Тот Город

Ольга КРОМЕР (г. Реховот, Израиль)

Номинация «Малая проза»

Подноминация «Любовь»

Тот Город

(Фрагмент повести)

В начале июня Осю вернули из слабкоманды в лагерь. Наташа обрадовалась, принялась рассказывать последние лагерные новости, кто умер, кого перевели на другой лагпункт, кто выбился в придурки – сменил лесоповал на работу полегче. Ося слушала вполуха, смотрела на счастливую, стесняющуюся своего счастья Наташу и думала о Янике. Пять лет кончились ещё в феврале, теперь он мог писать ей, наверно, уже написал и не раз. Что подумает он, не получив ответа? Решит, что она бросила его, предала? Напишет на фабрику или соседке? Соседка, наверно, ответит, и тогда он узнает, что ребёнок умер, а Ося в лагере. Как справится он, как переживёт? Как будет искать её? Можно написать в Детгиз, редактору, послать свой адрес. Но писать из лагеря – значит, ставить под удар чужую жизнь, жизнь хорошего человека, и так уж, наверно, висящую на ниточке.

– …в Ленинград, – сказала Наташа, и Ося вздрогнула.

– Ты меня совсем не слушаешь, – обиделась Наташа.

– Прости, что-то мысли разбегаются, – извинилась Ося.

– Какая-то ты не такая стала, Оля. Ты раньше была, как струна, вся звенела, а сейчас даже не дребезжишь.

– Красиво, – усмехнулась Ося. – Да только звенеть нет толку, всё равно не дозвенишься. Так, говоришь, Владимир Сергеич попросил у жены развод. И что теперь?

– У него срок через десять месяцев кончается, если не добавят, он выйдет на поселение, и мы поженимся. Тогда можно и ребёнка завести, представляешь, Оль?

– Представляю, – через силу сказала Ося. – Поздравляю.

Наташа ушла, недовольная и обиженная. Ося легла на нары, подумала со вздохом, что завтра опять начинается лесоповал и что Наташа права, что-то сломалось в ней, порвалась какая-то очень важная струна, и как поправить это, она не знает.

То ли Ося откормилась в слабкоманде, то ли новая напарница работала хорошо, но всю первую неделю они перевыполняли норму и даже получили двести ударных грамм в конце недели. Новую напарницу звали Даша, её забрали с третьего курса мединститута. На студенческой вечеринке её подвыпивший приятель рассказал анекдот. Утром, протрезвев и вспомнив, он в ужасе помчался в НКВД доносить сам на себя, прежде чем кто-то другой успеет донести на него. В НКВД его понимающе выслушали, посмеялись и ласково попросили составить список всех присутствовавших на вечеринке. Приятель отказался, но собеседники проявили настойчивость, и через месяц за решёткой оказалась вся компания, все семнадцать человек, включая Дашу. Сама Даша пресловутый анекдот впервые услышала от следователя; когда его рассказывали, она делала бутерброды на кухне.

– Был бы хоть анекдот хороший, – смешно тараща глаза, возмущалась она. – А то чушь какая-то, вот послушай. Одна старушка впервые в жизни увидела верблюда, заплакала и говорит: «Посмотрите, до чего советская власть лошадь довела».

– Чушь, – улыбаясь, согласилась Ося. Даша ей нравилась. В ней не было ни Осиной тяжёлой ненависти, ни Наташиного тоскливого недоумения, лишь спокойное приятие удара судьбы и железная решимость этот удар выдержать.

– Бывают хорошие времена, бывают плохие, – сказала она Осе. – Нам выпали плохие, что ж делать. Надо жить, может быть, ещё доживём до хороших.

– Не бывает плохих времён, бывают плохие люди, – хотела ответить Ося, но промолчала, забралась на нары, улеглась и закрыла глаза. Безразличие и равнодушие, что окутали её, словно облаком, после смерти Таньки, сгустились за прошедший год в толстую непроницаемую вату, она задыхалась в этом коконе, но выбраться не было ни сил, ни желания. Кокон мешал дышать, но и чувствовать тоже мешал, ей больше не было ни обидно, ни больно, ни страшно, ни грустно – ей было холодно, голодно и всё равно. Наташа перестала к ней приходить, Даша поглядывала осуждающе, Ося молчала. Молча вставала, молча выпивала свою утреннюю чашку кипятка, молча съедала пайку, молча шла на лесоповал, в полном молчании десять часов пилила здоровенные, не обхватишь, сосны. Вечером молча тащилась обратно в зону, молча выхлёбывала в столовой баланду.

Первые месяцы после освобождения Яника она ждала писем, бегала к почтовому столбу, перечитывала по нескольку раз неуклюже накарябанные на фанере фамилии, потом ждать перестала. Только заветная тетрадка и три карандаша все ещё немного согревали ей душу, вызывали хоть какие-то, смутные, сложные, печальные, но всё же чувства. Иногда поздно ночью, если даже смертельная усталость не проваливала её в сон, если не спалось и никакой кокон не помогал, она перелистывала тетрадку, рассматривала при тусклом свете барачной, никогда не гаснущей лампы полустёршиеся наброски ленинградских мостов и набережных и не верила, что когда-то жила в далёком прекрасном городе, ходила в театры и на выставки, рисовала, любила и была любима.

В конце июля настали, наконец, тёплые дни. Ося выстирала свою телогрейку – брезгливость ещё сохранилась в ней, всё ещё было ей не всё равно, грязное носить или чистое – и повесила у печки сушиться, а на работу пошла в стареньком ленинградском пальтеце, которым обычно укутывала ноги по ночам. И только после построения, только на выходе из зоны вспомнила, холодея, что тетрадку и карандаши, которые прятала в тайном кармане пальто, она вынула, чтобы не отобрали при шмоне, а спрятать забыла, так и остались они лежать под матрацем.

День тянулся невыносимо медленно, Ося то считала всё вокруг – ветки на срубленном дереве, листы на соседнем кусте, зубья на старой тупой пиле, то разглядывала небо, пытаясь понять, скоро ли стемнеет, скоро ли поведут их обратно в зону. Даша больше не работала с ней в паре, под благовидным предлогом, что встретила землячку, она нашла себе напарницу покрепче. Осе досталась такая же доходяга, вместе они не вырабатывали и половины нормы, и Ося снова сидела на минимальном пайке. Но ни норма, ни паёк не занимали её сейчас, а только невозможно, нестерпимо медленно тянущееся время. Едва прозвучал сигнал, она побежала строиться, далеко обогнав напарницу. Колонна потянулась обратно в лагерь. Осе казалось, что женщины шагают неестественно медленно, люди не умеют, не должны так медленно ходить. Наконец, показались впереди лагерные ворота, заскрипели, открываясь. За воротами уже стояла охрана, готовая к вечернему шмону. Привычными пятёрками женщины заходили в зону, покорно расстёгивали телогрейки, развязывали платки, солдаты равнодушно умело шарили по ним руками, всё было, как всегда, но у Оси сжалось сердце от неприятного, недоброго предчувствия. Уже потом, уже вспоминая, она поняла, что в лагере было слишком шумно, слишком светло, тогда же просто побежала – медленно, задыхаясь и спотыкаясь, но всё ж таки побежала в барак, едва закончился шмон.

Барак встретил её шумом, руганью, истерическим хохотом, тяжёлым запахом махорки и перегара.

– Что это? – робко спросил кто-то за Осиной спиной.

– Новый этап, – грустно ответила оказавшаяся рядом Елизавета Алексеевна. – Связали меня, под нары засунули, хорошо хоть не порезали.

В дальнем конце барака, у раскалённой до оранжевого свечения печки, не глядя на вошедших, продолжала резаться в карты полуголая крикливая компания. Женщины постояли у входа, робко разошлись по бараку, обходя печку широким полукругом, тут и там поднимая с полу разломанный и разорванный жалкий свой скарб, утирая безмолвные и бессильные слезы. Ося подошла к своему месту, подняла сброшенный на пол матрац, посмотрела на нары – тетради и карандашей не было. Она постелила матрац, полежала немного, глядя в потолок, потом слезла вниз и отправилась к печке. Немировская, стоявшая в проходе, схватила её за руку, Ося отдёрнула руку, тряхнула упрямо головой.

На ближайших к печке нарах сидела полная, грудастая тётка с неприятным плоским лицом. Голые ноги её, от щиколотки до середины бедра, были расписаны мужскими именами. Жорик, Серёга, Васёк, прочла Ося, Колян, Гога, Васёк рыжий. Тётка почувствовала Осин взгляд, подняла голову, спросила, проведя рукой по татуировке:

– Чё вылупилась, контра? Мужики мои тебе не нравятся?

– Вы забрали три моих карандаша и тетрадь. Вам они ни к чему, а мне нужны, я художник. Верните их, пожалуйста, – сказала Ося.

Тётка глянула на Осю внимательней и отвернулась. Тотчас вскочила сидевшая на полу возле нар молоденькая, наголо стриженная девчонка, подскочила к Осе и толкнула её, не больно, не сильно, ровно настолько, насколько нужно было, чтобы Ося упала. Марухи загоготали. Ося поднялась, отряхнула пальто, подошла к тётке ещё ближе, повторила упрямо:

– Отдайте, пожалуйста, мою тетрадь и карандаши.

Девчонка, уже присевшая, вскочила было снова, но тётка махнула рукой, и девчонка остановилась в полушаге, завертелась на месте юлой, пытаясь удержать равновесие. Тётка презрительно оглядела Осю с ног до головы, Ося встретила её взгляд с тихим спокойным упрямством обречённого человека. Тётка нахмурилась, но что-то вдруг мелькнуло в её мутно-серых глазах, и она спросила с интересом почти нормальным, почти человеческим:

– Всё, что хошь, намалевать можешь?

Ося кивнула. Тётка отмахнула рукой за плечо, из глубины нар ей протянули тетрадку и карандаши, тётка цыкнула, девчонка подхватила тетрадку и, прыгая, кривляясь, то протягивая, то отдёргивая, отдала Осе.

– Малюй, – приказала тётка, – а мы побачим.

Ося взяла карандаши, тетрадь, заляпанную жирными пальцами, поморщилась болезненно, присела на ближайшие нары. Сидевшая на них маруха торопливо отодвинулась. Ося зажмурилась, выждала, пока руки перестанут дрожать, открыла глаза и несколькими злыми уверенными линиями набросала тёткин портрет, всю силу своей ненависти вложив в эти линии. Кто-то присвистнул на верхних нарах, Ося подняла глаза. Молодая женщина из новеньких, явно не из блатных, но и на политическую тоже не похожая, покрутила пальцем у виска. Ося встала, вздёрнула упрямо подбородок и протянула тетрадку тётке поверх стриженой девчонки, успевшей снова присесть. Страха не было в душе, только упрямство и злость, а в голове стучало мерным барабаном «ну и пусть, ну и пусть».

Несколько долгих секунд, пока Ося мысленно прощалась с Яником и просила у него прощения, тётка пристально рассматривала рисунок. Вдруг стало удивительно тихо, никто не разговаривал, никто не двигался, словно весь барак играл в детскую игру «замри». Потом тётка засмеялась хриплым, каркающим смехом, марухи подхватили, кто-то неуверенно хихикнул за Осиной спиной, и вот уже весь барак хохотал, надрывался от смеха, нервного и неровного, волнами. Когда стихла очередная волна, Ося протянула руку, тётка смачно, с удовольствием, выругалась и отдала тетрадь. Ося развернулась, медленно – не из вызова, а просто от усталости – побрела на своё место. Дойдя до своих нар, она прислонилась к столбу, рассмотрела брезгливо захватанную, в жирных пятнах, тетрадь, вернулась к печке, открыла заслонку и бросила тетрадь в самый центр мечущегося внутри огненного вихря. Барак уже забыл про неё, марухи резались в карты с прежним шумом и азартом, политические обустраивались на новых местах, только та самая новенькая всё так же неотрывно смотрела на Осю, свесившись с нар и сильно вытянув шею. Ося поймала её пристальный, оценивающий взгляд и отвернулась.

Утром, сразу после подъёма, новенькая подошла к Осе, протянула большую крепкую руку, сказала:

– Знакомиться давай. Катерина я, Измайлова Катерина Ивановна.

– Ольга Ярмошевская, – сказала Ося, разглядывая новую знакомую. Высокая, статная, с жёстким прямым ртом, с тяжёлым, твёрдым подбородком, с большими круглыми глазами, она явно была одной из тех некрасовских женщин, что останавливали коня на скаку, и было непонятно, для чего такой женщине Ося.

– В паре будем работать, – сказала Катерина.

– Но у меня уже есть пара.

– Ничего, поменимся, я с бригадиром сговорилась.

– Я не вырабатываю нормы, – предупредила Ося. – Зачем это вам?

– Затем, что понравилась ты мне, – отрезала Катерина. – Люблю таких, кто шею не гнёт. Я сама такая. А норму я за двоих справлю, не бойсь. Только ты мне не выкай, не люблю.

Ося пожала плечами, в конце концов, не всё ли равно.