Валуев. Владимир. Андреевич. Валентина. Андреевна

Валуев

Владимир

Андреевич

(01.01.1937г. – 16.11.2016г.)

Лаврова

Валентина

Андреевна

(09.05.1933г. – 23.03.1999г.)

БЛОКАДУ МЫ ПЕРЕЖИЛИ ДЕТЬМИ...

Родился в деревне Весенье Любытинского района Новгородской области в 1937 году (в свидетельстве о рождении - Ленинградская область). Постоянно жили в Ленинграде по разным адресам, в том числе в доме, у фасада которого начинали строить памятник Н.Г. Чернышевскому. Было завезено большое количество песка, и там любили играть дети из соседних домов. С этого периода я, очевидно, усвоил слова: война, бомбить, воздушная тревога. В темное время суток видели отблески и слышали звуки канонады. Часто по громкоговорящей связи нас призывали находиться в бомбоубежищах. А в светлое время суток из окон квартир и со двора мы видели идущих в строю солдат, удерживающих на тросах аэростаты-заграждения для защиты от налетов немецкой авиации.

Немного позже мы переехали на Васильевский остров, где наша семья - мама Вepa Дмитриевна 1913 г.р., сестра Валя 1933 г.р., братик Толя 1940 г.р. и я - испытали все лишения, связанные с блокадой. Отец находился на казарменном положении, так как работал на военном предприятии.

В зимнее время не работали системы отопления, водоснабжения, канализации, не было электричества. Тепло поддерживали тем, что могло гореть: сжигали мебель, книги. На улицу мы выходили редко - не разрешала мама, говорила: стали появляться случаи каннибализма.

Наша квартира находилась на четвертом этаже, и, чтобы выйти на улицу, нужно было преодолеть ледяные горы: помои с верхних этажей сливали вниз, не было и деревянных перил лестниц (их сожгли). На выходе из дома часто лежали мертвецы.

В комнате всегда было темно, так как окно было занавешено одеялом. И только с рассветом можно было отогнуть нижний конец одеяла и посмотреть в окно. Вид практически не менялся: улица, занесенная снегом, кое-где тропы и часто трупы. Пешеход (мужчина, женщина или подросток, везущие или тянущие санки с прикрученным к ним трупом, обернутым в простыню) был обычным делом на улице. Как и человек, умирающий прямо на улице. Люди проходили мимо, снимая шапки или сказав два-три слова участия, а иногда проходили мимо не задерживаясь, потому что помочь было нечем...

Основным врагом всех ленинградцев был голод. Сколько помню себя, мне постоянно хотелось есть. Жили только пайком - 600 граммов на четверых в сутки. Мама слегла и не вставала уже до кончины.

Мы с Валей выходили в магазин, чтобы отоваривать хлебные карточки. Домой возвращались, взявшись за руки, с хлебом, который Валя прятала под пальто. Более сильные не один раз пытались отнять у нас хлеб, но всегда нам помогал случай. Так мы прожили самые страшные месяцы блокады: конец 1941-го - начало 1942-го года. В конце зимы 1942 года, когда действовала «Дорога жизни», нам увеличили нормы хлеба, но здоровье мамы от этого не улучшилось.

Обычно, когда мы возвращались, хлеб отдавали маме, и она, лежа в постели, частями выделяла его нам. Однажды, когда мы вернулись с хлебом, Валя догадалась, что мама мертва, но мне сказала, что она разрешила есть весь хлеб... Хлеб мы быстро весь съели, и я, как всегда, лег за маму к стенке и заснул. Утром, когда мы отогнули часть одеяла и в комнату проник свет, я догадался, что мамы у нас больше нет. Став взрослым, я думал: каково было уходить из жизни 29-летней матери троих детей, о чем она думала? Последний раз мы видели маму из окна. Завернутый в простыню ее труп папа на санках повез на сборный пункт.

Соседи по квартире определили Толика в Дом малютки, а мы с Валей оказались в приемнике, куда собирали всех детей: сирот, обмороженных, истощенных. Помню, как медсестра оказывала помощь мальчику, лежащему на соседней койке. Она не ватой и не бинтами, а обрывками газет снимала с его обмороженных конечностей пораженную кожу. У другого мальчика ноги были постоянно согнуты в коленках, и когда медсестра его ноги выпрямляла, а затем отпускала, они опять сгибались и хлопали почти по ягодицам. Мальчик плакал.

К счастью, мы с Валей оказались в списке не больных детей, и нас определили в детский дом. В детдоме было холодно, стекла не успевали везде вставлять: обстрелы и бомбежки не прекращались, и часто окна забивали кусками картона или фанеры.

Когда ночью объявляли воздушную тревогу, воспитатели будили и собирали нас, чтобы отвести в бомбоубежище, тогда в разбитые окна мы замечали в перекрестке лучей прожекторов немецкий самолет, видели и слышали, как по нему бухали наши пушки и пулеметы.

Налеты и бомбежки мы пережидали в подвале детского дома, где было бомбоубежище. Сидели на полу вокруг воспитательницы и дремали. Практически не раздевались, рукавички снимали только за обедом. Мы тогда были счастливы: нас кормили горячей едой трижды в день. (В детском доме мы с сестрой были с 17 апреля по 23 июня 1942 года).

В детдоме нас навещал папа. Зная, что будет эвакуация, Валя попросила его принести нам домашние игрушки. И вот нас усадили в автобус и повезли на вокзал. Помню, что в последний момент отец буквально выскочил из-за угла с игрушками в руках, но автобус не остановился. Так мы в последний раз видели отца.

Запомнился такой случай. На безлюдной платформе Финляндского вокзала нам дали по булочке, но какой-то шкет 13-14 лет булочки у всех нас поотнимал. Когда его взрослые задержали и стали отбирать у него булки, он ревел, визжал и кусался, все время твердил: «Это моя, это моя...»

Помню, как мы плыли на маленьком катере в трюме. Сестра не переносила общественный транспорт: ее всегда тошнило, а на волнах тем более. Воспитательница по трапу повела ее из трюма, где мы все были, на верхнюю палубу. Я за руку Вали ухватился и реву. Так мы втроем оказались наверху. Вдруг низко над водой появился немецкий самолет, двухместный: летчиков было видно в кабине. До Шлиссельбурга, занятого фашистами, было меньше 20 километров. Самолет начал атаковать наш катер, но удача оказалась на нашей стороне, а вот другое судно было повреждено. Наконец мы оказались на другом берегу Ладожского озера.

Дальше нас везли и поездом, и автобусом, и на машине в кузове. Помню один эпизод из этого пути. Наш поезд остановился. По обеим сторонам железнодорожного пути искореженные танки, пушки и другая военная техника. Я старался вытащить смотровое стекло у танка, через которое механик-водитель видит Путь, не получилось.

Прибыли мы в город Мелекесс Куйбышевской области (сегодня г.Димитров-град Ульяновской области). Валю определили в детдом №26 (школьный), меня в детдом №39 (дошкольный). Дедушка по матери поддерживал с нами связь через администрации детских домов. В 1943 году он прислал в детдом похоронку на отца. Нас собрали, и воспитательница зачитала содержание похоронки. Мы превратились в круглых сирот.

В конце 1945 года дедушка приехал за нами и увез в деревню, на малую родину. Детдомовцы нам завидовали, а мы с Валей были счастливы. Но жить в деревне было трудно: дедушка не работал, источников дохода не было. Только в 1948 году дедушке назначили пенсию за погибших сыновей (наших дядьев). В ноябре 1949 года дедушка умер. Стали жить одни.

Достигнув совершеннолетия, Валя завербовалась в Карело-Финскую ССР, я поехал с ней. Там я окончил семилетнюю школу, в 1953 году поступил в ремесленное училище г. Петрозаводска. После окончания учебы получил распределение в один из леспромхозов республики. Работал электриком передвижной электростанции, там встретил свою судьбу, Соболеву Валентину Дмитриевну.

Когда в 2005 году я был в Ленинграде, выяснил, что моя мать Вера Дмитриевна и брат Анатолий похоронены на Пискаревском кладбище, тела их покоятся в могиле №25.

Горбунова Софья

1 «Д» класс, Школа №3