: цыгане, испанцы, бродячие ремесленники, выходцы из Алжира, прочий сброд. Когда-то я уже знала вас – тебя и твою малышку. Как теперь вы себя называете?

– Вианн Роше. – Я улыбнулась. – А это – Анук.

– Анук, – ласково повторила Арманда. – А твой серенький дружок – зрение у меня теперь не такое острое, как прежде, – кто он? Кот? Бельчонок?

Анук качнула кудрявой головкой и радостно, но не без снисхождения в голосе, доложила:

– Это кролик. И зовут его Пантуфль.

– Ах, кролик. Ну конечно же. – Арманда лукаво подмигнула мне. – Видишь, я знаю, каким ветром вас занесло. Я и сама пару раз ощущала на себе его дыхание. Может, я и стара, но одурачить меня никому не удастся. Никому.

Я кивнула:

– Может, вы и правы. Приходите как-нибудь в «Миндаль». Я знаю, кто какие лакомства любит. И вас угощу вашими любимыми. Получите большую коробку.

Арманда рассмеялась.

– О, шоколад мне нельзя. Каро и этот врач-недоумок запрещают. Как, впрочем, и все остальное, что доставляет мне удовольствие, – иронично добавила она. – Сначала запретили курить, потом пить, теперь это… Бог знает, наверно, еще надо бы перестать дышать, тогда, глядишь, буду жить вечно. – Она хохотнула, но как-то устало, и схватилась за грудь. Мне стало жутко: я почему-то сразу вспомнила Жозефину Мускат. – Я их не виню, – продолжала Арманда. – Они так живут. Пытаются защититься от всего. От жизни. От смерти.

Она улыбнулась, и выражением лица, несмотря на морщины, вдруг стала похожа на проказливого сорванца.

– Пожалуй, я зайду к тебе в любом случае, – сказала она. – Хотя бы для того, чтобы досадить кюре.

Она скрылась за углом своего беленого дома, а я задумалась над ее последней фразой. Анук на некотором удалении швыряла камни на обнажившийся берег у самой кромки воды.

Кюре. Кажется, я только и слышу о нем. Я стала размышлять о Франсисе Рейно.

Так уж случается, что в маленьких городках вроде Ланскне тон всему обществу зачастую задает один человек – школьный учитель, владелец кафе или священник. Этот человек – сердцевина механизма, вращающего ход жизни. Как пружина в часах, приводящая в движение колесики, которые крутят другие колесики, заставляют стучать молоточки и перемещают стрелки. Если пружина соскочит или сломается, часы останавливаются. Ланскне – что сломанные часы: стрелки неизменно показывают без минуты полночь, колесики и зубчики вхолостую вращаются за угодливым никчемным циферблатом. Поставь на церковных часах неправильное время, если хочешь провести дьявола, говорила моя мама. Но в данном случае, я подозревала, дьявол не поддался обману.

Ни на минуту.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒