♀ Воскресенье на ва̀жнях ♀ 5 страница

«Хулиганьё, не дети» -поддержала его, выскочившая из коридора Бара̀ иха: «Ух, вы - шантрапа̀ девятый номер! » - завопила она и, размахивая веником, погналась за Цыбиком, но дорогу ей преградил Мураш. Он зарычал, наклонив голову, и Бараиха, несмея опустить рук, попятилась обратно в коридор, и быстро захлопнула дверь.

«Молодец, Мураш! » - одобрил из-за забора действия пса Вальтос. Он вернулся, чтобы спасти Цыбика, но всё обошлось и без его помощи. «Молодец! » - ещё раз похвалил он, потрепав пса по загривку.

Избежав возмездия, все, не сговариваясь, сошлись на сеновале. Последним пришёл Вальтос. Он забега̀ л домой: «Мам, я ещё погуляю!? » - не заходя в комнату, то ли спросил, то ли сообщил он в открытую дверь, и уверенный в одобрении, не дожидаясь ответа, выскочил во двор, прихватив, по пути, лежавшую на столе, горбушку хлеба, - для Атамана. Атаман лежал в тени каретника, раскинув сильные лапы. Одним глазом он наблюдал движение у стен сарая, изредка дёргал губой, отмахивался хвостом от назойливых мух. Атамана вся округа знала как Мураша́. «Мураш, ко мне! » - свиснул вальтос. Мураш медленно, словно нехотя поднялся, и не спеша двинулся на зов. Шаг его был тяжеловесен, казалось, он через силу тянет лалы, настолько спокойны были его движенья, но это была лишь видимость, просто, пёс знал себе цену, и не хотел унижаться до поведения дворняги: «Вприпрыжку!? Нет! ». Пёс уважал себя, и не спешил, хотя очень любил Вальто́ са, признавая за ним власть вожака стаи. Мураш прижался к детской ноге, и замер, закрыв глаза. При всём своём добродушии, он не умел ластиться. «Нну-у, - гордо глянув на ребят, Вльтос по-хозяйски погладил грозного пса. Тот потёрся лохматой головой о его колено, и свалился у ног, высунув мокрый красный язык. «Ах ты, мой хороший! » - Почесал Вальтос собачье ухо: «Пойдёшь сегодня с нами в лес? Может зайца догонишь – неплохо бы зайчятинкой закусить» - изображал он завзятого охотника, каким был дядя Тима, ходивший даже на медведя со своей собакой. А собака у него большая, такая же как Мураш. Жёлто-коричневая шерсть её, как шёлковая, и не лохматилась, а струилась по бокам блестящими волнами. А уши! Уши длинные, как волосы у тётки Шуры, и курчявятся. А ещё поговаривали, что у неё три глаза. Да, дядя Тима и сам говорил ей, собираясь на охоту: «Ну, смотри, в три глаза гляди! ». Но Валька, как ни приглядывался, так и не усмотрел третьего глаза, только белое пятно посреди лба. «А это и есть третий глаз! Я сам видал, » - убеждал друзей Вальтос: «она этим глазом в темноте видит, или когда медведя учует, и всё-всё в лесу видит! »

«А почему? »

«А потому! » - не терпит возражений Бова-королевич: «Потому што потому, што кончяиццэ на У»

«Сыхал? » - помогает ему Братец-кролик: «Много буэш знать, скоро состарисся! ». Но, не взирая на перспективу, кто-то всё же рискует: «А па-чи-му? ». Этих «пачиму́ » почему-то всегда больше, чем надо - только мешают слушать, и Братец Лис не выдерживает: «Неверному Антро́ пе засунут палец… знаэш куда? А знаэш, дак и не спрашивай! » - сердится он: сиди мо́ лчьки, слушай, да на ус наматывай! ». Зарывшись в душистое сено, мальчишки приготовились слушать своего предводителя. Они любили его рассказы, а он любил рассказывать, сочиняя на ходу, привирая, плетя правду с выдумкой. Мураш обычно лежал тут же на сене, положив морду на лапы, слушал, иногда громко вздыхал; прикрыв глаза, дремал. Во сне он дёргал лапами, взлаивал – видно снилась ему погоня за длинноухими зайцами. Стараясь подражать сказочному голосу Оле Лукойе, Вальтос, начал свой рассказ: «На том месте, где сейчас стоит наш город, вернее, вот тут, где наши дома стоят, на этом краю города в Петровеликие дни была небольшая деревнюшэчька, а имя ей было Вяньги. Во́ но-где за нашыми домами, видал за болотом - всё домики, домики, домики – это они ище от старой Вяньги остались. »

«А почему?.. »

«Дак потому и Вя́ ньги, что на берегу Вя́ ньги-реки́ жыли. Ну, это типерь ру̀ ̀ ̀ чей, а тогда - в давние-то времена, это река была».

«Ври большэ! » - усомнился кто-то из-под сена.

«Сам соври! Мне дед говорил! Ну вот, там деревня, а тут на высоком месте поставили ва̀ жню, и там был погост«Воскресенье на ва́ жнях» назывался».

«Выходной на важне – ну и сказанул! »

«Да не выходной, а цэрква-та на рынке стоит, ак вот она и называлась «Воскресенье Господне»

«А почему на важне? »

«Ак потому-што рядом с важней! А важня стоит здесь может ты́ щю лет, а мот и до́ льшэ! И́ сстари через нашы места хлеб возили в другие края продавать, тогда и построили эту важню. И весы – которые щяс на рынке у пожа́ рки, тожэ стародавние, на них лошадь с возом могла въехать! А ищё, наш город тогда назывался «Гостиные дворы».

«Типерь токо одна улица называэцца «Гостинодво́ рская».

«А я слыхал, што «Синие ряды» - это и был гостиный двор, а за ним конюшни были, там

лошадей держали, которые баржы тянули по реке».

«А говорят што и берег наш назывался «Гостиный берег».

«А чё всё гостиный, да гостиный, гостинцы, што-ли там роздавали? ».

«Как-жэ, держы карман шыре! Торгашы раньше звались гостями. А потом здешные купцы своих домов по берегу понаставили! ».

«А наша река раньше – до Марии́ нки…да не Маринка, а Маирии́ ́ нка – канава-то за мостом – это и был Мариинский канал. Тогда наша река была кривоколе́ нная, мелкая, всё о́ тмели, пороги, да перека́ ты да. А баржи с товарами бурлаки тянули, через эти отмели. Вот, и был среди них Мураш – атаман пиратский. А никто не знал, что он пират – бурлак и бурлак, как и все, только ростом всех выше – под два метра, как не больше! »

«Заливай, да побежим! » - не стерпел Женька.

« Ну ты и вра-ать – как корова..! » - зашелестело, зашевелилось сено. «Два метра – сказанул тоже! » «Он великан што-ли? » - высунулись любопытные головы, захихикали и опять нырнули в убаюкивающие запахи сухого разнотравья.

« Не хочеш - не слушай, другим не мешай! Не великан, но ростом был два метра – все говорят» - Валька сделал паузу, ожидая возражений, но аргумент «все говорят» убедительно подействовал на фому̀ неверующего (против всех не попрёшь). Валька глубоко вздохнул, и примиряюще сказал: «Но он был добрый для бедняков, от голода спасал. » Сено недоверчиво пошуршало и затихло. «А ба̀ ржы всегда были деревянные! » - вызывающе повысил голос рассказчик. В ответ ни шороха, ни вздоха – все ждали продолжения рассказа. «Ну вот, тянут ба́ ржу̀, - смилостивился Валька: «…тянут, и видят, что ба́ ржа̀ -то выгодная: ну, может в ней пшено первосортное, или ищё што-то хорошее – сахар, чай… Вот они возьмут ломѝ ̀ ну, пробьют борт(навроде, как баржа о порог разбилась) баржа и затонет, товар-то весь и намокнет. А потом кто его купит по дорогой-то цене? Вот и приходилось купцам продавать товары по самой низкой цене. Говорят, что куль овса за пятнадцать копеек можно было взять – вот как бывало! ». Валька помолчал. Сеновал безмолвствовал. «Ночью по канаве по̀ тиху подберуться пираты, продырявят ба̀ ржу…» - испытывает тишину Валька, но вокруг, словно заснули – ни звука. Тогда, снизив голос до тайного шёпота, он медленно произносит: «А в Собачьих Прола̀ зах есть место на тра́ кте - меж гор тракт из Вытегры в Девятины, а там такое уузкое-узкое место – тут креж и тут креж, а кругом тёмный лес, и там… - шепчет страшным голосом Валька: «…в Ли́ сьему овраге путников има̀ ли и грабили! А кто – не знает никто! ». Тишина дрогнула, зашелестела - слушатели вылезли из-под сена, сгрудились вокруг рассказчика, теснее прижавшись к друг дружке и затихли. «Типерь там Волго-Балт прошол – громко сказал Валька, успокаивая малышей: «А до него были «Прола́ зы собачьи» - дорога у̀ узинькая- у̀ зинькая, и в горах всё норы, норы, в них и жыли разбойники. ».

«А когда Волго-Балт нача́ ли рыть, ак по реке гробы поплыли».

Все вздрогнули и вытаращились на Вовку Кролика. «Врёшь! ». «Откуда гробы в реке? ». «Во-о пулю слил! ». «Завирай большэ! ».

«А вот и нет – не вру! Во́ но в той стороне за пристанями, на острове цэрква Всех Святых стояла, и старопрежное кладбище там было. А Волго-Балту, как раз и надэ было тут пройти! Люди видали как покойники в воздухе из гробов выскакивали».

Замершая было, тишина испуганно ойкнула, и прерывисто задышала.

«А на старом кладбище за пожа́ ркой над ру̀ чьем – там раньше купцов хоронили. А как стали рыть ямы – улицы спрямлять, дак вырыли кости, да черепа да. » - продолжал Вовка, наслаждаясь эффектом: «А ребятня ростащили кости, разбросали куда попало, вот, а тут мужык один едет как-то поздно ночью…» - вслушивается рассказчик в могильную тишину сарая. Выдержав паузу, он швыркнул носом: «Вот он едет-едет,.. а сам боѝ ицца! Вот уж и проехал…

«Со-сеэд, а, сосед! » - утробным голосом простонал Рудька: «Скажи ребятам, штобы снесли на место – што с кладбищя взяли! ».

Сено зашебуршало, послышалось фу̀ занданье, швы̀ рканье носов. Валька, понимая, что сейчас поднимется рёв, расхохотался: «Да, сказки всё это, враньё! » - успокаивает он малышей: «А вот в реке нашэй, лежит на дне, как раз напротив устья реки Тагажмы клад – несколько бочек, до̀ верху набитых серебром! ».

«А на горе, в подвале под полом цэрквы, гроб стоит! » - не унимался Вовка: «И даже два – я сам видал! Мы с Веркой туда лазили. Там ещё вход в подземелье, токо он закрыт – плита каменная чёорная-чёрная, тяжэлу̀ ущяя! И золотое кольцо, штобы открывать…» - Вовка глубоко вздохнул: «Воот! ».

«Эх жаль, что моего дядьки нет – открыл бы запросто, одной левой! Знаэш, какой он сильный был – пудовые гири подымал! – хвастается Бова-королевич: Я, моэт, вырасту, дак тоже буду силачём! »

«А ход этот, » - не слушает его Вовка: …под рекой прорыт, и прямо в другую цэркву, и такой глубокий, што когда до выхода добираисся, то там такой колодец с лесенками, штобы выходить оттудова. Дак, говорят со дна евоннова посерѐ дь бела дня звёзды в небе видать – во как глубоко! ».

«А пошли, сходим, поглядим! » - предлагает Женька.

«Девки идут! » - пискнул Цыбик, и все прильнули к щелям в стене.

Нинка с Веркой, не подозревая, что за ними наблюдают, остановившись у дровеника̀, о чём-то шушукались. (Вчера днём они бегали к пожарке. Там на берегу, прямо на земле было свалено в кучу церковное добро, выкинутое из храма, по постановлению совета комиссаров, за ненадобностью. Горожане: дети и взрослые с любопытством разглядывали этот хлам, среди которого презренным золотом сверкали попранные ризы, иконы. Ветер листал, исписанные разными почерками страницы церковных книг, хранивших вековые тайны родословий. Солнце пыталось спасти их, ласково согревая, сушило размокшие листы, над которыми ночью горестно плакало небо. Какой-то мужик деловито вышиб широкую икону из тяжёлой золочёной рамы: «Едрёная доска – хорош стол выйдет! » - и поволок её к дороге. Ещё несколько человек копошились на куче, разглядывая, и оттаскивая в сторону приглянувшееся добро. Большинство прохожих, равнодушно, будто не замечая шли мимо. Старики, крестясь на распахнутые церковные окна, останавливались, вздыхая и качая головой заглядывали в тёмные древние лики, печально смотревшие в небо из-под обломков. Старушки, прикрыв рот уголком платка, мо́ лча плакали. Предприимчивые мальчишки беззаботно носились по берегу, загоняя футбольный мяч в ворота, сооружённые из пухлых церковных фолиантов…

Пробежавшись по широким церковным лестницам, поаукавшись с гулким эхом на хорах опустошонного храма, покачавшись на чугунном кружеве церковных ворот, сестрички вернулись домой. На крылечке сидела мама с Аликом на руках, и Чапаиха – старуха, носившая им молоко по утрам. «Мама! Ой, мама! – бросились девочки к крыльцу: «Там такое! Там такое! » - наперебой принялись они рассказывать об увиденном. Чапаиха вздохнула, крестясь, и молча отсутствующим взглядом уставилась в землю.

«Ааа! » - заорал Алик. Мама с нежностью провела ладошкой по курчавой голове Алика: «Спи-ко, солнышко моё, спи мой Аленький, а-а-ай». «Ааа! » - орал Алик, протестуя, спать он не хотел.

«Чёрт подери! » - высунулась из окна первого этажа Бара́ иха: «Да, заткни же ты ему глотку, наконец! Расплодились тут, как клопы! ». Голос у неё тонкий, визгливый. В дому её недолюбливают, называют склочницей и подстилкой. Брови у неё выщипаны, подведены, лицо у неё всегда напудрено, губы накрашены, волосы тоже - что «из ряда вон! ». Ни одна порядочная женщина не станет выщипывать бровей, и красить рот. А эта хамка юбки носит выше колѐ ней! Поговаривали, что лет двадцать назад завёз её сюда столичный офицерик, потом проиграл и бросил. Много чего ещё говорили о ней. Теперь же она пишется «вдова мещанского происхождения», и никому житья от неё нет. Но, когда в доме появляются мамины братья, «мадам тю-лю-лю» - так прозвал её дядька Арся, с треском захлапывает окно, задёргивает тяжёлые бархатные занавески, и носа не высовывает. Но больше всего она боится веркиного отца. А сейчас она никого не боялась и орала «на всю ивановскую». Мама поднялась со ступенек: «Девочки, домой! » - и посмотрела на Чапаиху: «Заходите! ». «Спасай, Господь! » - поклонилась та, и пошла к воротам.

Вечером, как только затих двор, и солнце наполовину утонуло за воротами шлюза, Верка, прихватив старую хозяйственную сумку, тишко̀ м улизну̀ ла из дому, и побежала к соборной ограде «Воскресенья». Вытащила из груды, теперь уже ничейного добра, три понравившиеся ей иконы, сунула в кошёлку, и, с трудом дотащив, закопала в огороде за кострами дров. Присела на бревно, огляделась – кругом тишина. А у неё – клад! Ей всегда хотелось иметь свою тайну, и – вот! Ведь ничейное! – встрепенулась она: Можно ещё! И вновь кинулась вверх по ручью, в обход (чтоб никто не догадался – куда она), через конюшню, через рыночную площадь. Необычная тишина пустынных улиц оглушила вдруг, повеяло жутью – казалось, город вымер. Верочка огляделась, словно впервые видела эти дома, эти деревья…Тишина…Неужели все спят? Как можно спать, когда солнце ещё не закатилось за край небес! А ночь, похоже, забыла надеть свой звёздный плащ! Верочка глянула в тёплую закатную высь летней ночи и решительно шагнула с мостков на дорогу, к ограде. Вот, эту!.. Нет, вон ту – толстую, бархатную! Не дотащить - тяжэлущяя! Ах какие застёжэчьки!.. Золотые, наверное! А может вон ту?! – глаза разбегаются, хотелось бы и эту тоже… - не дотащить! Но вот сомнения и спящие улицы позади, книга, завёрнутая в серебристо-жёлтую поповскую ризу, закопана за дровенико̀ м – сердце прыгает от радости: Клад! Клад! У меня есть!.. Ночью, не выдержав распиравшего её ощущения счастья, она поделилась своей тайной с сестрой. «Можно продать» - охладила её стяжательский пыл рассудительная Нину̀ шка: «Не спорь! Купим маме туфли, как у тёти Тани! ». Туфли маме нужны. Пошептавшись ещё немного, сёстры уснули безмятежным детским сном, далёким от земных забот и печалей).

Сейчас они бегали проверить: всё-ли на месте. Клад был в целости и сохранности. «Идите к нам на сено! » - высунулся из сарая Бова-Королевич. И тут из-за дома румяным колобком выкатился Вальто̀ сик. Мальчишка весело подпрыгивал то на одной ножке, то на другой, кружился, и что-то разглядывал, держа в вытянутой ладошке. «Ойся, ты Ойся, ты меня не бойся! » - громко распевал он, любуясь тем, что было у него в руке: «Я тебя не

акушу, ты не беспокойся! ». Увидав девчонок, Валька спрятал руки за спину, остановился в нерешительности, но тут же его круглая мордашка засветилась весёлым лукавством и нетерпением похвастаться. «А у меня што ее-сть! » - интригует он Нинку. Та заинтересованно заглядывает ему за спину: «Покажь! ». «Э-а! » - отступает тот. Пользуясь преимуществом роста, Нинка ловко обхватывает его руками, пытаясь отнять. Как не выворачивался из цепких сестриных рук Валька, как ни отбивался, но силы были не равны, сопротивление было сломлено, и захватчица отскакивает в сторону.

«Оддаай! Моёо! » - чуть не плачет обиженный Валька: «А ну, брыстро оддавай! » - решительно надвигается он на Нинку.

«Не твоё! » - разглядывает добычу Нинка: «Не твоё! Не твоё! Я знаю, где ты взял! ».

«Это моё! Я нашор! ». «Аха-а, нащол -едва ушол! За теми ящиками, да? Я там спрятала, а ты нашёл! ».

На скандал с сеновала ссыпалась вся дворо̀ вая компания.

«Давай меняцца! » - завистливо вздохнул Клавка. «Э-а! » - Нинка спрятала руку за спину. «Да и не золотое вовсе, лату̀ нное! Тяжёлое? Дай полё̀ гать! » - протянул он руку. «Золотое! Не дам! ».

«Уыйхх, гли-ко, чё тут! » - наклонился над золотистым слепком в нинкиной руке Клавка. Та резко отпрыгнула, но тот успел схватить её за руку: «Вот видиш, во-от, во-от…» - он со смехом водит пальцем по глазам, и бороде профиля изображённого на выпуклой круглой бляшке жёлтого металла. «Приглядись к усам-то, видиш» - ска̀ берзно хихикает он: « усами тут и не пахнет, если приглядисся – мужик на бабе голый! ».

Замирая от близости недозволенного, ребятня молча разглядывает находку.

«А где вторая половина головы? » - деловито осведомляется Вальтос, глядя на сестрѐ ницу. «А я знаю! Это из цэрквы на Горке! » - Рудька пытается завладеть слепком: «Лучче оддай! » - выворачивает он, вцепившиеся в сокровище, пальцы Нинки: «Это шляпка от гвоздя, которым была прибита каменная доска к стене: «Оддай, нето хуже будет! ».

«Оццепись! » - изловчившись, Нинка хватает его за волосы. От крепкого тумака мальчишка кувырнулся наземь, а Нинка решительно прячет трофей и бежит к дому.

«А я дяде Мише скажу! » - грозит Клавка с сожалением глядя вслед улепетнувшей девчёнке: «Отец тя выпорет, дак сама оддаш! Рѐ бя, айда купацца! ». И все наперегонки кинулись со двора к реке. «Ур-раа, «Сардѝ нка! » – спешно поскидав с себя одёжку, все кто умел плавать, бросились в воду – успеть добраться до середины реки, чтобы покачаться на волнах от проходившего буксира «Сардинка». А неутомимый Вальтос уже плыл в сторону острова. «Кто со мной!? » - оборачивается он, легко отмахивая сажѐ нками. И все рванулись следом: догнать, не отстать! И вдруг отчаянный прерывистый вопль выплеснулся оттуда, куда уплыл Валька: «Тонууу! Ре-бяа-таа-а! » - захлёбывался он, беспорядочно взмахивая руками над водой, и вновь, и вновь уходил под воду. Опередил всех Мураш. Он подплыл к Вальке, схватил его за руку и потащил к берегу, следом по воде тянулась кровавая дорожка. Оказывается Валька напоролся на рыболовные крючки забытых снастей.. Увидя окровавленного Вальку, Верка и Нинка, под отчаянный рёв малышни, ветром дунули к дому: «Маа-аа!.. Валька помирает – он распорол сибе жывот! ».

Мария Ивановна выскочила на улицу в чём была, лицо -белее снега; увидела Вальку на руках Вовки и Рудика, схватилась за грудь: «Хосподи! » - вырвалось у неё отчаянное, она застыла на миг, затем решительно подхватила Вальку на руки, и растерянно остановилась. Метнулась к дому. Остановилась: «Девки, Алю̀ шка там один! » - махнула рукой, и, клонясь под тяжестью стонущего Вальки, заторопилась к центру города, но вдруг повернула обратно, и бросилась к причалам бывших купеческих амбаров. «Я̀ шынька! Яков Палыч! » - кинулась она в ноги возчику, выходившему из амбара с мешком муки на плечах. «Яша! » - голос её дрожал, срывался, по щекам струились быстрые слёзы: «Ой, Хосподи, да помогите же, ради Христа! ».

«Какой разговор!? » - усач Я̀ синский сбросил мешок на телегу, подхватил Вальку, и уложил его на мешки. Мальчишки попрыгали в телегу – не каждый день удаётся прокатиться, да ещё так далеко! А тут – повод!

Больница находилась на Советском проспекте, у моста́ через Вя́ ньгу-ру́ чей - это аж на другом конце города. Ехали долго, медленно, боялись трясти раненого, а на булыжной мостовой была такая тряска! Малыши разглядывали город сквозь бахрому мокрых ресниц, и, размазывая сопли по щекам, тоненько поскуливали; большие изредка подфыркивали носами, смахивая тоскливые слёзы рукавами. На Вальку глядели уже как на покойника. Каждый старался хоть как-то облегчить его страдания: то один, то другой нежно гладили его руки, бережно придерживали его ноги, и голову, чтобы его не трясло на уха̀ бинах.

Врач, осмотрев рану, перевязал и сказал: «Полежишь день-другой в больнице. Счастье твоё, что крючки мелкие, мог бы наскочить и на крючок побольше! А царапина не глубокая – до свадьбы заживёт. Жить будешь! »

☼ Солнышко моё ☼

…зелёные сочные травы струятся вокруг чёрного большого камня, и солнечные зайчики, резвясь в родниковых быстрых струях, ныряют на самое дно в золотой песок, разгоняя стайки маленьких рыбок. Мамынька шагнула с берега на мокрый чёрный камень, и «а-Ах! » - я, держась за её добрые сильные руки, смело и легко перелетел через бурно струящиеся воды Вя́ ньги-ру̀ чья. Гордостью распирает мою детскую душу от бесстрашия и решимости. И летний день наполнен щебетом и пересвистом птиц, стрекотом кузнечиков и благоуханием цветов, разнотравья, шелестом берёзовых листьев, и жужжанием шмеля. И душа моя, наполняясь ощущением благодати и счастья, рвётся в голубую высь к солнышку… «ыЫх-ы! – горло сдавило страхом неожиданности, дух захватило, приподняло до вытаращенных глазёнок, оттого, что мамынька моя, держа меня за подмышки, окунула меня в воду. И, пойманной птахой, затрепыхалось сердечушко моё, схваченное ледяным холодом ключевой воды. Чёрная от береговой тени волна лесного ручья, искрясь под горячим июльским солнцем, плеснула в стороны прозрачными брызгами, и разбежалась весёлыми кругами в зелёных водорослях вокруг камня. А надо мной - тихий ласковый смех моей мамыньки. «Ну штот-тыы, дитятко моё рожооное!? Не бойся, солнышко моё! » – смеясь успокаивала меня мамынька, и ласково прижималась щекой к моей белокурой головёнке: «Ну, правда ведь, хорошо, и не холодно вовсе, а?! Ну-ко, ещё разочек, воо-то каа-ак! » - ухнула она меня опять в воду: «И е-щёоо ра-зоочик, воо-тоо каа-ак! »

И долго ещё будет в памяти моей храниться картина моего первого купанья в ручье Вяньге: …прозрачная родниковая вода… стрекот кузнечиков, запахи разнотравья, жужжание шмеля и солнце в брызгах плеснувшей волны… и тёплые руки моей мамушки, и ласковый, любящий голос её... Я слышу все оттенки его, ощущаю добро, успокоение, и тепло родного человека. А её уже нет среди нас – живущих на Земле. Ма-мынь-каа! Солнышко моё ясное, знаю я – рядом ты, видишь и слышишь меня! И, как и тогда в детстве, слышу я ласковый шёпот твой «…ну, што ты, што ты, рожоно моё, не бойся, Бог с тобой, всё хорошо! »

…зелёные сочные травы струились вокруг чёрного большого камня… «Хорошо-то каак!.. » - и тёплое ласковое солнышко, согревая, держало меня в своих объятьях. И впереди была долгая счастливая жизнь. «…Хорошо-то каак!.. »

А шло тогда лето 1940-го года

***

1942-й год. Фронт в пятидесяти километрах. Город объявлен на военном положении. А это значит – пайка хлеба в день: рабочему 500 грамм, служащему 400, детям и домашним хозяйкам по 300 грамм. Люди с ног валились от голода, город горел под бомбёжками, но жил и трудился – «Всё для Победы! Всё для фронта! ». Наша река вошла в историю как «Дорога Жизни». Наша река вошла в историю как «Дорога Жизни» в блокадный Ленинград, по которой туда везли продовольствие и боеприпасы, оттуда шли ба̀ ржи с эвакуированными жителями Новгорода, Ленинграда, Лодейного Поля, везли раненых с фронта. Путь этот – эту ниточку, связывавшую жизнь по эту сторону фронта и по ту, фашисты обстреливали день и ночь; бомбили, уничтожая баржи. А зимой по этому маршруту отправлялись караваны автомашин. Водители не закрывали дверцы машин, чтобы успеть выпрыгнуть, если машина провалится под лёд. В городе для раненых отданы лучшие просторные старинные дома: один на углу Советского и Ленинского проспектов, и два – ниже по реке. Берег от моста до Летнего сада забит беженцвми. Через город по реке Вытегре, по Онежскому и Ладожскому озёрам пролегла зимняя дорога – «Дорога жизни» в блокадный Ленинград. Вначале был организован санный обоз который перевёз 63 тонны муки…

в блокадный Ленинград, по которой туда везли продовольствие и боеприпасы, оттуда шли ба̀ ржи с эвакуированными жителями Новгорода, Ленинграда, Лодейного Поля, везли раненых с фронта. Путь этот – эту ниточку, связывавшую жизнь по эту сторону фронта и

по ту, фашисты обстреливали день и ночь; бомбили, уничтожая баржи. А зимой по речному льду отправлялись караваны грузовиков. Водители не закрывали дверцы кабинок, чтобы успеть выскочить, если полуторка провалится под лёд. В городе для раненых отданы лучшие просторные старинные дома: один на углу Советского и Ленинского проспектов, и два – ниже по реке. Берег от моста до Летнего сада забит эвакуированными.

«Ну, мать, собирайтесь, » - переступил как-то порог отец (он работал тогда заведующим отдела городского коммунального хозяйства, и потому был в курсе городских забот. ): «Сегодня на выгрузку. Баржу прибуксировали – немец разбомбил баржи с мукой. ». Отец устало опустился на стул возле стола. Когда-то сильный статный, теперь он выглядел стариком, измождённым, иссоохшим с впалыми щеками; когда-то озорные, глаза его полны тоски. «Зови Татьяну, Шурейку. Желающих много там, но всех не возьмут. Охрана будет проверять, чтобы не выносили домой без разрешения» - голос его прерывист, дыхание хриплое. «Ну, ладно, побегу к сёстрам» - задыхающимся от бессилия голосом прошептала мама(худенькая, маленькая, постаревшая за эти голодные годы, а было ей и всего-то - сорока ещё не было): …сначала к Тасийке - ближе, уж потом, как силы хватит, и до Шурейки в гору…. ».

Татьяна жила за пожаркой рядом с комендатурой это на улице Вяньгинской, на другом конце города. «... бьётся одна с пятью ребятишками бедалашна, у ей Галинку-то, позавчера завербовали - сказала она папеньке, вечером придя домой:... увезли на работы в неведомые Шуйские края, а ей и всего-то тринадцать – только-только седьмой класс. Уехала комсомолочка в текстильный город Южу»

«…а может и к лучшему - жива будет: накормлена, обута-одета … - Татьяна мысленно обнимала свою уехавшую дочь: Даст Бог выживем! Валька -помощник вырос. Оох! – спинушка…и не старуха ведь – тридцать два и всего-то! Сху̀ дала только. Ну, да кость мяса наживёт – говаривал свёкор – покойная головушка. А что в людях ведётся…» скрипнула дверь. «Тасѝ йка! » - на пороге Мария.

«Проходи, проходи! » - отложив в сторону ра́ ̀ шпиль и резиновую заготовку, вскочила с табуретки: «Вот – клею галоши на валенки - какой-никакой прива̀ рок, хоть карточки отоварить. Садись, Манечка! Я сейчас…» - засуетилась хозяйка: «Посиди, а я травки заварю лесной, вчера в лес бегала, ведь в городе-то лю̀ душки траву уж всю приѐ ли». «Детишек жалко! Бегу сейчас мимо важни, чей-то дитёнок – видно силушки нету идти, а в школу надо, присел бедненький на камушек, глазёнки прикрыл…»

«Глони, Манечка, горячинькова! Сама-то чего прибежала? Што стрясло̀ сь -то? Все-ли, хоть, живы-здоровы? »

«Ночью сегодня баржу надо разгружать. Ты уж, наверное, слышала – фрѝ цы три баржи с хлебом разбомбили»

«Почему ночью? »

«Дак ыть ночью-то поспокойней, не так часто налетают, да и буксир ещё не притащил баржу. Возьми ведро. Мука-то, поди-ко – не мука, а тесто уж! ».

«Оой, спасибо тебе, Мария! Второй день ребята крошки во рту не держали. Давай ещё подгорячу̀! У Шурейки была? »

«Сейчас добегу. Тоже ребята по помойкам побираются. А маминька наша совсем плоха̀! » Мария щепоткой собрала с глаз невольные слёзы.

Наутро, хлебнув наскоро кипяточку, заторопились на пристань. На проходной собралось человек двадцать – все с вёдрами. Предупреждены: «Обувь снять! » (А сестрички босы́ е - снимать нечего. Да и обувать – тоже). Строжат: «Ни грамма за ворота не выносить! » (А это уж как Бог на душу положит! Бог не выдаст…).

В запылённом трюме темно, сыро, под ногами чавкает тесто. Медленно движется в потёмках вереница с тяжёлыми вёдрами к огромному ча̀ ну. Наполненные тестом чаны увозят в пекарню: чан за чаном, час за часом… А вёдра всё несут, несут.., руки через силу вздымают их, опрокидывая через край чана. Плечи ломит от напряжения, руки дрожат от усталости, ноги вязнут в густом липком тесте – оно везде! Всё: стены, потолок, руки, одежда – всё заляпано тестом! Тесто заполнило желудки – сытому работать веселей. Подчистили трюм, перешли в другой: ведро за ведром, чан за чаном – час, другой, третий… Время тянется утомительно долго. От однообразия движений, от бесконечных наклонов, приседаний, сумрака, запаха затхлой муки кружится голова. Живот пучит от, нахвато̀ к проглоченного, теста. Уже кончаются последние силы, нехватает дыханья, ведро становится неподъёмным!..

Всё! – свисток. Слава Богу, рабочий день кончился!

В окна заглядывал вечер. Кемелё̀ к на столе поморгал-поморгал, зачадѝ л и потух – кончился в блюдечке керосин. Мы, в ожидании мамы, засыпаем на одной кровати, тесно прижавшись к друг дружке. Стук-стук… - сквозь сон долгожданное – стук-стук! «Маа-ма! Ма-маа! » - прыгнули с кровати. Мама развязывает платок, стаскивает кофтёнку, юбку – всё тело с головы до ног облеплено тестом. «Тихо, дети, не шумите! » - усталая улыбка, усталые руки: «Не надо есть сырое, живот заболит. Я сейчас! » Она быстро растопила время̀ ночку и на сухой сковороде напекла лепёшек – тоненькие(чтобы пропеклись) они