♀ Воскресенье на ва̀жнях ♀ 3 страница

Деревянный двухэтажный дом, принадлежавший когда-то купцу–лесозаводчику Громову, стоит в начале Ленинского проспекта, за ручьём на берегу реки. В этом доме живу я с сестрой и братиком – он такой маленький, что сам ещё не умеет ходить, а только ползает и плачет, и мама, почти всё время носит его на руках. А папа всегда на работе и дома бывает редко. Наверное он разыскивает тот загадочный(для меня загадочный) кол, о котором тётя Маруся – мамина сестра, сказала как-то маме: «Ой, Мария, где-то кол забит на вашу се́ мью! Не доведёт до добра его эта работа, ой не доведёт! ». А бабушка сказала: «Типу́ н тибе на язык, Маничька, сплюнь и перекрестись! ». «Ище́ чиво! » - закинула чёрную косу за плечи Манечка: «Это пережиток царизма, а я комсомолка! ». И я поняла, что креститься – это плохо, а «комсомолка» – хорошо. Мне очень нравилась моя тётя Манечка, и я, при случае, пыталась так же, как она, независимо тряхнуть головой. А ещё мне нравилось ходить в гости к бабушке.

Бабушкина квартира - в этом же доме на втором этаже. В бабушкиных комнатах, почти всегда так тихо, что даже слышно как часы отсчитывают время. Время мерными каплями стекает с чёрных стрелок в эту тишину: кап-кап, кап-кап – падают секунды на большой овальный стол посреди гостиной, на стулья в белых вышитых чехлах. Время от времени тишину нарушал жёлтый круглый маятник настенных часов, прятавшихся за фикусом. А раскидистый фикус из широкой голубой кадки, наполненной рыхлой землёй, осторожно тянулся к своему зеркальному отражению, ярко зеленевшему внутри огромного – от пола до потолка, зеркала. По утрам бабушка бережно обтирала влажной тряпочкой глянцевые твёрдые листья и сбрызгивала их водой: «Чтобы им легче дышалось». Слева от зеркала поблескивает, чисто вымытыми стёклами, окно. На прозрачном его полотне, меняющем цветовую гамму в зависимости от времени года, навечно застыла, белевшая за рекой на вершине горы Сретенская церковь. Тяжёлый в синем бархате альбом, набитый фотографиями, лежал, храня память времени, на маленьком столике рядом со стопкой газет, дробящих это время на события, лозунги. Газеты приносил почтальон Ёсип Залмыч. «Мадам! » - кричал он ещё с дороги: «Ваша прэ́ са! ».

Обычно я забиралась с ногами в мягкое большое кресло у камина, бабушка наставив самовар, брала в руки вяза́ нье, садилась рядом, и рассказывала мне сказки. Таких сказок я потом больше никогда не слыхала. Потрескивали-горели дрова в камине, играло пламя, гоняя тени по стенам комнаты; легонько позвякивали спицы в бабушкиных руках. Голос у бабушки мягкий, ласковый: …Аврора раскинула алую скатерть и Солнце золотой ковригой выкатилось по ней прямо на бирюзовое блюдо небес, одаряя Божьим светом Ясный день. И красавица Ночь почернела от зависти к избраннику. Когда же Светлый День, оставляя за собой синие тени, ушёл за окоём, а жаркое солнце, медленно тая, скатилось по вечерней заре и упало в холодные глубины Онеги, Ночь осторожно…

И я замирала, душа моя трепетала. Я вся была в ожидании чуда! Я жила в этой сказке то лебедем белокрылым, то золотой краснопёркою-рыбой плескалась в потоке таинственно звучащего голоса: …ночь осторожно прокралась в небо и раскинула свой звёздный плащ. А потом на крыльях волшебного сна тихо опустилась на прекрасную Землю. Склоняясь над колыбелями, пела она шёпотом рапсоды снежные, и дарила людям волшебные сновидения, навивая пёструю нить небылиц на веретено лунного времени. И замирала душа человека, и прозрачным мотыльком трепетала в призрачных лунных потоках. Луна печально улыбаясь, слушала обещания ночи, и осыпалась серебристой пылью на затихшие леса, заснеженные поля, застывшие озёра. И было спокойно и тихо под древней луной Обоне́ жья... Голос затихая, уплывал куда-то за окоё́ м, и сон слетал ко мне сказочной птицей Цэре́ рой, и я засыпала. Иногда бабушка брала гитару, и пела, задумчиво перебирая дрожащие струны: «Гоо-рят дроваа в кми-нее, дого-раа-ая…

«Дак, это же про нас! » - удивлялась я: «Да, бабушка?! ». Она загадочно улыбалась: …Одна я в ком-нате с заве-шэн-ным окно-ом…

И я затихала, глядя в огонь.

…аа за о-кно-м метель свире-по завы-ва-ее-т. Ах, ми-лый друу-г мне грус-тно быть о-д-ноо-й».

Мне тоже становилось грустно-грустно, и к концу романса я начинала подшвыркивать носом, вздыхать, ёрзать. Бабушка откладывала гитару, обнимала меня и говорила: «А не пора-ли самоварничать, а? ». Иногда она рассказывала о своём прошлом «… при эполетах, у боку шпага – это как сватали-то миня… Потом-то? Ну, потом дед с большевиками спутался, а то как же без ево-то! – лёгкая улыбка скользит по лицу бабушки, в глазах – печаль: …видала, а как же, и к нам бывал, да обыкновенный студент, картавый, маленький, рыжый, ну што неправда! Это уж потом он облысел, дак вить, страной править - не сапоги дёктем мазать! Ну, это ище когда, это ище Васятке-четыре годика было, а Федюньке да Арсюшэ лет по восим-десить, а Тасийка годовалая… от самой Казани по Большому Сибирскому тракту в санях - шэсть возов дозволили взять… а зима, метели… в декабре десятова году добрались в Вытегру-то…».

Мы сидели обнявшись у камина. Я слушала её, глядя в жаркое пламя, и представляла себе, как их «разутых-раздетых, голодных», дрожащих от лютого холода, везли на дровнях по мёрзлой дороге, и жандармы, конвоировавшие усло́ нцев, подкармливали их, жалея. И я, размазывая по щекам слёзы, прижималась к бабушке.

«Ох ты, слезомойка ты моя, слезомойка, да что ж ты плачешь-то, солнышко моё? » - утирала мне сопли бабушка: …А, ну-ка, где у нас самоварище!? ». Вечер, как всегда, заканчивался чаем, и я уходила домой, потому, что детское время на часах истекало. Однажды я, чтобы продлить сказочный вечер, забралась в часы (часы стояли за фикусом, на полу - большие как шкаф) и я остановила маятник.

«А как же солнышко завтра проснётся, если часы не идут? » - строго посмотрела на меня бабушка. Больше я никогда не пыталась остановить время, и оно текло, торопилось, бежало, и стрелки часов сходились на девяти, намекая что пора детям спать. Наступала ночь. А время текло дальше, время капало минутами; минуты сочились и падали кап, кап, день-ночь…день за днём, день-ночь-день…

И вот настал ТОТ день. В тот осенний день бабушкина квартира выглядела торжественно-нарядной – бабушкина квартира ждала гостей. Запахи празднества, вытеснив все прочие – более привычные, будничные, выплеснулись через порог высокого крыльца в соседский сад и плыли над рекой, и таяли в холодном сером небе. Большой овальный стол сегодня, как говорится, ломился! Сегодня с него сняли бархатную, тяжёлую с бахромой салфетку и накинули белую крахмально-хрустящую скатерть. По средине стола ярким маком алел круглый брусничный пирог. На ягодной россыпи его красовалась надпись ♥ Маша + Саша ♥. Слева, в прозрачном кружеве карамельной зелени, прятался маленький шоколадный домик с высоким крылечком и золотым петушком на крыше; крошечные яблочки красного монпасьѐ свисали над голубым озером - низенькой овальной вазочкой с волнистыми краями-берегами и стайкой замерших там золотых рыбок. И яблоки! Настоящие яблоки, крупные, розовощёкие! Они казались мне огромными сверкающими каплями волшебной росы, скатившихся с букета физа̀ лиса, ветки которого огненным фонтаном выплеснулись из высокой узкой вазы, и жаркие сердечки его цветков яркими китайскими фонариками горели над множеством салатниц, вазочек, тарелочек, наполненных снедью. Источая дразнящие запахи, нагоняя аппетит, розовели аккуратно уложенные кружочки краковской колбасы; на сырных нежно- молочных квадратиках; в жёлтых, из русского масла, розанчиках краснели клюквинки; жирная селёдка удивлённо глазела из-под белых луковых кудрей на затейливые морковные цветы, украшавшие крутые горки разнообразных салатов; а под зелёным кустиком укропа весенней лужайкой цвёл винигрет. И, конечно же, украшением стола были пироги пышные, румяные: закрытые с начинками, и рыбные расстегаи, и открытые сладкие ягодники – они пахли ванилью и сдобой. Пироги бабушка пекла - как никто! Сейчас она внесла в залу прозрачный кувшин с клюквенным морсом, поставила на стол, поправила скатерть; глянула в зеркало, пригладила седые волосы, собранные на затылке в тугой узел. Синий мелкими розами кашимировый платок на её плечах дополнял праздничный наряд: серая, тонкой вязки кофта, синяя, длинная до полу юбка с обо̀ рами, и высокие – по колено, чёрные ботинки на шнуровке, на небольшом каблучке. Бабушка оглядела стол, что-то переставила.

«Маминька, присядь, отдохни – всё хорошо! » - обняла её за плечи Танечка, усаживая бабушку на стул рядом с моей мамой. У мамы на руках, как всегда, Толик.

Мамины сёстры Шурочка и Манечка-маленькая (а Маня большая, т. е старшая – это моя мама) заглядывали в окна – не идёт-ли кто ещё. В доме ждали жениха.

Тётя Танечка (Тасия́, называли её в семье, а бабушка иногда называла её Танзиля́ ), самая красивая из моих тётушек – всегда одевалась со вкусом, как у нас говорят. Сегодня на ней была длинная белая юбка-плиссе, белая крепдошиновая кофточка со множеством перламутровых пуговок-горошин и туфельки на французском(рюмочкой) каблучке. Туфельки для своей Та́ синьки сшил дядя Тима сам. Он всё умел: что сапоги сшить, что дом смастерить, он и гармонист, и охотник… «На все руки от скуки! Не сапожник а художник! » - нахваливал свояка мой отец, любуясь, в очередной раз ладно сшитой обувкой руками дяди Тимы. Усадив бабушку, Танечка слегка крутнулась на каблучке, состроила пальцами «козу» Толику, отчего тот весело пискнул и что-то залопотал по-своему.

«Спой, доченька, потешь моё сердце! » - бабушка подала Танечке гитару. На длинной шее гитары пышным бантом голубел прозрачный шарф. Я всегда думала, что это о нём, об этом шарфике пели: «Крути-тся, вертии-тся шарф гоо-лу-боой…». Бант вздрагивал и трепетал легкокрылым голубым мотыльком, когда нежные танечкины пальцы перехватывали аккорды.

Я сидела в просторном мягком кресле в углу под фикусом. Кресло это стояло здесь, наверное, ещё со времён купца Громова – так я думала. Кресло было громоздкое на квадратных ногах, а на его спинке, в замысловато закрученных вензелях легко просматривалась буква «Г».

Под окном послышылся смех, говор, и среди мужских голосов, родной отцовский басок. Я выжидающе уставилась на дверь. Гости ввалились весёлой шумной гурьбой со свёртками в руках. «Подарки разверните и вон на тот стол! » - скомандовала Шурочка, забирая свёрток из рук дяди Васи – папиного брата. «Ух ты, генерал ты мой, Шура-Нюра-Аннушка! » - обнял её тот, поцеловал и подошёл к бабушке: «А это Вам, мама! » - галантно поцеловав её руку, подал изящную коробочку, в которой оказались яхонтовые бусы. Дочери осторожно, боясь рассыпать, рассматривали прозрачные янтари, примеряя их на шею смущённой маминьке, а тётя Шура(Шура-Нюра-Аннушка), гордясь своим мужем, нежно улыбалась, глядя на него влюблёнными глазами.

«Ну-у и Вааська, нну, Васька-кот! » - одобрительно причмокнул губами мамин брат (тоже Василий, я их так и называла Вася-папин, и Вася-мамин): «Всех обошёл! » - весело щурится мамин.

«Ан, нет! » – опустился перед бабушкой на колени дядя Тима, держа в руках меховые домашние тапочки: «Примерим! » - улыбается он, расшнуровывая ботинок на бабушкиной ноге. «Хоссподи! » - всплеснула руками бабушка: «Мех-та медвежэй! Кагда ты Ти́ мушка, и успиваишь? Милушко ты маё, залатыи тваи ручиньки! » - целует она зятя, любуясь на свои ноги в мехах.

«Сам и до̀ был, и скрои́ л! » - довольный похвалой, ми́ лушко развернул второй свёрток, и в руках его заструился, лаская взоры, огненно-рыжий мех. Лису с лапками, чёрненьким носиком (носик, и правда, остренький и хитренький, как на картинках) я видела в первый раз: «А-ах1» - невольно выдохнула я свой восторг в наступившую тишину.

«Ах-хаха-ха» - рассыпалось моё «Ах» по комнате и остановилось баском Васи-папиного: «Ай, да Тимо́ шка- удалец! ».

А удалец встряхнул мех: «Носи, невеста! » - накинул его на плечи Манечки: «Кунѐ ть Вам, да мохнатѐ ть» - поклонился он ей: «растѐ ть да матереть, спереди горбатѐ ть…

Манечка густо покраснела и спрятала лицо в пышный мех. И тут раздался пронзительный сигнал автомобиля. Я прыгнула с кресла, кинулась к окну. На дороге - дядифедина машина! Вот она дрогнула, качнулась, и, медленно развернувшись, торжественно въехала во двор.

Во дворе играла сухими листьями осень и никто, кроме ветра, не бросился навстречу дорогой гостье, не то, что летом, когда любознательная детвора с восторженным «У-ур-рраа! » окружала её, благоговейно затихая и, как в зеркало, заглядывая в сверкающие полированные поверхности. Чудо-машинка! «Мы рожденыы, чтоб сказку сделать бы-ль-ую…» - нежно мурлыкал дядя Федя, смывая пыль и уличную грязь с колёс и стёкол своей красавицы, прежде чем загнать её в гараж. А когда она ехала по улице, народ, завидя её, останавливался, и забывали даже куда и зачем шли, стояли – любовались на это чудо-расчудесное. Блестя чёрными лакированными боками, она бесшумно катила по проспекту. Солнце бегущими зайчиками отражалось в серебристых полосах, которыми были инкрустированы её бока; а спереди по дверце, от самой подножки, ползла-извивалась серебристая змея. Голова змеи с раскрытой пастью и раздвоенным языком нависала над лобовым стеклом и, пугая прохожих, прозительно взвизгивала, предупреждая «Берегись! »…

«Здоро̀ вы бу̀ дите, крещёныи! » - прервал мои мысли зычный голос – на пороге дядя Федя. «Мир этому дому! » - он широко раскинул руки, словно хотел обнять всех разом: «Та-ак будь-ти зда-аровы,.. » - запел дядя Федя и, простирая объятья, артистично-медленно, в такт песне пошёл к Манечке: …жи-ыви-ти бага-та… Здаро̀ в, нивеста! » - ухватил он сестру в охапку. Дядя Федя - старший брат моей мамы, он работает в МэТээСе - возит на машине голову – это я слыхала как-то от папы, и теперь принялась внимательно разглядывать дядюшкину голову. Ведь это же надо же – дали машину специально, чтобы возить её! А дядька не очень-то церемонился со своей уважаемой головой – он хлопнул её в лоб ладонью: «Ба-а! » - сказал он: «А дару̀ нак-ат в машыни! ». И вышел.

А машина у него необыкновенная, не как другие – одна и есть такая на весь город! Наверное тоже громовская, может Лопарёва – богача вытегорского, или Шляхтина, а то и вовсе купца Пантина, раньше всё самое лучшее было буржу̀ йское, а теперь, пожалте: для хорошей головы – лучшая машина! А в кресле купеческом я сижу – размышляла я, разглядывая потолочную лепнѝ ну: и нет у нас в стране ни бедных, ни богатых, и все мы «дети те-эх, кто уми-раал, и-дяа- на барри-ка-ды» - об этом пело даже радио! А уж оно-то всё знает не хуже газет. А газеты все читают, и даже на улицах прямо на ходу, а уж про радио и говорить нечего! Не зря же мой папа каждый раз, отложив прочитанную газету, подходил к радио: «Ну-с, а Вы что хорошего скажете нам? »

Значит, радио всегда всё лучше всех знает! ̀ И его все слушают и слушаются. «Сегодня – говорит, например, радио: на площади состоится массовое гулянье», и все принарядившись, радостно спешат на городскую площадь, где уже звучит радиомузыка, собирая народ, и усаживается под липами духовй оркестр пожарников. Или – «Сегодня Ленинский субботник – сообщает радио: …Все, как один, дружно выйдем на уборку города! ». И город, вооружившись мётлами и граблями, с явным удовольствием чистит и украшает свои улицы. Потому он у нас такой чистенький и уютный, и кругом цветы: и на улицах, и на окнах домов; а дома – в густой зелени кустарников и берёз. Радио слушают все, его невозможно не слушать, хотя бы потому, что почти на каждом углу висит на столбе чёрный громкоговоритель; и, что-бы ты ни делал, а всё равно слушаешь радио. И радио, зная что его слушают, рассказывало обо всём, что знало, а знало оно очень много. Оно говорило с утра до вечера разными голосами и даже оркестрами, оно смеялось и пело. Мы знали все его песни наизусть и, подражая ему, так же вдохновенно пели «Наш пара-воо-оз впирёд литии…», и строили баррикады, стаскивая всяческий хлам в кучу, с вершины которой потом Колька в упор расстреливал из длинной оструганой палки Ру̀ дика, напевая при этом песенку о двух Максимах: «Так-так-так –говорит пулемётчиик… та-та-та-та-та» - строчил из воображаемого пулемёта Колька.

«…так-так-так – говорит пулемёт, та-та-та.., » - героически отстреливался Рудик.

И так мы целыми днями орали победные песни и воевали с утра до вечера, прерывая атаки, для того, чтоб сбегануть искупаться, или заскочить домой « Ма, есть хочу! », и наскоро хлебнув ложки две-три супа, бежали на улицу…

Хлопнула входная дверь на крыльце, и тотчас же, будто ни крутой лестницы, ни длиннющего коридора – в комнату вошёл, нет не вошёл, прямо-таки влетел дядя Ася (это так его называл Валька – маленький танечкин сын), а на самом деле он– Арсений Иванович, а Галинка – валю̀ шкина сестра называла его Осенний Иваныч. И как она так придумала – ведь и правда «Осеэ-н-нии-й Иваа-аныыч» - это звучит как вальс который часто играет радио «Осеэ-н-нии-е лии-истья …». Осенние листья, похожие на золотые солнышки, медленно кружатся, кружатся… падают, падают… листопад, «Осеэ-н-нии-е лии-и…». Арсений Иваныч, казалось, летал – так лёгок и стремителен был его шаг. Глаза, его всегда улыбчиво смотревшие на мир, сейчас остановились на мне. «Банжу̀ р, мамзе́ ль! » - он пощекотал мою шею усами. Усы у него были длинные, лихо закрученные. «Чапаевские усы! » - то ли хвалил, одобряя, то ли завидовал дядька Тима, поглаживая свою безусую верхнюю губу. Поцеловав моё ухо, дядя Арся пошёл к бабушке, а в моей руке осталась большая, в золотистой обла̀ тке конфета. Конфеты, как и яблоки в моём детстве были роскошью. Я долго верчу-разглядываю в руках гостинец. На зелёной облатке разноцветные звёздочки - букетом первомайского салюта (…хлоп-хлоп – и в небе расцветают яркие букеты разноцветных шариков … хлоп-хлоп – белые дымки рассыпаются и сверкающими звёздами падают на площадь, а на меня – хоть бы одна! Ну, хоть бы самая малюсенькая! Звёзды падали, падали на головы счастливчиков… А я сидела у папы на плечах – на первомайский парад в этом году мы ходили всей семьёй. Ну, я-то, конечно же не пешком, я, как на коне – на папиных плечах – выше всех, и мне видно всё-всё! На празднично-украшенной площади народу – тьма-тьмущая, и ещё идут и идут со всех улиц, и с Советского, и с «25-го октября», и с «Революции» - все с транспорантами, и с красными флагами, с яркими букетами бумажных цветов и белыми ветками цветущей черёмухи - зелёной весной катился по стране разноцветными шарами и кумачёвыми знамёнами весёлый Первомай. Вещал о нём бодро и радостно чёрный громкоговоритель со столба. на углу «Советского» и «Ленинского»: «Утро кра-сии-т нежным све-тоом стены древ-не-ваа Кремляаа…». А затем чёткие команды рапортов на Красной площади в Москве, и раскатистое Урр-раа!..; и два кавалериста с боевыми шашками на нашей городской площади, на, танцующих от нетерпения, конях. «Клим Ворошилов! Па, Клим Ворошилов, ууррааа! » - восторженно вопила я, подпрыгивая на отцовских плечах…

А потом праздник был, что называется, в тесном семейном кругу, у самовара. Прямо на берегу реки, там где бьёт артэзиа́ н, расстелили большой бабушкин ковёр, поставили самовар, наставили пирогов, сладостей и все расселись вокруг. Самоварище дымит, посвистывает, сияя на солнце золочёным расписным своим сарафаном. Дядя Тима играет на гармошке то польку-бабочку, то краковяк.

«Ну-ка, давай спляшем! » - тётя Таня берёт меня за руки: «…топнешь раз, топнешь два, павирнёшься-а – вот и ко-нчился весь па-де-спань» - кружит меня, напевая Танечка, и я старательно притопываю, припеваю, кружусь – ах как весело! А дядя Арся, надев папаху, зажав в зубах кинжал, лихо отмахивал руками, изображая черкеса, плясал лезги́ нку.

«Ас-са! » - выкрикивал он, подпрыгивая на цыпочках: «Мама, купи мне батинки, я станцую таниц кабардинки». «Ас-са! » - хором помогали остальные, веселясь и хлопая в ладоши.

«На забори птичка сидела и такую песинку пела. Ас-са! » - подхватила меня на руки тётя Шурочка, и бняв сестру, закружилась вокруг самовара, и все вскочили и пошли хороводом – кто кружась, кто вприсядку, выкрикивая «Ас-са! ». Хоровод перешёл в кадрель «Золотые ворота́ », затем все вместе плясали барыню. Уплясавшись, попа̀ дали на ковёр, вокруг тарелочек с закусками. Разливали чай, дули на блюдца, хвалили бабушкины пироги. Мой папа сидел рядом с дядькой Тимой. Мама неодобрительно поглядывала на них, а они, глядя на всеобщее веселье, потихонечку тянули рюмочку за рюмочкой и поднимали тосты за Первое Мая, за солидарность трудящихся всего Мира. Потом папа отчего-то вздохнул и негромко запел: «Чёрный воо-роон…

«Чё-рынаайи воо-оараан… - распевно подхватил дядя Тима: «…а шыто ты виёоо-ссе на-дымыноо-оай…

Вокруг самовара стихли разговоры, смех, и только песня печально лилась над рекой – любимая песня Чяпая. Мне было жалко бесстрашного героя-командира, и я боялась чёрного ворона, затмившего солнце крылом. Я всей спиной неосознанно ощущала холодок его тени, ползущей по земле «чёрным воронком», и, горьким самоварным дымком безвестности, вплетающемся в тихий напев и в праздничные запахи. И я жалела отчего-то весёлого дядю Асю, грустно смотревшего куда-то за реку, поверх сиявших куполов Сретенья…

Сегодня дядя Арся приехал из далёкого Лодейного Поля. Уж не про это ли поле так печально пело недавно радио? – разглаживаю я на коленке пустую обла́ тку. «В чии-истом по-оо-ле, поле под раки-и-итой, где клубится по ночам тумаа-н…». Я зябко поёжилась: страшно одному в поле и холодно! Бедный, бедный мамин братик» - уткнулась я носом в

ладошки – он теперь совсем-совсем один, ведь Манечка выходит замуж! Манечка жила у него с самого детства, с тех пор как умер наш дедушка Иван Андреич. У нас оба деда Иваны, только один - Иван Ефимыч, который папин отец, и он погиб на войне, а Иван Андреич пришёл с войны без ноги, а потом умер в Тудозере, где все они жили там в ссылке – так говорила бабушка. И вот когда дедушки Ивана Андреича не стало(об этом мне рассказывала мама), дядечка Арся и решил помочь своей маме, ведь моя бабушка – мама ему! И ему и моей маме, и дяде Феде, и… их было… ой сколько! – удивилась я оглядев родню.

«А сколько? » - дядя Вася-папин наклонился надо мной.

«Много! » - считать я тогда ещё не умела. А он, обняв меня, озорно тряхнул кудрями, и нежно замурлыкал: «Стаа-кан-чи-ки гра-нёо-ные стоя-ли на стоо-леэ…».

«Неплохо, не плохо! » - похвалил папа покосившись на Шурочку: «Не плохо, - обернулся он к брату: «…иметь собственного продавца! А, Васька? »

Тот нахмурился: «Оторвут те когда-не языка - мелешь не знай што! ».

«Но-о! Шуток не понимаешь! Что съерепѐ нился-то? ».

«А то! Люди-то подумают – и правда! А это воно Тимофей на сапоги новые, да туфельки Танечкины, в подарок ей шытые, не разу не надёваные, вы̀ менял».

В комнате нависла неловкая тишина - кажется назревала ссора.

«Мишка, не читал, што про тибя в газети-та пишут? – Вася-мамин порылся в стопке газет, лежащих на маленьком столике, нашёл, развернул: «…наш коммунальный отдел объявил самую смертельную войну… - вишь, какие писаки, и слова-та какие подобрали «объявил войну»! - неодобрительно заметил он, и продолжил читать: …объявил войну «местной буржуазии», имевшей неосторожность в своё время, покинуть промозглые хижины, и перебраться в помещения, именуемыми «дворцами», а теперь от «кубату̀ ры» беднота ку̀ барем вываливается из своих гнёзд и семьями сбивается в вонючих тёмных углах. Платить за жилище сотни тысячь бедноте не по силам…

«А я-то тут при чём? » - нахмурился папа: « Не я законы издаю! »

«Во-от, тут так и написано: …при всём своём расположении к неимущим, коммунальный отдел не в состоянии указать надёжных источников существования».

«Ай, да бросте вы! » - досадливо поднял бровь дядя Тима: «Седни празник! Розвели, понимаш, политинформацию! Но-ко, што там с козлом-от, што слыхать, нет? ».

«Какой козёл? » - вопросительные взгляды, недоумённая тишина.

«Белый! » - смеётся дядюшка, доставая из кармана толстовки свёрнутую аккуратно газету: «Блое привидение – называется статейка».

«Но-ко, но-ко! » - придвинулся к нему Вася-папин: …читай- читай, или, дай-ко, лучше я! » Он взял газету: «Белое привидение» - он старательно разгладил страничку: … обыватели и особенно граж… - папин усмехнулся, назидательно подняв указательный палец: «…особенно гражда-нки! » - он оглядел слушателей: …и, особенно, гражданки обеспокоены назойливыми приставаниями какого-то белого козла. На проспекте часто наблюдаются случаи штурма мохнатым дон-жуаном проходящей публики. Недавно какая-то компания ночных гуляк приняла его за привидение с того света, и крестясь, бежала три квартала».

«Нну, Тимоха, су̀ щик-ко̀ реха… - сквозь общий смех деланно изумился Вася-мамин: «…ты паглиди, што тварится на белам свети - все почувствовали свободу – скот и тот! ».

«Ак ыть и жывотина тожэ… - хмыкнул Тимоха: …как ежэли серёдка сыта, ак концы-ты играют. А там ище́,.. - ткнул он в газету пальцем: …ище́, читай ище́! Нашол? Да, во̀ то, читай …задержаны… - Читай! ». «Задержаны три гулящие лошади» - Вася-папин недоумённо оглядел компанию: « Тут так и написано – гулящие! ».

«Да верим, верим, читай дальше! » - нетерпеливо зашумели слушатели.

«…три гулящие лошади: кобыла вороная, кобыла ка̀ ря, крива̀, стрижена, и мерин тёмно-чалой, ноги в чулках. Если хозяин не объявится через неделю, будем считать своей собственностью». Папин помолчал, разглядывая газетный лист: «Во – а это, Тимо́ ша, прямо к тибе претензии - Информация УРОСТа…Так-так-так.., а – вот! Сельское хозяйство… на, читай сам! ».

«Но-ко, но-ко,.. » - взял газету Тимоша, и, ехидно прижмурив глаз, отставил её в вытянутой руке: …и што там интересново тво̀ рицце в сельском хозяйстве? Аха, «в текущее лето пало весьма значительное количество скота – до 195 голов рогатого, и 172 лошади от волков и медведей, за последнее время расплодившихся в наших лесах в большом количестве… - Это не новость! » - дядя Тима как-то тосклѝ во глянул в окно, помолчал: «Беда это! » - вздохнул, отложил газету: «Ну́ нько отстреливают-то… больше двуногих, а зверьё отстре́ ливати нѐ кому, да и ру̀ жья все поотнимали, ак чем стреляти буш, как ружья нет! Своя-то двустволка громко бьёт, да не ково не бьёт» - невесело хохотнул дядя Тима: «А преж не спрашивали – льзя, ли не льзя ли, бывало, прямо с форточки палѝ ли по волкам, а типерь токо по указке, а нет, ак и оштрафуют! Ай!.. » – он коротко взмахнул ладонью: «Што зря болтать!? Языком делу не поможэш! Не-эт, нету настоящих-то охотников типерь, нет! » - отерев щеку ладонью, задержал пальцы на подбородке: «Вымерли…как мамонты. Ооххо́ -та! » -пренебрежительно хмыкнул он: «Да кака ото охота? Ра̀ зи это охота! » - нотки возмущения, проскользнувшие, было, в его голосе, уступили место смешливым интонациям: «Охо́ о-та. » - повторил он посмеиваясь: «Вот когда тибе охо́ та и мне охо́ та – вот это охо́ та! » - смущённо прячет он смех в ладонь.

«Нн-ну сказанул – дак сказанул! В самую точку! Сразу видать – охо́ тник! » - оживилась мужская половина, в женской – смущённое разглядывание половѝ ц, скромно опущенные ресницы…

«Идёт! Идёт! » отскочила от окна Манечка. «Идёт! » – засуетились, заприхора̀ шивались сёстры.

В дверь постучали. «Вайдити! » - голос у бабушки зазвенел, сорвался – она волновалась. На пороге – дядя Саша Серышев – жених. Сегодня он приехал свататься. Об этом бабушка известила родню накануне: «Завтра у нас сматрины, » - сказала она: «приедит Саша». Дядя Саша работал начальником узкоколейной железной дороги в Депо – это на Белом ручью̀. А встретились они с Манечкой-малинькой вТяпу̀ гах, это в сторону от Девятѝ н - тётя Маня там работала учительницей, и домашние иногда шутливо величали «Марива́ нна».

В дверь постучали: «Здравствуйте! » - посмотрел почему-то на меня гость. Я сидела одна в просторном кресле, и казалась себе совсем маленькой, затерявшейся, и мне было отчего-то страшно, и хотелось спрятаться, но любопытство удерживало меня на месте. Смотрины! Чего смотреть? –думала я – Давно рассмотрели, не первый раз пришёл! Во мне ещё тлела обида на этого жениха и на Гали́ нку тоже, хотя она-то и не виновата вовсе. Однажды в жаркий августовский день я и Галя играли у нас во дворе у парадного. Мне шесть лет, Гале – четыре. У меня простое платьишко, сшитое моей матушкой, на ногах коричневые сандали. Галина одета в нарядный матросский костюмчик и в таких же, как у меня, сандаликах, а на её кудрявой голове большой синий бант. На мосту через Вяньгу появился мальчишка Зя̀ мка с удочкой (он был чуть младше меня и жил на другой улице, но рыбалить, как и многие, бегал сюда). «Эй, девчёнки, идите сюда, я покажу какую мино̀ гу поймал! ». Мы кинулись со двора к нему. Стоим втроём на мосту, рассматриваем мино̀ жку – вот так рыбина: чёрная, круглая по бокам жабры -на змею похожа! В это время с нашего двора с чемоданчиком в руке выходит дядя Саша(он приезжал з Белору̀ ́ чья к бабушке нашей). Остановился возле нас. Открыл свой чемоданчик, достал большой красивый яблок и подал Галинке. Мы с Зямкой в восторженном ожидании смотрим на дядю Сашу, на его чемоданчик… А он закрывает чемоданчик и уходит. Я заплакала – мне стало так обидно! А Зямка говорит: «По-одуу-маешь – яблок! Не плачь, я тебе миножку подарю! »…

Я гляжу на жениха в упор, давая понять, что он здесь только гость, а я – своя. И не больно-то нам ну̀ жны ваши яблоки! У нас своих – ешь не хочу!