Анна Годберзен 4 страница

– Я так счастлив, что ты вернулась, – прошептал он, уткнувшись ей в шею.

Элизабет закрыла глаза и ничего не ответила. Эти моменты были столь редкими, такими волшебными и хрупкими… Раньше она и не подозревала, как тосковала по ним.

– Как прошел вечер? – спросил Вилл низким голосом, опуская девушку на мягкий деревянный пол, – Чинно или весело?

Она спрятала лицо у него на груди и попыталась вспомнить бал, но в памяти всплыли одни лишь угрожающие слова матери, ее странные поступки и пронзительные взгляды, которыми та в изобилии одаривала дочь. Элизабет помолчала и, наконец, ответила:

– Скучно.

Нежно улыбнувшись, она посмотрела на крупные красивые черты его лица. В эти минуты ей отчаянно хотелось стереть из памяти тот вечер, забыть, кем она была, забыть все навязанные ей роли и обязательства. Она пришла сюда по собственному желанию, поступившись своими принципами и рискуя быть замеченной, чтобы несколько часов провести рядом с ним.

– Я все время думала о тебе. Давай мы больше никогда не будем говорить об этих дурацких вечеринках!

Он улыбнулся и бережно уложил ее на пружинный матрац, расположенный в углу сеновала, под деревянными балками, на которых сушилась одежда. Элизабет развязала кимоно. Вилл наклонился, держа ее лицо в своих больших ладонях и покрывая легкими поцелуями.

– Думаю, вы действительно любите меня, мисс Холланд, – прошептал он.

Нежные лучи рассветного солнца пробивались сквозь маленькое окошко. Пьянящее чувство блаженства разливалось по всему телу Элизабет, но где‑ то внутри ее терзала мысль о том, что она ведет себя неподобающе. Она уже так давно не спала в собственной постели, а уже утро, и если кто‑ нибудь обнаружит ее отсутствие…

– О чем ты думаешь? – прошептал Вилл, приподнимаясь на локоть.

– Ненавижу этот вопрос, – ответила она, потому что вновь думала о предостережении матери и о том, что пробуждение в теплых объятиях Вилла было так непохоже на ее привычную осторожность. Она села и выглянула из окошка в сад.

– Мне нужно идти, – она и сама слышала неуверенность в собственном голосе.

– Почему? – Рука Вилла скользнула под кимоно и устроилась на ее груди.

Ее сердце билось под его ладонью, и она вдруг поняла, как же бешено оно колотится. Каждое мгновение, проведенное здесь, заставляло ее все сильнее беспокоиться о том, что происходило в доме. Лина, должно быть, скоро придет с горячим шоколадом и ледяной водой и обнаружит пустую кровать. Элизабет заставила себя быстро поцеловать Вилла в мягкие губы и вырвалась из его крепких объятий.

– Ты знаешь почему, – Она решительно встала и начала завязывать одежду. Посмотрела на беспокоившихся лошадей в стойлах внизу и попыталась выглядеть так, словно все делала правильно, – Если мама узнает, что я пришла сюда, – если вообще кто‑ нибудь узнает, – это будет конец.

– Но если мы уедем в Монтану… или Калифорнию… Никому не будет до нас дела. Никто не сможет нам ничего запрещать, мы будем свободны. Мы сможем оставаться в постели нее утро, – произнес он все более теплым и настойчивым голосом, становившимся все теплее и настойчивее– И потом, когда проснемся, сможем кататься на лошадях или делать то, что захотим, и…

Элизабет уже много раз слышала эти слова, и она поняла, что в ее отсутствие он не переставал об этом думать и настроен решительно. Ей нравилось, когда он так говорил. Вилл был единственным мужчиной из всех, кого она знала, который всерьез задумывался о будущем и прилагал усилия, чтобы сделать это будущее прекрасным и достойным. Вилл был самым нежным, прекрасным, но в то же время самым пугающим и требовательным человеком из всех. Жить где‑ нибудь далеко от Нью‑ Йорка, где они могли бы быть просто мужчиной и женщиной, – это самое прекрасное, что она только могла себе вообразить. Самая чудесная и самая недостижимая мечта. Им бы больше не надо было бояться разоблачения и страдать от этого нелепого неравенства, не было бы больше осуждения и лжи, а ей не пришлось бы тайком приходить к нему только тогда, когда все домочадцы слишком измотаны, чтобы заметить ее отсутствие.

Она повернулась, намереваясь сказать ему, что почти готова к безумному поступку, но замерла в удивлении: Вилл, одетый только в выцветшие длинные черные панталоны, с обнаженным торсом, сильным и гладким, выбрался из постели и теперь стоял, опустившись на одно колено. Элизабет уже видела этот жест раньше и знала, что он означает.

– Может быть, тебе стоит подумать о другой жизни… – произнес он мягко и потянулся к ее руке.

Элизабет инстинктивно отдернула ее, а сердце запрыгало так, словно она бежала. Девушка взглянула на свою ладонь и едва сдержала слезы. Ей снова надо было стать правильной и разумной, держать себя в рамках приличия, сохранять благопристойность.

– Господи, – взмолилась она, – помоги мне выдержать это…

– Я вернусь, как только смогу, хорошо? – Она заставила себя не смотреть Виллу в глаза, в которых отражались боль и смущение. Ведь один лишь взгляд заставил бы девушку понять, как сильно она боялась потерять возлюбленного, заставил бы забыть обо всех приличиях и броситься с головой в омут страсти.

Она поднялась по знакомым деревянным ступенькам, ведшим на кухню, и приготовилась было забраться по лестнице для слуг в свою комнату, где могла делать все то, чем занимались девушки ее круга: отсыпаться после первого бала сезона, мечтать о платьях, которые они наденут в будущем, и думать, с кем будут танцевать в следующие месяцы.

– Доброе утро, мисс Холланд.

Вздрогнув, Элизабет повернулась и увидела Лину. Облаченная в свое обычное черное платье, она сидела за тяжелым, шероховатым столом, где обычно завтракали повара. Пока старшая мисс была в Париже, служанка еще больше вытянулась и похудела, да и веснушек на се лице прибавилось. Ее спокойный и замкнутый вид ошеломил Элизабет. Она почувствовала, как взмокла спина, и запахнулась плотнее, чтобы скрыть раскрасневшуюся шею. И сама удивилась спокойствию в своем голосе:

– Я тебя повсюду ищу. Принеси шоколад. И воду тоже не забудь! Она была мне нужна еще ночью.

Затем Элизабет подошла к лестнице и вновь обернулась.

– Кстати, где ты была вчера? – добавила она, строго взглянув на служанку, и, не дожидаясь ответа, поспешила выйти из кухни.

По пути в свою комнату девушка пыталась убедить себя, что все в порядке – Лина была слишком замкнутой, чтобы интересоваться тем, что делала ее хозяйка. Но в любом случае любопытно, давно ли она там сидела и догадывается ли она о чем‑ нибудь. Элизабет помотала головой и попыталась отогнать от себя эти мысли…

На балу в Ричмонд Хейз, вечером шестнадцатого сентября, молодая хозяйка дома великолепно танцевала с неким молодым человеком, кого мы назовем Г. Ш. Пара столь откровенно наслаждалась друг другом, что в обществе уже поговаривают о возможности скорой помолвки, хотя официального объявления еще не было…

Из светской хроники «Нью‑ йоркских новостей», воскресенье, 17 сентября, 1899 год

– Обожаю читать сообщения в газетах! Это же просто фантастика, – воскликнул Исаак Филипс Бак, оттягивая мизинец и ставя на стол изящную фарфоровую чашечку. – Не читал ничего более интересного с тех пор, как Ремингтона Астора застали целующимся с поваренком. Вот это был скандал!

– О, они просто смешны! – Длинными пальцами, унизанными кольцами, Пенелопа погладила голову своего бостонского терьера по кличке Разбойник и рассеянно улыбнулась. На ней было легкое платье из черного шелка с низким, квадратным вырезом, узкой талией и ярусной юбкой. Стояли необычайно жаркие для осени дни, и она наслаждалась этим прощальным теплом. Они вдвоем с Баком сидели в большой гостиной с высокими потолками, обставленной французской мягкой мебелью с голубой в белую полоску шелковой обивкой.

– Не знаю, зачем вы принесли мне это, – добавила Пенелопа, зевнув. Она лишь недавно встала со своей роскошной постели, пронежившись в ней полдня, и тело до сих пор было приятно расслабленным, ленивым и сонным, словно в первые мгновения после пробуждения. – Неприкрытая зависть – самая искренняя форма лести? Да бросьте вы, этот афоризм давно не актуален. Не придавайте такого значения глупым заметкам. Просто пролистывайте страницы легко и непринужденно, как это делаю я.

– Я непременно постараюсь, Бак, но все эти «Бог то», «Бог это», «Бог порицает вас за новую усадьбу»… – Пенелопа попыталась скрыть неловкость и возмущение, однако не смогла сдержать язвительного смешка, – Все слишком помпезно! Я хочу сказать, что каждый имеет право проводить свое время так, как считает нужным и достойным. У человека должен быть выбор, и он волен выбирать лучшее.

– Ну что ж… У него, похоже, для этого есть целая вечность, – рассмеялся Бак, и девушка закатила глаза. – Ну, по крайней мере, газеты, кажется, согласны с тобой по поводу этого Шунмейкера. Они предсказывают, что вы с Генри будете помолвлены еще до конца сезона, – продолжил Бак, довольно потирая руки и выпучивая глаза. – Они даже поместили слова астролога, который все подтвердил.

Пенелопа ощутила в груди пьянящую горячую волну радости и абсолютной уверенности и едва сдержалась, чтобы не запрыгать и не захлопать в ладоши.

– Честно говоря, они могли бы сэкономить на астрологе и просто спросить мисс Ветмор, – продолжил Бак. – У них обеих вчера ночью был такой вид, будто их хватил удар от вашего танца. Они сразу все поняли.

– Аделаиде Ветмор точно не помешал бы удар, – быстро парировала Пенелопа, стараясь сдержать радостное волнение.

Мысль о том, что в общественном сознании и на страницах светской хроники они с Генри уже были провозглашены парой, наполняла ее невыразимым блаженством и трепетным восторгом. Он так долго и тщательно хранил их секрет, но все оказалось напрасно. Теперь все всё знают, и Нью‑ Йорк замер в нетерпеливом ожидании. Скоро даже Элизабет придется признать, что единственный совершенный мужчина Нью‑ Йорка принадлежит Пенелопе. Она прикусила губы, чтобы сдержать расплывающуюся улыбку.

– Все равно слишком помпезно. Кому нужна эта шумиха по поводу маленькой вечеринки? В следующий раз не стоит допускать таких разговоров.

– Согласен.

Впрочем, жаловаться Пенелопе было не на что. Разумеется, некоторые заметки являли собой библейское порицание обнаженных плеч красавицы, но большинство публикаций были длинными хвалебными статьями об изысканном вечере. И Бак был прав: нет большего удовольствия, чем вызвать зависть всего общества. Не говоря уже о содействии газет ее замыслу. Отныне все засвидетельствовано прессой и звездами: Генри будет принадлежать ей и только ей!

Снаружи раздался звон колоколов с церкви Св. Патрика. Три часа дня. Пора.

– Баки, – сказала Пенелопа, вставая. – Тебе надо сейчас уйти.

– Но Пенни, – растерянно возразил он, – мы же еще так много собирались обсудить. Например, наряды…

– Знаю, Баки, но у нас в запасе целая неделя, – уверенно ответила она, подходя к легкому креслу, на котором он сидел, и протянула руку. Бак нехотя принял ее; он выглядел жалким и расстроенным. Он раздражал Пенелопу только в одном случае – когда вел себя, как брошенный щенок.

Бернадин, старшая служанка Хейзов, стояла у входной двери со шляпой Бака в руках. Он поблагодарил ее и повернулся к Пенелопе. Девушка открыла ему дверь, и туг ее взору предстала восхитительная картина – Генри Шунмейкер стоял на ступеньках ее дома. Девушка сжала кулачки от восторга: как все удачно складывается! Он был здесь, прямо сейчас, в кои‑ то веки вовремя! Генри выглядел как всегда безупречно: черный пиджак подчеркивал статную фигуру, лицо было прекрасным и свежим. Но все же Пенелопа заметила в его чертах нечто необычное. Она привыкла к безмятежно веселому, уверенному и невозмутимому Генри, но сейчас он выглядел… чуть смущенным.

– Шунмейкер, – промолвил Бак, протягивая руку. – Что ты здесь делаешь?

– Привет, Бак, – Генри покорно пожал ему ладонь. Пенелопа тщетно пыталась разгадать странное выражение лица своего возлюбленного. Ею овладело смутное беспокойство, и она поняла лишь одно: он выглядел так, словно его загнали в ловушку.

– Просто наношу визиты там и тут, захотел заглянуть и к мисс Хейз, – неестественно скованно ответил Генри, залезая в карман и доставая запечатанную воском пачку открыток с приветствиями.

Сердце Пенелопы мгновенно сжалось, в висках застучало от гнева. Он зашел, чтобы оставить открытку? А как же их обычные воскресные встречи? Не мог же он шептать ей на ушко, как восхитительно она выглядит, в открытке. Нет‑ нет, в этом послании, должно быть, какое‑ нибудь приятное известие, пыталась она успокоить себя, но все же… Генри никогда не тратил время на написание официальных писем и был уж точно не из тех робких юношей, которые пишут на бумаге то, что не могут произнести вслух.

– Быть может, вы войдете и расскажете мне об этом? – медленно произнесла Пенелопа, принимая из рук Генри странную открытку и смотря на него в упор горящими глазами.

– Проходите, – сказал Бак, – Я, в любом случае, ухожу.

Он повернулся к Пенелопе для прощальных поцелуев.

– Будь хорошей девочкой, – сказал он, целуя ее в правую щечку. – Но не слишком хорошей, – прошептал в левое ухо.

Генри прикрыл рот рукой в кожаной перчатке, кашлянул и кивнул Баку на прощание. Потом, когда закрыли дверь, последовал за Пенелопой в просторную прихожую. Она была яркой и сияющей, с зеркальными потолками и с мраморным полом, выложенным черно‑ белой плиткой, и гораздо просторнее, чем в старых домах. Иногда Пенелопе казалось, что она теряется среди всей этой роскоши, что эти огромные помещения давят на нее, но зеркала ее никогда не раздражали: ей нравилось повсюду видеть собственное отражение.

– Бернадин, можешь отдыхать, – велела Пенелопа служанке.

Пожилая женщина кивнула и повернулась было к выходу, но, спохватившись, обернулась:

– Господи, я чуть не забыла. Миссис Хейз велела передать вам, что преподобный Нидлхауз решил присоединиться к семейному обеду сегодня вечером, и она велела, чтобы вы были готовы принять его в пять часов.

Как только Бернадин исчезла за дверью, замаскированной богатыми настенными украшениями, Пенелопа закатила глаза, с трудом сдерживая гнев. Ее сейчас раздражало буквально все: и Генри, который, похоже, решил, что может просто так ускользнуть. И мать, которая так бесцеремонно нарушает ее воскресные планы. И нерасторопная забывчивая служанка… Какие еще сюрпризы ждут ее сегодня? Девушка на минуту прикрыла веки, чтобы успокоиться. Затем, не поворачиваясь к Генри, произнесла:

– Мне показалось, что ты собирался оставить мне письмо и исчезнуть. В чем дело? Ты же знаешь, что воскресенье – наш день.

Немного помолчав, он спокойно ответил:

– Ты еще даже не прочитала мою открытку, а уже строишь какие‑ то догадки. Не хочешь сначала узнать, что в ней написано?

Пенелопа старалась не думать о том, что Генри имел в виду, говоря о письме, да еще таким невозмутимо‑ издевательским тоном. Вместо этого она небрежно отвернулась, зная, что он сейчас невольно залюбуется ее точеным профилем, роскошными волосами и невероятно тонкой талией. Прислушиваясь к его тихому прерывистому дыханию, она ждала. Пару минут Генри в замешательстве топтался на месте, нервно теребя в пальцах цепочку от часов.

– Так как я здесь, – вымолвил он с явным усилием, – может быть, вы предложите мне чай со льдом или скотч? Или что‑ нибудь другое, что у вас есть…

– У нас есть все, что пожелаете, мистер Шунмейкер. – Она все еще не смотрела на него, прекрасно понимая, что Генри думает о ее обворожительной фигуре. Ей хотелось, чтобы он терзался догадками, сердилась она или нет, – Но, видите ли, я только что отослала служанку, так что мне придется приготовить все самой.

– Ну что ж… Хорошо. Самой так самой. Надеюсь, вы не заставите меня ждать, – насмешливо ответил Генри.

– О, ну что вы! Это не займет много времени, – парировала Пенелопа, сузив глаза и зло улыбнувшись, а затем подмигнула ему.

Она прошла через мерцающую зеркалами прихожую, громко цокая каблуками по мрамору и слыша осторожные шаги за спиной.

Кухня была темной, но чистой, с потолка свисали ряды кастрюль и сковородок. Огонь в плите был разожжен, но поблизости не было ни поваров, ни слуг. Пенелопа посмотрела на открытку, потом перевела взгляд на Генри.

– И что же в ней? – спросила она, приподняв бровь.

Генри плотно сжал губы. Когда он подошел ближе, Пенелопа заметила бисеринки пота на его безупречно гладком, холеном загорелом лице и лихорадочный блеск в глубоких темных глазах.

– Я вам нравлюсь, не так ли? – спросил он, игнорируя её вопрос.

В его словах слышалась ирония, но девушке показалось, что он говорит серьезно как никогда. Пенелопа кивнула.

– Думаю, да, – Она затаила дыхание, ожидая, что последует дальше.

– Почему? – Генри смотрел на нее пристально, не отрываясь. Не знай Пенелопа его настолько хорошо, она приняла бы это выражение за задумчивость. Интересно, сколько еще ей ждать? Скоро ли состоится их помолвка? Когда же, когда?

– Почему? – удивленно переспросила она, приподняв брови, и громко рассмеялась, – Да потому что в любви – как и во всем остальном – я выбираю для себя только самое лучшее! Я лучшая из девушек моего круга, а ты, Генри – лучший из мужчин. Самый богатый, самый красивый, – она приблизилась к нему. – Самый яркий, веселый и остроумный. Потому что я хочу, чтобы все смотрели на нас и умирали от зависти, что мы нашли друг друга и что мы идеальная пара. Вот почему.

Генри вздернул бровь и опустил взгляд на свои сияющие ботинки.

– Самый богатый, привлекательный, веселый… Звучит вроде бы верно. – Он замялся и вновь уставился на свои ноги, словно не решаясь поднять глаза и подарить Пенелопе одну из своих ярких, сияющих улыбок. Впрочем, самообладание быстро вернулось к нему– В любом случае, как я уже говорил, удивительно, что в доме такого размера и статуса – лучшем, как вы утверждаете, – днем нет прислуги, – сказал он, глядя ей в глаза.

– В таком огромном доме не одна кухня, как вы понимаете. И я вовсе не нуждаюсь в прислуге с утра до вечера, – Пенелопа поднесла письмо к лицу и провела перед носом, словно запах мог дать ей ключ к разгадке содержания.

Она притворилась, что глубоко задумалась, а потом вдруг резко развернулась и бросила открытку в огонь. Несколько секунд она с довольной улыбкой смотрела, как бумажный листок превращается в пепел. Обернувшись, девушка окинула взглядом кухню, подошла к узкому дощатому столу и грациозно уселась на него. Спина упиралась в стену, ноги свисали, не доставая до пола…

– Думаю, вам придется самому рассказать мне, что было в этом письме. – Пенелопа игриво склонила голову набок. Она немного ослабила корсет, обнажив гораздо больше мест на своем теле, чем позволялось добропорядочной девушке, затем достала тонкую сигарету из складок юбки, томно взглянула на Генри и неторопливо закурила. Пенелопа прекрасно осознавала, что, будучи одной из богатейших девушек высшего сословия Нью‑ Йорка, она сейчас выглядела дешевой потаскушкой. Но она уже изучила характер Генри и знала, что ему нравились такие противоречия.

Генри иронично усмехнулся, и она поняла, что он у нее на крючке.

– Итак… Вы остались довольны прошлой ночью, мистер Шунмейкер? – спросила она, приподнимая юбку чуть повыше и закидывая ногу па ногу, – Насколько я помню, мы не успели закончить разговор: нас прервали на полуслове…

– Мне все очень понравилось, мисс Хейз, – обведя взглядом комнату, он расстегнул пиджак и положил его на колоду для рубки мяса. – Я и представить себе не могу более яркого и интересного бала. Вы превзошли себя.

– Мы старались сделать все возможное, чтобы угодить гостям, – ответила Пенелопа, – И прежде всего вам, мистер Шунмейкер. Но если вдруг вам что‑ то не понравилось, надеюсь, вы скажете мне об этом прямо сейчас.

Генри помедлил и затем, словно раздумывая о чем‑ то очень важном, сделал еще один шаг к Пенелопе. И она почувствовала всю значимость этого движения.

– Ну раз уж вы упомянули об этом, придется сказать. Мне кажется, на этом балу мне очень не хватало вас.

– Вам не хватало меня? – удивленно переспросила она.

– Совершенно верно, – Генри чуть приоткрыл губы, выжидающе глядя на Пенелопу, – Я слишком мало видел вас.

Пенелопа улыбнулась и еще немного стянула корсет – так, что ее грудь почти обнажилась.

– Так лучше?

– Гораздо, – Генри сделал последние несколько шагов, отделявших его от Пенелопы, и обнял ее за талию.

– Вы превосходно танцевали прошлой ночью, – продолжила девушка, в то время как он покрывал ее шею легкими поцелуями.

– На самом деле, я думаю, что превосходно мы танцевали вместе, – Пенелопа замолчала, а Генри поцеловал впадинку между ключицами и перешел на другую сторону шеи. – И, так как вы знаете мою невероятную скромность, должна добавить, что это всего лишь личное мнение.

– А разве нет? – Генри отодвинулся от ее шеи и встретился с Пенелопой глазами. И она заметила в его взгляде неясную тревогу, смешанную с совершенно искренним изумлением.

– Нет, на самом деле я слышала от Бака, будто все на балу решили, что мы самая лучшая пара в танце, и что мы достойны аплодисментов – Пенелопа вздрогнула, почувствовав, что Генри просунул обе руки к ней под юбку и легко сжал ладонями ее колени. Было щекотно, но Пенелопа не могла позволить себе переключиться на волнующие ощущения и остановиться на полуслове: она сверкнула голубыми глазами, иронично усмехнулась и настойчиво произнесла: – Скажите мне, мистер Шунмейкер, что вы об этом думаете?

Генри считал себя истинным джентльменом и потому никогда не давал обещаний, которых не мог сдержать. Он остановил девушку долгим поцелуем, в то время как его руки скользили все выше и выше по ее бедрам.

– Генри, – прошептала она, оторвавшись от его губ и глядя через его плечо на все еще потрескивающее пламя, – Что там было? Скажи…

– В письме? – Губы его передвинулись к ее уху, – Ничего, Пенелопа. Там ничего не было.

– Скажи мне, Генри…

Он немного отстранился, чтобы посмотреть ей прямо в глаза. Именно тогда Пенелопа заметила кое‑ что новое и глубокое в его взгляде. Нет, она не могла ошибиться… Это выглядело как настоящая страсть, как любовная одержимость. Как признание…

– Ты очень скоро все узнаешь, – сказал он наконец перед тем, как вновь поцеловать ее совершенные розовые губы.

Этот поцелуй наполнил Пенелопу уверенностью, и она отбросила прочь все сомнения. Нетерпеливым движением она притянула Генри к себе, и они предались страсти – прямо на кухонном столе, под длинными рядами кастрюль и поварешек. Пенелопа была почти уверена, что пройдет совсем немного времени, и они будут любить друг друга уже не тайком по воскресным дням, а на вполне законных основаниях. А официальное объявление, суда по некоторым совершенно явным признакам, произойдет уже довольно скоро. Сладкое удовлетворение разливалось в душе, когда она представляла себе, как это будет…

Одна прелестная юная леди затмевает всех своей скромностью, достоинством и очарованием. Мисс Элизабет Холланд, дочь покойного Эдварда Холланда, словно диадема среди отдельных ярких рубинов, блистала спокойствием и утонченной красотой в своем костюме пастушки, сшитом на заказ парижским портным. Мы уверены, что она окажет самое прекрасное и благотворное влияние на общество.

Из «Нью‑ Йоркских новостей», воскресенье, 17 сентября, 1899 год

Элизабет Холланд всегда ненавидела воскресные дни. Впрочем, как и Диана: младшая сестра первой осознала свою неприязнь к этим дням, потому что они обычно начинались с церкви и заканчивались неофициальными визитами, хотя «неофициальные» – совершенно неподходящее слово для их описания. Все было самым лучшим образом подготовлено и тщательно спланировано матерью, разведенной тетей Эдит и небольшой «армией поддержки». Радовало лишь одно: этим утром им не пришлось тащиться в церковь. Когда сестры спустились в гостиную, мать объявила, что им Нужно серьезно поговорить.

И вот они сидели в этой мрачной комнате, словно в заточении, – во всяком случае, Диана ощущала себя пленницей, когда ее заставляли проводить время в окружении родственников и гостей, поддерживать чинные благопристойные разговоры и вести себя как леди среди всей этой никому не нужной роскоши.

Пол в гостиной застелен персидскими коврами, а стены украшали картины в массивных золоченых рамах, изображавшие, помимо всего прочего, суровые лица предков. Поверх деревянной обшивки стены покрыты тисненой кожей оливкового цвета. Потолок отделан красным деревом, а лепнина украшена филигранным золотом. Мраморный камин был таким огромным, что в нем можно легко спрятаться. Что, впрочем, Диана и Элизабет часто проделывали, будучи детьми. И младшая мисс Холланд до сих пор время от времени мечтала о том, чтобы забраться в камин и укрыться в нем от посторонних глаз, особенно в скучные часы воскресных визитов.

В комнате было расставлено множество диванов и кресел с подушками самых разных стилей и расцветок, чтобы гостям было где присесть. Впрочем, уютной эта комната не казалась. С тех пор как умер отец, гостиная утратила свое очарование. Мистер Холланд обладал прекрасным чувством юмора и, бывало, втихомолку подшучивал над официальным приветственным стилем миссис Холланд. После возвращения из Европы Элизабет стала намного серьезнее относиться к своей роли и к домашним обязанностям, а вот Диана, вернувшись домой, начала бунтовать еще больше. У нее появилась привычка во время официальных визитов демонстративно уходить в дальний угол гостиной, в турецкий уголок, где прямо на полу лежали дюжины полосатых подушек с кисточками. Она и теперь сидела там в окружении трех огромных ленивых персидских кошек Лили, Лангтри и Дездемоны. Младшая мисс Холланд всегда знала, что унаследовала характер отца. Оба они были романтиками, в то время как ее мать и Элизабет – холодными реалистами.

– В чем дело, мама? – спросила Элизабет, устраиваясь на своем привычном диване под большим портретом отца. На этой картине он был изображен облаченным в цилиндр и элегантный черный фрак, с кустистыми бровями и надменно‑ печальным выражением лица. Диане вдруг нестерпимо захотелось, чтобы отец сейчас был с ними, сидел рядом и разговаривал. Посмотрел бы на Элизабет своим насмешливым ироничным взглядом, и та почувствовала бы себя глупо из‑ за своей чопорности и высокомерия, из‑ за всех этих утомительных и никому не нужных лицемерных визитов.

– О чем ты хотела с нами поговорить, мама? – продолжила Элизабет, грациозно сложив руки на коленях.

Диане вдруг почудилось, будто лицо Элизабет на какое‑ то мгновение исказилось гримасой боли и страха. Нет, показалось… Когда она взглянула на сестру, ее лицо вновь было спокойным и невозмутимым. Мать молча встала и подошла к камину. В своем плотном, черном, застегнутом наглухо платье она выглядела особенно мрачной и суровой. Волосы ее были собраны в тугой узел и прикрыты вдовьим чепцом. Она задумчиво смотрела в камин, в котором потрескивали только что брошенные поленья. Миссис Холланд хранила напряженное молчание. Было заметно, что ее что‑ то останавливает. Тетя Эдит жестом велела Клэр, накрывавшей чайный столик, выйти из комнаты. Через несколько секунд миссис Холланд повернулась к дочерям:

– Во‑ первых, я хотела сказать, что была очень рада увидеть о вас столь приятные отзывы в прессе. Все они в один голос твердят о твоей красоте, Элизабет, и это очень… – миссис Холланд помолчала, дождавшись, пока Клэр исчезнет за дверью, – очень поможет нам в трудные времена.

– Что ты хочешь сказать, мама? – Улыбка Элизабет заметно поблекла.

Миссис Холланд повернулась, чтобы посмотреть на них, и от ее пронзительного ледяного взгляда у девушек по спинам пробежали мурашки.

– Очень важно, чтобы сказанное мной осталось в тайне.

– О, когда‑ нибудь все обо всем узнают! – дальновидно заметила Диана. Все эти ужимки, недомолвки и театральные намеки казались ей странными, хоть и разжигали любопытство. Интересно, что она должна была хранить в столь жутком секрете?

– Но тайны таких семей, как наша, – особенный случай, – вставила тетя Эдит, взмахнув рукой.

Она сидела в углу, облокотившись на маленький игральный столик из малахита. Диана провела с ней все лето в Саратоге, и за это время тетя часто говорила, как они похожи и внешне, и в желаниях. Замужество тети Эдит было недолгим и мучительным, и издевательства герцога Гильермо де Ганзы, похоже, до сих пор висели над ней мрачной тенью.

Но Диане казалось, что тетя заслужила свою сегодняшнюю свободу, прожив в скуке и унижениях добрый десяток лет.

– Мама, так в чем дело? – нетерпеливо спросила Элизабет, не обращая внимания на сестру, – Что ты имеешь в виду? Когда папа умер, вот тогда было трудное время. А сейчас…

Диана отвела взгляд от сестры, чей мягкий голос был напоен печалью, и вздохнула. Она тосковала по отцу каждый день, каждую минуту, но он наверняка хотел бы, чтобы они перестали оплакивать его и жили дальше, счастливо и беззаботно.

– Сейчас мы с Дианой вернулись домой, – продолжила Элизабет своим обычным, более звонким и выразительным голосом, – и хотели бы жить так, как раньше. Радоваться очередному сезону…

– Именно, – миссис Холланд медленно подошла к креслу со спинкой, похожей на веер, стоявшему возле Элизабет, и положила на него руку. – Смерть вашего отца ударила по семье сильнее, чем мы думали. Но узнали об этом не сразу. С завещанием все оказалось куда сложнее, чем вы полагаете. Мы вынуждены держать минимум прислуги, и, я боюсь, придется отказаться от преподавателя. Элизабет, ты будешь руководить занятиями сестры. Видите ли, девочки… – Она замолчала, вздохнула и коснулась ладонью лба. Диана чуть подалась вперед, глядя на мать расширенными от любопытства и ужаса глазами. Она чувствовала, что сейчас услышит нечто чудовищное, и привстала с подушек, чтобы не упустить ни слова. Сестра держала руки в том же положении и низко склонила голову, так что никто не мог разглядеть ее лица.