Клиническая смерть, рай, ад, небо. Свидетельство диакона Сергия

Клиническая смерть, рай, ад, небо. Свидетельство диакона Сергия

– Здравствуйте, мы сегодня находимся в гостях у диакона отца Сергия. В миру он Досычев Сергей Евгеньевич, служит в одном из наших храмов в Санкт-Петербурге. Однажды, лет сорок с небольшим назад, с отцом Сергием – тогда он был еще совсем молодым, – произошло одно очень необычайное событие, о котором мы сейчас хотим поговорить, о котором о. Сергий согласился нам рассказать. Начнем, наверное, с того, где, когда это было, кем ты тогда был, и что с тобой случилось в тот необычайный день.

– Необычайным, естественно, он стал после того события, когда оно произошло, а до того это был самый обычный день, и даже не самый лучший. Я был тогда студентом второго курса института и болел. Болел непонятно какой болезнью: болело у меня и в животе, болела грудь и сердце, все болело, и никто не знал, что это такое. Кто не знал? – Не знали врачи из поликлиники, например. У меня был отец, который, к сожалению, недавно ушел в мир иной. Тогда он был полон сил, был профессором Первого медицинского института, и он взялся за мое здоровье – договорился, отвел меня в больницу Мечниковскую, и там меня приняли в гастроэнтерологическое отделение. И в ту же ночь – еще до всяких анализов, до всяких лечений, я неожиданно для самого себя умер. Понял это только тогда, когда уже довольно долго – несколько минут, а может даже и полчаса, находился сам в смерти, когда я сам видел свое тело, когда я пытался разобраться, где же я – вот я стою, а вот лежу…

– То есть ты воспринимал это сперва как сон? Первые ощущения – какие?

– Началось все с того, что меня положили на койку уже поздно вечером. По каким-то причинам задерживалось мое оформление, потом задерживалось определение конкретной палаты. В конце концов, когда меня привели, было где-то часов 9 вечера. Я получил одеяло, простынь, но оказалось, что палата холодная и продувается ветром даже при закрытых форточках. Был очень холодный вечер, ветреная промозглая ночь. Выяснилось, что все спят под двумя-тремя одеялами, а у меня было одно одеяло, и я замерз. Начиная замерзать, я чувствовал себя все хуже и хуже, а позвать кого-то было стыдно – меня только что положили в больницу. Я терпел, пытался как-то согреться, что-то на себя накинул, но странным делом согреться не мог, и в то время, когда я уже почувствовал, что мне совсем плохо, и что у меня начались фибрилляции сердца – сердце билось пару ударов хорошо, а потом оно перестает биться во время фибрилляции и начинает трепыхаться. Это не аритмия. Есть экстрасистолия, когда происходит несколько ударов и потом молчание сердца, а это фибрилляция – сердце ударило пару раз, а потом вместо ударов получается потряхивание некоторое, вибрация в сердце, а самого удара не происходит. В нарастающем темпе довольно быстро это все происходило, я попытался, уже не стесняясь, звать сестру, но оказалось, что уже поздно, сил уже нет. Я что-то прохрипел, похрипел, и чей-то мощный, добрый, но очень властный голос сказал: «Прощайся». Он настолько был внятным, мудрым, внушительным, спокойным и убедительным, что я ничего не стал обдумывать, потому что это меня мгновенно убедило.

– Обдумывать было нечего

– Да, нечего. Я взял и попрощался – и было понятно, как прощаться: надо было попрощаться со всеми, надо было попрощаться с этим миром, надо было простить всем все, надо было оставить всякие надежды на какое-то продолжение и вступать в нечто, в куда-то, что я не знаю, полностью оставив все за собой. Я это сделал благодаря тому чувству, которое мне дал этот голос. Я понимаю, что в какой-то мере сделал правильно, потому что фибрилляция уже полностью захватила сердце, я не чувствовал что оно бьется, и я довольно быстро начал проваливаться куда-то в темноту. Через некоторое мгновение я уже чувствовал, что не просто проваливаюсь, а лечу, лечу с очень большой скоростью. Я слышал удары колокола – такие внушительные. Темная среда вокруг, и когда я летел, попытался почувствовать, есть ли стенки вокруг. Ощущение было, что – да, что-то есть, но ни одной стенки я не видел, я летел, как говорят, в черный тоннель. Я ощущал этот черный тоннель, но не видел, ощущал каким-то шестым чувством. Летел я очень быстро, какие-то искры летели – то ли мне навстречу, то ли вокруг.

Удары колокола довольно долго сопровождались, потом я увидел в конце тоннеля, по курсу моего полета, некий просвет и довольно быстро там оказался, и оказался в свете. Когда пришел в себя, то увидел себя в палате, только я уже стою в палате, а не лежу в кровати. Я стою посреди палаты, а на моей кровати уже кто-то лежит. Это было настолько удивительно – я начал думать, сколько же я был без сознания, оправдывать себя – оправдывать каким образом – что же со мной произошло, и анализировать. Видимо, – я решил, – что я в бессознательном состоянии был, меня куда-то увезли – в другую палату, я там лежал, потом, в каком-то тоже полубессознательном состоянии, прибежал в свою палату; и вот я сейчас пришел, наконец, в себя, но уже поздно – уже кого-то положили. Значит, я довольно долго был без сознания, раз все это успели сделать. Я пригляделся к тому, кто лежал на моей койке – лежит молодой человек, очень похожий на меня. Я подумал: какое странное совпадение! Решил посмотреть поближе, подошел – что за странное совпадение, это какая-то имитация меня! Я чувствую себя стоящим здесь, а тот, по крайней, мере полная копия меня.

Тогда я, немножко возмутившись, – вряд ли возможно в больничной ситуации, чтобы вместо меня положили, да еще очень похожего человека, может быть, это какой-то психологический эксперимент, – решил этот эксперимент разоблачить. Я схватился за одеяло, пытаясь его скинуть и увидеть, что же там, под одеялом. Но оказалось, что я промахнулся. Хватая одеяло, я не успел его схватить. Я стал уже аккуратно рассчитывать все движения, но оказалось, что я хватаюсь сквозь одеяло, одеяло не хватается. Я стал приглядываться, меня даже от удивления как-то шатнуло, я схватился за спинку кровати, и моя рука пролетела сквозь спинку. Я понял, что могу держать равновесие, не хватаясь за кровать. Сосредоточившись на своем состоянии, я понял, что хорошо себя чувствую, никаких болей нет, я не болею и не чувствую себя больным – всё нормально, полное ощущение комфортности.

И тогда, уже облетев всю комнату, я понял, что что-то немножко странное здесь происходит. Странно то, что интерьер комнаты, все наполнение комнаты было как бы очень хорошим голографическим изображением. У нас голография практически неподвижная – тогда еще особенно была, это был 1968 год. В палате кто-то дышал – это было видно, кто-то перевернулся с одного бока на другой – это я тоже видел; то есть все было во вполне живом, но очень хорошем изображении. Я начал исследовать всё, попытался сдвинуть вазу на столе – она не сдвигалась, потому что моя рука проходила сквозь нее. В итоге дошло до того, что я попытался сдуть пыль с тумбочки – она не сдувалась, хотя я дул изо всех сил. Тогда я попытался разбудить соседа по кровати – это был такой здоровенный дядька, который вполне ощутимо храпел, тело подрагивало от храпа. Я начал говорить ему на ухо, чтобы других не разбудить – он абсолютно не реагировал, я начал громко говорить, дерзнул крикнуть ему в ухо – полный ноль.

Тогда я отошел и стал смотреть, что дальше сделать. В этот момент он вдруг проснулся, сел на кровати, смотрит прямо на меня, и я понимаю, что он не на меня смотрит – он сквозь меня смотрит, на стенку за мной. Как-то так глаза протер, ничего не увидел, снова опрокинулся на подушку и заснул. Это меня огорчило и удивило, я понял, что я им невидим – не то, что я не могу в этом мире ничего сделать – я вообще невидим, как я стал догадываться, но еще не убедился до конца. В этот момент кто-то встал и пошел в туалет, а я, еще не будучи убежденным, что я невидим – это уже потом пришло убеждение, что полностью невидим, тогда я взял и спрятался за одной из кроватей в таком предположении, что, если меня увидят раздвоенным – вот я на кровати, а вот я стою – что бы со мной стали бы делать.

Это оказалось лишним. Никто меня не видел, больница жила своей жизнью, а я начал жить своей жизнью. Вначале меня как-то позабавило и обрадовало, что я стал самостоятельным, невидимым свободно действующим человеком – как интересно! – это же как у Александра Беляева – вдруг я человек, который проходит сквозь стену – есть у него в одной из повестей. Я взял и засунул руку в стену – и она засунулась, подержал несколько мгновений, подумал, что если я туда засуну, то может быть, какое еще чудовище типа крокодила вдруг откусит – внутри стенки, и скорее выдернул руку из стены. Рука зашла по локоть и практически была невидима. Я не помню, что было в месте, куда зашла часть руки – не могу сейчас вспомнить. Может быть, там было нечто такое туманное – само это место не помню. Помню, что я довольно быстро вытащил руку – с облегчением, что ничего с ней не произошло, она целая, при мне. И вдруг обнаружил, когда поглядел на ноги, что я не стою на полу, а немножко вишу над этим полом. Но это меня не стало до конца смущать, потому что я понял, что нахожусь в осознанном состоянии. Я попытался полетать немножко – оказалось, что я хорошо летаю, я пытался шевелить ногами, поднимаясь, как по лестнице, а потом оказалось, что этого не надо – я точностью и усилием мысли мог это делать, определенно оформленным желанием. Выяснилось, что желания должны быть довольно определенно сформулированы, и воля выполнения двигает, куда нужно. Я подлетел к потолку, но там ничего интересного не оказалось, кроме потолка.

Я начал обдумывать, что же я теперь представляю в мире, и понял, что мои какие-то связи с родственниками – а они были довольно сильными, – мои всякие обещания, надежды, планы – я полностью лишён возможности что-то продолжить на Земле, потому что уже стало понятно, что ни появление моё в какой-то ситуации, ни какие-то действия в этой ситуации ни к чему не приведут – я полностью отрезан от мира. Вот это чувство отрешенности от мира, отрезанности, чувство невозможности что-то делать, и что это вначале вызовет большое недоумение у окружающих меня – особенно родственников, понимания, что я потерян для них и для общения, – вызвало яркое и очень острое чувство одиночества – вплоть до слез и до какого-то такого психологического кризиса. Я взял себя в руки и начал думать, как поступать дальше. И понял, что если я здесь ничего не могу сделать, то вряд ли во всем мире найдутся места, где я могу себя проявить – в этом, материальном мире.

Я начал понимать, что тело, которое лежит, – это мое тело, но только я вышел из него. Это открытие было для меня очень серьезным – что мое тело оказалось инструментом, который являл меня в этом мире – скафандром, обладая которым, я мог взять эту материальную чашку этим материальным телом.

– Вот что значит – неподготовленность человека к этому моменту…

– Совершенно верно. И это только начало. И обдумав – а мысли очень быстро двигаются в этот момент, думаешь четко, ясно, быстро, буквально блестяще, – я начал понимать, что в этом мире уже, собственно, нечего делать, и развивать чувство одиночества дальше, до каких-то кризисов, не имеет смысла и не нужно. Мгновенно я вспомнил, что в детстве летал, что, бывало, в детстве хотел прилететь к Богу, и что когда я пытался улететь к Богу, я взглядом мерил расстояние от себя до земли, и в какой-то момент пугался высоты, что само чувство испуга наполняло меня каким-то грузом, который притягивал к земле – я тут же оказывался на земле. Но оказалось, что это чувство весьма близко к сонному – только уж очень расширенно. В результате я решил, что мне нечего пока здесь делать – пока, может быть, по каким-то причинам, я не могу ничего сделать, – а вот к Богу лететь надо. Потому что в этой ситуации я понимал, что только высшее существо, и в первую очередь Бог может мне определить мое дальнейшее существование и действия. Я четко отдавал себе отчет, что на землю больше смотреть не буду. Потому что здесь, как и в детстве, действовало чувство самоохранения, самосохранения, которое не позволит мне оторваться от земли. Поэтому я понимал, что могу летать. Я устремил свой взор, волю, свое внутреннее чувство именно вверх и решил, что я буду лететь вверх и только вверх, и до тех пор, пока не долечу до Бога. Я протянул руки вверх, весь устремился вверх, не глядя никуда, я взмыл сквозь крышу, как какая-то ракета или снаряд, пущенный вверх.

– Это было осмысленно, что к Богу, или просто куда-то вверх, не зная, куда попадешь?

– Не совсем так. Я понимал, что Бог наверху, что Бог на небе, что мне нужно только чувство именно вверх летящего, чтобы долететь – это какое то было особое чувство, которое убеждало. Поэтому я летел просто вверх, только к Нему, и с одной мыслью: «к Богу!» Довольно долго летел, и краем слуха, краем глаза я видел, что пролетаю некие обитаемые какие-то уровни, которые я вертикально пронизывал.

– Как слои?

– Да, и эти слои были не светлые, не темные, и на них кто-то обитал – даже показывали вслед меня:«Смотри, как летит!», кто-то говорил: «Лови, лови!», но я летел, совершенно не обращая никакого внимания – как пуля, как стрела пронзил эти слои, и дальше было чистейшее состояние пустоты, темноты и пространства. Я все наращивал и наращивал скорость, и в какой-то момент вдруг увидел, что наверху есть некая граница, что-то начало просвечивать. Я довольно быстро подлетел к этой границе и увидел, что это граница между светом и тьмой. Она была ощутима, реально видима: там свет, а здесь тьма. Ворвавшись туда, подлетев, я остановился, потому что свет меня буквально пронизал насквозь, и я почувствовал совершенно другое состояние. Состояние прибытия домой – на какую-то свою родину, которую я раньше не знал, предполагая, что моя родина – это земля, земное существование, и более того – что родина – это тогда СССР, и конкретный дом, и конкретный город. Но оказалось, что есть другая родина, куда более могущественно действующая. Что это родина – область этого света. И настолько это было убедительно, ясно, что доказывать даже не надо ничего – ни себе, никому. Я только подумал: «Раз это так, то я здесь и останусь жить».

– Как бы в пространстве оказался.

– Да, я увидел, что стою на некоей земле, это был желтый песок, очень приятный на вид. Я сейчас куда-то пойду, и где-то что-то найду, но в этот момент вдруг я услышал голос, который задал мне вопрос в виде слова, это слово имело объемные конфигурации, формы объемные. Оно приблизилось ко мне и вошло в меня. Я увидел, что это слово наполнено глубочайшими смыслами. Я понял это и слухом, и глазами, и всем. Оно вошло в меня, оно имело колоссальный смысл внутренний и энергию к реализации этих смыслов. Как они будут реализоваться, я тогда совершенно не понимал. Оно вошло в меня, и я сразу понял весь смысл слова – я могу сейчас пересказывать до бесконечности, варьируя, перебирая эти смыслы, но четкость восприятия была абсолютная для моего существования, абсолютно исчерпывающая. Это: «достоин ли ты быть здесь, а можешь ли ты быть здесь, а хочешь ли ты быть здесь, а что ты хочешь, что у тебя есть для того, чтобы быть здесь, кто за тебя поручится, чтобы ты был здесь?» – и множество других вариантов, которые все время говорили о том. Я подумал о том, что я останусь здесь, и это слово спрашивало все поводы, по каким я решил быть здесь.

– И нужен ли ты там.

– В итоге – да, и это ставилось. Когда я задумался, понимая, что на большинство этих поводов ничего и близко не могу, ничего сказать конкретного, тогда, помогая мне, кто-то и какое-то слово открыло передо мной всю мою жизнь. Я вдруг увидел вокруг себя одновременно все. Как это объяснить? Это было все вне времени. Я мог разглядывать любое событие, погружаясь в него не как действующее лицо, а как ангел, который наблюдает за всем этим. Я увидел себя и в раннем детстве, и в позднем детстве, и перед самой своей смертью. Чем больше углублялся, тем больше понимал, но я понял, что исследование моей жизни может довольно затянуться, и я буду думать, пока не найду что-то. Свет окружающий, куда я попал, явил это слово в меня. Тот голос, который появился немножко дальше, сзади и справа – я оглянулся – там никого не было. Но Свет говорил со мной, Свет был золотой, в прозрачной золотой атмосфере. Он начал говорить со мной как лучший мой друг, которого я никогда не знал, но оказалось, что Он самый лучший мой друг. Я в принципе чувствовал всегда, что Он есть – любой человек это чувствует, но просто привыкает к Его существованию и совсем не спрашивает, когда сам решает что-то.

Но тут Он стал сам мне рассказывать всю мою жизнь, сказал: «А давай Я тебе Сам покажу – ты видишь, что Я знаю твою жизнь даже лучше, чем ты, давай, Я тебе покажу конкретные, самые значимые события в жизни». Я согласился, конечно, и Он мне стал показывать самое значимое, и Он в них мне все рассказал – во много раз лучше, чем я бы это сделал, и доброжелательнее, чем я бы это сделал. В итоге, после всего рассказа и всего проявления я был полностью удовлетворен – лучше никто бы не рассказал мне о моей жизни и о конкретных событиях, наиболее значимых. Однако ничего того, что бы помогло мне ответить на вопросы, я не нашел. Поскольку я был парень довольно сообразительный, я сказал: «А другие люди, которые сюда попадают – они могут что-то найти?» Свет говорит: «Да, вот, например» – и показал молодого человека, который тут же появился и начал мимо меня идти. Он был в удивительно потрясающих по красоте одеждах – не наших, не земных, а в неких царских, средневековых или чуть-чуть ближе к нам, это была какая-то потрясающая мантия, потрясающей красоты вышитая рубаха, которая у нас в Церкви иногда используется – может, и такого рода. Он шел, полный жизни, сияющий, распространяющий вокруг себя очень приятное жизненное чувство, ничем не напрягающее мое чувство самосохранения, мне захотелось к нему приблизиться и обнять его как самого дорогого лучшего брата. Я понимал, что он намного лучше меня. Он в руке нес граненый бриллиант размером где-то 25 см в диаметре, и этот бриллиант сиял совершенно удивительной красоты преломленным светом. Я увидел, что бриллиант играет цветами сам по себе – как бы внутреннее состояние этого молодого человека и внутреннее состояние бриллианта было одно и то же, бриллиант как бы отображал состояние души человека. Потом, через много лет мне один батюшка сказал – так это и есть образ его души, почитай в Апокалипсисе: «И дам тебе камень драгоценный». Это образ его души, но какой души? Души, прощенной Богом. Свет объяснил мне, что этот молодой человек прожил жизнь, похожую на твою, и тут же показал мне уже не так близко жизнь, которая – да, во многих моментах очень походила на мою. Так же в 20 лет умер – расстался с телом, предстал перед Богом, и Бог его простил. За что же Он его простил? Оказалось, за то, что у него была бабушка верующая, которая ему перед смертью сказала «Внучек дорогой, что бы ты ни делал на земле, ты помни, что Бог есть, и когда будешь проходить мимо Церкви, мимо нищих, которые там есть, хоть копеечку, но дай, и скажи “во славу Божию”. Вспомни Бога – хотя бы так». И он, любя бабушку и доверяя ей, всегда это делал – хоть копеечку, но давал, всегда говоря «во славу Божию». И когда он предстал перед Богом, грехов у него было не меньше, чем у меня. Но Бог ему сказал: «Поскольку ты на земле в это время, когда никто практически так не помнил Бога, помнил Меня, Я тебя здесь не забуду» – и, простив ему грехи, сделал его душу вот такой, какую сейчас мы видим. К нему слетались ангелы, люди, которые там живут, и все его как брата принимали возлюбленного, и все хотели посмотреть в этот бриллиант, как бы внутрь него погрузиться, это наслаждением было, все смотрели и удивлялись такой красоте. Оказалось, что есть такие люди, которые приняты.

И тогда Бог мне сказал: «Посмотри, если у тебя нет в одеждах, может, вокруг себя что-нибудь найдешь». Я посмотрел вокруг и на песке увидал такое маленькое зернышко – жемчужину – не морскую, а речную. Они неправильной формы, как бы пожеванные немножко. Я, увидев ее, говорю: «Так вот, у меня есть тоже!» – наклонился, и схватил вместе с песком эту жемчужинку – вот она! «Ну, процеди песок-то и давай жемчужинку свою – посмотрим, что она стоит». Жемчужинка каким-то странным образом проскользнула между пальцев и вместе с песком упала. Я начал искать – ее нет в песке. Уже не стесняясь, я встал на колени и давай там все разгребать в радиусе метра. Нет, просто нет! Я спросил: «А как же это так произошло?» «А ты вспомни, – и показал мне событие, – ты идешь в Лавру Александро-Невскую, ты зашел в храм – тебе интересно стало по какой-то причине. Вот нищие стоят, ты имеешь рубль в кармане, и ты думаешь: нет, рубль я не дам, на обратном пути разменяю и дам. А когда ты вышел, ты куда пошел? В другую сторону. Ты ничего не дал. Вот, видишь». Я говорю: «Так что же мне полагается, я хочу здесь остаться?» «Надо отработать – отработать твои неправедные действия». «Каким образом?» «Вот, посмотри» – и я оказался примерно в той же самой области, потому что кругом был приятный красивый песок золотистого цвета, где-то в стороне были деревья. Я увидел перекресток дорог – смотрел как бы с некоторой высоты. На этом перекрестке дорог была насыпана куча камней – огромная куча, диаметром где-то 500-600 метров, а высотой метров 300. Камни были и с кулак, и с эту комнату, а может, даже и с дом – целая гора камней. Я был удивлен – что делать? Голос вдруг говорит мне: «Как написано в Писаниях: очистите путь пред Господом, выровняйте пути Его, прямыми сделайте дороги». «Так что мне делать, камни эти растащить?» «Да, и растащить». «А что еще?» «Надо их разбить, куда же их девать». «До гравия разбить?» «Нет, видишь песок?» Я начал мгновенно прикидывать, сколько мне это надо делать, и чем, и какими механизмами. «Никаких механизмов – руками!» Я сразу понял, что где-то 600-800 лет нужно будет это делать - с утра до вечера. «А кто-то здесь работает?» «Да, работает» – и показал мне – уже в другой местности гору камней поменьше, мужчину постарше меня, лет под 40, который старательно разбивал камень о камень. Летели мелкие, подобно пыли, осколочки, потом он встал, прекратив работу, откуда-то вытащил палку, где-то взял кусок материи и начал привязывать продолговатый камень, сделав из него подобие топора или здоровенного молотка. И когда он привязал и уже собрался было опробовать, чтобы бить с размаху, вдруг из-за скалы вышел охранник – воин, ростом где-то метра 3-4, но совершенно спокойно разговаривая с ним, сказал: «Ну-ка, дай сюда». Развязал тряпку, выкинул палку, камень отдал. Повернулся, ушел и снова пропал за камнем. И этот человек, весь покрытый серой каменной пылью, взял этот камень и понял, что больше ему попыток делать не надо.

– Выхода нет, выход один.

– Да. И где–то у него работы – я грубо оценил, 300 лет с утра до вечера, и все время. Я понял, что серьезно попал. Тогда я стал спрашивать: «А может быть, другой путь есть?» Свет говорит: «Вот, разговаривай с ним» – и показал мне на существо. Это был мой Ангел Хранитель. Он всегда был со мной, потому что я почему-то его хорошо знал, хотя никогда не видел, а тут увидел. Свет уже перестал со мной разговаривать, хотя я находился во всем этом освещаемом пространстве. Ангел был подобный мне человек, но как я понимал, свободный, т. е. он мог взлететь, улететь и делать все, и все знал – там, в той области. Он сказал: «Конечно, можешь ты быть освобожден от этой работы – покаянием. Но покаяние на земле делается». Я говорю: «А что такое покаяние?» Он говорит: «Исправление образа мыслей. Это единственное, раз ты не можешь по-другому». Я говорю: «А как мне это сделать?» Он говорит: «Это может только тот, кто на земле живет». Я говорю: «А я могу на землю спуститься?» – «Сейчас уже нет, у тебя порваны связи». Я говорю: «Что же делать?» Он говорит: «Знаешь, есть еще один путь, но решать будешь не ты и делать, а путь – пустит ли тебя Бог опять на землю». – «Такое бывало?» – «Очень редко, но бывало. Т. е. это реальный путь, но который совершается очень редко. Попроси у Господа Бога, по Его благоволению и благоутробию – вот такие слова говори, как он решит, так с этим полностью смирись – и не просто смирись, а поблагодари и прими с радостью, что Он скажет. И уже не ты решаешь, а Он. Его решение примешь с радостью. Согласен?» А куда деваться? «Согласен». Ангел привел меня на какое-то место, где был утес, внизу пропасть, поставил меня недалеко от края утеса. Сказал: «Подними руки, внимание только наверх, на небо, и проси у Господа: Господи, разреши мне спуститься на землю для покаяния!» Я встал: «Господи, разреши мне спуститься, как Ты решишь, так и будет». Ангел хлопнул меня по спине: «Не так! Громко, на весь мир! Не так, а на весь мир!» Я как закричал – изо всех сил, туда, на небо! «Теперь жди и никуда не отвлекайся». Я стою и жду ответа – а там не устаешь, но чувство, что пора бы устать, появилось. Я начал немножко глаза опускать, и тут же он мне как-то так поддал: «Только туда, только к Господу!» Я стою, и вдруг с неба совершенно потрясающей силы грохот грома раздался. Я присел, схватился за голову, сжался в комок, и только одна мысль была: как Господь на меня прогневался, какой гром Он на меня послал, сейчас вообще от меня ничего не останется! И тут кто-то подходит и мне говорит: «Радуйся!» Я говорю: «Чему радоваться-то?» Но знаю, помню, что все принять, что будет как есть, и думаю: буду радоваться даже сейчас. «Ты что, не слышал?» Я вдруг понимаю, что могу вспомнить снова этот грохот – уже внутри себя – память великолепно работает. Я начинаю разбирать, что этот гром потрясающей силы – это Голос такой. Я пытаюсь схватить смысл, и вдруг чувствую, что этот Голос говорит: «Разрешается ему» – что просто такой силы, мощи, так меня поставил в точку, кто я такой, что сразу все понял, и что всё-таки Он мне отвечает, что это такое большое счастье, и я благодарен за это. «Разрешается ему спуститься на землю».

– Эффект был только звуковой? Других эффектов нет?

– Нет, только звуковой, сильнейший гром. Что-то подобное бывает, когда прямо над домом грохнет, когда стекла задрожат – что-то подобное, но еще сильнее и все пронизывающее. И вдруг ко мне подлетают другие ангелы, начинают меня обнимать, похлопывать: «Смотри, это же чудо! Господи, славься и славен будь!» И я начинаю славить Бога. И тут как бы гроза уже пролетела, и где-то там, на расстоянии нескольких километров – еще раз раскат грома, но который уже можно было воспринять как сильнейший гром, но – уже типа напутствия. И меня все поздравляют, я так благодарен Господу! «Так когда?» – «Сейчас все покажем». Мне показывали ад. Но я, приближаясь к аду, могу сказать только одно: и у ада есть врата, и когда подходишь к этим вратам, еще довольно задолго, на расстоянии 1,5-2 км, видишь вот эти врата вдалеке, и при приближении к аду начинает меняться атмосфера. Вдруг выясняется, что ты пребывал в этой золотой атмосфере, ты пребывал в атмосфере, веры, надежды и любви, и что вдруг надежда начинает пропадать – первая такая недобрая ласточка, первая весть. И что интересно: что даже надежда заменяется чувством безнадежности, а чувство безнадежности вызывает совершенно особые действия в человеке – оно его связывает. Не просто угнетает, а связывает, заставляет просто свернуться комочком, потому что, думая мысль, ты не надеешься, что додумаешь ее до конца. Думая мысль, и все-таки додумав ее до конца, ты не надеешься, что ты ее можешь выполнить. Желая шагнуть, ты не надеешься, что земля тебя удержит при последующем шаге. И поэтому, осознавая безнадежность, вот это новое чувство, которое буквально пытается войти в тебя при приближении всё сильнее и сильнее, оказывается, что даже думать тебе не полезно. Потому что, если ты будешь думать, то ты не додумаешь, а если додумаешь, то ты ничего не сделаешь. Безнадежность связывает так сильно, что ты даже шагнуть не можешь, подумать ничего не можешь. Перестаешь думать, перестаешь шевелиться, и только думаешь – и в этом состоянии нет надежности никакой. Получается безнадежная безысходность. И когда я это понял, я, конечно, уперся ногами, как будто меня толкают: дальше не пойду! – а оттуда уже бегут некие существа: «Это наш!» Я вижу, что они настолько мерзкие, гнусные, они хотят ворваться внутрь меня, распотрошить все мои понятия – добрые или злые, но распотрошить по-своему, как потрошат рыбу, расчленить или что-то такое сделать. Я не дошел до ада, я стал умолять ангелов, которые меня вели. Безнадежность меня настолько убедила в ужасе ада, что я даже не захотел туда просто заходить. А там есть еще безверие и полное отсутствие любви – ненависть, и я изо всех сил упрашивал и упросил ангелов, и они отогнали от меня этих существ и повели меня обратно. Мне вполне этого хватило. Издалека я мог видеть – уже таким особым взором, что там – да, некие котлы, в которых бесы варят уже пойманные души и мучают их – что-то типа сковород, огромные, горящие, металлические, нагретые – что-то ужасное творится. Я не стал к этому приближаться, мне просто ужасно стало.

Дальше я был на нескольких небесах. На нескольких - это на трех, дай Бог. Ты стоишь на одном уровне, на одном небе как на земле, над тобой небо, и ты видишь, что это небо – я не знаю, какой оно высоты, но оно смотрится как наше, и ты чувствуешь, что там дальше некая твердь есть. Если тебя поднимают на то небо, то следующее небо становится как бы основанием – как некая граница. И чем выше, тем прекраснее это все. На одном из них цветущие сады. Деревья не очень высокие, но наполненные как весной – зацветающие, закипающие, дающие все больше и больше жизни жизнью. Человек это все принимает, он насыщается всё больше и больше жизнью. Некое жизненное начало, которое как весной, когда все цветет, когда все идет из земли – только это в чистом виде, в сияющем. Деревья высотой два максимум три метра, с белыми или прекрасными розовыми цветами, и со всякими оттенками, и совершенно невероятные запахи – неземные, конечно. Я понял, что есть нечто такое в этих запахах, что делает их совершенно отличными от земных, и в то же время настолько желанными, что можешь дышать и никогда не надышишься. Будешь дышать всё больше и больше, и всегда с огромным удовлетворением и желанием. Среди них были люди некоторые, к которым я не стал приближаться, потому что ангел меня пока вел отдельно. Еще выше были удивительные дома. В итоге меня подвели недалеко к Небесному Иерусалиму. Меня не стали туда вводить. Я увидел с одной стороны, с краю, город, который имел не ширину и длину, а и высоту – высота заключалась в том, что дома были на разной высоте по отношению друг к другу. Они как бы заполняли такой интересный объем. Я уже потом прочел в Апокалипсисе, что это куб. Это совершенно потрясающей красоты дома. Вся наша земная архитектура является частью, отображающей ту небесную архитектуру, которая является настоящей архитектурой, совершенной архитектурой, Архитектурой с большой буквы. И все наши стили в какой-то мере это что-то отображают – некоторые больше, некоторые меньше. Думаю, что классика к этому имеет наибольшее отношение, но далеко не полное – какая-то часть совершенства. Дома сделаны были как бы из драгоценных камней – прозрачных, огромных камней величиной с дом, причем эта драгоценность чувствовалось на расстоянии – и во взгляде, и во всём. Драгоценный камень, в который можно войти, и в то же время, когда туда заходил кто-то из живущих, ты его там не видел, он был как дома. А снаружи смотрелось совершенно прозрачным. То есть там, кто захотел, мог жить совершенно спокойно, как хотел – вот это удивительное умение тех, кто это создал – а потом я выяснил, что только Господь мог такое создать, что такое расположение домов на разных высотах и такое соединение – все было пронизано совершенно потрясающей и невообразимой и до конца опять-таки не восчувствованной мною гармонией. Я только мог понимать, что могу в эту гармонию погружаться – и минутами, и часами, и днями, и годами, и всей жизнью, и всё равно чувствовать себя всё больше и больше в гармонии с тем, что составляет Небесный Иерусалим. Я спросил, можно ли туда зайти. Мне ответили, что тебе Господь уже определил жить в Иерусалиме. Уже есть там жители. Туда еще много и много могут войти – только Богу угодно, сколько войдет туда.

Мне удалось услышать пение ангелов. Одно скажу: пение ангелов можно слушать хоть минуту, хоть час. Не могу сказать, какой это был уровень, но другой уровень, и, может быть, и другое место. Ангельское пение отличалось определенной простотой, глубиной смысла, в него можно было погружаться и воспринимать все больше и больше, ничего ограничивающего не было, и убедительностью, жизненасыщенностью, которой можно было тоже насыщаться и уходить в это пение самому, как участнику, в своей мере, и потом растворяться в этой мере. Это, знаете, как можно кусочек сахара бросить в большую чашку – он всё равно наполнит чашку своей мерой сладости. Так человек мог туда войти и как бы со–петь, но основной мерой всего этого было пение ангелов. Его можно было слушать сколь угодно долго, ни капли не пресыщаясь, а наоборот, все более и более желая, причем это желание тебя ничем не угнетало, а развивало, не просто развивало прикладным образом, а развивало в жизнь, в любовь, в счастье.

На одно из небес, как я понял, меня близко не подпустили. Просто показали, что на одном из небес есть место, где радуга входит такой дугой, и по этой радуге никто не может пройти, даже ангелы, кроме Матери Божией, Царицы Небесной, Которая может подняться по радуге. А на вершине радуги находится живой Крест, Животворящий живой Крест, который может прийти, поклониться и поцеловать только Царица Небесная. Это Крест Царя Небесного, Сына Божия, Агнца. Близко никто туда не мог подойти. Издалека это было видно, и даже издалека хотелось склоняться и благодарить.

Ангелы показывали множество других вещей. Я сейчас вспоминать не буду, потому что не вижу прямого контекста. Когда он появится, то буду досказывать. Важно, что все, кто там находится, имеют такое состояние чувств своих и себя самих, что общение друг с другом никогда не вызывает пресыщения, усталости, какого-то недовольства, а всегда позволяет больше и больше входить в понимание друг друга. И не просто понимания – понимания с благодарностью, с любовью, с сочувствием, которое на земле вызвало бы только потоки слез умиления и счастья. Я начал понимать через многие годы, что те святые, которые плакали от умиления, они на земле были причастны этому чувству. А оно может вызвать только слезы умиления и благодарности. Многие чувства, которые испытывают святые на земле как некие необычные, вызывают некоторые сомнения у скептиков – здоровы ли они. Это реакция на то воздействие небес, когда часть земли делается на время участником жизни небесной. В этот момент происходят события, свойственные небесам – своего рода посвящение. Даже, например, купина, тот куст, который горел, когда Моисей его видел – поэтому ему и было сказано «сними сандалии свои, ты на Святой Земле находишься, босиком по ней ходи». В этот момент небеса преклонились этому, и куст горел, не сгорая. Этот куст до сих пор молодой, хотя сколько тысяч лет прошло.

– Было ли у тебя ощущение, что действия шли одно за другим, или это происходило одновременно? Было ли восприятие пространства и времени?

– Ощущение последовательности событий было. Я думаю, что для моей души, сформированной к двадцати годам, одновременность восприятия была вполне возможна, но затруднительна по сравнению с теми, кто там живет, потому что сам Свет – я выяснил потом, что это Сам Господь на первом небе так Себя являет, – начал мне помогать, рассказывать, когда я увидел всю свою жизнь одновременно. Видимо, для меня это все было сделано в последовательности, некая последовательность была. Потому что я прекрасно помню, как я иду, как при приближении к аду я чувствую уход надежды и замену в этом месте атмосферы безнадежности.

– Было ощущение, что ты идешь, а не летаешь?

– Да, я мог летать, мог быть перенесён, а мог и идти. Есть места, где живут небожительницы. Есть места, где с ними ходит, общается с ними Царица Небесная.

– Именно одни небожительницы?

– Да, есть такие места. Я понял, что есть места, где живут и мужчины-небожители. Есть места, где они могут быть и вместе, для разных групп – видимо, их никто специально не ограничивает, они живут в радости и посещают именно те места, потому что все это более чем удовлетворительно для их любых потребностей. Они весьма молоды, они высоки ростом, они ход

12 Следующая ⇒