Психастенические психопаты (психастеники) '•, как и

• «Психастения» в переводе с греч. — душевная слабость.

неврастеники, склонны к астеническим состояниям. Как и астеник, психастеник наполнен постоянным конфликтом ранимого самолюбия с чувством неполноценности. Вообще, психастеник по своей добросовестности, мягкости, обостренной нравственности, застенчивости, вегетативной неустойчивости весьма напоминает астеника. Однако застенчивость, стеснительность, робость, нерешительность психастеника проникнуты болезненным размышлением, самоанализом. Постоянные размышления психастеника о смысле жизни построены на густых сплетениях въедливых психастенических сомнений. Здоровое, трезвое сомнение, свойственное, например, сангвинику, — превосходный и полезный человеку психический акт, помогающий в одном случае уберечься от опасности, в другом — не согласиться с общепринятым мнением и внести свою, живую мысль в дело. Но болезненное психастеническое сомнение, хотя в некоторых случаях также несет в себе творческую силу, работает и тогда, когда, как показывает жизнь, практика, оснований сомневаться и раздумывать не имеется.

Например, человек сомневается, не есть ли легкое, неприятное ощущение в области спины признак какой-либо тяжелой болезни. Размышляя над этим, ощупывая свою спину, разглядывая еев зеркало, человек тратит на это массу времени совершенно напрасно, так как ничем не болен. Конечно, может случиться, что психастеник обратит, таким образом, внимание на действительный признак болезни, подобно тому, как эпилептоидный ревнивец окажется реально прав в своих подозрениях. Однако случаев таких капли в море по сравнению с громадными болезненными затратами энергии и времени.

Медицинские учреждения разрушились бы от обилия пациентов, не хватило бы врачей, если б все люди так прислушивались к каждому своему ощущению. Только потому, что подавляющее большинство людей живут в соответствии с интуитивно ощущаемой, трезвой мало-вероятностью беды, этого не происходит. Болезненное сомнение психастеника лишь внешне похоже на астеническую мнительность. Мнительность (от слова. «мнить»—казаться)—есть склонность преувеличивать опасность. Ипохондрическая реакция, основанная на мнительности, —психологический момент преимущественно эмоционального характера, а потому не стойкий,

и, как росток без корней, довольно легко изгоняется ободрением, внушением. Болезненное же сомнение— образование преимущественно мыслительное, то есть проникнутое вопросительным размышлением, имеющее логический корень, и, значит, исчезает оно также блага-даря лишь логическому разъяснению, разубеждению в его необоснованности. В этом смысле и психастеническая боязнь покраснеть есть не мнительность, а боязнь с вегетативным выражением (расширение сосудов лица), основанная на тревоге, например, о том, что могут подумать, покрасневший неравнодушно относится к тому, перед кем покраснел, и т. п.

Болезненные сомнения ипохондрического содержания особенно часто возникают у психастеников, имеющих дело с медициной, читающих медицинскую литературу. Чем разнообразнее и поверхностнее медицинские знания психастенического человека, тем, естественно, больше у него ипохондрических сомнений. Особенно тягостны ипохондрические реакции у психастенических студентов-медиков. Например, остается такой студент на весь день дома готовиться к экзаменам или сделать какую-то другую важную работу и не может никак приняться за дело, так как возникают опасения: не увеличились ли у него лимфатические узлы (а то вдруг белокровие? ), нет ли в полости рта какой язвочки " (вдруг рак? ), не увеличилась ли печень и т. д. Он бесконечно себя осматривает и ощупывает и, конечно, находит что-нибудь для себя неясное, а значит, подозрительное в смысле «страшной болезни», бросается искать в медицинских книгах, чтобы таким образом разрушить свои ипохондрические сомнения. Стоит психастенику заболеть какой-нибудь даже самой пустянной физической болезнью, как он не находит себе места, тревожно подозревая, совершенно измучивая себя и своих близких. Помочь ему возможно убедительным разъяснением, что нет никаких оснований думать о страшном, то есть надо разрушить его ипохондрические сомнения. Лучше, если это сделает врач, построив разъяснение на внимательном осмотре и анализах. Болезней же заведомо неопасных (где он убежден в этом) психастеник, как правило, не боится и даже может их порядком запустить.

Психастенические болезненные сомнения, лежащие в основе психастенических переживаний, сцепляющиеся в глубокий, едкий самоанализ, имеют своим содержа

нием обычно или нравственно-этические моменты, или благополучие, здоровье близких и себя самого, или философские вопросы смысла жизни, основывающиеся обычно на боязни смерти. Лев Толстой с глубокими психологическими подробностями изображает тоскливое психастеническое переживание Пьера Безухова, сравнивая его с винтом, который свернулся и вертится, ничего не захватывая.

«О чем бы он (Пьер. —М. Б. ) ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, все на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.

Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель, очевидно, врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо? —спрашивал себя Пьер. —Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Доло-хова за то, что я счел себя оскорбленным. А Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что-то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем? »—спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «Умрешь—все кончится. Умрешь и все узнаешь—или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно... »

Психастенику, во всяком случае взрослому, менее всего свойственно легкомыслие (тут нельзя путать с легкомыслием психастеническую рассеянность). Мысль его (как в случае с Пьером) винтом, штопором внедряется в различные вопросы жизни, интересующие его, делая порой лишние, «пустые» обороты, но если мысль глубокая, сильная, то от «пустых» оборотов, как бы они ни были тягостны, делается она еще более четкой, сложной и проникновенной. Однако не всякое сомнение умно, не всякое глубокомыслие творчески плодотворно. Как есть посредственные шизоиды, аутичность (независимость от земных фактов) мышления которых сказывается в резонерстве, то есть в пустом рассуждательстве, так есть и посредственные психастеники, которых банальные сомнения, не интересные другим людям, превращают в «зануд», вызывающих у многих людей презрение. Это прежде всего «зануды» ипохондрические, которые «носятся» с каждым не понятным им ощущением или пятнышком на теле, требуя у врачей исследований—доказательств того, что это не «опасно», измучивая близких частыми многолетними ипохондрическими страхами и приготовлениями к возможной смерти. Не имея в себе сангвинически-трезвого спокойствия перед неизбежной будущей смертью, наивно-инфантильной способности не думать о смерти, пока живешь, психастеник, занятый тревогами вчерашнего и завтрашнего дня гораздо силь-лее, чем днем сегодняшним, постоянно думает о смерти и готовится к ней. Нет в нем (даже в нормальном психастеническом человеке) непосредственной радости жизни, все тревожится он по поводу возможных бед, о том, не обидел ли кого из близких людей, и, главное, раздумывает о смерти, «которая должна прийти нынче или завтра—все равно через мгновение, в сравнении с вечностью».

Если в детстве психастеник еще способен по возрастной инфантильности сказать себе, махнув рукой:

«А, накатаюсь в воскресенье на лыжах, а уж в понедельник скажу родителям про двойку», то в юности и зрелости он превратит себе такое воскресенье в муку постоянным обдумыванием будущего «наказания». В отличие, например, от истерического психопата психастеник боится не настоящей опасной минуты, а будущей или прошлой. Например, боится лететь на самолете (вдруг что-нибудь испортится! ). В самолете же во время болтанки или в иной напряженной обстановке внешне спокоен и внутренне ощущает защитное душевное онемение, в то время как истерического психопата обычно не пугает предстоящий полет, но при всякой «яме» он страшно пугается и кричит «спасите»! (впрочем, быстро успокаиваясь, когда «яма» миновала).

Итак, важно, что все переживания психастеника пронизаны работой тревожно-сомневающейся мысли. Одни

психастеники более загружены ипохондрическими переживаниями, другие—нравственно-этическими, третьи— поисками смысла жизни, в четвертых все это присутствует одновременно с равной силой.

Мышление психастеника не отличается острой живостью, легкостью, оно даже несколько тугоподвижно. Психастеник обычно «задним умом крепок», не способен быстро соображать, схватывать общепринятые «истины», рассеян, но при всей своей мыслительной неуклюжести, проникнутый миллионом сомнений, может быть нередко глубоко оригинален. А если гениален, то прежде всего именно своей инертной неподатливостью моде принятого. Американский профессор Уильям Ирвин в своей книге о психастеническом Дарвине и циклоти-мическом Гексли («Обезьяны, ангелы и викторианцы». М., «Молодая гвардия», 1973) замечает, что в мозгу, подобном дарвиновскому, «мысль созревает до того медленно, что поначалу чудится, будто ее почти и нет, а потом начинает казаться, что она была там всегда». «Дарвин—это спокойный, медлительный замысел; Гексли — блистательное свершение. Дарвин творил историю; Гексли двигал ее вперед». Мышление психастеника спос. обно к глубокому обобщению, теоретическому полету, не связано постоянной сангвинической практической насыщенностью, но в то же время в отличие от шизотимного мышления лишено символичности, причудливой парадоксальности, оно глубоко естественно в своих сомнениях, предположениях и умозаключениях.

Механической памятью психастеник обычно не блещет и отсюда его весьма средние способности к изучению иностранных языков. Ярче всего творческие способности психастеников сказываются в естественных нау< ках и художественной прозе. Благодаря своей способности до всего доходить без механического схватывания, упорной работой ума (будто он сам заново открывает уже открытое и напечатанное в книгах) психастеник, усвоив, наконец, глубоко и подробно изучаемое, может затем объяснить это другим так живо и понятно, что нередко пользуется большим успехом на поприще преподавателя самых различных дисциплин.

Рассеянность и аналитическая мечтательность психастеника, а также острое самолюбие, честолюбие при нежелании обращать на себя внимание людей пронзительно-тонко изображены Л. Толстым («Детство, отрочество, юность»).

«Склонность моя к отвлеченным размышлениям до такой степени неестественно развила во мне сознание, что часто, начиная думать о самой простой вещи, я впадал в безвыходный круг анализа своих мыслей, я не думал уже о вопросе, занимавшем меня, а думал о том, о чем я думал. Спрашивая себя: о чем я думаю? я отвечал: я думаю, о чем я думаю. А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю, и так далее. Ум за разум заходил...

Однако философские открытия, которые я делал, чрезвычайно льстили моему самолюбию: я часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага всего человечества новые истины, и с гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных смертных: но, странно, приходя в столкновение с этими смертными, я робел перед каждым, и чем выше ставил себя в. собственном мнении, тем менее был способен с другими не только выказывать сознание собственного достоинства, но не мог даже привыкнуть не стыдиться за каждое свое самое простое слово и движение».

И. П. Павлов называл психастеника человеком мыслительным, отметив слабую его чувственность, слабый «эмоциональный фонд». Из этого, однако, не следует, что психастеник «рассудочный сухарь», он' глубоко эмоционален, но по-своему, «мыслительной эмоциональностью». Это не чувственность, не яркая образность, а внешне скромная, но глубокая и добрая эмоция, многое понимающая, то есть—это духовность. Великий психастеник может быть мудр именно в метерлинков-ском смысле: «В разуме нет доброты, а в мудрости ее много».

Произведения психастенических писателей отличаются психологпчностью, но и естественностью, участливым отношением к земным человеческим заботам и переживаниям. Психастенический писатель постоянно сбоку рассматривает свое душевное состояние с подробным анализированном и самообвинением, и мы не получим у него пряных бунинских запахов и красок, эстетических образов, но почувствуем лирическую духовность, детальное изображение душевных движений, внешне скромную психологическую силу.

Психастенический ученый, как уже говорилось, чаще

проявляет себя в естественных науках и медицине. Его труды отличаются большой осторожностью в выводах, капитально широким и глубоким охватом научной темы, массой тонких и убедительных доказательств. Нормальным психастеником считал себя И. П. Павлов. Видимо, психастеническим психопатом с выраженной ипохонд-ричностью был Чарлз Дарвин. Автобиография и воспоминания современников рассказывают о его болезненной застенчивости, нерешительности, тревожности и большой доброте, естественности. Эти душевные качества вместе с добросовестностью, скрупулезностью и аккуратностью много способствовали его великому творчеству. Например, благодаря скрупулезным сомнениям Дарвин, работая над своими книгами, сумел предвидеть все возможные возражения оппонентов и предупредить их тщательным доказательством. Но, несомненно, эти психастенические качества и затрудняли его жизнь. Уильям Ирвин замечает, например, относительно застенчивости великого натуралиста, что слагались легенды об особенности мистера Дарвина: «многозначительно отсутствовать в минуту решающих событии, к которым он сам непосредственным образом прича-стен». Основательно помучили Дарвина, например, тревожные сомнения по поводу того, жениться или нет. С карандашом и бумагой (так легче решить вопрос нерешительному человеку) двадцативосьмилетний исследователь обстоятельно взвешивал все «за» и «против». В этих сохранившихся карандашных заметках за женитьбу—дети («друг в старости»), «кто-то, заботящийся о доме», «милая, нежная жена на диване, огонь в камине». Но против — «буду вынужден делать визиты и принимать родственников», «ужасная потеря времени», «мало денег на книги», «не смогу читать по вечерам», «заботы и ответственность», «как я смогу управляться со всеми моими делами, если я буду вынужден ежедневно гулять с женой? ».

В 35 лет, закончив краткий очерк «Теории видов», не прожив еще и половины своей жизни, Ч. Дарвин пишет жене тревожное «письмо-завещание» («на случай моей внезапной смерти»), в котором «выражает желание, чтобы... очерк был передан какому-либо компетентному лицу, которое согласилось бы за указанную сумму денег взять на себя заботу об улучшении и расширении очерка». Френсис Дарвин, сын Ч. Дарвина, подчеркивает, что у отца «на протяжении почти сорока лет... не было ни одного дня того нормального состояния здоровья, которое свойственно большинству людей, и вся его жизнь была наполнена непрерывной борьбой с усталостью и напряжением сил, вызванными болезнью».

Английские врачи кропотливо пытались установить сущность сорокалетней болезни Ч. Дарвина. Из обзора таких попыток следует, что ни один из диагнозов не содержит указания на наличие какого-либо органического расстройства, и современные врачи все более склоняются к тому, что тошноты, головокружения, бессонница и упадок сил, от которых ученый страдал, —явления ипохондрического нервно-психического порядка.

Отсутствие острой, яркой чувственности психастеника сказывается и в особенностях его пищевого и сексуального влечения. И снова нельзя здесь сказать, что у психастеника ослаблены вкусовые и сексуальные ощущения. Просто и здесь нет той подробной острой чувственности, с которой, например, герои Бунина видят «малиновых червей», «перламутровые щеки» селедки и т. п.

Тревога, которой постоянно наполнен психастеник, также пронизана подробным размышлением. Психастеник тревожится главным образом за своих близких и себя самого. Он может быть охвачен сильным чувством жалости и к любому человеку, животному, попавшему в беду, но все же тревожность, вообще эмоциональность психастеника не отличается сангвинической всепрони-кающей естественностью, она остра, тепла в важных для него местах, другие же моменты жизни психастеник может вовсе не переживать, испытывая защитное душевное онемение. Итак, как уже говорилось, эмоция психастеника естественна, но довольно аккуратно распределена между заботами и тревогами о себе, о своих близких, о касающихся его нравственных проблемах. Душевность психастеника достаточно остра и глубока, чтобы не вместить в себя переживания по поводу всех бед, как способна это сделать сангвиническая естественная, мягкая сердечность, не отличающаяся такой глубиной, но зато обволакивающая всех и вся.

Слабость в психастенике тех доставшихся нам в наследство от животных предков мозговых структур, которые участвуют в образовании острой чувственности, от которых зависит яркость в человеке всего, что роднит

его с животным («животная половина»), отражается и в двигательной неловкости, неточности, некоторой неестественности, угловатости его движений. У него нет острого глазомера, интуитивного, «собачьего» чутья к людям, он нередко попадает впросак по своей доверчивости. Л. Толстой сказал словами Николеньки Ир-теньева («Детство, отрочество, юность») о «привычке к постоянному моральному анализу, уничтожившей свежесть чувства и ясность рассудка». Но тут можно сказать, что именно слабость чувственной интуиции понуждает психастеника стихийно развивать свое аналитическое наблюдение, размышление обдумыванием поступков людей, чтением психологической литературы, дабы восполнить эту слабую свою инстинктивность и лучше приспособиться к жизни среди людей. И в этом еще один момент психологической защиты, который еще раз подчеркивает, что психастенику (особенно страдающему чувством неполноценности, завидующему другим «смелым», «сильным» людям, теряющемуся в трудностях жизни) прежде всего надобно вникнуть в науку о типах человеческих характеров, дабы научиться в какой-то степени предполагать, что от какого человека можно ждать, вникнуть в свою собственную сложную личностную структуру, чтобы знать свои сильные благородные свойства в виде обостренной нравственности, нередкой оригинальности мышления внутри его тугоподвиж-ности. Врач вынужден часто долго доказывать психастенику, загруженному ипохондрическими переживаниями, почему нет у него оснований бояться той или иной болезни. Разрушая ипохондрические тревоги, врач обычно обращает внимание психастеника на то, что ипохон-дричность эта связана с личностными особенностями, с постоянной склонностью к тревожным сомнениям и надо научиться делать на нее «скидку»-при всякой новой ипохондрической тревоге, уметь сказать себе: «Погоди бояться! Ведь я сколько раз уже боялся «страшной» болезни совершенно зря, потому что склонен к этим тревожным сомнениям, и сейчас это скорее всего опять ложная тревога». Такое саморазъяснение помогает далеко не сразу, так как здесь все же остается какая-то неопределенность, а для психастеника малейшая неопределенность по поводу «страшной» болезни крайне тягостна. Со временем психастеник становится спокойнее и реже ходит к врачам. Конечно, при всем этом

врач должен научить психастеника обращать внимание на действительно тревожные симптомы, дабы не просмотреть в борьбе с ипохондричностью настоящего, серьезного заболевания. Наконец, психастеники, у которых острее всего переживание неизбежной в будущем смерти, поиска смысла жизни, должны понять, вчитываясь в произведения великих психастеников, что единственное спасение от этого тревожно-мыслительного «винта»—устроить свою жизнь так, чтобы труд сделался самой любимой, частью жизни, чтобы быть мастером своего дела, чтобы сказать себе со всей искренностью:

«Я делаю для людей все, что могу. Совесть моя чиста. Остальное от меня не зависит. И, как говорили древние, зачем же бояться того, что от меня не зависит? »

В систему психастенический характер складывается обычно в юности, когда психастеник прежде всего мучается своей внешностью (особенно если действительно есть тут какой-то хоть крохотный недостаток). Юному психастенику свойственно обычно и стремление играть свою противоположность, стыдясь «слабости». «Я старался казаться страстным, —рассказывает толстовский Николенька Иртеньев, — восторгался, ахал, делал страстные жесты, когда что-нибудь мне будто бы очень нравилось, вместе с тем старался казаться равнодушным ко всякому необыкновенному случаю, который видел или про который мне рассказывали; старался казаться злым насмешником, не имеющим ничего святого, и вместе с тем тонким наблюдателем; старался казаться логическим во всех своих поступках, точным и аккуратным в жизни, и вместе с тем презирающим все материальное. Могу смело сказать, что я был гораздо лучше в действительности, чем то странное существо, которое я пытался представлять из себя... »

С возрастом, особенно годам к сорока пяти, психастеник нередко душевно успокаивается. Если еще ему удается нащупать в жизни свою «жилу» и раствориться в работе, то он подходит к старости с известным душевным спокойствием и уверенностью. Френсис Дарвин, сын великого натуралиста, умершего в 74 года, пишет о своем отце: «В течение последних десяти лет его жизни состояние его здоровья внушало всем нам успокоение и надежду. Во многих отношениях его здоровье обнаруживало признаки улучшения. Недомогания и всякого

рода рас^гройства стали значительно реже, и он мог работать более равномерно».

В течение всей жизни для психастеника очень важны глубокое сочувствие и понимание со стороны близких, сослуживцев, без чего он нередко проводит в остром напряжении дни и ночи, не принося людям той подчас основательной социальной ценности, на которую способен.

< ^Ананкастические психопаты (ананкасты). Ананке— древнегреческая богиня, олицетворяющая неизбежность, необходимость. Ананказм •— разновидность навязчивости. Вообще, навязчивостью называется неправильное, не отвечающее реальности болезненное психическое явление, неправильность, неадекватность которого больной отчетливо понимает. Конечно, в случае захваченно-сти острым страхом больной не способен достаточно критически мыслить и, значит, в это время может не понимать нелепого содержания своей навязчивости, но чуть успокоился—и ясно сознает неправильность содержания навязчивости, ее «стопроцентное идиотство», как иногда выражаются пациенты.

Ананказм следует отличать от другой разновидности навязчивости—фобии. Фобия—есть навязчивый страх конкретного содержания (страх за больное сердце, страх открытого или замкнутого пространства), который возникает лишь в определенной обстановке (на открытой площади, в транспорте и т. д. ), то есть как бы навязывается этой определенной обстановкой. Вне этой обстановки человек чувствует себя совершенно здоровым. Фобии порождаются психической травмой и составляют основное содержание невроза навязчивых состояний, о котором уже упоминалось. Ананказмы же не навязываются, подобно фобиям, какой-то определенной обстановкой, они как бы звучат изнутри личности. Например, человек боится числа «13» или буквы «о» (замкнутый круг, конец жизни! ) и старается всюду эту букву затушевывать, чтоб па душе стало легче. Или опасается обходить предметы с левой стороны, наступить на черту (а то вдруг плохое случится! ). Человек этот прекрасно понимает нелепость своего поведения, но не может себя побороть и лишь по возможности старается не обращать на себя внимание странными поступками. Больной часто выполняет сложные цепи навязчивых действий (ритуалы). Например, семь раз притронется одной своей ногой к другой, через каждые десять шагов делает шаг назад и т. д. В отличие от психастенического болезненного сомнения человек с ананказмами глубоко убежден, что делает напрасно всю эту сложную навязчивую работу, но не может ее не делать. Например, если у него навязчивое мытье рук, то он убежден, что зря моет их до шелушения. Психастеник же, намыливая руки лишний раз, полагает: это необходимо, чтоб не осталось на руках никакой заразы.

Ананкаст с боязнью бешенства идет к врачу, после того как его коснулась пробежавшая собака, и показывает свою ногу, спрашивая, нет ли укуса. И при этом знает уже заранее, что укуса нет. Подтверждение врача сразу его успокаивает. В данном случае больной ясно понимает, что сомневается зря (в отличие от психастеника с болезненным сомнением).

И психастенику, и ананкасту бывает трудно уйти из квартиры, если в ней больше никого не остается. И тот и другой боятся оставить открытым газ или включенным свет. Но психастеник действительно не уверен по причине своей блеклой памяти, что хорошо закрыл газовый кран, знает, что по рассеянности может его и правда оставить открытым. Посмотрев на закрытый кран, он через минуту-другую опять не уверен — хорошо ли закрыт, на всякий случай откроет в кухне окно, куда в случае чего выйдет газ. Ананкает же уже до первой проверки (всего этих проверок может быть несколько десятков) убежден, -что газовый кран закрыт и электричество выключено.

Итак, если психастеник действительно боится серьезного заболевания, газового взрыва и т. д., то у анан-каста это не страх реального события, а страх страха этого события. Потому ананказмы отличаются от тревожных болезненных сомнений еще нередко и явной нелепостью содержания: например, женщина боится заразиться раком от полотенца, которое упало на пол, и, понимая абсурдность этого страха, тем не менее для облегчения выбрасывает полотенце, как и все, упавшее на пол.

Личностный склад ананкаста при некоторой внешней похожести на психастенический глубоко от него отличается. Ананкаст тоже «тугодум», несколько вязок в своем мышлении, рассудочен, но в то же время отличается острой чувственностью. В отличие от психасте

ника ему не свойственно истинное болезненное чувство неполноценности: он не застенчив, не стеснителен, не робок в житейских делах, а решителен и даже порой бесцеремонен.

Рассудочность его строится не на болезненных сомнениях, а на мыслительном педантизме. Педантизм (мелочная придирчивость в соблюдении формальных требований) пронизывает всю его натуру, высушивает ее. Это не защитное психастеническое стремление к аккуратности и точности в борьбе с собственной внутренней суетливостью, рассеянностью и неряшливостью от истощаемости, а формалистическая точность ради точности, буквоедство ради буквоедства, «занудливость» не ради стремления «высказаться как можно более понятно» (как у психастеника), а «занудливость ради за-нудливости». Педантизм ананкаста всегда отличается навязчивостью. Ананкаст, в сущности, добр в душе, но, например, скуп ради скупости, скупость с навязчивым оттенком под девизом «порядок прежде всего» нередко создает впечатление малонравственности. Педантизм, крепчая с годами, иногда создает стену отчужденности между ананкастом и близкими ему людьми. Так, старый профессор Исаак Борг из фильма Ингмара Бергмана «Земляничная поляна», чувствуя себя мертвым, отчужденным от людей, «для порядка» требует, чтобы его тридцативосьмилетний сын вернул ему деньги, затраченные на обучение, хотя они ему нисколько не нужны.

В то же время с духовным теплом притрагивается он к земляничной поляне своего детства, трепетно вспоминая живое родство душ своих юных братьев и сестер...

Характерологические ростки педантизма при психических травмах и ослабляющих моментах (недосыпание, отравление и т. д. ) могут расцвести ананказмами различного содержания. Или это навязчивый страх того, что «вырвется» вдруг неприличное слово, или навязчивый страх венерической болезни и т. д. Указанные страхи не вытекают из тревожной мнительности, они как бы изолированы от жизненной позиции ананкаста, от его миросозерцания. Ананкаст может молодецки перенести инфаркт миокарда и в то же время навязчиво бояться грибкового заболевания стоп, навязчиво боится заразиться сифилисом, но совершенно не боится смерти, не боится рака, даже если есть основания сомневаться по этому поводу. Не будучи по натуре своей ревнивым человеком, он часто мучит жену навязчивыми вопросами типа «ты правда мне не изменяешь? ». Совершенно не дорожа каким-нибудь письмом, он остро беспокоится, что оно не дойдет до адресата. Он боится, что пойдет дождь, хотя ему, в сущности, все равно, пойдет дождь или нет,, ведь ему никуда сегодня не нужно идти. К вечеру, когда вроде бы ясно, что ничего страшного не произошло, страхи стихают, но, к сожалению, и день прошел в бездействии.

Нередко ананкаст справляется со своей работой не хуже других, но рядом с ней совершает в течение всей своей жизни навязчивую работу, нередко еще более сложную, трудоемкую, нежели его профессиональное дело.

Ананкаст может быть чрезвычайно «тяжел» для сослуживцев и подчиненных своей скрупулезной дотошностью, вязкой педантичностью, мелочностью, сухостью, формализмом, но в домашней обстановке он иногда удивляет дрожащих перед ним подчиненных душевной теплотой, радушием, внимательностью.

Своеобразный налет милой инфантильности, заметный сквозь сухость, отличает ананкастов от эпилептои-дов, а отсутствие парадоксальности, причудливости в мышлении и переживаниях — от шизоидов.

Ананкаст обычно добросовестен и отличается мягкостью, сильной привязанностью к своим близким. Близким же этого человека надо научиться терпеливо переносить его ананказмы, причуды и ритуалы.

^, Психопатии, обусловленные повреждением мозга

В данном случае в мозге имеется органический изъян, вызванный токсическим, инфекционным или механическим повреждением мозга в утробе матери (в первые 2—3 месяца беременности). Впрочем, этот органический изъян, видимо, иногда может передаваться и по наследству. Изъян в структурах мозга дает себя знать в поведении так называемой «органичностью»: грубовато-стью, звучащей и в благодушной доброте, и в злом раздражении, и быстрой отходчивостью, отсутствием «за-стреваемости» (в отличие, например, от раздражения

эпилептоидов).

Органические психопаты могут нести в себе целую мозаику характерологических свойств, похожих на истерические, неустойчивые, эпилептоидные, астенические свойства. Какие-то из этих свойств могут преобладать над остальными, но вся личность органического психо^-пата проникнута грубоватым тоном, здесь нет изящной живости, глубокой духовности.

Органическим психопатам чрезвычайно вреден алкоголь (они обычно легко спиваются, мозг их быстро разрушается до слабоумия).

Заключение

^JLr^JU^^iJL \

Врачебное лечение психопатов при соответствующем умении нередко приносит яркий эффект. Но оно настолько сложно, что здесь лучше более подробно о лечении не говорить, дабы не извратить краткостью истинное о нем представление. Автор надеется, однако, что его брошюра поможет людям правильно увидеть в жизни различных психопатов с пониманием того, что это все-таки нездоровые люди, а не просто «мямли» или «негодяи», и что им можно оказать квалифицированную врачебную помощь.

Но даже заподозрить, что данный человек психопат, нездоровый человек, возможно лишь с большой осторожностью. Не следует забывать, что есть нормальные, достаточно адекватные застенчивость, раздражительность, гневливость, склонность находиться в центре внимания, выступающие просто как душевная особенность человека. Только тогда, когда личностный рисунок человека проникнут болезненностью, когда, например, застенчивость или взрывчатость ненормальна, только тогда возможно подозревать психопатию и доброжелательно, дружелюбно советовать человеку обратиться к врачу-психотерапевту.

К сожалению, в некоторых случаях (особенно это касается эпилептоидной и истерической психопатии) психопат больным себя ни в коей мере не считает, оскорбляется предложением посоветоваться с врачом и встречается с врачом обычно либо в случае тяжелой социальной катастрофы в своей жизни по причине своей психопатичности (крах карьеры, болезненный для него развод с женой и т. п. ), либо в обстановке судебно-пси-хиатрической экспертизы (в случае правонарушения). Условия жизни, питания, физические болезни, люд

ское окружение, обстановка в семье, где воспитывается ребенок, общение с природой, животными — от всего этого во многом зависит, сделается ли ребенок психопатом или будет практически здоровым человеком. Психопатия всегда врожденна, но среда, в которой воспитывается ребенок, может не допустить развитие у него психопатии. Известный советский психиатр П. Б. Ганнуш-кин в 1933 году так заканчивал свою книгу «Клиника психопатий»: «Можно определенно сказать, что правильно организованная социальная среда будет заглушать выявление и рост психопатий; можно с полным основанием думать, что социалистическое устройство жизни с его новым бытом, с его новой организацией труда, с новой социальной средой будет препятствовать выявлению психопатий и явится залогом создания нового человека».

Наблюдая болезненное поведение психопата в семье или на службе, следует также знать, что для неопытного глаза под «психопатией» может скрываться более серьезное душевное заболевание с психопатоподобным поведением, которое не следует ни в коем случае запускать, а надобно лечить как можно раньше. Даже врачу иногда трудно отличить психопата одной группы от психопата другой группы.

Каждый психопат имеет свое личностное, характерологическое ядро, но нередко на это ядро напластовываются как будто бы инородные налеты. Например, эпи-лептоидный психопат с искусственной деликатностью, предупредительностью, застенчивостью внешне походит на психастеника, а истерический психопат с живым (хотя не совсем естественным) смехом, внешней добротой бывает похож на циклоида. В таких случаях говорят о психастеноподобном эпилептоиде и истерическом психопате с циклоидоподобностью. Обычно в таких вначале не совсем ясных случаях психопатическое ядро отчетливо дает себя знать в острых, переломных ситуациях. Например, психастеноподобный эпилептоид, не пройдя по конкурсу в институт или провалившись на защите диссертации (вообще показав какую-то свою несостоятельность), дает отнюдь не пассивно-оборонительную реакцию психастеника (стремление робко удалиться из ситуации поражения), а реакцию агрессивную, с обвинением в случившемся кого угодно, только не себя. Или психастеноподобные циклоиды (особенно в климактерическое время) делаются чрезвычайно ранимыми, нерешительными, обидчивыми, весьма похожими на психастеников, не теряя, впрочем, глубокой естественности, любви к шумным компаниям, застолью с гурманством и, кстати, склонности к организаторской работе (все это не свойственно психастенику). Или шизоидный психопат внешне похож на психастеника своей «печоринской» рассудочностью, самоуглублением, острыми внутренними диалогами, но вскоре обнаруживается, что существо, ядро его личности — сосуществование сверхчувствительных и бесчувственных моментов, склонность к радостному риску и некоторой отчужденности и, конечно, отсутствие психастенической тревожной доброй мягкости.

При постановке диагноза определенной психопатии важно уловить главный душевный рисунок, патологический склад личности. В будущем с развитием психиатрии и типологии (науки о типах личности) возможно, видимо, станет построить стройную таблицу психопатий, подобную менделеевской. Будут найдены границы действия воспитания и наиболее эффективные особенности воспитания сообразно различным психопатическим и нормальным характерам.

Автор надеется, что эта брошюра поможет лучше понять и нормальных людей, поскольку различным психопатическим характерам, как уже подчеркивалось, соответствуют характеры нормальные (подобного душевного рисунка, но без патологической выраженности). Вокруг нас существуют нормальные психастеники, эпи-тимы, шизотимы, ювенилы и т. д. Зная хоть и в общих чертах их характерологические механизмы, мы можем предполагать, как, в какой ситуации себя такой человек поведет, что ему может понравиться, а что он отвергнет. Сквозь душевные психопатические рисунки, болезненно-гротескные усиления нормальных характеров легче разглядеть в жизни различные характеры здоровых людей, подобно тому, как шарж, карикатура на какого-то человека, гипертрофируя, заостряя некоторые существенные особенности, помогают их затем наблюдать в этом человеке в обыкновенном виде. А знать людей глубже, научнее весьма надо бы любому человеку, чтобы легче понять другого человека, предположить, исходя из его душевного склада, что от него можно ждать, как он себя поведет в различных ситуациях. Тут всегда даже опытный характеролог-профессионал (психиатр, психолог,

писатель) может только предполагать. Убежденным быть трудно по причине бездонной сложности жизни. Но даже уметь предположить бывает весьма полезно, и со временем предположение нередко все больше делается убеждением. Важно сто и еще тысячу раз понимать, что все мы разные характеры с разными отношениями к одному и тому же предмету. И если мне не нравится то, что нравится другому, то это еще не значит, что прав я.

Вопросы так называемой психологической совместимости и несовместимости упираются основательно в типологию. Известно, что сплошь и рядом особенно не уживаются, например, в браке эпилептоидные и психастенические натуры, психастеники и истерики. В то же время сангвиники и шизоиды нередко могут ладить с людьми самых тяжелых характеров лучше, чем другие.

Почему человеческое общество состоит из людей самых разных характеров? Дело, конечно, тут не только и не столько в разном воспитании. В наш напряженный век, когда дети нередко с пеленок воспитываются примерно в одинаковых условиях (ясли, детсад, школа), это особенно понятно. Давайте подумаем об этом. Ведь разными характерами (темпераментами), как известно, отличаются и животные одной породы. Четыре издревле известных человеческих темперамента (сангвиник, холерик, флегматик и меланхолик) существуют и у животных, например, у собак и кошек, как это убедительно показал И. П. Павлов. Мы прекрасно знаем скучных флегматичных котов, живых сангвинических котиков-игрунов, легко привыкающих к любому новому человеку, угрюмо-злых холерических кошек и котов робких, тревожных, меланхолических.

Почему же существуют разные типы животных одной породы и чем оправдано существование «слабого», меланхолического темперамента? Во-первых, разнообразие типов (темпераментов). внутри одной породы необходимо для жизнестойкости этой породы. Так же среди людей: чем резче отличаются друг от друга родители, чем меньше степень родства, тем, обыкновенно, крепче потомство. Во-вторых, каждый темперамент отличается своей, особенной приспособительной способностью, которая сказывается, в частности, и в механизмах психологической защиты. Животные реагируют на опасность не только кровавой схваткой с врагом, но и побегом, умелым избеганием этой схватки. Целые виды травоядных животных отличаются преобладанием меланхолических свойств, поскольку не способны драться с хищниками.

Слова «чуткость», «робость», «застенчивость» весьма подходят к белке, косуле, но не подходят к волку, льву. Кстати, когда говорят, что какой-то человек похож на какое-то животное, то имеют в виду некоторую похожесть именно определенных душевных качеств, сказывающихся, например, в осанке злого волка или пугливо-добродушного оленя. Наконец, у животных, основательно общающихся между собой, живущих вместе (бобры, дикие козы), разнообразие взаимно нужных «дел» (например, «дело» вожака) основывается на разнообразии нравов. Несравненно ярко видится это, конечно, в человеческом обществе, в социальной жизни. Так, человек сангвинического склада часто способен сделаться хорошим слесарем, поскольку отличается быстрой, трезвой реакцией на неожиданности, точностью движений рук. Во врачебной среде один при всем старании не может сделаться хорошим хирургом с тонко послушными руками, но становится известным психиатром, способным тонко выяснить и понять душевную сложность.

Точно так же один биолог в силу своего душевного склада больше интересуется насекомыми, а другой— ботаникой. На этом полезном сотрудничестве людей с разными способностями и стоит человеческое общество. Люди с меланхолическим (психастеническим) душевным рисунком рядом с робостью, тревожностью, нерешительностью имеют нередко аналитически-сомневаю-шийся ум, способный иногда к крупным открытиям в науке и в искусстве, как это сказалось на примере Дарвина. Человеческая неуверенность со склонностью к сомнению, творящая нередко открытие, духовная глубина тревожных людей есть такие же психастенические свойства, как их робоеть, застенчивость, некоторая инертность мышления. В кропотливом подробном размышлении, в чуткой беспощадной совести состоит сила психастенического (меланхолического) человека.

Еще один интересный вопрос: почему в разных странах и в разное время преобладают определенные личностные типы людей, в том числе и психопатические? Это, конечно, определяется многими моментами. Отчасти, ви-

/*г»

димо, правы авторы, полагавшие, что национальные душевные особенности обусловлены климатом, размером жизненной территории.

Однако главное здесь все же—исторические, экономические законы развития истории и общества, открытые Марксом. В силу исторической необходимости возникает потребность в преобладании в данное время, в данном месте людей определенного душевного склада, в том числе и психопатического. Что же касается познания неумолимой, не зависящей от наших желаний, доступной лишь нашему исследованию исторической объективной необходимости, то оно связано с массой самых разнообразных моментов.

Чем серьезнее, глубже всматриваешься в человеческие характеры, тем больше убеждаешься в том, что все они нужны и каждый более других способен на свои какие-то дела. И прекрасно, что каждый из нас нужен преимущественно в каком-то своем деле.

Все необходимо единому организму человечества, социальному обществу—и аутистическое мышление ши-зотимического математика, и практическая смекалка сангвинического мастера, и пунктуальность эпитимного бухгалтера, и сомневающаяся аналитическая въедливость психастенического естествоиспытателя. Было бы неточно сказать и о психопатах, и о здоровых людях соответствующего рисунка, что одни люди предрасположены к искусствам, другие—к наукам, третьи— к практическому мастерству. Тут все сложнее: внутри каждого душевного рисунка есть свои разновидности с разными склонностями и способностями. Мы знаем, например, психастенических писателей, ученых, рабочих.

В целях повышения эффективности творческого труда и в заботе о человеческой радости творчества душевный рисунок и связанные с ним способности человека будут с детства изучаться специалистами. Сейчас уже душевные особенности человека и вопросы психической совместимости для профессионального дела исследуются довольно серьезно (например, в космонавтике).

Итак, психопат, подчеркнем в заключение, есть нездоровый человек, и, пожалуй, самое главное лечение— найти ему интересную, любимую работу, в которой возможно себя выразить с пользой для людей. Важно найти такое место в жизни, когда истинные способности идут в общее дело человечества.