Шестью днями ранее 13 страница

– Оттуда мой дом не видно, – сказала я.

– Совята нашлись?

– Откуда ты знаешь?

– Я приказал, чтобы мне докладывали обо всех происшествиях в поселке. Нашлись?

Я подошла к клетке, которая все еще стояла на стойке, и сделала вид, что заглядываю внутрь.

– Нет, – ответила я. – Не нашлись.

Он повернулся и подошел к двери черного хода – осмотреть задвижки, которые я прибила.

– Минувшей ночью ты закрывала двери на задвижки? – спросил он.

– Нет, они там исключительно в декоративных целях, – отрезала я.

– Ты и на совят орала? Поэтому они от тебя улетели?

– Со мной все в полном порядке. Не стоит меня проведывать. Уверена, у тебя есть масса более неотложных дел.

Мэт медленно покачал головой.

– Ты на самом деле не умеешь ладить с людьми, да? – Он явно опешил.

Я опустила глаза на пустую клетку. Разумеется, он был совершенно прав: я не умею вести себя с людьми, которым кажется, что они меня знают. Я, если уж приходится, предпочитаю общаться с людьми на профессиональном уровне, но, как только затрагиваются личные темы, внутри у меня все сжимается.

Близилась полночь, но Мэт и не думал уходить, а Молли уютно устроилась в кухне на коврике. Я могла бы сотнями способов намекнуть им, чтобы убирались, даже без свойственной мне грубости. Но вместо этого я подошла к стойке и стала наполнять чайник.

Мэт устроился на одном из стульев.

– Черный, с двумя ложками сахара, пожалуйста, – сказал он.

– Как Клайв? – спросила я, потому что нужно было что‑ то сказать.

Меня абсолютно не интересовал Клайв Вентри.

– Нервничает.

– У него, как и у остальных, развилась боязнь змей?

– О, думаю, Клайва несколькими змеями не испугаешь. Он что‑ то упоминал о родственниках, которые должны приехать, и у меня создалось впечатление, что этих родственников не очень‑ то ждут. Подозреваю, что, когда у человека много денег, следует ожидать повышенного и нежелательного внимания со стороны родни.

Я потянулась за кофейником и вспомнила о поселковом собрании в доме Клайва Вентри, о высоком мужчине, которого только мы с Клайвом заметили на верхней галерее.

– Кофе без кофеина? – спросил Мэт таким тоном, как если бы заподозрил, что ему в напиток подмешали какую‑ то гадость.

– Да. Извини. Засиделся за писаниной? Поэтому не спишь?

– Господи, нет! Я на службе четко с девяти до пяти. По вечерам я работаю над романом.

Мне показалось, что я ослышалась.

– Над чем?

Взгляд его серых блестящих глаз пронзил меня. Мне показалось, что я не смогу выдержать этот взгляд больше секунды. Я отвернулась и сосредоточилась на чайнике.

– Над историческим романом, – ответил Мэт. – События развиваются во время Англо‑ бурской войны. Две девушки из Шропшира становятся медсестрами‑ добровольцами.

– Ты меня разыгрываешь, – пробормотала я через плечо.

– Хочешь почитать?

Чайник вскипел. Я наполнила две чашки и рискнула взглянуть на Мэта.

– Ты очень странный парень, – вдруг призналась я.

Он засмеялся, неотрывно глядя мне в глаза.

– Лучшие мужчины всегда странные. Уж кто бы говорил!

Внезапное возвращение в реальность – почти как боль.

Я забылась. Чуть не позволила себе подумать, что я не… Я отвернулась, стиснув зубы и поджав губы.

– Вот не надо скрипеть зубами, – сказал Мэт. – Я говорю не о твоем лице.

Мне так хотелось его стукнуть! Не просто проигнорировать его, а стереть в порошок – я не раз так поступала, когда люди выходили за рамки приличия. Но не смогла. Я невольно взглянула на него.

– Тогда о чем?

– Что ж, если хочешь поговорить о странностях… Что скажешь о самой храброй женщине, которую мне доводилось встречать, но которая становится пунцовой и выпускает колючки, когда с ней заговаривают? О той, у кого тело олимпийской спортсменки, но вещи она носит такие, в каких мою тетушку Милдред и в гроб не положили бы? Мы вообще пьем кофе или просто чистим поры лица над паром?

Я протянула ему чашку. Он шагнул ко мне, взял чашку, но не отошел. Я уставилась на третью пуговицу на его рубашке.

– Ты живешь здесь уже четыре года и, держу пари, знаешь по имени всего человек пять соседей. Любой из них был бы счастлив стать твоим другом, но тебя больше интересуют ежики. Вот сегодня ты потратила почти пятьдесят фунтов на лекарство и еду для собаки, которая не проживет и месяца.

Он оперся о стойку, все еще находясь в пугающей близости от меня. Я чувствовала себя неловко. Откуда он все знает про меня? Опять Салли?

– Знаешь, ты должна дать людям шанс, – сказал он.

Я все еще не сводила взгляда с пуговицы.

– Теперь ты на меня злишься.

– Нет.

Честно сказать, я была поражена. Впервые, насколько я помнила, кто‑ то – к тому же мужчина – увидел, что скрыто за моим лицом. Я решилась поднять глаза.

– А глаза у тебя цвета пожелтевших березовых листьев в октябре. И никому не позволено в них смотреть.

И на лицо. Почему все всегда возвращается к лицу? Опять опустила взгляд – намного безопаснее смотреть на пуговицу на его рубашке.

– Уже поздно, – произнес он. Он оглядел кухню, нашел ручку и бумагу и что‑ то написал. – Вот мои телефоны. Домашний, мобильный и прямой рабочий. Если что‑ нибудь случится – сразу же мне звони. Не в местный полицейский участок, а прямо мне. Договорились?

Я кивнула, хотя и знала, что ни за что не позвоню.

Иногда – за последние годы нечасто (я всегда строга с собой) – я садилась перед зеркалом, приглушала свет и поворачивалась под таким углом, что обезображенная левая половина лица была не видна.

Я представляла, как сложилась бы моя жизнь, если бы события в тот день, почти тридцать лет назад, разворачивались чуть по‑ другому. Если бы мама меньше выпила, если бы Ванесса закричала минутой раньше, если бы папа был у себя в кабинете, а не бродил по саду. Меня бы нашли – спасли – до того, как произошла трагедия.

Я разглядывала здоровую половину своего лица: гладкая смуглая кожа, миндалевидные карие глаза, крошечный носик и высокие скулы. Я думала, как бы все сложилось.

Представляла, что у меня были бы друзья, если бы я так не боялась людей, их бесконечной жестокости. Я бы не стала внутренне сжиматься в тот момент, когда незнакомые люди видели меня в первый раз, или притворяться, что не заметила, насколько умело (или неумело) им удалось скрыть свою реакцию. Я бы не узнала, каково это, когда на тебя показывают пальцем, когда шепчутся за твоей спиной.

У меня, возможно, были бы парни, я бы видела блеск ответного интереса в мужских глазах, ждала бы, изнывая, телефонных звонков, нервничала бы перед первым свиданием. Я не была бы в тридцать лет еще…

Сколько людей пыталось внушить мне надежды на светлое будущее! Мне говорили: «Клара, не для каждого мужчины важна красота внешняя. Ты встретишь человека, который разглядит твою внутреннюю красоту». Как будто уродливая внешность автоматически делает человека лучше. Как будто внутреннее содержание, по умолчанию, должно было компенсировать внешние дефекты.

Эти люди ошибались. Внутри я не красива. Как я могу быть красивой, если люди избегают меня, если пьяные отпускают мне вслед грубые шутки, а на улице подростки не оставляют меня в покое, свистят и улюлюкают? Как я моту быть нормальной, если даже боюсь покупать вещи в магазине, потому что те, кто обслуживает меня, не скрывают жалости или снисхождения? Как красота души может сохраниться при таком отношении? Поэтому я некрасива, и внутри, и снаружи. Сестра никогда не упускала случая напомнить мне, что у меня на плечах не голова, а сплошной изъян. Я болезненно застенчива, частенько вспыльчива и эгоистична.

Этой ночью я долго сидела перед зеркалом. Мэт, должно быть, уже давно лег спать. А я сидела и заставляла себя поверить, что лицо у меня не повреждено, что Мэт видит во мне не забавную диковинку (каковой я для пего и являюсь), а женщину, в которую он мог бы просто…

Среда – мой официальный выходной, но за четыре года я впервые не вышла на работу, поэтому пришлось выслушать причитания удивленных и обеспокоенных сотрудников, прежде чем мне удалось положить трубку и заняться делами, которые я запланировала на этот день.

Первым пунктом в моем списке было разыскать Уолтера. После утренней пробежки (на сей раз в положенное время и без происшествий) и визита к Виолетте с Бенни я села с чашкой чая у телефона, обложившись несколькими местными телефонными справочниками. Я искала дома престарелых, санатории длительного пребывания, приюты, больницы для безнадежных пациентов и тому подобные заведения. Вскоре передо мной был список приблизительно из двадцати адресов.

Через два часа не осталось ни одного места в радиусе ста километров от поселка, где в принципе мог находиться Уолтер, куда бы я не дозвонилась или не оставила сообщения на автоответчике. Когда я разговаривала с дежурной медсестрой частного дома престарелых, расположенного в окрестностях Аксминстера, в моей душе вспыхнула искорка надежды: медсестра подтвердила, что у них находится пациент по фамилии Уитчер. Через пять минут выяснилось, что это женщина, а ее фамилия на самом деле Уитакер.

К одиннадцати утра я поняла: если останусь сидеть за рабочим столом – свихнусь. Осталось три адреса, куда я не дозвонилась, но я оставила сообщения и, если повезет, мне должны перезвонить. Я села в машину и направилась в местную библиотеку.

В библиотеке меня провели в подвал, показали полку, где хранились старые газеты, и оставили в одиночестве. Приблизительно час я пыталась читать заголовки при тусклом свете флуоресцентной лампы. Я довольно быстро нашла сообщение о пожаре в церкви Святого Бирина в 1958 году. В заметке сообщалось, что пожарных вызвали в три часа утра 16 июня 1958 года, когда пожар пылал уже несколько часов, – прежде чем обратиться за помощью, жители поселка попытались потушить огонь своими силами. Когда пламя в конце концов было потушено, уже перед самым рассветом, обнаружили два обгоревших тела. Позже в них опознали преподобного Фейна и Ларри Ходжеса. Преподобный Фейн был одинок, у Ларри Ходжеса остались жена и двое детей‑ подростков.

Согласно показаниям жителей поселка, причиной возгорания стала не потушенная после вечерни свечка.

Статья заканчивалась кратким некрологом, из которого я кое‑ что узнала о преподобном Фейне. Родился в 1933 году в Алабаме. Джоэль Морган Фейн был младшим сыном в богатой фермерской семье. В восемнадцать лет он примкнул к секте пятидесятников, а после обучения в университете на факультете античности был возведен в священнический сан. Несмотря на молодость, говорилось в статье, он стал лидером возникшего сразу после Второй мировой войны движения «Поздний дождь». В 1957 году он приехал в Англию, чтобы нести слово Божие через новую церковь, и за восемь месяцев до гибели стал священником в церкви Святого Бирина. Некролог был написан близким другом и последователем покойного Арчибальдом Уитчером. На мгновение я откинулась на спинку стула, пытаясь вспомнить, что же нам рассказывали о секте пятидесятников.

Пятидесятница, или Троицын день – важный христианский праздник, отмечаемый в конце мая. Он знаменует сошествие Святого духа на апостолов. Пятидесятническая церковь Божья, хотя… разве она была основана не в начале двадцатого века? Разве не являлась одним из ответвлений протестантизма? Да, верно. С течением времени появлялись все новые ответвления, одни – более ортодоксальные и уважаемые, другие – менее уважаемые и менее ортодоксальные. Насколько я помню, все эти верования объединяет то, что они утверждают: на каждого верующего может снизойти Святой дух, а еще очень вольно интерпретируют Библию.

Пока поход в библиотеку не принес мне ничего нового.

В следующем выпуске еженедельника «Уэст Дорсет Кроникл» я обнаружила заметку из четырех строчек: «Во вторник в возрасте 30 лет скончался Рэймонд Генри Гиллард. Он всего лишь на несколько часов пережил своего близкого друга и соседа Питера Морфета. Питеру было 32. Оба мужчины умерли в своих домах от сердечной недостаточности. Родственники покойных от комментариев воздерживаются».

За день‑ другой в поселке от сердечной недостаточности умирают двое молодых мужчин!

После этого сообщения я заново стала перелистывать пыльные старые газеты в поисках упоминания о семье Уитчеров, в особенности о Соле и Альфреде. «Кроникл» представлял собой еженедельное издание объемом всего в восемь страниц, однако поиски затянулись на целую вечность. И мне уже стало казаться, что я что‑ то пропустила.

Я вернулась к 1950 году и нашла несколько сообщений об утопленниках, но все эти люди утонули либо в море, либо в заливе. И ни одного упоминания об Альфреде. В половине второго я сделала небольшой перерыв, выбралась на поверхность планеты – подышать воздухом и поесть, а через двадцать минут вернулась к работе.

Гарри – предпоследний из братьев Уитчеров, родился в 1930 году. Предположим, что Альфред родился в 1931‑ м, в 1944‑ м ему было тринадцать. Я взяла ящик, где хранилась подшивка газет за 1944 год. Уже во второй газете я обнаружила статью – именно ту, которую искала, хотя поначалу даже не осознала этого.

В июле 1944 года дружинница «земледельческой армии», прибывшая сюда из Лондона, которая работала и жила на близлежащей ферме, была изнасилована пятью мужчинами из нашего поселка. Четверых из них королевский суд Эксетера приговорил к разным срокам тюремного заключения – от десяти до пятнадцати лет. Самый юный из банды – Сол Уитчер – избежал заключения ввиду своего юного возраста (ему тогда было 15 лет), несмотря на то что старшие члены банды указали на пего как на главаря шайки. Присяжные поверили мальчику, когда тот стал божиться, что не принимал участия в изнасиловании.

В четыре часа ко мне подошла библиотекарь и сообщила, что библиотека закрывается. Видимо, я как‑ то неуклюже сидела за столом, у меня покраснели глаза и был подавленный вид, так как библиотекарь сжалилась.

– Вы ищете что‑ то конкретное? – спросила она, взглянув на часы.

Собирая вещи, я успела вкратце объяснить, что привело меня сюда.

– Знаете, – кивнула она в сторону лестницы, – раньше многие поселки выпускали собственные приходские бюллетени. Где, вы говорили, живете?

Я назвала поселок и увидела, что она нахмурилась. Она еще раз взглянула на часы и отошла от лестницы.

– Минутку, – сказала библиотекарь и направилась к большому шкафу. Открыла ящик и порылась в нем. – Вот!

Она выпрямилась и водрузила на носочки.

– Бюллетень «Сент‑ Биринус газетт». Издавался ежемесячно с 1895‑ го по 1972‑ й. Боюсь, у нас его нет. Мало места. Но одна дама, Руби Моттрам, сохранила все экземпляры. Она долгое время его редактировала. Уверена, она с радостью покажет вам эти издания.

Меньше всего мне хотелось листать еще более пыльные старые бюллетени, но женщина оказала мне любезность, поэтому я взяла адрес, который она мне написала, и поблагодарила ее.

Вернувшись в машину, я решила, что отправлюсь домой, но передумала, опустив глаза на клочок бумаги, который мне сунула библиотекарь. Санаторий для престарелых всего в пяти километрах отсюда. Но даже не это прельстило меня. Я вспомнила слова Виолетты.

«Люди, которые там были, не любят об этом говорить. Даже Руби, а она моя лучшая подруга».

Девушка по имени Руби была в церкви в ночь пожара. Руби, чьи данные записаны у меня на бумажке, живет в доме престарелых, поэтому вполне может оказаться подругой Виолетты. Арчи, Сол и Гарри Уитчеры сразу после пожара покинули поселок. Четверо молодых мужчин умерли той ночью. Я решила нанести Руби визит.

В доме престарелых «Буковый лес» воняло мочой, синтетической лавандой и, непонятно почему, опилками. Здание было построено примерно в 1970 году специально для того, чтобы разместить там стариков. Перешагнув его порог около половины пятого вечера, я тут же поняла: уж лучше горло себе перерезать, чем закончить свои дни в подобном месте.

Когда я прошла вглубь коридора, запах лаванды сменился более интенсивным запахом дезинфекции. Но по углам и по краям плинтусов виднелась пыль, а вокруг каждого выключателя – тонкая полоска въевшейся грязи.

Мы миновали комнату отдыха. По периметру сидели на неудобных с виду стульях несколько женщин и один старик. Никто не разговаривал, никто не читал, никто не смотрел телевизор, не слушал радио. У двух‑ трех престарелых людей были вообще закрыты глаза, остальные просто уставились в пространство перед собой. Интересно, что они видели? Если видели вообще. У меня возникло ощущение, что их жизнь угасает, несмотря на то что они сидят здесь, их сердца бьются, а легкие поглощают кислород.

– Через двадцать минут подадут чай, – сказала женщина в форменной одежде медсестры. Она встретила меня в приемной. – Мы предпочли бы, чтобы все посетители уже ушли к этому моменту. К чаепитию все должны успокоиться.

Она остановилась перед окрашенной в бледно‑ желтый цвет дверью. Облезшая краска внизу двери и въевшаяся грязь вокруг дверной ручки лишь подтвердили сложившееся у меня мнение о санитарных нормах в «Буковом лесу». Медсестра толкнула дверь.

– Руби, к тебе посетитель! – выкрикнула она, жестом приглашая меня войти.

Мне стало жаль Руби, которую не предупредили о моем визите. А может быть, она спала? Ее даже не спросили, хочет ли она меня видеть.

Если бы Руби предоставили выбор – я это поняла сразу, как только вошла, – она бы наверняка отказалась от подобного удовольствия.

Потому что при моем появлении глаза Руби округлились, как у дикого животного, которого настиг свет фар, когда оно ночью перебегало проселочную дорогу. Потом она метнула взгляд налево, на разобранную постель, направо, на идущие вдоль стены книжные полки, вниз, на коричневый с цветочным орнаментом ковер, и снова на мое лицо. Она содрогнулась – казалось, ее старое тщедушное тельце забилось в конвульсиях – и вжалась в кресло. Ее короткие худые пальцы вцепились в деревянные подлокотники, а когда она опять подняла на меня глаза, на ее лице явно было написано отвращение.

Мне случалось и раньше видеть такую реакцию, Руби.

Она сидела перед двустворчатым, доходящим до пола окном, вид из которого на маленький садик трудно было назвать живописным – поросшая сорняками лужайка, несколько чахлых кустиков… Правда, вдали виднелось море. На горизонте белели паруса яхты, медленно плывущей с востока на запад.

Я огляделась, увидела маленькую расшитую скамеечку для ног и притянула ее поближе – но не слишком – к креслу Руби. Когда левую сторону моего лица скрыли волосы, я, полуобернувшись и сев на скамеечку так, чтобы она видела меня в профиль, представилась, сказала, что живу в поселке, где раньше жила сама Руби. Я сообщила, что знакома с ее старинной приятельницей Виолеттой и что мне хотелось бы просмотреть церковный бюллетень.

Она ничего не сказала в ответ, но я увидела, что она поняла, о чем я ее просила, – ее взгляд метнулся к книжным полкам за моей спиной. Я уже заметила на одной из полок несколько аккуратно поставленных друг на дружку картонных ящиков, к каждому из которых была прикреплена бирка с датой.

– Мисс Моттрам, я пытаюсь побольше узнать об одной семье, которая жила в поселке. Об Уитчерах. Вы не против, если я взгляну на старые бюллетени?

С тех пор как я вошла в палату, взгляд Руби не задерживался дольше секунды на одном предмете. Теперь ее взгляд метался вокруг маленького кофейного столика справа от нее. Она протянула руку и схватила пульт от телевизора, нажала на кнопку. В углу комнаты ожил телеэкран.

– Руби?

Вместо ответа она нажала еще на одну кнопку, звук стал громче. Она просто делала вид, что меня здесь нет.

Я приказала себе не обращать на это внимания – женщина пожилая, вероятно, давно с людьми не общается, возможно, страдает одним из старческих заболеваний. Я подошла к полке. Если она велит мне остановиться и уйти, я так и сделаю, но пока…

Пробежала глазами по биркам. В шести коробках хранились выпуски с 1950 по 1960 год. Я повернулась к Руби.

– Руби, вы не возражаете… – Я кивнула на коробки.

Она все еще игнорировала меня. Я сняла с полки коробку, опустилась на ковер и стала изучать содержимое. Я быстро нашла выпуск за июль 1958 года и пролистала его страницы. Ничего о пожаре в церкви, несмотря на то что бюллетень вышел приблизительно через месяц после происшествия.

Ничего там не было сказано и об Уитчерах. Я просмотрела выпуски за август и сентябрь. В октябрьском нашла заметку о свадьбе Виолетты Нисден и Джима Баклера в близлежащей церкви Святого Николая – церкви, которую посещаю и я, но ни слова о пожаре в церкви Святого Бирина, пи слова о братьях Уитчерах.

Я взглянула на часы, до чаепития оставалось десять минут. Я наобум вытащила один экземпляр, пролистала. Ничего. Я взяла еще один, потом еще. Проще было бы забрать их с собой, внимательно изучить дома, но я сомневалась, что Руби на это согласится. Каждый раз, подняв на нее глаза, я видела, что она полностью поглощена просмотром телепередачи, но я была уверена: как только я опускала глаза, она тут же косилась на меня.

Я уже хотела было сдаться, когда обнаружила нечто интересное. В сентябре 1957 года команда во главе с Солом Уитчером выиграла ежегодное поселковое соревнование по перетягиванию каната с противоположных берегов реки Лиффин. Его молодая жена Элис демонстрировала приз. Значит, Сол был женат на Элис.

Осталось пять минут. Я вернула бюллетени на место и поставила коробку на полку. Я уже была весьма сердита на Руби. Страдает эта старуха маразмом или нет, но так себя вести недопустимо! Ей страшно смотреть на мое лицо? Пусть посмотрит в зеркало на себя! Я прошла в противоположный конец комнаты, наклонилась к телевизору и вытащила шнур из розетки, чем смогла‑ таки привлечь ее внимание.

– Здравствуйте, – вежливо сказала я.

Она быстро отвернулась, и я мгновенно почувствовала себя бессовестной: зачем я издеваюсь над пожилой хрупкой женщиной?

– Руби, вы помните Сола Уитчера, мужа Элис? – спросила я, с трудом сдерживаясь, чтобы не повысить голос. – Вы помните, почему он уехал из поселка? Куда уехал?

Руби не поднимала глаз. Она то сжимала, то вертела в руках пульт.

– А Альфреда? Брата Сола?

Молчание. Бесполезно. Я встала и направилась к двери.

– Альфред утонул, – раздался тихий голос у меня за спиной. Такой тихий, что я едва расслышала сказанное. – Они его утопили.

Я обернулась и минуту смотрела на Руби, будто не верила, что она произнесла это.

– Что вы сказали? Кто утопил его? Руби!

Я поплелась обратно, опустилась на колени у кресла Руби. На меня она даже не взглянула. Пока я выжидающе смотрела на нее, не зная, как поступить, она стала раскачиваться в кресле. Мы обе дернулись, когда все здание заполнила трель звонка.

– Звонок к чаю, – напомнила сама себе Руби и попыталась, оттолкнувшись от подлокотников, встать.

Я предложила свою помощь, но она проигнорировала протянутую руку и с трудом поднялась. Повернулась ко мне спиной и медленно направилась к двери.

– Я скажу Виолетте, что вы передавали ей привет, – пробормотала я.

Потом внезапно меня осенило.

– Руби! – позвала я довольно громко, не зная, насколько хорошо она слышит. Она и ухом не повела, но мне показалось, что все же была секундная заминка. – Руби, вы знаете, что змеи вернулись?

Молчание, и мне уже показалось, что она сейчас просто выйдет из палаты. Потом я услышала журчание, по палате стал распространяться едкий кислый запах. Я опустила глаза и увидела, как на ковре между ног Руби расплывается темное пятно.

Через несколько часов я вернулась на кладбище.

Если Альфред и был похоронен здесь, то могилы его я пока нe нашла. Я начала с места самых старых захоронений и стала продвигаться к группе могил за кустами бузины. Ходила по прямой из одного конца кладбища в другой, всматривалась в надписи на каждой могиле, мимо которой проходила. Нашла две могилы Уитчеров – мужчины и женщины, – но они умерли уже давным‑ давно, поэтому не имели непосредственного отношения к Уолтеру и его братьям.

Ближе к вечеру поднялся ветер, деревья, окружавшие кладбище, гнулись почти до земли. Их темные ветки, покрытые густой листвой, не пропускали лунный свет, создавая причудливые и постоянно меняющиеся тени, которые метались по земле, как будто среди камней сновали крошечные существа. Я с трудом уняла дрожь и попыталась убедить себя, что это всего лишь трава щекочет мои ноги.

Через полчаса поисков мне пришлось зажечь карманный фонарик, чтобы разглядеть имена на надгробиях. Еще через час я была стопроцентно уверена, что Альфред не нашел свой последний приют на этом клочке освященной земли.

Меня совершенно не прельщала мысль обследовать церковь изнутри, хотя я предполагала, что, если тело Альфреда так и не нашли, вероятно, единственным напоминанием о нем осталась каменная мемориальная доска в церкви.

Я побрела назад между надгробиями, подошла к входной двери церкви. Единственная уцелевшая дверь неистово хлопала на ветру. Я шагнула внутрь.

Неужели я только что вошла в храм Божий? Я стояла в задней части центрального нефа, темные стены уходили вверх, а сквозь дыры в провалившемся потолке я видела проплывающие по небу тучи – здесь мало что напоминало место, где можно обрести покой. Теперь, по прошествии стольких лет, церковь казалась хранилищем мрачных тайн и недобрых воспоминаний о былом.

Внутри это впечатление было гораздо сильнее, чем когда я смотрела на здание снаружи. Каменные своды вздымались высоко, к почерневшему, изъеденному огнем потолку. Передо мной, подобно остаткам давно забытой армии, стояли обугленные черные скамьи, некоторые из них развалились.

В церковных стенах некуда было деться от омерзительной вони, исходящей от колонии летучих мышей; от смеси запахов гниющей плоти и экскрементов к горлу подступала тошнота. Выл ветер, пищали мыши, шуршали сухие листья.

Сама того не желая, я снова и снова возвращалась к рассказу Виолетты – не так‑ то легко было удержаться от этого там, где все непосредственно и случилось. Глядя вперед, туда, где поручни огораживали алтарь, я будто видела там Альфреда: привязанного, умирающего от голода, растерянного и напуганного; видела собравшихся вокруг него прихожан, которые молились за освобождение его души; видела священника, бормотавшего древние заклинания, изгоняющие дьявола.

Бедный Альфред!

Обычно мемориальные дощечки крепят на стене. Я подошла к стене и стала светить на нее фонариком. Когда‑ то церковь могла похвастаться окнами из цветного стекла. От огня стекла расплавились, на резных подоконниках и у покрытых лишайником стен виднелись разноцветные потеки – яркие даже спустя столько лет. В лунном свете ярче всего смотрелся красный цвет. Потеки некогда расплавленного алого стекла виднелись на камнях и на вымощенном полу – и этим вечером мне, при моем взвинченном состоянии, старая церковь казалась обагренной кровью.

Я прошла центральный неф и взобралась по ступеням на алтарь. С этого места было проще представить, какой некогда была церковь. По обе стороны от меня находились три ряда скамей, не тронутых пожаром, на них размещался хор. Когда‑ то отсюда лилось пение, теперь скамьи стояли печальные и бесполезные, резьба тонкой работы с годами потемнела. Возле стула перед органом лежал перевернутый аналой. Орган до сих пор производил внушительное впечатление, до сих пор поражал своей красотой.

Моя мать часто играла на церковном органе – «пока позволяло здоровье». Особенно ей нравилось играть на свадьбах, я помню, как сидела возле нее, укрывшись от глаз прихожан, переворачивала для нее страницы, украдкой любовалась великолепными (по крайней мере мне так казалось) нарядами гостей на свадьбе.

Со своего привилегированного места под трубами я могла видеть то, что было скрыто от взглядов остальных прихожан: самые сокровенные моменты клятвы, которую давали брачующиеся. Я ждала, не в силах сдержаться, первых слез на глазах невесты, дрожи в голосе жениха, вздоха облегчения из их уст, когда кольца занимали свои места на пальцах, а значит, все самое сложное было уже позади. Вскоре я знала все слова клятвы наизусть, даже ловила себя на том, что произношу их вместе с невестой. Думаю, если бы невеста вдруг забыла то, что она должна была повторять, прихожане были бы несказанно удивлены, услышав, как тоненький голосок подсказывает слова.

Но я никогда не могла смотреть на один ритуал, в этом месте я всегда отворачивалась, вглядывалась в страницу, даже протягивала руку, чтобы мама сжала ее, утешая, – когда поднимали вуаль с лица невесты.

Мне, конечно, далеко было до маминого таланта, но я могла сыграть на церковном органе несколько самых простых мелодий. И теперь, стоя в темноте в церкви, предавшись воспоминаниям, я ощутила нелепое желание поднять стул, поставить его на место, сесть и коснуться клавиш. Какой звук издаст инструмент после стольких лет забвения? Услышат ли его в поселке, сбегутся ли люди, чтобы увидеть, кто тут играет?

Глупое желание, но что‑ то толкнуло меня вперед, заставило поднять ногу и нажать ею на педаль, поднять средний палец правой руки и ударить им по одной из клавиш.

Орган тут же отозвался, издав звук, похожий на крик боли. Когда резкий стон разнесся над руинами, вверх взметнулись перепуганные мыши, заглушая своими высокими криками затухающий звук. Бедные создания были совсем беззащитны перед мощными потоками воздуха. Они метались – пронзительно крича и визжа – под полуобрушившимся сводом крыши, словно поднятый ураганом мусор. На улице опять заволновались грачи. Я поняла, что дрожу. Плохая была идея. Минувших дней не вернуть.