Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





ПОСЛЕСЛОВИЕ 4 страница



И вот мы у подножия Шаоши. Отсюда начинает свой путь каменная лестница длиной около километра – зигзагами и спиралями она восходит на вершину, на высоту около 300‑ 400 метров. На обочине прямо из скалы растет какой‑ то местный саксаул, засохшая коряга, под которой на плоском камне местные смотрители написали красными крупными иероглифами «Государственная собственность – руками не трогать! » Андрюха и не стал трогать его руками, его просто вывернуло наизнанку на эту ботаническую окаменелость. Мы с Вовкой хихикаем, после чего Вовку тоже выворачивает, хорошо что он вовремя успел выключить камеру. Позеленевшие Вовка с Андрюхой дышат, как рыбы на песке, я деликатно снимаю окрестности в другом направлении. Отказались ли мы от дальнейшего путешествия? Конечно, нет.

Ветер крепчает, туча над нами похожа на жирного черного дракона, собирающегося свалиться с гребня горы в долину. Пробрызгивают мелкие капельки воды, пару раз вдалеке ухает гром. Ступеньки ползут под ноги медленно, все они неровные, щербатые, разной высоты. Камеры выключены и завернуты в полиэтилен. Я иду впереди, как меньше всех выпивший вчера газировки, сзади время от времени раздаются неудобоваримые звуки выходящей наружу дурной кармы. Кое‑ где лестница обрамлена железными перилами, за которые мы хватаемся и подтягиваем себя вверх, чтобы облегчить работу ногам.

Громовой удар раскалывает небо. Ветер дует рывками и в разные стороны, норовя скинуть нас со ступенек, дождь льет уже всерьез, и не только сверху, но и сбоку и даже иногда снизу. Туристов уже нигде не видать, лишь мы упорно лезем вверх.

Уже близко к вершине ветер начинает кидаться дождем и мелким мусором, срывает панамы с наших голов, молнии разрываются где‑ то под ухом. Принимаем решение укрыться за огромным валуном и переждать бурю. Внизу, в направлении долины – серая непроницаемая взвесь воды и ветра, изредка озаряемая вспышками молний. Настроение – великолепное, особенно у Андрюхи и Вовки, которые, кажется уже, простите, проблевались.

Все заканчивается также быстро, как и начиналось. Туча редеет, стихает ветер, дождь переходит в морось и постепенно увядает. Свежесть заполняет все вокруг, внизу тает пелена и можно иногда различить зеленые пятна – это крыши храма. Мокрые и бледные, мы выползаем из своего убежища, отряхая камеры и разминая затекшие ноги.

Последний рывок очень короток по сравнению с предыдущим путем – и вот мы на вершине. На тесной площадке установлена беседка в традиционном стиле, чуть ниже – четырехметровая статуя Бодхидхармы из белого камня, которую хорошо видно на фоне темных кустарников даже с противоположной горной гряды. Отсюда открывается вид на долину за перевалом, соседнюю с Шаолиньской. И пусть высота этих гор в общем‑ то невелика – где‑ то 1500 м над уровнем моря – тем не менее это сильное впечатление для любого путешественника! В блаженном созерцании, несколько минут просто сидим в беседке, отдыхая и питаясь пейзажем. В общей сложности восхождение заняло у нас около полутора часов, вместе с вынужденной передышкой у валуна. Значит, налегке – без съемок и остановок – можно забежать наверх минут за сорок. Гроза ушла на юг – за гору Лежащего Будды, что теснит Шаолиньскую долину с противоположной от нас стороны – и там громыхает своими гигантскими хлопушками, которых так много на празднике Весны…

Спускаясь вниз, естественно, заходим на смотровую площадку, в глубине которой и расположена пещера Бодхидхармы. Сейчас эта небольшая дырка в скале обрамлена каменной аркой, сделаны ступени, внутри стоит скамейка и алтарь с небольшой бронзовой фигурой Дамо – а ведь полторы тысячи лет назад сюда, возможно, не вела даже тропинка! С волнением входим внутрь. Пространство очень маленькое, по площади – со среднюю советскую кухню, только стены склоняются друг к другу, скругляя потолок. В пещере – с восьми до пяти – постоянно дежурит монах или монашка, принимая поклоны на алтаре и скупо отвечая на вопросы. На ночь дежурный запирает деревянные двери на висячий замок. Однако самой большой ценности в пещере уже нет – ее перенесли в один из залов Шаолиня. Речь идет о куске скалы, на котором, если верить легенде, запечатлелось изображение самого Бодхидхармы – так долго сидел он перед стеной и такова была сила его медитации. Действительно, камень стоит в Шаолине и на нем при пристальном расмотрении можно разглядеть образ бородатого благообразного индийца с закрытыми глазами. Однако сейчас никто уже не скажет, является ли этот камень историческим артефактом или искусно сделан горячими сторонниками буддизма немного позже. Да это и не важно – как и многое другое в истории и мифологии Поднебесной, сама идея легенды оправдывает ее существование.

Последний перед спуском взгляд на панораму Шаолиньской долины – хмарь рассеялась, крыши храма как на ладони – и с чувством какой‑ то особой душевной полноты мы делаем шаг вниз по лестнице. Далекие от религиозного фанатизма, мы все же понимаем, что нынешний день – особый в череде прочих, и не забудется никогда. В подтверждение этому, первый за сегодня лучик солнца пробивается из‑ за туч и освещает нам дорогу.

Каждый день в Шаолине идет за неделю дома. Нас знают уже почти все продавцы, хозяин нашего ресторанчика обслуживает нас в кредит, мы бесплатно заходим в храм – а часто и со служебного входа; все загорели и слегка исхудали – тренировки и походы по горам. Китайская речь приобретает все больше смысла, да и сами мы заметно подтянулись в произношении фраз «Это слишком дорого, давай подешевле» и «Мы русские, занимаемся кунфу». Постепенно растворяясь в китайской реальности, начинаем лучше понимать реальность российскую. Все вдруг осознают уровень напряженности и подавленности большей части нашего народа; однако с другой стороны, такая редкость в Китае встретить открытого и бескорыстно доброжелательного человека! Возможно, это лишь реакция на наш туристический имидж, но желание заработать на тебе вызывает порой непреодолимую аллергию.

В один из дней А. М. собирает всю группу для визита к своему учителю. Вечером, уже почти в сумерках, мы подходим к боковому служебному входу в монастырь – центральные ворота закрываются в шесть. Дежурные полицейские нас хорошо знают, поэтому спрашивают о цели посещения скорее для проформы. Входим внутрь, минуя часовую башню – самую высокую в Шаолине, в которой находится колокол, в древности отбивавший стражи – каждые два часа. Сейчас башня закрыта на реставрацию, и звонят в другой колокол – поменьше. Во дворах непривычно тихо, лишь где‑ то недалеко слышны сухие хлопки – кто‑ то из монашеской молодежи тренирует тхао‑ лу – комплексы упражнений кунфу. Приходит на ум, что тысячу лет назад вечерами здесь было оживленней – ведь тогда контингент монахов достигал нескольких тысяч человек! Перед глазами проплывают кадры из многочисленных гонконговских фильмов про Шаолинь – сотни учеников, с яростными криками отрабатывающими смертельные приемы; благообразные седобородые шифу – мастера, с достоинством прохаживающиеся под сенью платанов в длинных шафрановых рясах; потайные подземные коридоры, где претенденты на звание монаха бъются с коварными деревянными манекенами… Замечтавшись, едва не промахиваюсь мимо очередной каменной лестницы, круто уходящей из‑ под ног вне поля видимости… Да‑ да, мечты мечтами, а бдительность терять нельзя.

Темнеет очень быстро – к тому времени, как мы добираемся до старого покосившегося двухэтажного строения, небо становится почти черным. Темные кирпичи, протянута веревка для белья, где‑ то работает телевизор – ничем не вдохновляющее зрелище, однако мы ни разу не были в гостях у монаха и нам все интересно. Дверь занавешена соломенным жалюзи, изнутри пахнет чем‑ то съедобным. Первым заходит А. М., следом мы…

Ши Яншань – пожилой монах, ему уже за шестьдесят. Простая внешность крестьянина (он и был им ранее), широкие скулы, натруженные руки. Очень спокойный, но без важности; говорит по‑ хэнаньски так, что мы понимаем лишь одно слово из пяти. Убранство маленькой комнатушки подстать хозяину – пара табуреток, посуда, маленькая электроплитка, традиционный кхан – кровать из кирпичей, застеленная соломенной подстилкой, письменный стол и таз для умывания. На фоне общей утилитарности выделяется большой красивый алтарь из полированного дерева со всяческими буддийскими причиндалами – подарок ученика из Японии. Пока мы таращимся по сторонам, разглядывая несколько каллиграфических картин на стенах, Яншань суетится с термосами и чашками, намереваясь всех угостить чаем. Мы пытаемся ему помочь, насколько позволяет наше знание диалекта. А. М. понимает, естественно, больше нашего, он объясняет учителю, кто мы такие и зачем приехали в Шаолинь. Однако известие о том, что все мы тренируем кунфу, не производит на монаха никакого впечатления – во‑ первых, потому что сам он ушу не занимается, а во‑ вторых, потому что – и это вызывает уважение – ему глубоко по барабану вся эта громкая шумиха, связанная с шаолиньским кунфу, и он рад видеть нас в гостях просто так, за красивые глаза. Пъем чай, слушаем шепелявую хэнаньскую речь, размышляем о монашеской участи…

Почему люди уходят в монахи? Зачем строят монастыри? Не грустно ли им там живется? Ши Яншань – не из тех, кто прочтет умную лекцию по теории буддизма, он простой крестьянин и его сила в практике и живом примере, а не в пространных рассуждениях. Шаолинь известен по миру как центр боевых искусств, однако изначальное его предназначение – буддийский монастырь, место для медитации и выполнения буддийских практик. А монахи… Кто они такие? За небольшой срок пребывания в Шаолине нам довелось видеть разных. Молодежь – в основном пришедшая за громким именем бойца Шаолиня, полная сил и честолюбия – то, что называется «китайский дракон». Старики – тихие, незаметные, неохотно вступающие в беседу и явно уставшие от туристов. И молодые, и пожилые смотрят на иностранцев заметно свысока, не сомневаясь в их полной неспособности понять китайское кунфу (молодежь) или буддизм (старики). Ни наш тренер Фу, ни учитель Яншань к таковым не относились, но это скорее исключение. Немало среди монахов и таких, которых можно было бы назвать убогими – не в ругательном смысле, а скорее в прямом – «у бога» на попечении. Это люди, которые не смогли по разным причинам найти свое счастье в мирской жизни, не прижились в обществе, потеряли и уже не смогли обрести вновь семью – они выполняют в монастыре самые простые работы; здесь место, где от них не требуют профпригодность, где никто не упрекает их в нищете или низком интеллекте (хотя, конечно, кого попало в общину не берут – умалишенные или преступники остаются в ведении государства). А до самого последнего времени в Шаолине можно было зарабатывать деньги – некоторые монахи полулегально открывали свои платные школы кунфу, давали частные уроки, устраивали семинары за границей. Сейчас, в 2003‑ м, этот процесс понемногу пытаются упорядочить и подвести под государственный контроль…

А ведь изначально жизнь монаха заключалась совсем в другом. Монастырь задумывался как «чистое место», где человек мог бы отдохнуть от превратностей судьбы, навсегда или хотя бы на время отделиться от неразумной суеты общественных отношений, снять с себя бремя заботы о семье, о деньгах, о чести или мести, о ревности или ненависти… Выполняя лишь минимум работы по поддержанию собственной жизни и функционированию монастыря, он обретал энергию для развития своего духовного сознания, обретал понимание законов мира и собственной души, устраняя тем самым внутренние конфликты. Возможно, следует пояснить читателю, что между христианскими и буддийскими монахами существует определенное отличие. Так, буддийские монахи могли покинуть монастырь или вернуться в мирскую жизнь в любое время – в соответствие с собственным желанием; во многих чаньских монастырях, в том числе Шаолине, соблюдение заповедей отнюдь не ставилось на первое место – главным всегда считалось понимание смысла учения, и порой это приводило к весьма нестандартным ситуациям, которые другими школами или конфессиями истолковывались как ересь; и наконец, по‑ моему мнению, принятие христианского монашества всегда проходило под знаком некоего наказания за грехи, наложения епитимий, раскаяния и обуздания плоти – да простят меня верующие христиане, если это слишком однобокое впечатление – в то время как буддийское монашество изначально было ориентировано на просветление сознания, на воспитание любящей доброты и мудрости, а понятие греха, как таковое, не акцентировалось. Конечно, подробную лекцию по сравнительной теософии я легкомысленно опускаю.

Свобода монаха от общественных обязательств не бесплатна – существует около 250‑ ти обетов для монахов и еще на сотню больше – для монахинь. Основные из них совпадают по смыслу с принципами любой мировой религии (что лишний раз подтверждает единство человечества) – не убий, не укради, не прелюбодействуй, не солги и не злоупотреби алкоголем (или ему подобным). Монахам запрещено работать и учавствовать в политике, они дают обет безбрачия и не должны иметь денег или личного имущества (кроме положенного по уставу монастыря – например, на Цейлоне устав ограничивает одежду монаха тремя накидками‑ рясами, имущество – чашкой для подаяния, иголкой с ниткой, бритвой и еще двумя‑ тремя предметами личной гигиены; в то время как в Бурятии или даже в Шаолине не обойтись без зимней обуви, печки‑ буржуйки и запаса угля). Многие из 250‑ ти обетов явно достались современным буддистам в наследство от прошлой эры и индийского жаркого климата – на их выполнение обычно не обращают строгого внимания. И правда, упомнить бы главные, а мелочи типа сколько кому иметь посуды и на какой подстилке сидеть – это для монахов‑ бухгалтеров…

Но так или иначе, а основной вопрос, который задают себе современные люди при виде бритых монашеских голов – это вопрос «зачем? » Действительно, в век гуманизма, всеобщего образования, космических технологий и повсеместного превосходства науки над религией – зачем отшельничество? Как глупо запираться в тесных стенах монастыря, ограничивать себя в развлечениях, лишать себя радости любящих жен и подрастающих детей, нового автомобиля, блестящей карьеры, Интернета, кабельного телевидения, отпуска на курорте и Нобелевской премии! А в большинстве монастырей еще и запрещено употребление алкоголя и мяса! Жизнь без пива и девчонок?! Потратить лучшие годы на сидение со скрещенными ногами, распевание малопонятных санскритских текстов, подметание собственной кельи и заумные размышления буддийской метафизики?

Корень монашества заключен в глубокой мудрости, мудрости столь тонкой и неуловимой, что понять ее простым людям почти невозможно, как ребенку порой невозможно объяснить, почему нельзя дергать кошку за хвост или объедаться шоколадом – и то, и другое занятие приятное и веселое, так зачем же думать о последствиях? Наверное, многие монахи подобны человеку, который объелся деликатесами до отравления – для него пост является большой радостью, это лекарство, выводящее токсины из организма. Монастыри – это просто больницы для уставших душой, прибежища для отвоевавшихся, родной дом для выросших из коротких штанишек вечного соревнования за место под солнцем. По сравнению с городскими жителями монахи выглядят очень расслабленными, их лица не оскорблены печатью гордости или страха. Они словно хозяева в своем доме, в то время как многие так называемые «нормальные» люди похожи на непрошенных гостей в этом мире, которые заблудились в бесконечных коридорах судьбы и боятся, что их вот‑ вот попросят вон. Нет, я не пропагандист монашества, просветленные люди есть и в миру – даже Будда говорил об этом – просто их трудно увидеть на фоне всеобщего безобразия. Хочется верить, что многочисленные искусные практики очищения ума, ранее доступные только монахам, в нашу эпоху действительно получат широкое распространение, также как умение писать и читать когда‑ то, и оздоровят общество. Во всяком случае, ради такой идеи стоит работать.

Мы подарили Ши Яншаню сувенирный туесок из бересты и русские расписные ложки – в Китае подарки из дерева ценятся, ведь своего леса маловато. Время было далеко за десять и поэтому мы не стали более утомлять старого монаха своими расспросами, попрощались традиционно – поклоном, а не за руку – и вышли в ночь. В густой темноте пробираясь мимо залов Шаолиня, вдыхали особый аромат монастыря – немного благовоний, остывающего камня, старого дерева и свежей листвы – и думали каждый о своем. И хотя фонарей в Шаолине практически нет, бессменная луна светила нам всю дорогу мягким серебряным светом, неназойливо указывая путь.

Неделя в Шаолине подходит к концу, остается еще несколько дней. Видеокассеты заполнены почти до конца, бритье холодной водой и обливание из плошки в темной ванной стали привычкой, в храм заходим почти как домой (сильно сказано, конечно, но вахтеры уже не останавливают), местный климат и китайская диета (обилие овощей и фруктов плюс полстакана красного перца ежедневно) делают движения более легкими, а суставы гибкими. Россия представляется как далекая, диковатая страна, напоенная жирными котлетами, беломором, мрачноватыми комбайнерами, конкретными братками и бескрайними серо‑ зелеными полями… Нет‑ нет, лучше так: как далекая таежно‑ предзакатная даль, заполненная родными уютными девятиэтажками с горячим душем, стройными длинноногими блондинками на голубых мерцающих экранах, кондитерскими и бескрайними, бескрайними, бескрайними серо‑ зелеными полями…

Со временем начинаем понимать, что фактически сейчас существует два Шаолиня, каждый из которых живет своей отдельной жизнью, как две стороны монетки, как Инь и Ян. Первый – Шаолинь официальный, доступный туристам, журналистам и фотографам. В этом Шаолине преобладают молодые монахи, честолюбивые и гордые, монахи лишь номинально, скорее – спортсмены. Этот Шаолинь полон экзотики, красивых, заново отреставрированных залов с позолотой статуй и красным бархатом алтарей, полон показательных выступлений с хореографически грамотно поставленным ушу. Это платное обучение, зарубежные семинары, глянцевые обложки журналов, это политика и бизнес. Этот Шаолинь всегда открыт посторонним – были бы деньги.

Второй Шаолинь в тени. Его непросто увидеть, еще труднее туда попасть. Это то, что осталось от прежнего, древнего Шаолиня, его суть и основа. Это старые монахи, еще помнящие времена культурной революции, это буддийские службы дважды в день – в пять утра и в пять вечера, это традиционная техника кунфу – внешне не слишком впечатляющая, но зато тесно связанная с медитацией и буддийскими принципами. В этом монастыре нет места карьере и наживе, здесь учат смотреть внутрь себя, а не гоняться за множеством вещей. В этом монастыре, как ни странно, не так много романтики и экзотики – много кропотливой работы и терпения, зачастую без известности и признания.

Порой на тренировке у нас возникает чувство отчаяния – кажется невозможным правильно сесть в ту или иную стойку, кажется, что одной жизни не хватит для овладения очередным хитроумным приемом, что никогда нам не достичь легендарного мастерства великих учителей прошлого, что умели стоять на одном пальце, взглядом разрывали яблоко, в одиночку справлялись с толпой вооруженных противников… В такие минуты мы вспоминаем старого Ши Ян Шаня – ведь он совсем не тренировал кунфу, не убивал тигра ударом кулака, не выдерживал, как знаменитый кореец Ояма, по двести боев подряд… Нет, он просто каждое утро встает на службу, а днем отбивает в чашу поклоны туристов. Однако в его глазах мы видим недоступное нам пока спокойствие, он счастлив в своей нехитрой жизни, он что‑ то понял такое, что мы в спешке упустили…

 

Глава 10

 

«Одной из главных достопримечательностей Шаолиня являются русские туристы…»

Из путеводителя.

 

 

Несколько стоп‑ кадров:

В очередной раз поднимаемся на гору Дамо. Проходя мимо жилища первого патриарха, натыкаемся на ветхий шалаш‑ хижинку, собранный из бамбука и сухих прутьев. Печка‑ буржуйка, пара самодельных табуреток, какое‑ то белье на веревке. Дедушка и бабушка, лет по семьдесят, худые и седые. У нас бы их назвали бичами, здесь они – крестьяне, возможно, немного подзарабатывающие на туристах. Здороваемся. Улыбаются в три зуба, машут в ответ. А зимой‑ то как?

На одной из тропинок вбиты в землю два высоких и толстых кола, между ними натянута веревка. Девчонка лет пятнадцати ходит по ней взад‑ вперед, умело балансируя без всякого шеста. Внизу пацан помладше, наверное, брат. Денег за цирк не просят – сами тренируются. Ладно, удачи!

Кладбище шаолиньских монахов – аллея пагод в индийском стиле, на каждой каменная табличка, где с непостижимым мастерством вырезаны каллиграфически иероглифы – иногда краткая биография, иногда просто стихи, иногда кусочек сутры. Тихо, кипарисы недвижимы и вечнозелены. Заметив в проходе бабульку в грязно‑ серых брюках и футболке, автоматически навожу камеру на нее. Неловкая пауза в несколько секунд, затем она сердито разворачивается и уходит. Как‑ то нехорошо получается, чувствую себя папарацци.

В магазинчике за центральными воротами выбираем оружие. Хозяин с хозяйкой нас уже знают, поэтому спокойно беседуют о своем, предоставив нам полную свободу выбора. Но стоп‑ кадр в другом: на полу перед прилавком, в пыли и обрывках обеточной бумаги валяется карапуз лет трех в состоянии острой истерии и недовольства жизнью. Пацан орет благим матом, корчится, стучит кулаками по полу и размазывет сопли и слюни по чумазому лицу чумазыми же руками. Родители продолжают непринужденно беседовать, позволяя Мировому пространству поглощать килоджоули беспорядочной энергии расколбашенного соплемера. А может, так и надо?

Недалеко от самолета, подаренного Хрущевым Мао когда‑ то, идет ряд павильончиков, торгующих изделиями, претендующими на звание «произведений искусства». Художники, граверы, составители гороскопов. Один из них действует прямо на улице, ловя клиентов на вежливые манеры. Действительно, голос у него очень мягкий, разговаривает ненавязчиво и приветливо (у нас это, наверное, нереально на рынке – еще примут за голубого! ). А делает вот что: в качестве исходного материала берется ваше имя на китайском (если такового нет, то моментом придумывается в соответствии с канонами китайской науки о именах), затем парень рисует небольшую графическую миниатюру черной тушью, но не кистью, а собственным ногтем! На пустом же пространстве листа составляется практически без раздумий шарада‑ стих с использованием иероглифов имени: стих записывается прямоугольным блоком так, что читать можно и сверху вниз по столбцам, и слева направо по строкам – и всюду получается какой‑ нибудь удачный смысл типа «Долгие лета господину Вану, недолгие – его теще, и чтоб поскорее приняли в Компартию…». Ловко, ничего не скажешь!

Зал Тысячи Архатов – не шаолиньский исторически, построен недавно за пределами храма специально для туристов. Но посмотреть есть смысл: начиная от Боддхидхармы и до наших времен, установлены глиняные, умело раскрашенные фигуры всех знаменитых буддийских святых и монахов. Примечательно, что все они разных расс – цвета кожи варьируются от черной до светло‑ голубой, декларируя факт, что буддистами были не только люди, но и боги, демоны и даже негуманоидные существа. Снимать в зале запрещено, поэтому мы, естественно, засняли все что только могли…

Большой колокол в Шаолине на ремонте, и заперт в Часовой Башне на висячий замок. Вход туда, конечно, запрещен. Поэтому как‑ то ночью наши, естественно, пролезли через щель в воротах и немножко в него позвонили…

В монастырской столовой едят, конечно, только монахи. Посторонним вход туда запрещен – монахам нельзя отвлекаться от процесса приема пищи. Поэтому как‑ то раз Ши Дэян провел туда наших, и они вместе с ним слегка позавтракали…

Рядом с главными залами монастыря находятся внутренние дворы, где живут монахи и обслуживающий персонал. Вход туда туристам, а тем более иностранцам, запрещен. Поэтому как‑ то раз мне удалось побеседовать и заснять на камеру одного из старейших монахов Шаолиня (ныне, увы, уже покойного) – Ши Суюня, ровесника Ши Суси – старшего монаха, после смерти Дэчаня долгие годы выполнявшего роль настоятеля. Суюнь сидел в инвалидном кресле и наблюдал, как рабочие таскают доски для ремонта зала Трех Будд. На просьбу засняться совместно отреагировал вполне положительно, не преминул поинтересоваться стоимостью камеры и моей национальностью. Один глаз старого монаха был наполовину закрыт бельмом, лицо было изборождено глубокими морщинами – видать, жизнь обходилась с ним не очень ласково; тем не менее он не строил надменных мин при беседе с мальчишкой, по его меркам, да еще иностранцем, и не потребовал денег за съемку (редкость в Шаолине). А ведь он один из старейших носителей традиции, ровесник знаменитого Дэгэня (того самого, что в плохом настроении разрывал яблоки взглядом). Надеюсь, на его могиле построили красивую пагоду!

В школе Дэяна соревнования, мы идем снимать. Подростки разминаются на большой площадке недалеко от восточной стены монастыря, щелкают шесты, звенят мечи‑ шелестяшки из тонкой стали. Особнячком от всех с серьезным видом машет шестом пацаненок от силы пяти лет – усилия в движениях, естественно, никакого, но стойки все знает и шест держит правильно. Приходит на ум: эх, а ведь мы в пять лет знали лишь, что каратэ и джиу‑ джитсу – подлая и опасная манера пинаться ногами, которой владеют все без исключения японцы и китайцы. И никто не объяснял нам, как нужно дышать и стоять, а первый фильм про Шаолинь появится в «Клубе Кинопутешественников» лишь в 1988‑ м! И загубили детство волейболом физруки!

Володя и я, в две камеры, обходим днем залы Шаолиня – красный индикатор записи заклеен пластырем, камера невинно болтается на ремне через плечо, как будто так и надо – снимаешь, а никто и не понимает. Внутри залов довольно сумрачно, так что качество записи не всегда удовлетворительное. Зато в эксклюзиве не откажешь! Снимаем фрески, которым не менее тысячи лет – монахи тренируются во дворе, странные стойки, непохожие на современное кунфу, но приемы узнаются. Видимо, художники отнюдь не гнались за реализмом, стремясь скорее передать дух движения, а не фотографическую пластику. Большинство фресок в ужасном состоянии – поблекшие, местами стертые, местами исчерканные чьими‑ то варварскими надписями. Возможно, сейчас просто не знают, как их реставрировать, и ждут, пока фрески окончательно не обветшают, чтобы на их месте нарисовать свежие копии. Говорю это потому, что прочие детали убранства храма активно реставрируются – крыши, колонны, стены и многое другое.

В некоторых залах, дождавшись, пока схлынет очередная группа туристов, делаем поклоны. По сути своей, выполнение поклонов – очень интимное занятие, не терпящее спешки и показной формальности. В каждом буддийском храме есть залы с алтарем – это возвышение, на котором может стоять статуя Будды или одного из буддийских святых, зажжены свечи или хотя бы благовония. В разных местах вся эта атрибутика сильно варьируется по размерам и богатству отделки. Для поклонов перед алтарем ставится скамеечка или подушечка под колени, иногда просто рисовая подстилка. Любой желающий (совсем не обязательно буддист) может подойти, взять из пачки несколько палочек‑ благовоний, зажечь их и воткнуть в чашку с пеплом, где уже обычно догорает несколько таких палочек; после чего следует сложить ладони на уровне груди и поклониться алтарю (или Будде) стоя; затем делается три или более поклонов с опусканием на колени: сначала на землю ставится одна ладонь и колено, затем другие, человек сгибается и касается лбом пола, при этом обе ладони разворачиваются кверху; вставание в обратном порядке. Это самая простая разновидность поклона – например, в тибетском буддизме распространены простирания – когда с полного роста нужно постепенно простереться на земле, выпрямив руки и ноги. И есть даже особо суровые практики паломничества в святые места, когда путешествие выполняется не пешком, а именно простираниями (правда, в этом случае на колени и локти привязывают деревянные накладки)! Цель всех этих практик поклонов – выяснить, насколько сильна гордость и нетерпение человека. Гордые не кланяются, как сухие толстые деревья – и поэтому первыми гибнут под ураганным ветром!

Кроме того, в таких официальных храмах, как Шаолинь, перед алтарем часто ставят урну для подаяний – ящик с прорезью наверху, в которую кидают деньги (можно делать подаяния ценными вещами или чистой пищей – фруктами, мучными изделиями – не мясом; тогда их ставят прямо на алтарь). В Шаолине у этих ящиков передняя стенка – стеклянная, и за ней видна кучка юаней, долларов, марок или франков, чуть реже – рубли. Все средства должны идти на ремонт монастыря и обеспечение монахов.

Камера беспристрастно запечатлевает алые полотна стягов над алтарями – на них золотом вышиты буддийские девизы или короткие стихи, темно‑ красные стены и колонны, серые плиты каменного пола, тусклое золото статуй… Огромный трехметровый Будда слегка улыбается, равно спокойно глядя и на суетящихся туристов, и на серьезных монахов, и на наши любопытные чужеземные лица.

Недалеко от центрального входа расположен зал Цзиннало – легендарного воина, одного из духов‑ хранителей Шаолиня. По легенде, он был индийцем – его имя на санскрите звучит как Кинара – и некоторое время просто жил в монастыре, работая истопником на кухне. Никто не обращал на него особого внимания, пока не случилась беда: очередная шайка лесных разбойников, каких было немало в те времена в Хэнане, решила поживиться монастырскими сокровищами (ведь влиятельные люди и сам император частенько дарили монастырю ценные подарки). Очевидно, завязалась вооруженная потасовка, в которой миролюбивым монахам не светило выйти победителями. Тогда Цзиннало в гневе выхватил из очага длинную горящую палку и набросился на грабителей. Его искусство боя шестом было столь хорошо, что разбойники бежали. Якобы с тех пор в Шаолиньском кунфу развились стили работы с шестом, один из которых так и называется – «Шаохогунь» – «Шест горящей палки». Сейчас в зале стоит три статуи Цзиннало, символизирующие три его аспекта: обычный‑ повседневный (коричневый цзин‑ на‑ ло спокойно взирает на входящих, скрестив руки на груди – голый по пояс, босой и весьма мускулистый), божественно‑ медитирующий (из головы патриарха шеста устремляется к небесам некий дух, похожий на уменьшенную копию его самого) и наконец, гневный: двухметровый Цзин‑ на‑ ло с выпученными глазами и яростным оскалом угрожает зрителю толстенным шестом. Цзиннало олицетворяет боевой дух Шаолиня и уважается всеми, кто занимается традиционным кунфу.



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.