Ролло Р. Мэй 3 страница

В заключение своего доклада перед Комиссией но насилию Ричард Максвелл Браун указал на две стоящие перед нами проблемы: "Первое — это проблема самопознания <…>. Обретя его, мы должны будем признать, что к насилию прибегали не только хулиганы и расисты, но что на нем основывалась тактика наиболее добропорядочных и респектабельных наших сограждан. Получив такое знание о самих себе, мы встаем перед следующей проблемой — каким образом раз и навсегда устранить насилие из реальной (однако неявной) американской системы ценностей"[18].

Нет ли здесь вопиющего противоречия? Если насилие издавна является неотъемлемой частью "наших высших и наиболее идеалистических стремлений" и тактикой "самых добропорядочных и респектабельных" людей, не стоит ли нам тогда задаться вопросом, не находят ли эти люди, вероятно бессознательно, некоторую ценность в насилии? Более того, никому не дано изменить систему ценностей простым желанием или иным сознательным способом, вроде того как пропалывают сорняки в огороде. Корни ценностей уходят глубоко в архетипические и бессознательные символы и мифы общества. Для того чтобы изменить систему ценностей надо сперва ответить на следующие вопросы: Что насилие дает индивиду? Какие цели он достигает посредством агрессии и насилия?

В нашем утопическом стремлении очистить человеческое поведение от проявлений власти и агрессии, мы рискуем принести в жертву самоутверждение, самоуверенность и даже волю к жизни. В случае успеха такого предприятия мы вывели бы расу послушных, пассивных евнухов, подготовив тем самым почву для беспрецедентного по своим масштабам взрыва насилия.

Упростив таким образом суть вопроса, мы рассуждаем так, будто стоим перед жестким выбором: либо агрессия, либо раса евнухов. Неудивительно, что попав в эту ловушку, мы просыпаемся в холодном поту с ощущением, что у нас отбирают нашу суть — самоутверждение и самоуверенность, — которая делает нас людьми и лишившись которой, мы потеряли бы смысл жизни. Мы не понимаем, что агрессия, в своем позитивном аспекте, служит тем жизненным ценностям, утрата которых сделает нашу жизнь поистине скудной.

Уже давно я осознал, что для понимания агрессии и насилия необходимо рассмотреть власть как основание проблемы. Я также считаю, что данные, которые предоставляет нам глубинная психология, проливают особый свет на истоки человеческой власти, истоки агрессии и насилия. Исследуя власть, я стремлюсь достичь более глубинного уровня, нежели теории врожденности и воспитания, концепции инстинкта и культурной обусловленности. Я ищу ответ на вопрос: чего человек достигает, используя агрессию и насилие?

5. Основной тезис данной книги

Я полагаю, что в жизни каждого человека потенциально присутствует пять уровней силы. Первый — это сила жить. Эту силу можно наблюдать у младенца — он плачет и яростно размахивает ручонками, сигнализируя об испытываемом им дискомфорте, требуя удовлетворения голода и иных потребностей. Хотим мы того или нет, сила играет ключевую роль в формировании у ребенка того, что мы называем личностью. Взросление каждого ребенка определяется последовательностью трансформаций силы, то есть тем, из чего он черпает свою силу и как ее использует, как ее реализует. Это задано самим актом рождения — не культурой как таковой, но самим по себе фактом того, что ребенок живет. Если ребенок лишен переживания того, что его действия способны вызывать ответную реакцию окружающих — что показано в проведенном Репе Спитцем исследовании детей-сирот в Пуэрто-Рико, не получавших внимания со стороны медсестер или кого-нибудь другого взамен матери, — он забивается в угол кровати, не говорит, не развивается, буквально угасая физиологически и психологически. Крайним проявлением бессилия является смерть.

Сила жить сама по себе не есть добро или зло, она первична но отношению к ним. При этом она и не является нейтральной. Она должна рсализовывать-ся в жизни, иначе последуют неврозы, психозы или насилие.

Следующий этап — это самоутверждение. Каждое живое существо нуждается не только в том, чтобы быть, но и в том, чтобы утверждать свое бытие. Это особенно важно для человека, ибо в дар (или в наказание) он получил самосознание. Сознание не является врожденным, но начинает зарождаться у младенца через несколько недель, формируется в течение нескольких лет и, в действительности, продолжает развиваться в течение всей жизни. Встает вопрос о значимости, и начинается долгий и чрезвычайно важный путь к обретению самоуважения или его суррогатов, сопровождаемый страданием от его отсутствия. Физическое выживание как таковое у человека отходит на второй план, уступая место задаче выжить, сохранив при этом свою самооценку.

Жажда признания становится ядром потребности самоутверждения. Если в семье ребенок получает признание и ощущение значимости как само собой разумеющееся, он принимает их как должное и обращает свое внимание на иные вещи. Но если самоутверждение блокировано, как то нередко происходит в наше сложное время, когда и родители, и дети подчас полностью сбиты с толку, оно превращается в навязчивую потребность, которая руководит человеком на протяжении всей его жизни. Или же, самоутверждению ребенка может препятствовать родительский паттерн: "мы будем тебя любить, только если ты будешь нам подчиняться". В таком случае ребенок оказывается в плену деструктивных аспектов конкурентности, начинает торговать собой и миром — другие воспринимают его самоутверждение как принижение их самих, и наоборот. Это лишь некоторые из форм, кого рые может принимать искаженное или блокированное самоутверждение.

Когда самоутверждение сталкивается с сопротивлением, мы прилагаем дополнительные силы, чтобы отстоять свою позицию, свои убеждения, свое Я — теперь мы утверждаем их в условиях противостояния. Это третья фаза — отстаивание своего Я. Это форма поведения, характеризующаяся большей силой и направленностью вовне, нежели самоутверждение. Во всех нас заложена готовность реагировать на нападение. Мы заставляем других обратить па нас внимание, во весь голос заявляя: "Вот он я! Я требую внимания!".

Слова жены Вилли Ломана из пьесы Артура Миллера "Смерть коммивояжера" удачно иллюстрируют эту мысль — "необходимо обратить внимание…". Хотя "Вилли Ломан никогда не зарабатывал много. Его имя никогда не упоминалось в газетах… он — человек… И поэтому, он достоин внимания". То, что она, на первый взгляд, отстаивает интересы другого человека, не меняет того факта, что отстаивает их именно она. Некоторые из нас способны отстаивать чужие интересы с большим напором, чем свои. Однако, это лишь иная форма отстаивания своего Я, зачастую обусловленная требованиями этикета и негативным отношением к "бахвальству".

Четвертая фаза — агрессия. Если в течение некоторого времени возможность отстаивания своего Я блокируется — как то было на протяжении многих лет с евреями, да и с любым другим национальным меньшинством, — начинают проявляться более жесткие формы реакции.

Живя в течение трех лет в Салониках, я обратил внимание, что сто тысяч живущих там евреев-сефардов, составляющих треть местного населения, по сути образовывали культурную интеллигенцию города. Антисемитские предрассудки, вроде тех, что существуют в других странах Европы и в Америке, здесь отсутствовали вовсе. При этом полностью отсутствовала и агрессивность, ассоциирующаяся в нашей стране с евреями. Своеобразным девизом Салоник стала поговорка "Нужно два еврея, чтобы обхитрить грека, и два грека, чтобы обхитрить армянина". Именно в среде армян, находящихся в самом низу местной национальной иерархии, развилась агрессивность и страсть к торговле.

В отличие от отстаивания своего Я, то есть проведения определенной грани и заявления: "Это я, это мое", агрессия заключается в том, что человек вторгается в сферу власти и престижа другого, вторгается па его территорию, забирая себе ее часть. Мотивы здесь могут быть вполне праведными — восстановление исторической справедливости, как в случае африканских туземцев, описанных Францем Фэноном в книге "Проклятые мира сего", освободительная борьба, гордость, и тысячи других причин. Мотивы нас в данный момент не волнуют — мы лишь подчеркиваем, что существует фаза поведения, потенциально свойственная любому человеку, и в определенных обстоятельствах она может быть приведена в действие. Когда в течение некоторого времени человека полностью лишают возможности дать выход агрессивным тенденциям, то берут свое, выливаясь в зомбиподобное омертвение сознания, невроз, психоз или насилие.

Наконец, в случае неэффективности агрессивных действий, происходит окончательный взрыв, называемый насилием[19]. Насилие носит в основном физический характер, поскольку предыдущие фазы, на которых сохраняется способность действовать с помощью рассуждения и убеждения, были фактически блокированы. В типичном случае стимул, поступающий индивиду извне, напрямую трансформируется в импульс нападения, минуя кору головного мозга. Поэтому, когда человек впадает в ярость, он далеко не всегда отдает себе отчет в своих действиях, пока вдруг не понимает, что же он натворил.

Ситуация, когда целый народ лишен возможности реализовать свою потребность в самоутверждении, поистине трагична. Самым наглядным примером для нас является черное население США. Главным преступлением белого человека было то, что на протяжении нескольких веков рабства н столетия физической свободы при психологическом гнете, он лишал чернокожих возможности самоутверждаться. При рабстве сначала физическом, а затем психологическом реализация любой из ненасильственных фаз затруднялась или целиком исключалась. Негры могли самоутверждаться лишь в роли певцов, танцоров, артистов, развлекающих белого человека, либо в качестве пахарей на полях, принадлежащих белому человеку, а впоследствии — сборщиков его же автомобилей. Это привело сперва ко всеобщей апатии, а затем — ко вполне закономерной межрасовой напряженности. Об этом же говорит чернокожий из Гарлема: "Придет время, и будет уже поздно. Все просто взорвется, потому что люди живут в напряжении, у них кончается терпение. А когда оно кончится…"[20] Он обрывает фразу на середине, вполне справедливо предоставляя нам домыслить, какие же могут быть последствия, ибо, как уже было показано, до тех пор, пока не случится взрыв насилия, мы не в состоянии представить, что же может произойти. Ибо пока люди вынуждены влачить такое получеловеческое существование, будут иметь место и агрессия, и насилие.

Пока блокируются другие фазы поведения, насилие остается по сути единственным способом, с помощью которого отдельные люди или целые группы могут дать выход невыносимому напряжению и попытаться обрести чувство собственной значимости. Мы часто говорим о склонности к насилию как о чем-то, что формируется внутри человека, однако она во многом также является реакцией на внешние обстоятельства. Источник насилия следует искать как в его внутренних, так и во внешних проявлениях, в той ситуации, которая блокирует иные формы реакции.

Перечисленные выше пять фаз являются онтологическими, то есть они являются частью человеческой природы человека. Задача онтологии в том, чтобы описать характеристики бытия как такового — в нашем случае, человека как человека. Приступ дикой ярости может случиться как у трехлетнего ребенка (в форме истерики), так и у шестидесятилетнего человека, и хотя мы в большей степени осудим за это последнего, сама способность к таким действиям потенциально присутствует в каждом. Онтологический под ход не исключает развития, но пытается заглянуть в более глубинные уровни. Его не следует отождествлять исключительно с "природными" либо "социальными" теориями насилия, упомянутыми выше. Онтологическое исследование направлено на изучение структуры, в которой коренится как природное, так и приобретенное.

Я считаю, что психотерапевтический подход является одним из наиболее плодотворных методов изучения насилия и агрессии. Мы можем выявить истоки и корни "безумия" и насилия в нашем обществе, исследуя случаи Присциллы, Карла или Ханны Грин. Я отдаю себе отчет в опасностях, таящихся в слишком буквальном отождествлении общества с индивидом, однако полностью упускать из виду взаимосвязь между ними было бы не меньшей ошибкой. Социальные и психологические проблемы уже невозможно рассматривать изолированно друг от друга. Я убежден, что стоит попытаться понять агрессию и насилие в современном обществе в том контексте, на который я уже давно обратил свое внимание благодаря Присцилле и другим, отчаянно нуждающимся в силе.

Глава 2. НЕВИННОСТЬ И КОНЕЦ ЭРЫ

Извечная борьба: осознать нашу собственную сопричастность злу — ужас, который для нас невыносим. Гораздо спокойнее делить мир на абсолютно невинных жертв и злокозненных разжигателей чудовищного насилия, окружающего нас повсюду. Что бы ни случилось, не тревожьте нашей невинности. Но где же в каждой стране находится оплот невинности? Не в сумасшедшем ли доме? <…> И действительно, совершенная невинность есть безумие.

Артур Миллер

"С уважением

к ее мукам — но с любовью"

Мы живем в конце эры. Эпоха, которая началась Возрождением, родившемся из сумерек Средневековья, близится к завершению. Эра, делавшая ставку на рационализм и индивидуализм, переживает внутренние и внешние трансформации — и пока есть только смутные, лишь частично осознаваемые предвестники того, что принесет нам новая эпоха. Вспомним гигантов Возрождения — исследователей Земли, как Колумб и Магеллан, исследователей неба, как Коперник. С их путешествиями могут сравниться недавние полеты на Луну. Однако практически никто не помнит имен астронавтов, высадившихся на ее поверхность. Зато мы помним названия машин. Героем путешествия на Луну был не отдельный человек, а ракета, и человек был лишь слугой этой ракеты.

Однако не следует делать из этого вывод, что в грядущую эру человек подчинится технике. Возможно, наоборот, развитие техники, которая приобретет роль, аналогичную роли рабов античности, заставит нас искать интеллектуальное и духовное содержание, способное заполнить пустоту наших дней и ночей.

Из-за нынешнего разрыва между поколениями власть сошла со своей наследственной колеи, запуталась, оказалась отданной на поругание. Те, кто раньше покорно занимал положение угнетенных: чернокожие и мексиканцы, женщины, студенты, пациенты психиатрических клиник, заключенные — пробуждаются к жизни, заявляют о своем существовании, выдвигают свои требования. Сила становится новой и актуальной темой не только для этих групп, но и для каждого в нашей культуре, стремящегося сориентироваться и занять свое место в вихревых потоках современности. В такое время бессилие — зачастую называемое отчуждением и беспомощностью — становится невыносимым.

Есть способ борьбы с бессилием, который заключается в том, чтобы превратить его в видимое достоинство. Человек в этом случае сознательно отказывается от силы, и тогда не обладать ею становится добродетелью. Я называю это невинностью. Это слово {innocence) образовано от латинской частицы in ("не") и корня nocens ("вина"), обозначая дословно отсутствие вины или греха, безвредность, простодушие, чистоту. Применительно к поступкам оно означает "отсутствие вреда или злых намерений".

Для начала необходимо разделить два типа невинности. Один — это свойство фантазии, невинность поэта или художника. Это сохранившаяся у взрослого детская ясность восприятия. Все вокруг обладает свежестью, чистотой, новизной и красочностью. Из этой невинности проистекают восторг и благоговение. Она ведет к духовности — это невинность Св. Франциска, выразившаяся в его Проповеди к птицам. Возможно, именно это имел в виду Иисус, когда сказал: "Если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное". Это детское отношение к миру, сохраняющееся в зрелом возрасте без ущерба для реалистичного восприятия зла, или, говоря словами Артура Миллера, нашей "сопричастности злу". Это подлинная невинность.

Такая невинность может послужить хорошей защитой в беде. Женщина, выросшая в истерзанной войной Германии, рассказывала, что вошедшие в ее город французские и марокканские войска воспользовались несколькими днями "свободы" и насиловали всех попадавшихся им девушек. Хотя ей было тринадцать лет (а они насиловали и девятилетних), она могла беспрепятственно пройти сквозь группу солдат, поскольку ничего не знала о половых отношениях, ей было неведомо, что делают мужчины. Она считает, что ее спасла полная невинность — имей она хоть немного опыта, взмаха ее ресниц или случайного, быть может испуганного, взгляда (собака кусает того, кто источает запах страха) было бы достаточно, чтобы бесчинствующие солдаты схватили и ее.

Существует и другой тип невинности, иллюстрацией которого служит повесть Мелвилла "Билли Бад". Невинность Билли не ведет к духовности, ее суть заключается в зашоренности. Другими словами, это псевдоневинность. Она паразитирует на наивности и представляет собой законсервированное детство, своего рода фиксацию на прошлом. Это скорее инфантилизм, нежели детскость. Когда перед нами встают вопросы, слишком масштабные или ужасные для нашего ума — как например, атомная бомбардировка, — мы прячемся за подобной невинностью, обращаем бессилие, слабость и беспомощность в добродетель. Подобная псевдоневинность ведет к утопизму; нам незачем видеть подлинные опасности. Повинуясь бессознательному, мы закрываем глаза на реальность и уверяем себя, что мы от нее спрятались. В отличие от невинности первого рода, она не делает все ярким и ясным — скорее, она все упрощает. Она вянет перед лицом нашей сопричастности злу. Такая невинность не может справиться с разрушительностью в нас или в других людях и, как в случае Билли Бадда, становится саморазрушительной. Невинность, неспособная вобрать в себя демоническое, сама становится злом.

Такую же форму принимает невинность в случае невроза. Это фиксация на детстве, которое человек так и не прожил, и за которое он вместо этого цепляется как за единственную защиту от жестоких, нелюбящих или доминантных родителей. Моему пациенту, молодому человеку, у которого сложилась сложная структура паразитирования на такой слабости, однажды приснился сон, в котором он увидел себя зайцем, преследуемым волками. Но внезапно заяц поменялся с волками ролями и погнал их сам. Оказалось, что то был волк в заячьей шкуре. Порой в распоряжении таких людей есть одна-единственная стратегия, с детства ставшая для них вынужденной необходимостью, — они принимают образ внешнего бессилия, требуемого от них ситуацией, а затем украдкой добиваются своих целей.

Цитата из Артура Миллера, вынесенная в эпиграф этого раздела, говорит именно об этом: "Совершенная невинность есть безумие". Но у Артура Миллера есть еще одна фраза (с которой я не согласен), не вошедшая в данный эпиграф: "Там [в сумасшедшем доме — P.M.] люди плывут по течению жизни, истинно невинные и абсолютно неспособные заглянуть в себя". Как станет ясно из следующей главы, я не верю, что дело здесь в "неспособности заглянуть в себя". Равно как и не в "подлинной невинности". Невинностью это представляется только со стороны. В своей отстраненной невинности, как Ханна Грин, они беседуют с призраками, поскольку не могут найти никого больше, кто бы хотел и мог понять их.

В данной книге под этим словом я буду понимать псевдоневинность, которая является распространенной защитой от признания собственной силы или конфронтации с ней.

1. Пора цветения и время засухи в Америке

В Америке псевдоневинность имеет столь же давние корни, как и сама страна. "Избранные" отправились морем из Англии, повернувшись спиной к Европе, которая олицетворяла для них порок, гнет аристократии и религиозные гонения. В Америке они надеялись создать государство, воплощающее в себе полную противоположность этому: оплот праведности, справедливости, демократии и свободы совести. Само основание новой нации стало по сути претворением в реальность мифа о Новом Иерусалиме не в отдаленном будущем, а сейчас, на глазах у "избранных". Америка началась, как сказал Ричард Хоф-стадтер, с "веры в совершенство", а затем посвятила себя прогрессу. Но возможен ли прогресс, когда совершенство уже достигнуто?

А как же быть с религиозными гонениями, вскоре охватившими даже Новую Англию? Как быть с развернувшимся геноцидом индейцев? И неотвратимо началась долгая борьбы между идеалами и реальностью, когда Америка идеалистов — почти совершенное государство, новый Эдем, в траве которого не водятся змеи — сошлась в битве с реальностью преследований и уничтожения индейцев. Иронической иллюстрацией порожденного этой этической дилеммой смятения и ханжества служат записки Бенджамина Франклина: "И если Провидению угодно искоренить сих дикарей, дабы освободить место для земледельцев, вполне вероятно, что орудием для этого предназначен быть ром. Он уже истребил все племена, ранее населявшие побережье". На примере Франклина мы видим, как люди отождествляли свои собственные интересы и интересы своих сограждан с Провидением, с Божьим промыслом. Американцы — "возделыватели земли", а геноцид индейцев, вину за который мы еще не осознали — веление Господа. Вот отличительный признак псевдоневинности: собственные интересы всегда отождествляются с Провидением. Вот к какому выводу приходят Хью Дэвис Грэм и Тед Роберт Гурр: "Пожалуй, всем народам свойственна своего рода историческая амнезия или избирательность памяти, заставляющая забывать досадные ошибки прошлого. Нет сомнений, что американцы со времен пуритан исторически считают себя "богоизбранными", посланными в крестовый поход, чтобы основать в пустыне Новый Иерусалим"[21].

Создатели Конституции, к тому же, отчаянно боя лись эксплуататорской власти, что с давних пор характерно для американцев. Они писали статьи Конституции с намерением, чтобы такая власть не досталась ни одной группе; их так сильно страшила возможность эксплуатации, что в Конституции они расширили это понятие настолько, что оно вобрало в себя вообще всю власть. Тогда перед американцами встала непростая этическая задача: искренне поверить, что они не нуждаются во власти, что их способность нравственного суждения и служения ближнему избавила их от потребности во власти. Они видели себя спасителями страждущих всей Европы. Надпись на Статуе Свободы и по сей день обещает:

Приведи ко мне всех усталых, всех бедных, Всех скученных в стада, желающих дышать воздухом свободы, Всех несчастных изгоев твоих многолюдных берегов, Приведи ко мне бездомных, заброшенных сюда бурей. Я поднимаю свой светильник над золотой дверью.

В этой стране миф о Райском саде и открытое отторжение власти постоянно сосуществовали с насилием. Количество убийств на душу населения здесь превышает европейский уровень в три — десять раз; из ведущих стран мы обладаем одной из самых кровавых историй борьбы за права трудящихся; большинство жителей крупных американских городов боятся сегодня ночью выходить на улицу. Во время поездки по Америке Д.Г.Лоуренс писал: "Подлинный американец обладает душой суровой, одинокой, закаленной и свирепой"[22]. Посвященный изучению этой проблемы труд Джона Лукаса озаглавлен "Болезнь Америки: не насилие, а дикость"[23]. В душе американца эта склонность к насилию странным образом существует в тесном соседстве с поразительной нежностью и теплотой. Мы не можем не прийти к выводу, что в сознании американцев разыгрываются какие-то особого рода конфликты, объясняющие одновременное сосуществование насилия и доброты.

Я предполагаю, что, во первых, насилие и, во вторых, нежность связаны с нашим сознательным отрицанием силы и сопутствующей этому псевдо невинностью. Насилие, как я уже говорил, происходит от бессилия, — это взрыв бессилия. Отрицание нашей тяги к силе, при попытке скрыть значительную на самом деле степень силы, приводит к внутреннему противоречию: сила, которая не утоляет испытываемое нами чувство бессилия. Она не порождает чувства ответственности, которое должна порождать сила подлинная. Мы не можем чувствовать ответственность за то, факт обладания чем мы не признаем. Мы не можем напрямую пользоваться нашей силой, поскольку постоянно испытываем элемент вины за то, что располагаем ею. Если бы мы ее признали, нам бы пришлось иметь дело с собственным чувством вины. Вот почему сила в Америке обычно выражается в деньгах. Деньги, по крайней мере, — нечто внешнее.

"Презренным металлом" мы можем рассчитаться с другими людьми и странами; мы щедро делимся деньгами с благотворительными учреждениями, что свидетельствует об испытываемом нами чувстве вины за то, что обладаем ими. Так что мы ведем себя как нация волков в заячьей шкуре.

У американской нации также не сложилось подлинного чувства трагедии, которое помогало бы нам испытывать сочувствие к врагу и, тем самым, могло бы смягчить нашу жестокость. Стоит почитать отчеты тех, кто пилотирует бомбардировщики над Индокитаем ("Я не думаю о находящихся внизу женщинах и детях, — говорят летчики. — Я думаю о том, что у меня есть задание, и испытываю удовлетворение, если его хорошо выполняю"), чтобы найти подтверждение того, что мы отгораживаемся от творящегося в мире зла. "Две мировые войны не пробудили [в американцах — P.M.] ни ощущения греха, ни того обостренного чувства зла, которое почти что инстинктивно присуще народам Старого Света…"23 Не ощущая собственной сопричастности, американцы тем самым лишены элемента милосердия, которое, вполне вероятно, является неотъемлемым условием гуманности.

Примером того, насколько распространено влияние подобной невинности, служит книга Чарльза Райха "Зеленая поросль Америки". Необходимость критиковать эту книгу ставит меня перед дилеммой, поскольку я сочувствую стоящим за ней намерениям и духу. Я считаю, что ее первая часть, посвященная проведенному Райхом анализу корпоративного государства, поучительна и весома. Он правильно усматривает корни американской мечты и даже проблемы невинности в первых столетиях американской истории. Он дает верную оценку тому, как чувство бессилия разъедает уверенность наших сограждан, их способность к действию, оценку "преднамеренному неведению, распространенному среди американцев", и свойственному нам стремлению "избавиться от зла путем его запрета".

Однако, любопытным образом, вторая часть книги сулит молодым, да и всем нам, подлинное засилье в псевдоневинности. "Больше нет врагов <…>. Нет противников <…>. Никто не хочет войны, кроме машин <…>. Даже бизнесмены, будучи освобожденными, предпочитают валяться на траве и греться на солнышке. И поэтому, больше нет нужды воевать с какой-либо группой людей в Америке"[24]. Вудсток, теперь уже реализованный во всей своей красе и раскрепощенности, рассматривается в качестве мифа новой эры, хотя полностью игнорируются его последствия, а именно Алтамонт, где "ангелы ада", нанятые в качестве телохранителей певцов, совершили убийство. Это импрессионистическая картина Райского сада, наполненного сиянием невинности и свободным и радостным смехом детей, резвящихся на полях под звуки рок-музыки, картина времени до грехопадения, до вмешательства чувства тревоги и вины. Но увы! Этот мир для детей, не для взрослых. "Сознание III" Райха не только не является ответом, наоборот, оно вообще не является сознанием, поскольку отсутствует диалектическое движение между "да" и "нет", добром и злом, которое и порождает любое сознание. Райх пишет: "Сложные вопросы если под этим подразумевается политическое и экономическое устройство — неважны, они попросту не о том"[25]. Все решает Сознание III, "победа которого не требует насилия и перед которым насилие бессильно". Таким образом, нам сулят блаженное спокойствие, поразительно напоминающее картинки на древнегреческих вазах, где изображены нежащиеся на Олимпе боги.

Действительно ли больше нет врагов? Можем ли мы поверить в это, если вспомним братьев Берриган? Или братьев Соледад? Или Анджелу Дэвис? Или заключенных в Аттике, которых после побоища голыми прогнали сквозь строй? Или Вьетнам — да-да, залитые ядовитыми химикатами земли и нечеловеческую жестокость во Вьетнаме? Райх не понимает, что в нашей стране уже заметны ростки ползучего фашизма: обращение молодежи против отцов, антиинтеллектуализм, рост насилия в сочетании со свойственным массам чувством бессилия, стремление бюрократии принимать решения, основываясь на соображениях технической эффективности, когда в приспособленчестве тонет все человеческое.

Райх также неспособен понять ту изоляцию, то одиночество и отчаяние, которыми движимы многие молодые, в особенности те, кто принимает наркотики. В Биг-Суре я однажды присутствовал на свадьбе хиппи, все были одеты так ярко, будто то была постановка "Кармен". Но я не мог не заметить изоляции в глазах практически каждого, каждый из этих молодых людей выглядел отчужденным и одиноким — даже будучи в толпе, призванной веселиться и радоваться. Книгу Райха отнесли к разряду "пророческой" литературы, сочтя, что она несет в себе идеи, столь нужные Америке. Но пророческая литература, как например, Ветхий Завет, всегда содержит образ зла, который в данном случае попросту отсутствует. Опасность этой книги заключается в ее убежденности в том, что против нового мира "насилие бессильно", а это может потворствовать склонности к апатии, и так уже достаточно явной в нашей стране.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒