Послесловие автора 9 страница

Внезапно машина замедлила ход и съехала на обочину. Под колесами захрустел невидимый гравий. Высокая летняя трава прошелестела по крыльям и дверцам.

— Во-о-о-т так, — сказала Сэм, остановив авто. — И все-таки чудно это как-то.

— Вы сказали, что хотите знать, что думает Нейл.

— А может, это мой мозг сказал. — Она взглянула на него исподлобья. — Сомневаюсь, что хотя бы заикнулась об этом.

Томас рассмеялся.

Сэм откинулась на сиденье, поднесла руку ко лбу. Прозрачный лак, покрывавший ее ногти, сверкнул на солнце.

— Выходит, все это — и шоссе, и деревья, и сердце, которое так колотится в груди... все это существует только у меня в голове?

— Боюсь, что так.

— Но... Но разве это не значит, что моя голова тоже существует только у меня в мыслях?

— Да.

Взгляд Сэм стал растерянным.

— Все это бессмыслица какая-то.

— Почему вы так решили? Почему мы переживаем переживание как таковое? Учитывая его сложность и эволюционную молодость сознания, мы были бы вправе ожидать обратного. Как я уже говорил, мы были бы вправе ожидать, что переживание по сути своей обманчиво. Покуда речь идет о природе, сгодится всякий старый хлам, до тех пор, пока срабатывают поведенческие результирующие.

— Значит, под «хламом» вы подразумеваете такие вещи, как смысл, цель, нравственность... Знаете, профессор, хлам и есть хлам.

Томас заметил, что непроизвольно любуется рукой Сэм на рулевом колесе, она так и вела, придерживая его двумя пальцами. Возможно, этих крох было достаточно.

— Что ж, это явно объясняет, почему для нас, людей, это от рождения — сплошные загадки. Только подумайте. Тысячи лет мы напрягаем извилины, стараясь представить себе наши души, будь то общественная душа или душа каждого в отдельности, и, как всегда, бьемся лбом об стену.

Томасу не верилось, что он снова ввязался в этот спор столько лет спустя. Вот они — старые пересуды в мужской компании. Он даже чувствовал ту ауру неуверенности, тот идущий изнутри зуд, которые делали память о тех далеких днях такой резкой... такой молодой.

И каким-то образом он понимал, что именно этого и добивается Нейл.

Сэм качала головой, поджав губы, обратившиеся в холодную ниточку. Казалось сюрреальным, каким образом она остается крахмально свежей и устойчивой, когда расплывчатый мир за окнами машины рушится.

— Разве не вы сказали, что такой вещи, как сознание, не существует?

Томас пожал плечами.

— Кто знает? Уж во всяком случае, не в таком виде, как оно интуитивно представляет себе самого себя.

Мотор все еще работал, чуть слышно пыхтя. В эфир вышло Национальное государственное радио, трещавшее обо всем на свете. Часы тикали, как взрывной механизм.

— Все — сон, — произнесла Сэм, обращаясь скорее к себе, чем к Томасу. — Все — от пирамид до Шекспира, от...

Томас не знал, что сказать.

На губах Сэм появилась какая-то неподдельно печальная улыбка.

— А как насчет вас, профессор?.. Вы — за реальность?

Она не спускала с него своих широко раскрытых увлажнившихся глаз.

— Только если этого хотите вы, Сэм.

Еще один дружелюбный, но скептический взгляд исподлобья. Сэм стала выруливать обратно на шоссе. Грузовик вдали казался игрушечным.

«И больше никакой лжи», — дал себе слово Томас.

Несколько минут они ехали молча.

— Значит, Нейл... — начала Сэм и запнулась.

— Не похож ни на кого из тех, на кого вам приходилось охотиться, Сэм.

«Кому вы это говорите? » — ясно читалось в ее взгляде.

— Именно это вы имели в виду в баре? Когда сказали, что Нейл мыслит себя скорее как мозг, чем как личность.

— Наверное... Хотя до сих пор я всерьез об этом не думал.

— Значит, мы говорим о человеке без мотивов? Правильно?

— Нет. Мотивы, цели, причины — все это способы, с помощью которых мы осознаем себя и друг друга. Даже если они обманчивы, они все еще функционируют, а следовательно, по всей вероятности, применимы и к нему. Разница в том, что он уже не мыслит в таких понятиях.

— А как же он мыслит?

— Мне кажется, что он видит в себе делателя... Возможно, он страдает каким-то видом крайней деперсонализации.

— Деперсонализации, — повторила Сэм. — Вы сказали, что это вроде заболевания, но это ведь не так? Уж скорее это... откровение или типа того.

— Полагаю, да.

— И что? Значит, мне следует думать о нем как о машине, исполняющей неправильную программу?

— Возможно...

— Помогите мне разобраться, Том. Всякий раз, стоит мне начать думать, что я держу на поводке этого чокнутого ублюдка, вы подбрасываете мне новую бомбу.

— Вы спросили меня, на что похож мир Нейла.

Сэм была слишком настойчива, стараясь выжать что-нибудь действенное из парализующих волю к действию фактов.

Томас продолжил:

— Я пытаюсь объяснить вам, что он уже по ту сторону и ему кажется, что он увидел свой путь сквозь иллюзорное сознание. Пока я, как и вы, оплетен паутиной лжи, я могу лишь размышлять над тем, что не есть Нейл.

Сэм помрачнела, не отрывая глаз от дороги.

— Послушайте, профессор. Размышление становится проблемой только тогда, когда вы путаете его с фактом. Уж кому, как не вам, это знать.

Томас вздохнул и потер переносицу.

— Тогда попробуйте представить себе такую картину. Для него все это, вероятно, напоминает один из тех фильмов, где все, как в ловушке, очутились в доме с голыми стенами, по которому он может совершенно свободно перемещаться, даже хотя мы думаем, что все двери за...

— Что ж, по-вашему, мы должны попытаться вытащить его оттуда?

— Нет, — ответил Томас — С моей точки зрения, он представляет себе нас — всех нас — от рождения обманутых сознанием, которое само по себе смутно, иллюзорно и все такое. Он представляет нас искалеченными эволюционным наследием, тем, что мы склонны полагаться на себя, наши правила, наши цели. Ему кажется, что мы воюем с призраками...

Мир Диснея.

Одна лишь мысль об этом наполнила Томаса смутной, бесцельной тревогой, пронзила болью мужской несостоятельности, которую вы чувствуете, когда пожимаете чью-то руку, более мозолистую, чем ваша.

— Выходит, он недооценивает нас? Как по-вашему — можно это как-то использовать?

Томас потер лицо и махнул рукой.

— Нет... Послушайте, агент, я ценю, что ваша работа требует выжимать максимум практического из всего, что я говорю, но я просто думаю вслух — не больше, чем любой другой. Давайте предпримем небольшую попытку мозгового штурма, о'кей?

Судя по выражению ее лица, можно было ожидать сурового укора, но, похоже, Сэм удалось сдержаться.

— Извините, профессор... Просто это дело...

— Важно для вас. Я понимаю.

Сэм поджала губы.

— Я хотела сказать, что оно не похоже на все дела, которыми мне приходилось заниматься раньше. Я никогда не... так не выкладывалась. Ваш дружок умеет задеть за живое.

Томас почесал в затылке.

— Возможно, потому что именно это он и делает. Будет банально сказать, что у большинства психопатов своя, отличная от обычной логика, что-то, что становится их «отметиной», что можно разгадать...

Он посмотрел, как пейзаж проносится сквозь собственное отражение в стекле. Вяло попытался представить, как Нейл с Норой «отмечаются» в его постели.

— А Нейл? — спросила Сэм.

Томас взглянул на нее.

— Он убивает, чтобы убивать.

Как психолог, Томас хорошо знал, что значительная часть происходящего между людьми совершается по негласному соглашению. В какой-то момент оба предпочли больше не упоминать имени Нейла. Цель, которую преследовал при этой сделке Томас, было нетрудно представить: кому захочется говорить о своем лучшем друге, который трахается с твоей женой? Но для Сэм Нейл был единственным поводом для разговора: надо же было как-то оправдывать чек, который она получит в конце недели. Они стали обмениваться шутками и детскими анекдотами, обсуждая все, кроме Нейла.

Сэм рассказала об одном особенно мучительном деле, над которым работала несколько лет в Атланте: о серийном убийце, который зарывал трупы своих жертв — преимущественно проституток и наркоманов, торчащих на мефамфетамине, — по всему югу и центру Джорджии. Некоторым он отрезал головы, другим конечности и даже гениталии. Сэм удалось сыграть главную роль в раскрытии дела, потому что она связала его с исчезновением псов в Кониерсе. Выяснилось, что подозреваемый создавал собственные мифологические существа в творческой, хотя и ложной попытке породить Антихриста. Тогда она не могла обойтись без снотворного и нескольких месяцев у психотерапевта, причем источником повторяющихся вспышек ярости стало не столько то, что ей удалось обнаружить со своим напарником, сколько кампания по поводу пропавших без вести собак, затеянная местными СМИ во время разбирательства.

— Можете вы мне объяснить это, профессор? — спросила она, стараясь улыбаться, хотя рассказала об отвратительных вещах. — Почему какие-то собачонки занимают больше эфирного времени, чем изуродованные тела женщин?

— Еще один рефлекс, — ответил Томас, прекрасно понимая, насколько шатким покажется теперь все, что он скажет. — Собаки начинают казаться нам собственными детьми, поскольку наш мозг использует те же системы умозаключений, чтобы понять их. Если вы подумаете об этом в их терминах, то что перевесит — пропавшие без вести сыновья или наркоторговцы?

— Конечно, — ответила Сэм холодно-настороженным тоном.

Она потерла мизинцем краешки глаз и выругалась себе под нос. Ей хотелось быть сильнее — такой же сильной, как большинство в развитом мире. Некоторые социальные амплуа требовали куда большего, чем остальные, и Томас с трудом представлял себе более взыскательную организацию, чем ФБР. Ему казалось, что единственная разница между ней и солдатом в том, что Сэм защищала границы приличий, а не географические, невинных, а не циничные лозунги.

Теперь он знал о ней больше, и это некоторым образом отрезвило его. Она видела такое, пережила такое, чего было более чем достаточно, чтобы завоевать его уважение и восхищение. Но в рассказах Сэм была эмоциональная откровенность, нечто почти исповедальное, что поднимало их над уровнем простых житейских историй. Это отчасти заставило его задуматься над тем, действительно ли он ей «нравится». Он попытался быть начеку настолько, чтобы не пропустить признаков явного интереса — неожиданного румянца или долгого взгляда голубых глаз, — но так ничего и не заметил. С тех пор как они расстались с Норой, он пару раз выбирался на свидания, оба с женщинами, преподающими на других отделениях того же факультета, оба предсказуемо интеллектуальные — по крайней мере, чтобы не допустить и намека на личные взаимоотношения, — и оба раза завершались поспешным, безразличным сексом, даже менее пылким, чем борцовская схватка. Этого было достаточно, чтобы Томас понял: он не любимец женщин, хотя в колледже интрижек у него было немало.

Конечно, виной всему снова был Нейл. Осознание этого поразило Томаса, как размашистый удар кулаком в лицо: Нейл вовсю прикладывал руку к его, Томаса, сексуальным делишкам. Как в прямом, так и в переносном смысле.

У Нейла даже вошла в обыкновение такая шутка: не откажется ли Томас трахнуть очередную «нейлодырку»? Он подбирал за Нейлом старых подружек, как некоторые собирают отбросы, которые могут еще пригодиться. Вообще было принято говорить «подцепить» девчонку, но Нейл настаивал на «закупорке», подчеркивая, что секс — единственное значимое в мире. По Нейлу, мужчины служили пулями, с помощью которых «кошечки» вели перестрелку.

«Пора познакомиться со своим закупорщиком! » — орал он на весь бар, подводя Томаса к новой добыче. Как мог Томас отказаться от роли алчного соучастника? Такой неуверенный. Распираемый тестостероном. Он даже время от времени поздравлял себя, что ему удалось «закадрить» кого-нибудь из Нейловых «птиц высокого полета».

Мэрилин Когава, одна из их общих подружек, привыкла с пристрастием допрашивать «их» об их сексуальных привычках и отношениях. Даже хотя речь шла о «них», Томас всегда понимал, что подлинной целью Мэрилин был Нейл, что она просто винит правого и виноватого, дабы скрыть, на кого делает ставку она сама. Нейл несколько раз переспал и с ней, поимев во все дырки.

— Что ты делаешь? — спросил его однажды Томас (возможно, потому что Нейл, бросив Мэрилин, обхаживал очередной предмет «закупорки»). — Неужели же ты не видишь, что она любит тебя?

— Не я устанавливаю правила, — ответил Нейл. — Просто играю.

Явно выдумка со «всеми дырками» принадлежала Мэрилин.

— Но ты делаешь ей больно.

— Ну, она хотя бы не так уж и орет, — подмигнул Нейл.

Тогда Томас взял на заметку эту бесчувственность, приписав ее тому, что называл «странной забывчивостью Нейла». Но теперь он видел, что Нейл поступал точно так же во всех сферах своей жизни: устанавливал правила, которые приносили преимущество ему самому. Смущение, боль, страх перед открытым столкновением были для него всего лишь инструментами. Если бы ты застал его на месте во время акта насилия, он с готовностью извинился бы — притом так, чтобы выставить тебя мудаком, который твердит о какой-то мерзости, первым поднимая шум. Однако он был совершенно глух к духу игры. Если друзья или любовницы получали травмы — что ж, это их вина, пусть соблюдают свои сраные правила.

Чем больше Томас думал об этом, тем яснее ему становилось, что Сэм права. Нейл был насквозь психопатом еще тогда.

А теперь и правила ничего для него не значили.

Добравшись до пригородов Вашингтона, Сэм с Томасом примолкли, в первую очередь потому, что вдосталь выговорились. Томасу показалось, что Сэм, подобно ему самому, пропиталась ироническими замечаниями первокурсников о столице страны. Его осенило, что он ровным счетом ничего не знает о политических взглядах Сэм, но решил, что это не важно. Отныне все это было не больше, чем очередной пустой рефлекс. Он вспомнил прочитанные где-то слова о том, что Мартин Лютер Кинг-младший был последним настоящим гражданином, посетившим Вашингтон; с той поры сюда приезжали исключительно туристы и бизнесмены. Томасу показалось, что он не исключение.

Бар, где они договорились о встрече с доктором Маккензи, находился почти на самой Кей-стрит, недалеко от Джорджтаунского университета; планировщики, скорее всего, назвали бы эти кварталы «жилищно-коммерческим районом со средней плотностью населения». Ступив на тротуар, Томас почувствовал запах металла, которым веяло от Потомака.

Пока они шли к бару, Сэм вкратце проинструктировала его. Томас сказал бы, что она злится на себя за то, что не сделала этого раньше; он почувствовал ее изменившееся отношение к нему, будто Сэм вспомнила о каком-то обещании, которое дала себе. Она вдруг превратилась в колючую профессионалку, несмотря на ее легкое беспокойство. Но даже теперь она не прошла мимо протянутой ладони нищего — одного из тех типов, которого словно вытащили из старых фильмов, с пегими бакенбардами, в засаленных лохмотьях. И снова Томас виновато ждал, пока она роется в сумочке. В конце концов она протянула старику пятерку, держа банкноту за самый уголок, словно кормя зубастое животное, которое может цапнуть.

Доктору Маккензи, торопливо поведала Сэм, шестьдесят восемь, работает на АНБ шестнадцать лет, овдовел восемь лет назад. Репутацию завоевал благодаря блестящим умственным способностям, хотя, как ни странно, не имел ни одной публикации. Она долгим взглядом посмотрела на Томаса, пока они рысцой поднимались по ступеням, чтобы убедиться, как предположил Томас, что он уловил всю важность последнего прикола.

— Помните, — сказала она, — попытайтесь читать между строк.

Томас улыбнулся, хотя в горле у него застрял комок. Откуда эта внезапная тревога? Он вдруг почувствовал себя так, как могла бы чувствовать себя покинутая любовница Нейла, столкнувшись с Норой. И Томас понял, что Нейл так же глубоко предал Маккензи, как предал его, Томаса.

Томас узнал этого человека, как только они вошли в обшарпанный паб. В заведении витала почти неощутимая атмосфера чайного домика, которая не только не шла вразрез с названием «Хвастуны», но и каким-то образом сочеталась с красноречивыми признаками, оставленными завсегдатаями: разбитыми стеклами, вырезанными инициалами, которые придавали еще более жалкий вид и без того жалкому декору, запахом разлитого пойла и — довольно странно — запахом сигар. Выражаясь по-научному, Томас сказал бы, что притязания на самоидентификацию противоречат остаточным поведенческим моментам. Выражаясь нормальным языком, он сказал бы, что заведение похоже на место, где возвышенное и светлое перемешано с низменным и грязным.

Маккензи сидел в кабинке с высокими перегородками справа от них, задумчиво глядя на свой мобильник. Это был лысый тщедушный старик, которому куда больше подошел бы комбинезон, а не щеголеватый наряд лоббистов с Кей-стрит [31] — черный, в тонкую полоску костюм от Армани, хранивший следы былого блеска. Заметив Томаса и Сэм, он расплылся в добродушной улыбке — сама любезность.

— Замечательно! — воскликнул он. — А то уж я стал волноваться, не перепутал ли время.

Он был похож на очень счастливую бывшую супругу.

Представив их друг другу, Сэм села у стены, и Томас устроился рядом с нею. Кончиками всех десяти пальцев Сэм накрыла коричневую манильскую папку, которую положила перед собой. Это был изысканный старинный жест, который Томас ребенком видел в бесчисленных детективных фильмах.

«Я веду расследование... Это ФБР, черт вас возьми! »

— Да вы просто красавица... — сказал МакКензи, кивая в сторону Сэм.

Обычно подобное заявление могло расцениваться как сексуальный комплимент, но, учитывая возраст и приподнятое состояние Маккензи, снимало с него такие подозрения. Он просто выглядел «прожженным балагуром», только и всего.

Сэм не только не зарделась, но даже улыбнулась и опустила глаза. Все с тем же кротким выражением лица Маккензи вытащил из кармана пачку «Уинстона». А зажигалку так просто выудил из воздуха.

— Отвратительная, но совершенно неколебимая привычка, — произнес он, окутываясь клубами дыма. — К счастью для меня, тут на это смотрят сквозь пальцы.

— Подпольный кабачок для курильщиков, — сказал Томас, совершенно обезоруженный, несмотря на все недобрые предчувствия. Он понял, что Маккензи — классический «мышиный жеребчик», который с помощью своего обаяния и добродушного ехидства может, как специально подкованная скаковая лошадь, преодолеть самые суровые и щепетильные взгляды.

— Стоит провозгласить какой угодно запрет, — заявил старик, — и все тут же начинают смотреть на него сквозь пальцы.

Сэм подняла брови и поджала свои соблазнительные губы.

— Хочу лишний раз предупредить, что я служу закону, доктор Маккензи.

— Не сомневаюсь, — ответствовал старый шалун, — но таким я еще больше пригожусь вам, агент Логан.

Посмотрев на Томаса, он дружески ему подмигнул.

— Теория Игр, параграф сто один. Или ты их, или они тебя.

Явно раздосадованная, Сэм отодвинулась от клубов синего дыма. Улыбаясь, Томас напомнил себе: быть начеку и не угодить в ловушку старого чародея. Учитывая, чем этот человек зарабатывал на жизнь (а он «взламывал» мозги в прямом и переносном смысле слова), почти не приходилось сомневаться, что, подобно Нейлу, он был в каком-то смысле социопатом. Лишенный цепочек, ответственных за социальные условности, которые так докучали всем остальным, он, несомненно, без всяких усилий давал людям возможность раскрепоститься. Бывшая коллега Томаса посвятила лучшую часть своей карьеры изучению психопатии. Наибольшая трудность, не раз говорила она по различным поводам, заключалась в том, чтобы выработать у своих ассистентов иммунитет к обаянию психопатов.

— В чем именно состояла специфика вашей работы, доктор Маккензи? — попыталась нажать на него Сэм.

— Боюсь, что это секретные сведения.

Ответ можно было предвидеть заранее. Сэм продолжала в том же духе:

— Здесь говорится, что вы находились в непосредственном подчинении доктора Кэссиди, по сути были вторым в его команде. Это так?

Виноватый взгляд, слащавый благодаря подвижности его черт.

— Боюсь, это тоже засекречено.

Томас нахмурился, задумавшись над тем, как эти сведения могут быть засекречены и одновременно находиться в досье ФБР. Он уже собирался об этом сказать, но его удержало небольшое прозрение.

— Скажите, доктор, — спросил он, — Нейл никогда не упоминал о споре?

Лучистый взор старика уперся в стол. На мгновение он показался то ли улыбающимся Буддой, то ли ирландским пьянчугой.

— Ах, это...

Томас почувствовал, как сидящая рядом Сэм напряглась.

— Значит, он говорил об этом, — произнесла она.

— Случалось.

— Вы не против поподробнее рассказать об этих случайностях? — продолжала давить она.

— Боюсь, это засекречено.

— До сих пор? — нахмурился Томас.

Маккензи поднял ручки, словно сдаваясь. Его усмешка была заразительна. Взгляд выдавал ликование, как щебет весенней птички.

— Пора бы, пора.

— А почему же этого не происходит, доктор Маккензи?

— Потому что это правда, да еще пострашнее ада... Как вы думаете, для чего нужны секреты, доктор Байбл?

— Исходя из моего опыта, правда редко оказывается такой опасной, как думают люди, — ответил Томас.

— А! — лучезарно улыбнулся Маккензи. — Так, значит, вы — когнитивный психолог.

Взглянув на растерянную и нахмуренную Сэм, он пояснил:

— Профессор Байбл не считает спор опасным, поскольку не верит, что большинство человечества способно поверить в него.

— Он прав, — ответил Томас на вопрошающий взгляд Сэм. — Но совсем не по той причине, что вы думаете. Дело не в том, что люди настолько глупы...

— Что ж, — вмешался Маккензи, — по крайней мере, не все.

Томас помрачнел и бросил на него взгляд исподлобья.

— Дело в том, что мы страдаем от стольких предрассудков. Нам нравится, когда все просто. Неуверенность не привлекает нас — подумайте только о том, как огрызаются люди, смотрящие телевизор. Бесспорно, люди в целом склонны к восхвалению. Мы тщательно подбираем свидетельства, подкрепляющие наши верования, и выборочно отвергаем свидетельства, которые нас не устраивают...

— Мы привыкли мыслить рационально, — снова прервал его Маккензи, словно чтобы упростить вещи, непосильные для женского ума Сэм. — Почему, как вы думаете, наука с таким трудом давалась нашим предкам? Она ставит человеческую психологию с ног на голову, разве нет, профессор Байбл?

«Вы про душу, — хотел было сказать Томас — Наука ставит душу с ног на голову».

Вместо этого он продолжал так, будто Маккензи не прерывал его, — маленькое наказание за неучтивость:

— Мы постоянно делаем это, все мы. Но самое главное, перед чем мы опускаем руки, это то, что мы смешиваем соглашение с силой доводов или, того хуже, — с интеллектом. Если мы способны судить вещи лишь в терминах наших же предыдущих суждений, то мы в буквальном смысле делаем то, во что уже верили, мерилом добра и зла.

Маккензи фыркнул:

— Точное объяснение современной политической ситуации, как по-вашему, агент?

Разумеется, президент был демократом. Сэм криво улыбнулась.

— Я не уверена, я...

— О господи, — прервал ее Маккензи и обратился к Томасу: — Вам ужасно хотелось бы знать, над чем мы работали, не так ли, когнитивный психолог? Мы были вынуждены полностью отбросить все привычные психологические посылки. Старый добрый принцип элиминации оказался верен! Ни одна из традиционных категорий уже не является адекватной... все куда страннее, чем вы можете себе представить! Возьмите хотя бы язык — ой-ей-ей! Наш жизненный опыт всего лишь дым — дым, и не более того!

Томас понял, что доктор Маккензи страстно любит свою работу; просто он полагал, что Томас должен чувствовать то же самое. На деле же это оказывался еще один свойственный всем людям предрассудок, так называемый «софизм консенсуса».

— К примеру — только к примеру — мы полностью изолировали рационализирующий модуль левого полушария.

— Рационализирующий модуль?.. — недоверчиво переспросила Сэм. — Хм?

— Если вы отключите щадящие цепочки, — продолжал Маккензи, — то просто не поверите, какую болтовню можно услышать. Потоки лжи, бесконечной лжи, каждая из которых в представлении самого субъекта является непреложной истиной. Буквально кажется, что в голову каждого из нас встроен законченный психопатический лжец! Представляете? Я хочу сказать, что подоплека эволюции вполне ясна: успешное воспроизводство связано с социальным статусом, который связан с конкуренцией на вербальном уровне, и так далее, и так далее... — Он покачал головой.

— Значит, Рамачандран [32] ошибался? — спросил Томас.

— Рамачандран? — воскликнул Маккензи. — Ошибался? Помилуйте, это то же самое, что сказать, будто ошибалась вся древнегреческая медицина. Слово «ошибаться» тут абсолютно непригодно. Мы так далеко продвинулись...

Он внезапно оборвал фразу, его широко открытые, полные энтузиазма глаза превратились в трезвые и лукавые щелочки. Он уже не хохотал, а хихикал.

— Вы здорово придумали, — обратился он к Сэм, грозя ей пальцем. — Привести еще одного профессора... Вы ведь знали, что меня будет гораздо легче расколоть, если я заведу беседу на какую-нибудь узкопрофессиональную тему. Вы вообразили, что мы, интеллектуалы, довольно предсказуемы и тщеславны?

Он придавил окурок большим пальцем.

Сэм улыбнулась и покачала головой. Казалось, ей важно избегать пристального взгляда Томаса.

«Конечно, — подумал Томас — Зачем еще ей было приводить его? Из-за его легендарных способностей к наблюдению? »

Он понимал, что накопившаяся в нем обида была прежде всего результатом двух последних дней. Разве Сэм не просила его читать между строк? Но что еще важнее — разве не взяла она на себя обязательство использовать все имеющиеся в ее распоряжении средства, чтобы избежать повторения случаев с Синтией Повски и Питером Халашем? Обхаживать Томаса вряд ли значилось на первом месте в списке ее приоритетов; этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда.

— Скажите, — каким-то странным голосом начала Сэм, — вы когда-нибудь проводили операции на Нейле, доктор Маккензи?

Вопрос показался сам по себе очевидным только после того, как она его задала. Должно же было найтись какое-то объяснение, почему Нейл обратился к немыслимому.

События принимали слишком стремительный оборот.

— Никогда, — ответил Маккензи. — А почему вы спрашиваете?

Томас уставился на него:

— Именно так вы и должны были ответить, не правда ли?

— Пожалуйста... Мы с вами знаем, как это действует.

— Вот и не будем переливать из пустого в порожнее, — сказал Томас. Он понимал, что вмешался в разговор потому, что злится, что ему бы помалкивать в тряпочку, но слова вылетали у него сами собой, не сообразуясь со здравым смыслом. — Что вы можете нам рассказать, доктор Маккензи?

Маккензи откинулся на стуле, его оценивающий взгляд поражал внезапной серьезностью. Он потянулся к пачке и вытащил новую сигарету. Стрела угодила в цель.

— Знаете что? — спросил Маккензи и скосил глаза, прикуривая сигарету. — Теперь припоминаю, но очень немного.

— Дайте-ка, я угадаю, — сказала Сэм. — Это все засекречено.

Раздался взрыв заразительного смеха, всколыхнувший облако дыма.

— Не совсем, агент Логан. Не совсем.

— Тогда в чем дело?

— Вот в этом-то, агент, вся и суть. Нейл Кэссиди и в самом деле нравился мне. Это самый блестящий человек, которого я когда-либо знал. — Глаза Маккензи округлились, в них появилось виноватое удивление, словно он неожиданно споткнулся о какой-то неловкий факт. — И я решил, что мне не совсем нравитесь вы...

— Но разве вы не чувствуете, что вас предали? — выпалил Томас. Удивительно, как быстро они приближались к цели.

— Точно, — добавила Сэм. — Если что-нибудь из этого всплывет, то прощай, карьера... а может, и того хуже.

— Вероятно, до этого не дойдет, — ответил Маккензи. по-прежнему чувствуя себя в своей тарелке. — Думаю, мы с вами понимаем, что шансы на это ничтожно малы.

Томас посмотрел на Сэм, не уверенный, как истолковать последнее замечание. Так кто с кем говорил на узкоспециальные темы? Но она просто в упор смотрела на Маккензи, словно взвешивая про себя какое-то ужасное решение.

Доктор Маккензи неожиданно встал, держа сигарету во рту и засовывая пачку в карман.

— Что ж, мне пора, — сказал он так, словно они только что пообедали вместе рыбой с жареным картофелем.

Резко повернувшись, он направился к двери. Томас остолбенел.

— Маккензи! — крикнул он, не обращая внимания на остальных посетителей бара, хотя и был уверен, что все лица сейчас обращены к нему.

Маккензи повернулся и остановился в позе ожидания.

— Понимаете ли вы, — Томас бросил нервный взгляд на завсегдатаев, — что если вы вот так уйдете от нас, то могут пострадать люди, реальные люди?

Маккензи медленно прикрыл веки. Печально улыбнулся. И сказал, игнорируя вопрос Томаса:

— Спросите себя, профессор Байбл, так ли уж вы уверены, что у масс нет никакой надежды уловить суть спора — зачем же тогда наш друг Нейл делает все это? Он никогда не производил на меня впечатления чересчур оптимистичного человека.

Старик повернулся, чтобы шмыгнуть во входную дверь, но помешкал и покачал пальцем.