{20} Периоды «Летучей мыши»

Коли делить маленькую историю арены «маленьких искусств» на периоды, то можно бы разбить ее на четыре. Грани устанавливаются мерою интимности. Совсем интимный, почти закрытый кружок, допускающий не-членов только по скупо даваемым приглашениям; полуоткрытый кружок с приглашениями, раздаваемыми все более щедрою рукою; открытый всякому платящему за билет, доступный театр, так именуемый в афишах, но еще с внешним обликом «кабаре», со столами в зрительном зале; наконец, открытый театр с обычным партером, только помещающийся по-старому под землею, в подвальном помещении.

Отличия одного «периода» от другого — значительные, так как перемена в зрительном зале непременно сказывается и на сцене, на характере ее жизни. Центры внимания с неизбежностью перемещаются. Что было случайным придатком, становится через то основным содержанием и, наоборот, основное превращается только в случайный атрибут, в дополнительное, иной раз и лишнее украшение. Были черты и подробности, которые представлялись такими милыми и привлекательными в строго-интимной или полуинтимной «Летучей мыши» с артистическою или литературною публикой и которые теряли смысл, становились непонятными, при зрительном зале иного, не так подобранного состава, при большой публике. Были шутки, раньше прелестные, в новой обстановке становившиеся {21} и мало забавными, и мало понятными, а то, что было лишним-ненужным в интимной обстановке, где часто одно и то же лицо было то зрителем, то исполнителем на сцене, то снова только зрителем, становилось {22} необходимым при строгом разделении сцены и залы, при преобладании и «чужой», большой публики. Иногда, когда назревшая уже необходимость перемены не ощущалась достаточно своевременно и полно, получались шероховатости, впрочем, всегда довольно быстро преодолевавшиеся и потому не ставившие «Мышь» в неловкое, неверное положение.

Но через все эти периоды протягиваются те же основные мотивы, сохраняется {23} то же главное, что так отличает «Мышь» от всех других, более или менее аналогичных театральных начинаний, в русском лексиконе и в русской {24} обиходной речи не имеющих до сих пор хорошего обозначения. Париж давно узаконил термины «Varieté s» и «Cabaret», Берлин создал «Tingeltargel». Вена — «Brettl», потом в Мюнхене обратившееся в «Verberbrettl». Лондон — «Music-hall». У нас нет термина, если не считать «театры-миниатюр», к «Летучей Мыши» совсем не идущие. Он до самого последнего времени был гораздо меньше, чем они, «театром» по видимости, неизмеримо больше по существу, по художественной содержательности исполняемого, особенно — исполнения.

Эти, через все стадии протянувшиеся общие нити, сжатая выразительность и острая заразительность, сконденсированное искусство непременно во внешнем уборе большой художественной красоты, связывают жизнь «Мыши» в одно целое, позволяют говорить о ней, как об едином по существу начинании, и давать ей общую характеристику.

Первый период с торжествующею интимностью, часто — с собраниями безо всякой заранее определенной программы, рассчитанными лишь на импровизацию, на то, что принесут с собою зрители-актеры и пошлет счастливый случай или внезапное вдохновение, протекал под сводами Перцовского дома. Это были два сезона наибольшей, самой беззаботной, иногда безудержной веселости, самых неожиданных выдумок, буффонад, юмористических чествований театров и лиц, чествований, в которых ирония струилась сквозь самые искренние приветствия, восторг и сарказм густо перемешивались в одной чаше. Все бывали пьяны от этого смешанного вина. И самые горькие пилюли глотались с веселым лицом. Недаром спускавшийся в подвал принимал на себя обязательство, даже чуть что не скреплял его подписом, — ни на что не обижаться, а видеть в шутке только шутку. Все подвергалось пародии, меткой, злой, но такой талантливой, что и пародируемый не мог не смеяться. И прощал то, чего никогда не простил бы, если бы это было сказано и показано в менее талантливой форме, с меньшей находчивостью и блеском.

Состав подвала определил и преимущественное содержание пародируемого: театр, новые театральные постановки, актеры. Для пародии были использованы по преимуществу марионетки, благо тогда вообще была в моде, в подражание Метерлинку, тоска по марионеточному театру, который будто бы сможет освободить сцену от рабства актера. В распоряжении «Летучей Мыши» оказались отличные скульпторы и рисовальщики, в их числе на первом месте — Н. И. Андреев, большой мастер карикатуры в скульптуре.

Может быть, я теперь уже путаю, но, кажется, первым опытом в этом жанре «Мыши» была пародия на «Синюю Птицу». Подвал покатывался со смеху {25} в продолжение всего кукольного спектакля. Главными героями были К. С. Станиславский и Вл. И. Немирович-Данченко в виде Тиль-Тиль и Митиль, отправлявшиеся искать «Синюю птицу» театрального счастья. В ряде картин, слегка напоминавших картины метерлинковской сказки в инсценировке Художественного театра, мелькали разные злобы того театрального года, карикатуры на отдельных московских актеров, писателей, театральных критиков. И кому только не досталось тут от кукол и говорившего за них Н. Ф. Балиева! Всем сестрам {26} по серьгам, Художественному театру и некоторым его тогдашним увлечениям и заблуждениям — больше всех. Зрителю со стороны, не посвященному во всю подноготную, многое показалось бы и непонятным, и несмешным. Но тогда таких зрителей под сводами «Мыши» почти совсем не было. И все всё понимали с полуслова, с отдаленного намека. Достаточно было одной ловко имитированной интонации, одного метко подхваченного жеста — и всякий в «Мыши» без комментариев знал, что это — Константин Сергеевич, что это — Владимир Иванович, Александр Иванович из конкурирующего театра и т. д. Была сцена в лесу: вместо враждебных человеку деревьев — московские газеты, ни за что не желающие отдать Тиль-Тилю и Митилю «Синюю птицу» удачи, строящие {27} разные козни рецензентскими перьями, при чем метко и зло пародировались некоторые рецензии, манеры рецензентского письма. Была и пропускавшаяся в Художественном театре сцена на кладбище: вставали из могил покойники — «умученные» в Художественном театре пьесы. Затем в финале — уже не помню, как именно, — вмешивался жандарм из «Ревизора» и требовал к ответу заправил Художественного театра. Все это коротко, легко, сжато, метко, зло, остроумно.

Я нарочно рассказываю довольно подробно одну из пародий ранней «Мыши», чтобы напомнить, как в ту пору развлекались и забавлялись завсегдатаи балиевского {28} тесного «дома». Таких пародий на разные театральные события было немало в первые годы. То «Мария Стюарт», о которой уже мельком упоминалось, то андреевский «Анатэма», «Ревизор», то переинсценировка «Братьев Карамазовых» и «За коньячком» — Вл. И. Немирович-Данченко и А. И. Сумбатов, обсуждающие всякие театральные проекты и злобы, в «Еще одной погибшей репутации» — Шаляпин и т. д. Всякие отклики на события, преимущественно занимавшие в данные дни внимание театральной и кулисной Москвы. Все это было, конечно, несколько специфично, не выходило из узеньких рамок. Но это было как раз то, что волновало «мышиную» публику актеров и театралов и что получало в балиевских пародиях, имитациях и шаржах большую заостренность. Талантливый фельетон в лицах.

Собственно, такими же приблизительно пародиями, имитациями и использованием театрально-литературных злоб дня, таким же фельетоном в лицах были и «юбилеи», которые одно время вошли в «Летучей Мыши» в большую моду и привычку. Выработались даже особые специалисты для имитирования того или иного из популярных героев театра: специалист по части Станиславского, специалист по части Качалова, Немировича, Южина и т. д. На одном из «капустников» Художественного театра, которые являлись лишь расширенною «Летучею Мышью», с благотворительною целью распахивавшею двери пред всеми желающими, показали сначала подлинных Станиславского, Немировича-Данченко, Южина, потом — их имитации, и большая публика застонала от восхищения: так счастливы были эти имитации, так тонки, улавливали оригиналы в чем-то самом существенном и характерном. Искусство мима достигало в «Мышь» большого совершенства.

А вокруг пародий, бывших как бы «капитальными» номерами программы, — песенки, танцы, куплеты, инсценированные анекдоты, всегда красивые и меткие, талантливые в шарже, чистые от пересолов и вульгарной утрировки, в то же время выразительные, острые. Среди актеров Художественного театра, которые в ту пору были почти исключительными исполнителями на крохотных подмостках «Летучей Мыши», быстро выработались настоящие специалисты и мастера по части пародии, куплета, шансонетки, юмористической музыкальной {29} импровизации, сценической карикатуры. Я перебираю воспоминания о тех первых годах «Мыши», — особенно ярко проступают, как авторы или исполнители в «маленьких искусствах», некоторые: В. В. Лужский, исключительно талантливый куплетист, всегда оригинальный, тонкий и, главное, чистый от всей той пошлости, которая так плотно пристала к российскому куплетисту, стала его натурой, и такой же талантливый имитатор-пародист, меткий и выразительный {30} И. М. Москвин, и в шутке располагающий такими сочными красками и сильными мазками, всегда типичный и выпуклый в рисунке шаржа; слегка подернутый элегическою дымкою, даже в буффонаду вносящий лирическую струйку Н. Н. Званцев; наконец, сам руководитель «Мыши» Н. Ф. Балиев, здесь только нашедший себя и свою «полочку», из серого на обычной театральной сцене, незаметного и скучающего в бездействии, ставший сразу колоритным, ярким, интересным неожиданностями. Любой из них, работай он в каком-нибудь парижском «Borte á Jurdy» или «Tré teau de Tabarin», непременно стал бы маленькою знаменитостью. И не только в тех, которых я называл, вспыхивали горячие искорки настоящего таланта, давая художественную радость, мимолетную, но в тот миг полную.

Молодые актрисы Художественного театра в ту пору бредили Айседорой Дункан и раскрепощением танца. На тесной сценке «Летучей Мыши» они находили простор для своей любви к этому освобожденному от рутины искусству. А «Мышь» давала танцу подходящую, всегда почти художественную, декорационную рамку. Каждый нес, что мог, к чему лежала его артистическая душа. И старался использовать минимальное время для максимального проявления своей артистичности. Так к «маленькому» искусству слова прибавилось «маленькое искусство» {31} жеста, пластики. А на стенах подвала стали все чаще появляться художественные карикатуры, черпавшие материал все из того же круга театральных лиц и тем. Так, понемногу все искусства — слово, театр, музыка, танец, живопись — выделили из себя некоторые особые ростки для этого полутеатра, и ростки давали пышный цвет, поднимая беззаботную забаву до высоты подлинного художества. Прекрасное здесь, правда, не было «величаво», но оставалось все-таки прекрасным. Такой парадокс «Летучей Мыши», где служенье муз терпело суету. Грани «Мыши» отшлифовывались, и богатела их игра. Подвал ночного актерского бражничания и шумного смеха становился и впрямь приютом муз.

«Летучая Мышь» жила без реклам и без публикаций. Их с успехом заменяла московская молва. Что творится за закрытыми дверями подвала — это все сильнее интриговало большую, так называемую «всю Москву». Сведения, конечно, просачивались и в нее. Рассказы множились и дразнили любопытство, подзадоривали жажду проникнуть как-нибудь за эти стены, под низкие, душные своды, где кипит красивое веселье и где творятся такие чудеса: заехавший после симфонического концерта Артур Инкиш, стоя на столе, дирижирует маленьким военным оркестром, поднимает трубачей до экстаза и исторгает из заигранного венского вальса неожиданные музыкальные красоты; олимпиец Станиславский вдруг обращается в престидижитатора и фокусника и ловко снимает у кого-то из актеров сорочку, оставляя в неприкосновенности пиджак и все прочее, а Шаляпин, Собинов и Сулержицкий показывают «французскую борьбу». Эти мелочи, этот вздор и шалость интриговали большую публику, может быть, даже еще сильнее, чем сверкавшие тут краями осколки больших искусств, чем свободные кипения таланта.

Понемногу буро-зеленая карточка, с распластанным изображением летучей мыши и со словами: «“Летучая Мышь”, разрешает вам посетить тогда-то ее подвал», стала предметом зависти, пламенного желания и усердных хлопот.

{32} С каждым новым вечером у Балиева, с каждым новым рассказом о том, что было под сводами подвала, эти желания становились все сильнее, распаленнее и эти хлопоты — все настойчивее. Играло тут, конечно, роль и просто тщеславие: буро-зеленый лоскуток с разрешительною надписью не только обещал несколько исключительно-занимательных, веселых часов, но был еще как бы и некоторым паспортом, свидетельствующим о причастности к артистической Москве, приобщал к тому кругу, к которому у нас всегда сильная тяга среди ликующих, праздно болтающих и набивающих всякие «премьеры» и «вернисажи». Натиск публики на «Летучую Мышь» делался все сильнее. И уж легко было угадать, что ей не устоять перед этим натиском, что ее интимность — обреченная. Об этом многие сильно жалели и роптали против вторжения нарядной «улицы». Не хотелось отдавать старую «Летучую Мышь». Но, видно, это было неизбежно. Раз «Мышь» вступила на дорогу компромисса — идти ей этой дорогой до конца, до полного разрыва с интимностью.