ВТОРАЯ ГЛАВА

ВТОРАЯ ГЛАВА

Роберт Вийуп в ту ночь и не надеялся уснуть — последнее время его вообще донимала бессонница, но — удивительное дело! — нервное напряжение после суда спало, мозг работал спокойней, и осужденного охватило глубокое безразличие: все известно, думать больше не над чем. Он уснул, и ему приснился сон. Он снился ему и раньше, впервые Роберт увидел его в детстве, потом с большими перерывами еще несколько раз. Не просыпаясь, он вспоминал, что кошмарные картины ему знакомы, и уже в начале сна знал, каково будет продолжение, но ему казалось, что все происходит не во сне и переживания повторялись, неизменные во всех мелочах. То ли от того, что эти видения из подсознания впервые посетили его в раннем детстве или же по каким-то иным причинам оккультного характера (Вийуп не интересовался оккультизмом и потому не знал, как объяснить свое переживание), но в этом сне он всегда был и оставался малышом, совсем недавно научившимся ходить. Все его ощущения и восприятие событий оставались Детскими — и даже теперь, будучи взрослым, он видел этот сон глазами ребенка и осмысливал как бы детским умом.

По сути, там и видеть-то особенно было нечего: младенец Роберт ползал в комнате по полу. Он был один. Потом он встал на ножки и, пытаясь сохранить равновесие, проковылял до двери. Оттуда он всякий раз, словно нечаянно, глядел налево и видел белую лежанку. И тут ему всегда очень хотелось подойти к лежанке и забраться на нее. Но он знал, что мать запретила ему лазать на печку и, если он это сделает, сразу же ему будет нехорошо и больно. Но все-таки шел, достигал печки и каким-то образом на нее вскарабкивался.

Затем — всегда в один и тот же момент, когда садился на печку и упирался руками в теплые кирпичи, — наступало то самое нехорошее: он вдруг начинал задыхаться, не мог больше ни дышать, ни слезть с лежанки. Что-то невидимое как бы удерживало его, притягивало все сильней к лежанке, и напрасно он барахтался и пытался вдохнуть воздух в стесненную грудку. И закричать не мог, а на помощь к нему никто не шел. В этот момент у него, полузадохнувшегося, обычно наступало пробуждение и оказывалось, что он в самом деле задыхался, долго не мог восстановить дыхание, и лишь спустя некоторое время наступало облегчение.

По пробуждении он никогда не задумывался над значением этого сна, не подыскивал для него символического или философского объяснения, потому что каждый раз пробуждение было началом нового дня, а у каждого дня были свои реальные стороны, дававшие повод для раздумий. Сегодня было иначе, Вийуп знал, что сегодня будет и об этом ему не хотелось думать. Потому и думал он о своем сне. Быть может, сказывалась лишь жалость к себе, не осознанное или сознательное стремление избежать лишних мук: физическая агония наступит внезапно, скорей всего на следующую ночь, но если он не избежит мыслей об этом, то весь долгий день станет сплошной и невыносимой душевной агонией — медленным, прозримо ясным наступлением смерти. Эта смерть несравнимо тяжелей, чем смерть тела. Физическая смерть сконцентрирована в конкретном миге, и по самой природе смерти этого мига нисколько не ощущаешь, сознание уже покинуло тебя — как во сне ты перешагнул рубеж света и тьмы. Во всех нормальных случаях смерти, где жизни суждено угаснуть от старческого бессилия или в результате тяжелой болезни, эта заботливость природы простирается еще дальше: как бы зная, что всякому живому существу ненавистна мысль о неотвратимости предстоящей самоликвидации, она заблаговременно способствует умирающему, помогает ему потерять сознание и через туман бреда перешагнуть в небытие. Природа даже самоубийце облегчает противоестественный акт самоуничтожения — доводит его до состояния аффекта, перенапряжения нервов и мозга, а это и есть состояние бреда. Потому что человек неспособен это знать. Неведение об истинной близости рокового мига есть то единственное, что позволяет ему еще думать о жизни, спокойно делать свое дело и, не испытывая головокружения, ходить по краю бездны, — ведь вся жизнь человека протекает на краю той бездны, в которую ему однажды неотвратимо предстоит упасть. И за все, что человечество обрело в своей жажде познания, оно может благодарить только это неведение. Ибо знать и оставаться таким же, каким человек мог быть благодаря своему неведению, он не может, средний человек не обладает для этого достаточной силой. Но если б даже он и обладал такой силой, то сила эта была бы болезненной и противоестественной, и плоды его труда были бы отмечены печатью бренности. Потому-то и лучше, что такой силы нет. Обещание загробной жизни подбадривало поколения, но если б люди жили только этой верой, то такая жизнь уподобилась бы временному поселению либо карантину, где человек пребывает в ожидании, покуда впустят его в постоянную обитель, не принимаясь ни за какое серьезное дело. Как странно, что в таком состоянии хотелось философствовать. За всю жизнь не нашел времени задуматься над подобными вопросами, а теперь за один день хочешь решить до конца загадку бытия. То ли, чтобы прояснить свою точку зрения, то ли, чтобы облегчить течение следующей ночи. Кто-то отведет тебя на край пропасти, столкнет в нее и там ты останешься в одиночестве — никто не пойдет с тобой и никто не встретит тебя, и на вечные времена ты останешься один на один со своим небытием в нигде.

Но что же там было с этим сном? Из чего возник он и почему снился не однажды? И почему именно нынешней ночью мне потребовалось пережить его опять? Символ, ощущение подсознательного? Но каким образом такое ощущение могло возникнуть у ребенка, которому еще не дано сознавать сущность жизни, где уж там смерти? Если такое ощущение возникло независимо от его разума, то должна быть какая-то закономерность, должны быть какие-то неведомые силы, которые вложили в него это ощущение и в дальнейшем таким образом определяли ход его жизни, чтобы предощущенное могло сбыться. И если бы это так и было, значит все было предопределено изначально, каждый шаг Вийупа, каждая мысль и выстрел, убивший барона А. Но если это так, если он должен был выстрелить во исполнение воли неведомого рока, то он, Вийуп, не несет ответственности за свой поступок. Почему же тогда его судили, почему назвали преступником и держат в тюрьме, как могут против его воли столкнуть в пропасть? Ведь он в таком случае невиновен. А может быть, его дело и судьба суть лишь малая частица замысла таинственного Космического Разума? При всех своих кажущихся ошибках и зловолии, обидах и несправедливости этот Разум, быть может, творил нечто великое, прекрасное, нужное? И доброе. Но недоступное пониманию человека. Но тогда и человек тоже делал только добро, безразлично как: совершая преступные действия против своих сограждан, истязая их и каждым мановением руки творя зло и разрушение, он, тем не менее, оставался в сути своей честным, так как исполнял заранее предопределенную задачу своей жизни, — человек был и всегда оставался добрым, даже при всем желании он не мог стать иным. Это казалось парадоксальным, но более мелкими парадоксами жизнь изобиловала всегда — отчего же не быть и этому великому Парадоксу Вечности?

Почти физическим усилием Вийуп заставил себя думать о сне. Вероятность его символичности он уже обдумал, но она его озадачила и увела в лабиринты, из которых он был не в состоянии отыскать выход, ум его не мог сделать логического вывода, доискаться до истины. В попытке спасти престиж человеческого разума он попробовал взглянуть на это с простейшей стороны. Физиология, связь причин и следствий, эмпирическое и рассчетное. Быть может, в детстве он залез на эту лежанку, свалился с нее и так сильно ударился, что дух отшибло? Во сне было именно такое ощущение. Потом мать нашла его, пошлепала по спинке, пока снова не заработали легкие. Своим детским умишком он не сумел тогда осознать происшедшее с ним и вскоре об этом забыл. Лишь в подсознании уцелело воспоминание о пережитом тяжком моменте — до того как расшибся, стал задыхаться и потерял сознание. Потому и во сне он не видел ничего, что последовало за мигом падения. Прошло время. Однажды во сне он, возможно, уткнулся лицом в подушку так, что не мог дышать, и на ощущение удушья подсознание тотчас отозвалось, вызвав из памяти забытое событие и он вновь пережил во сне то же самое ощущение. Возможно, сегодня ночью это и произошло.

Возможно. Но отчего это должно было повториться сегодня, именно теперь? И почему он думает об этом так много? И повторится ли это на следующую ночь тоже — не во сне, а наяву, когда начнется настоящее, окончательное удушье?

Нет, больше ему не хотелось думать на эту тему. В высоком, тесном окошке камеры виднелась полоска неба. Иногда по ночам там мерцала звезда, иногда проплывал краешек тучи или пролетала одинокая птица. Это были мир и жизнь вне его, Вийупа, существа. Но он видел этот мир и знал, что до тех пор, пока сможет его видеть, пока еще существует какая-то связь этого мира с жизнью — он ее частица, и она частица его, он сам. Потом же…

В двери камеры лязгнул замок. Дверь открылась, и Вийуп увидел несколько охранников. Один скомандовал:

— Собирайтесь! К вам посетитель — сестра ваша. Начальник разрешил свидание.

Вийуп встал и последовал за стражей. В коридоре караульные пропустили его вперед и велели идти первым.

Свидание происходило не в обычном помещении, где двойная проволочная решетка разделяла узника и посетителя и разговаривать приходилось через окошечки, а в специальной, хорошо обустроенной камере в присутствии двух вооруженных конвоиров. Такой разговор мог иметь мало-мальски интимный характер, человек мог пожать другому человеку руку и по крайней мере на несколько минут позабыть о том, что он отгорожен от другого тюремными решетками и стеной бесправия. Такие свидания разрешались лишь двум категориям заключенных: тем, кто заслужил доверие тюремной администрации хорошим поведением и чей срок подходил к концу, и тем, кто был обречен на скорую смерть.

Когда Роберта Вийупа ввели в помещение для свиданий, Анна поднялась со скамьи и смущенно, как бы неуверенно, сделала шаг навстречу. Она не знала, что дозволено и что запрещается в такие минуты, — здесь был иной мир со своими законами и распорядком жизни.

Вийуп принужденно улыбнулся и взял руку Анны в свои.

— Ты пришла… Это хорошо. Давай сядем, удобней будем разговаривать.

Он подвел Анну к скамье, и они сели. Один охранник остался у двери, а другой стал медленно прохаживаться по камере, наблюдая и прислушиваясь, о чем они говорят. Очевидно, таков был порядок.

— Роберт… братишка… — глаза Анны повлажнели, и голос дрогнул от сдерживаемых рыданий. — Неужели — всё? Ты не обжаловал… не писал прошение о помиловании? Руйга сказал — он заходил к адвокату, узнавал — говорит, ты отказался.

Вийуп машинально погладил руку сестры и выпустил из своей.

— Да, это все верно. На помилование все равно нет ни малейшей надежды. Зачем зря просить? Вспомни Ауструма, моего друга и единомышленника. Какой он был сильный, как шел на смерть. А у него были реальные шансы на спасение.

— Ауструм был фанатик, на него глядеть нечего, — несмело возразила Анна. — Если бы все поступали, как он…

— Скорей добились бы результатов. Разумеется, фанатиком он был и на смерть шел не как все — за некую высшую справедливость. Я был реалистичней, и меня судили за реальный поступок.

Надзиратель прошел мимо них и теперь удалялся. Значит, не должен слышать, о чем они говорят. Анна быстро спросила:

— Роберт, ты в самом деле готовил нынешним летом покушение на царя? (Надзиратель возвращался, поэтому она продолжала медленней и спокойней.) Мне хотелось это знать. Я не очень это понимаю.

Вийуп отрицательно покачал головой.

— Нет, Анна, все это сказки. Наверно, им так было надо, но что мы можем знать. Ты летом домой поедешь? Я думаю, маме очень тяжело теперь, было бы хорошо подбодрить ее.

_— Я понимаю, Роберт. Возможно, я вовсе уеду из Риги. Так значит, этого ты не замышлял… — Анна многозначительно посмотрела брату в глаза.

— Ни в самых отдаленных намерениях.

Надзиратель опять отошел, и Анна поспешила воспользоваться моментом.

— Илмар, — прошептала она. — Буду спрашивать о нем. Он снова в Риге. Вчера встретила.

Вийуп тихо вздохнул.

— Славный парень. Жаль, что больше его не увижу.

— Он был так долго за границей… — продолжала Анна.

— Счастливчик.

— Ты ему писал о своих делах?

— Он ни о чем не знал.

— Но вы же переписывались.

— Да, но лишь о том, что можно доверить письму.

— И о бароне ни слова?

— Ни слова. Это было мое личное дело.

— Но донесли из-за границы.

Вийуп удивленно посмотрел на сестру.

— И ты думаешь, это он?

— Так же думают и другие.

— Неумные это мысли. Он и я! — Вийуп сдержанно усмехнулся. — Для этого нет никаких оснований. Выбросьте эти глупости из головы и не обижайте порядочного человека!

— Если ты так в этом уверен…

— Да, я знаю и я верю. Но если ты еще сомневаешься, то ведь у него есть мои письма. Он покажет, если попросишь.

— Но кто же тогда мог это сделать? Подумай, Роберт, обо всех, с кем ты знаком. Можешь кого-нибудь заподозрить?

— Теперь это не имеет значения.

— Для тебя, возможно, и нет. Но… (надзиратель приближался) куда мне девать твою одежду?

— Отдай, кому подойдет. Свези домой, там найдут, кому носить.

— Твою кровать увезти я не смогу.

— Продай. Мне больше не понадобится.

Охранник опять удалился.

— Илмар хочет в этом деле разобраться, — продолжала Анна, зная, что брату понятно, какое дело она имеет в виду. — Он хочет без спешки, чтоб было точно. Все досконально проверит и тогда… Может, у тебя есть соображения на этот счет?

Вийуп молчал, но плотно сжатые губы и глубокая складка на лбу свидетельствовали о напряженной работе мысли. Наконец он нервно потряс головой.

— Нет, незачем теперь. Уже не имеет значения.

— Значит, кого-то ты все-таки подозреваешь? — не отставала Анна.

— Возможно. Но бог с ним. Он тут ни при чем, и хватит про это. Единственное, о чем тебя прошу — доверяй Илмару и передай от меня привет. И пусть не лезет на рожон, не делает глупостей. В этом нет надобности, да и ничего не выйдет. Я слишком хорошо знаю обстоятельства.

— Он тоже шлет тебе привет и велел передать, что дознается до истины и… отквитает.

— Ни до чего он не дознается. Затея может обойтись ему слишком дорого.

И в знак того, что с данной темой покончено, перевел разговор на разные интимные пустяки, расспрашивал о всякой ерунде, которая сейчас не могла его интересовать никоим образом. Анна больше не пыталась что-либо выведать.

Им дали поговорить еще несколько минут, затем наступило время прощаться. Оба они были сильными, закаленными людьми, оба испытывали боль, но старались скрыть ее, щадя друг друга. Еще несколько слов, проступившая против воли на лице Вийупа бледность и предательская влага в глазах Анны, затем — прощальный поцелуй, и они разошлись, каждый в свою сторону. Один — туда, где шла своим чередом шумливая многоголосая жизнь, другой — навстречу одиночеству и великому безмолвию.

Когда тюремные ворота закрылись за Анной, тоска нахлынула на нее с такой силой, что она уже не могла ей противиться. Анна начала всхлипывать. Скрывать слезы теперь было не от кого.

У Вийупа же после свидания тщательно обыскали карманы и каждый шов одежды прощупали. Лишь удостоверясь в том, что сестра не передала ничего недозволенного осужденному на смертную казнь, а значит, ему не вырваться из этих каменных стен, не избежать предстоящей участи, конвойные впустили его в камеру и оставили наедине со своими мыслями и ощущениями.

Все упрощалось, с каждым мгновением жизнь и мир становились все обозримей. Из великого множества суетных дел, стремлений и желаний остались лишь некоторые из тех совсем немногих возможных в оставшееся время — столь простые, понятные и общеизвестные, что и размышлять о них было нечего. Лишь середина жизни своеобычна у каждого человека. Начало же и конец ее у всех шаблонно одинаковы. Вийуп знал: скоро придет тюремщик и осведомится, нет ли у него каких-либо пожеланий. Ему дадут право на единственный последний каприз, позволят исполнить последнее желание, чтобы затем это же самое желание перечеркнуть. С наступлением сумерек явится другой человек, спросит о его, Вийупа, грехах и предложит вымолить прощение за свои поступки. И тут опять-таки посчитаются с его пожеланием и исполнят его. После уже никто не спросит, хочет ли он чего-нибудь. Вставай и пошли — свершится то, чему суждено свершиться.

В окне камеры светилась бледно-голубая полоска неба. Вийуп смотрел на нее и гадал: будут ли сегодня ночью на ней звезды? Ему хотелось, чтобы были. Зря он в прошлую ночь не посмотрел в окно, не пришлось бы сейчас гадать. Теперь это было упущено. Но не только это — упущена была вся жизнь, то превеликое множество дел и чувств, какое и мыслью объять было трудно. Всё это ушло безвозвратно.

А пока Анна Вийуп в последний раз виделась со своим братом и потом, заперевшись у себя в комнате, переживала самые горестные часы своей жизни, Илмар Крисон с лихорадочной поспешностью устраивал свои дела, чтобы быть свободным, целиком посвятить себя новому поприщу. В тот же вечер он заявил капитану о том, что ввиду непредвиденных обстоятельств не сможет остаться на своей должности до прихода новой команды, и попросил завтра же выдать ему расчет. Недавно закончился учебный год в мореходной школе, подыскать нового штурмана труда не составит.

На следующее утро Илмар переправил на берег свои вещи. Один чемодан он не предъявил для досмотра — его вечером под покровом темноты отнес на берег столяр «Андромеды», друг Илмара. Семья его жила неподалеку от порта, и на первое время, пока не найдет себе жилье, Илмар оставил там и прочие свои пожитки. Тем временем капитан подыскал Илмару замену — сына своего родственника, недавно сдавшего экзамен на штурмана, На этом все препятствия, которые могли задержать Илмара на судне, отпали. Он получил накопленное жалованье — более семисот рублей, утвердил в управлении порта выписанное капитаном служебное удостоверение и теперь был свободным человеком до самкой осени, до начала занятий в мореходной школе.

В последний раз отужинав с капитаном на «Андромеде», Илмар сошел на берег.

Часом позже, еще засветло, он постучался в дверь квартиры Анны Вийуп. На этот раз она не заставила его вести разговор, стоя на кухне, а проводила в комнату, из чего Илмар понял, что ветер подул в благоприятном направлении. Квартира состояла из двух комнатушек. В одной раньше жил Роберт, теперь она пустовала, шторы были спущены и вещи раскиданы — все было, как в ночь ареста Вийупа. Анна, разумеется, могла бы навести порядок, но до конца чтила волю брата — Роберт не любил, когда копались в его вещах. Возможно, у него для этого имелись веские основания. Жандармы, однако, с ними не посчитались, и достаточно было беглого взгляда на разгромленную комнату, чтобы понять, какие вандалы тут орудовали. Вторая комната была чуть просторней, с двумя окнами на южную сторону. Ножная швейная машина в одном углу и пачка выкроек на столе говорили о профессии хозяйки. Анна шила для большого модного магазина. Белая металлическая кровать за голубой ширмой, маленький комод с туалетом, несколько стульев и вешалка с пестрой сатиновой занавеской — вот и вся обстановка.

Илмар видел, как Анна изнурена. Красные глаза и распухшие веки говорили о тяжких переживаниях девушки, и ему было неловко о чем-либо ее расспрашивать. Из ее взгляда исчез огонек презрения и ненависти, так больно жаливший его накануне, и, казалось, от горя она ослабела, обессилела. Надломленным людям ненависть придает силы, но как только они теряют объект своей ненависти, они лишаются цели существования, сокрушены окончательно.

Анна присела у окна, боком к Илмару. Он выбрал стул для себя поближе к двери так, что стол оказался между ними. После изрядной паузы он спросил:

— Была?

В ответ она кивнула и еще больше отвернула от него лицо. Теперь был виден лишь затылок с белой шеей и узлом темных волос. Илмару показалось, что ее плечи вздрагивают от рыданий.

— Ну и как? — тихо поинтересовался он.

— Все, как ты сказал, — вздохнула Анна. — У тебя есть повод быть оскорбленным нашими подозрениями.

— Значит, все в порядке, по крайней мере… в этом смысле. Нет, Анна, об оскорблении нет и речи, не такой я мелочный. Спасибо тебе, что исполнила мою просьбу и устранила недоразумение в самом начале. Потом все могло обернуться гораздо хуже… Я понимаю, что сейчас не время вести с тобой разговоры о деле, но именно для пользы дела мне все же необходимо кое о чем тебя порасспросить.

— Спрашивай…

— Я надеюсь, теперь ты мне веришь?

— Да, Илмар, я и сама этому рада. К тому же Роберт сказал, чтобы я доверяла тебе.

— Быть может, ты и помочь мне смогла бы?

— Я хотела бы — но как, чем? Ты пойми, я сейчас так убита, что совсем неспособна думать.

— Думать я буду за двоих. Ты только расскажешь, что тебе известно, если мне понадобятся какие-то сведения. Тебе самой ничего делать не придется. Я все беру на себя и не хочу никого впутывать в это дело. Потому что оно может быть достаточно опасным.

— Роберт сказал то же самое.

— Да? Ты ему рассказала?

— Я спросила, не подозревает ли он кого. Похоже, есть у него кто-то на подозрении, но это, очевидно, случай особый. Он не хотел об этом говорить и советовал тебе не допытываться — это может очень дорого стоить.

— Расскажи об этом разговоре подробней. Конечно, только о том, что имеет отношение к моему замыслу…

Ни словом не перебивая краткий рассказ Анны, Илмар иногда что-то писал в записной книжке: мелочи, значение которых сразу оценить было трудно, а забыть — просто, хотя потом они могли очень понадобиться. Когда Анна замолчала, Илмар, раздумывая над услышанным и рассуждая вслух, начертил небольшую схему. Это был треугольник: в верхнем углу находился Роберт Вийуп, нижней левой точкой был барон А., а третьей вершиной треугольника были последствия содеянного, кара, результат столкновения двух других точек треугольника. Такова была схема реальных событий. А судебный процесс превратил этот треугольник в квадрат, добавив к цепи событий четвертое звено — выдуманное, фальшивое: покушение на царя. Вийуп не собирался его предпринимать — и в этом можно ему верить, — стало быть четвертое звено было сфабриковано с определенной целью — придать вес второму звену (смерть барона А.), которое в сумме с третьим пунктом — результатом столкновения, карой Вийупа — придавало ему прочность и значительность. Но с какой же стороны пририсовать это вымышленное четвертое звено? Для кого было важно раздуть это преступление: для того, кто вынес приговор, т. е. для российского самодержавия или для потерпевших в результате этого преступления — близких барона А. и его общества? Кто больше пострадал от выстрела Вийупа? Это не могло быть государство Российское, потому что поступок Вийупа был направлен не против него, а против частного лица, с которым у Вийупа были личные счеты. Стало быть, у властей не было нужды добиваться более суровой меры наказания, чем та, что была предусмотрена для данного случая их законами. А раз так, то ясно, что заинтересована в этом могла быть только вторая группа потерпевших — друзья и близкие барона А. Если бы Роберту не смогли вменить в вину ничего, кроме этого выстрела в отместку за убийство его отца, его ни за что не приговорили бы к смертной казни. Он чистосердечно признался и мотивировал свой поступок местью. Раньше он никогда судим не был и вообще считался добропорядочным гражданином. Эти обстоятельства смягчали его вину. Барон А. повсюду пользовался дурной славой. Симпатии общества и властей не могли быть на его стороне. И если бы все ограничивалось обвинением в убийстве, Роберту грозило бы пять, от силы — восемь лет каторги. Это могло не устраивать некоторые круги, кое-кто был заинтересован в том, чтобы погубить Роберта окончательно. Поэтому понадобилось состряпать дополнительное обвинение. И поскольку известно, что это было за обвинение, то понятно, у кого был повод его подстроить. И нам также ясно, с какой стороны объявился предатель. Одна ниточка теперь в наших руках, и мы знаем, в каком направлении искать виновного. Ты меня поняла, Анна?

— В общем, да.

— Если это не слишком тебя утомит, мне хотелось бы сразу провести небольшое расследование. Представь, что ты свидетель, а я — судья, и попытайся отвечать на мои вопросы с максимальной точностью и лишь то, что тебе известно.

— Да разве я что теперь вспомню…

— Ну хоть что-нибудь. И самое первое: много ли было у Роберта знакомых? Не было ли среди них или его товарищей по работе кого-то из тех кругов?

— Нет, он таких людей избегал и вообще вел довольно замкнутый образ жизни. Работал он, как ты знаешь, на латышском предприятии — бухгалтером у хлеботорговца Лиелнориса.

— Быть, может, кто-то из его близких друзей встречался с такими людьми?

— Этого я не знаю точно.

— Конечно, наверняка знать трудно. Я не предполагаю, что друзья могли бы сознательно подвести его. Но, может быть, ненароком что-то сболтнули, маленькая неосторожность, кто-то выпил, разоткровенничался…

— Из друзей Роберта один Руйга иногда выпивает, но его в то время даже в Риге не было. Савелис разговорчив, но он никогда не пьет и потому ничего лишнего не скажет. К тому же я уверена, что Роберт никому про это не говорил ни слова. И мне тоже. Мы об этом узнали только после его ареста.

— И тем не менее кто-то знал об этом еще раньше. Очевидно тут замешано какое-то неизвестное лицо, кого знал лишь Роберт. И, должно быть, это важная персона, раз Роберт советовал воздержаться от каких-либо мер против этого человека. Не было у него каких-нибудь дел, о которых он тебе не говорил?

— Возможно, были. Но я вообще не имела обыкновения расспрашивать, где он бывает, с кем проводит время и потому многого не знаю.

— В его вещах ты не обнаружила ничего такого, что могло бы указать на подобные связи?

— Я не прикасалась к его вещам.

— В одном смысле это хорошо, потому что все, что не прибрали к рукам жандармы, находится на месте. Анна, я понимаю, тебе должно быть неприятно, если я буду разглядывать личные вещи Роберта. Но вдруг этот осмотр наведет нас на след? Скажи по совести: ты хочешь, чтобы я предпринимал какие-то действия в этом деле?

— Роберт был моим единственным братом…

— Око за око, зуб за зуб — верно?

— А разве я могу иначе?

— Вот и хорошо. Тогда давай осмотрим вещи Роберта, все, что тут имеется. Бумаги и письма просмотри сперва сама, и если что-то тебе покажется таким, что… мне читать не следовало бы, то и не показывай. Мне нужно знать только одно, до остального мне нет дела.

— Сказал же Роберт, чтобы я тебе доверяла. Если я имею право о чем-то знать, то и у тебя оно тоже есть.

— Спасибо, Анна. Не опустить ли оконные шторы и зажечь свет? Дверь ты заперла?

— Да, Илмар. Но теперь уже некому придти.

Поскольку все тут было вверх дном, а времени — в обрез, то осмотр вещей Роберта в этом беспорядке Илмар производил по определенной системе: он разделил комнату на несколько воображаемых секторов и, покуда один сектор не был осмотрен до самой последней мелочи, к следующему не приступал. Первым делом все, что было разбросано по полу и по стульям, сложил в одно место — одежду, газеты и бумаги. Илмар ощупывал каждый шов и карман, перелистывал все газетные страницы и осматривал каждый клочок бумаги — даже такие, где не было ни малейшей надежды обнаружить что-либо. Все обследованные предметы он передавал Анне, и она должна была в свою очередь все проверить и ощупать. Лишь после этого она могла переносить вещи в другую комнату и складывать. Потом настала очередь предметов обстановки — стульев, картин, ковра на полу и небольшого настенного коврика, Илмар не довольствовался поверхностным осмотром этих вещей. Он переворачивал стулья вверх ножками и смотрел, нет ли там надписей, он проверял оборотную сторону картин, а ковер скатал и тоже перенес в другую комнату. С кровати снял матрац и поснимал наволочки с подушек, письменные принадлежности после осмотра убрал со стола, чтобы освободить его от всего лишнего, и принялся за ящики. Но, увы, корреспонденцию Роберта, записки и прочие бумаги забрали жандармы. А ведь именно там скорей всего можно было обнаружить необходимые сведения.

Так в напряженной работе проходил час за часом. Оставалось осмотреть лишь этажерку. Часть книг тоже была реквизирована, остались лишь маловажные брошюры, один альбом со стихами и один с фотографиями семейства Вийупов. Первый альбом Роберт получил в подарок на день своей конфирмации, было в нем и какое-то посвящение Илмара — перевод на латышский язык пушкинской строки:

…Иди, куда влечет тебя свободный ум…

Другие посвящения были от друзей юности Роберта, некоторые из них подписаны неразборчиво, а последнюю запись сделали за неделю до ареста Вийупа. Это было известное стихотворение Лермонтова «Ночевала тучка золотая» на русском языке, подписано инициалами И. З. островатым женским почерком.

— Ты не знаешь друга или подругу Роберта, чье имя и фамилия начинались бы с этих букв? — спросил Илмар у Анны.

Она задумалась, перебирая в памяти знакомых брата. Нет, она не знала никого, чья фамилия начиналась бы с буквы З.

— Может, это кто-то из его бывших сослуживцев… — предположила Анна.

— Может быть. Будем иметь в виду эту запись… — проговорил Илмар, откладывая альбом в сторону. Затем он начал перелистывать книги Роберта — страницу за страницей в надежде обнаружить на полях какие-нибудь пометки Вийупа. Все напрасно. Ни подчеркнутого слова, ни галочки. Оставалось просмотреть несколько старых истрепанных брошюрок, и тут Илмару улыбнулась удача. Он наткнулся на прошлогодний календарь. По-видимому, он не был выброшен лишь благодаря тому, что в нем была напечатана переведенная Вийупом статья. Но главное было не в этом. В самом календаре подле некоторых дат Вийуп делал краткие, несколько загадочные пометки. Первая относилась к 8 ноября: «И. З. хочет познакомиться. В следующее воскресенье…»

В следующее воскресенье: «Был. Великолепно. Будет ждать послезавтра». 17-го ноября: «Итак, жизнь начинается».

Затем пометки следовали все чаще и чаще, с интервалом чуть ли не в два, три дня: «И. З.» — «И.» — «Не смогла быть. Завтра…» — «Был. И. З.!» — «Вечером надо пойти».

Илмар положил календарь к альбому и еще раз спросил у Анны, нет ли у нее соображений по поводу этого И. З.

— Похоже, это женщина и можно предположить небольшой роман. Но, может быть, пометы имеют и другое значение.

Нет, Анна не имела ни малейшего представления, что за связь была у Роберта с этой персоной. Вообще он про свои интимные дела никогда не говорил ни слова. Но одно несомненно — Роберт перед арестом словно преобразился, стал необычайно бодр и беспечен. Но его шутки и веселое озорство не содержали намеков на что-нибудь определенное, быть может, это просто была радость от того, что в жизни все складывалось удачно — примерно в то время он получил повышение по службе.

— Эту личность не придется искать там, где он служил, — сказал Илмар. — Насколько можно понять, он нашел ее где-то в ином кругу. Бывало, они не встречались по нескольку дней кряду.

И уже в самом конце Илмар сделал крупное открытие. Фактически еще ничего открыто не было, но обнаружилась некая общая вероятность, дававшая повод для различных версий: перелистывая какой-то книжный каталог, Илмар наткнулся в нем на небольшого формата фотографию — портрет молодой блондинки. На обороте надпись по-русски: «Роберту — Ирена». В одном уголке штамп фирмы. Это был один из наиболее известных рижских фотографов.

Вот, собственно, и все.

— Возможно, эта женщина не имеет отношения к делу, — сказал Илмар. — Утверждать, что она сыграла какую-то роль в аресте Роберта было бы слишком несерьезно, но я все-таки должен ее найти. Возможно, она что-то знает, если только Роберт не был с ней так же замкнут, как со всеми остальными. На этом портрете ее вид внушает доверие, взгляни-ка, Анна, — какой открытый, чистый взгляд и какая добрая улыбка!

— Она красивая! — согласилась Анна.

— У Роберта хороший вкус, — продолжал Илмар. — Но это все мелочи. Главное — как разыскать эту женщину и сможет ли она чем-нибудь помочь? Это мы увидим позднее, а теперь давай приведем в порядок комнату Роберта.

— Ничего, я потом приберу.

Илмар взглянул на часы. Четверть четвертого. Приоткрыв штору, он увидел, что уже светает. Затем вспомнил о некоем обстоятельстве, забытом в этом многочасовом сосредоточенном труде: для одного человека нынешняя ночь была его смертной ночью; и теперь это уже свершилось. Сердце защемило. Илмара вдруг охватила жалость к Анне — он оторвал ее от тягостных мыслей, которые томили бы ее всю эту ночь, а теперь, когда она осознает свершившееся, боль, которая исподволь и равномерно сжигала бы грудь Анны, нахлынет на нее внезапным и жестоким шквалом — испить ее придется залпом и до дна. Будет ли это лучше?

Словно оправдывая предчувствие Илмара, Анна сразу вдруг сникла. Побледневшая, невидящим взглядом она смотрела прямо перед собой, губы ее начали вздрагивать, плечи дернулись, будто от внезапного озноба, и — началось. Она не говорила ни слова, не стонала, не издала ни единого звука, который говорил бы о боли, казалось, она все силы употребляет на то, чтобы удержаться даже от вздоха, от самого дыхания и удержать внутри себя душераздирающую муку, рвущуюся наружу, налившую собой жилы на шее и лбу и сквозь поры всего тела стремящуюся вырваться на волю. Но это были напрасные — для Анны — старания. Слишком высоким было напряжение чувств, усилием человеческой воли с ними было не справиться. «Утешения не помогут, — решил про себя Илмар. — Лучше дать ей избыть горе наедине».

Взяв календарь, альбом со стихами и фотографию, он попрощался и ушел. Люди не любят свидетелей их большого счастья или огромного горя. Одиночество для сильного — это его свобода, потому что сильный не хочет выказывать при постороннем свою слабость. Анна Вийуп оказалась достойной своего брата.

Улицы были еще пустынны и тихи, когда Илмар воротился в город. Сегодня ему предстояло снять комнату, все обдумать, все наладить — и тогда за дело.

Славный был ты парень, Роберт Вийуп… Где тот холмик в сосняке, что укрыл тебя?

Илмар снял хорошую меблированную комнату на Суворовской, уплатил за месяц вперед и сразу же перебрался туда со всеми пожитками. Не зная, когда у него появится возможность съездить домой, он написал матери письмо и отправил почтой немного денег, а также попросил прислать ему кое-какие старые учебники по морскому делу. Илмар надеялся, что исполняя принятый на себя долг, он сможет между делом заниматься и повторит наиболее сложные предметы к предстоящему учебному году.

Теперь же его главным делом было заставить Цауну, Савелиса и Руйгу переменить свое отношение к нему и по-новому посмотреть на кое-какие вещи. Илмар не рассчитывал, что они смогут оказать ему большую помощь, но даже малость иной раз могла иметь важное значение. Если б они своим исполненным подозрительности вниманием не мешали Илмару осуществлять свой замысел, а просто заняли нейтральную позицию, уже было бы хорошо. Сегодня он не хотел затруднять Анну Вийуп, хотя именно ей было бы проще всего ему помочь. Ничего, время еще есть. Пусть немного отхлынут горестные переживания этих дней и она расскажет друзьям о последнем свидании с Робертом — тогда никто больше не назовет Илмара Крисона предателем.

Он побрился, разложил свои немногочисленные вещи и написал весьма странное послание, которое могло бы его запросто погубить, попади оно не по адресу. Письмо это должно было еще теснее, чем абстрактная клятва Ганнибала, связать Илмара обетом пятерых друзей — служить делу правды. От клятвы в минуту слабости можно было отступиться, а это сочинение было реальной силой, делавшей невозможным никакое отступничество. И эту силу, что одновременно и подталкивала бы его к де

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 Следующая ⇒