{10} Первые шаги

В семени заключено с предопределяющею силою все будущее растение, стройность его стебля, гармоничная сложность построения цветка и нежная прелесть окраски его тонких лепестков. Приблизительно так уже была заключена будущая «Летучая Мышь» со всеми ее возможностями, потом осуществленными в процессе развития в том «зародыше», в том веселом, беззаботном начинании, свидетелями которого были спустившиеся поздним вечером 29 февраля 1908 г. в тесный, слабо освещенный и скромно украшенный подвал дома Перцова, против Храма Спасителя. Но начиналась «Летучая Мышь» без сколько-нибудь ясных расчетов на такое будущее. В тех, которые стояли со смеющимися лицами у ее колыбели, не было ни широких планов, ни смелых предвидений и горделивых предчувствий. Не было таких предвидений у хозяев, не было их и у немногочисленных гостей, записывавших свои имена на листах громадной книги с черными изображениями летучего зверька, давшего свое имя затее нескольких актеров Художественного театра и близких этому театру лиц. Перспективы раскрылись лишь позднее.

«Летучая Мышь» устраивалась отнюдь не как театр, хотя бы и самый миниатюрный, без расчета на публику. Напротив, скорее с расчетом на отсутствие публики, постороннего зрителя, в желании отъединиться от него, получше укрыться от его стесняющих глаз. Существует или существовал взгляд, что актер проигрывает от внетеатрального сближения с публикой; должна она, в интересах силы театрального воздействия, пореже видеть Гамлетов и Чацких в будничной обстановке. Иначе слабеет иллюзия и развеивается сила очарования нас возвышающего сценического обмана. Так приблизительно думали в ту пору и в Художественном театре. Так, рассказывают, думал и его первый {11} вождь и вдохновитель, К. С. Станиславский. Это был не какой-нибудь антидемократический страх смешаться с толпою, это было излишне ревнивое отношение к миссии актера. И сложилась мысль устроиться особняком для часов веселого досуга и отдыха в укромном уголке, закрытом для постороннего.

«Летучая Мышь» проектировалась как интимный кружок, как уютное местечко для взаимного увеселения и забавы актеров Художественного театра в послеспектакльные часы. Сюда будут съезжаться для отдыха, но и в отдых внесут артистичность, прелесть искусства. Художественный театр — серьезнейший театр, с героическим напряжением, в бурлении творческих сил разрешающий самые сложные сценические проблемы. Но у актеров этого театра — и большая любовь к юмору, большой вкус к шутке. Они всегда любили смех. Выход этому должна дать «Летучая Мышь». Вот настроения, мысли и цели, с которыми Н. Ф. Балиев и Н. Л. Тарасов, сгруппировав вокруг себя товарищей по театру, создавали «подвал» и подвешивали к его серому сводчатому потолку летучую мышь. Место отдыха — царство привольной, но красивой шутки, и подальше от посторонней публики.

{12} Может быть, это и не вполне так выражено в том уставе «Летучей Мыши», который подписали Н. Ф. Балиев, Н. Л. Тарасов, В. И. Качалов и еще некоторые и который установленным образом зарегистрировали. Но именно так жило в представлении инициаторов «Мыши». Так стало осуществляться в Перцовском подвале. Чтобы застраховать полную интимность и беспубличность были приняты решительный меры, поставлены строжайшие барьеры, впрочем, весьма скоро рухнувшие, не выдержавшие вполне натиска первых же дней жизни «Мыши». По уставу, «Мышь» образовывали 25 членов-учредителей, конечно, все ближайших товарищей. И могли быть введены только еще 15 членов, по избранию первой группы, при чем избрание требовалось единогласное. Один черный шар — и баллотирующийся почитался уже забаллотированным, оставался за порогом «Летучей Мыши». Это было слишком ригористично. Может быть, именно поэтому это оказалось совершенно невозможными. При первой же баллотировке ни один новый член не был избран, потому что у каждого оказался хоть один черняк. Это родило обиды, это стало натягивать отношения среди актерской семьи Художественного театра и близких к ней. И от этого пришлось быстро отказаться. Узенькая щелка в подвал, где жила «Летучая Мышь», наполняя {13} своды смехом и песней, расширилась. Оставалась однако достаточно узкою, чтобы не хлынули через нее совсем посторонние элементы, чтобы не расточилась интимность и ею защищаемая беззаботность.

Иногда собирались в подвал только самые близкие, но были вечера, когда спускались сюда по узеньким ступенькам и десятки других, также все больше актеры, музыканты художники, писатели, просто друзья и завсегдатаи московских театральных зал. И свет, от высокой, толстой свечи, падая на украшенную черным зверьком страницу, освещал уже довольно длинный и пестрый список присутствующих. Это еще не разбивало интимности, не вносило какой-нибудь чопорности и не ущербляло беззаботности в шутках.

Каждый спускавшийся под свод оставлял в прихожей, вместе с калошами, печаль, снимал с себя вместе с пальто и заботы и как бы принимал обет быть в эти немногие ночные часы под крыльями «Летучей Мыши» рыцарем смеха и остроумного веселья. Обязан был там, за порогом, оставить и обидчивость, способность уязвляться шуткою. Иначе рисковал быть изрядно изжаленным, потому что стрелы у шутки Мыши, бывали отточены очень остро и метко попадали в цель, хотя и спускались с тетивы веселой и ласковой рукою. От такой стрелы полагалось обороняться не обидчивостью, но находчивостью. И уязвленный смеялся первым и больше всех.

Стрелы неслись и из-за коричневых длинных столов, за которыми сидели хозяева и гости, и из того правого уголка подвала, где бочком пристроилась крохотная сценка с раздвижным занавесом. Но эта сцена ничем не разделялась от «зрительной залы», была лишь ее продолжением и находилась с нею в самом тесном, непрекращающемся общении. Клубок шутки, начинавшийся на сцене, перебрасывался в подвал, потом назад на сцену и все больше и веселее запутывался, захватывая в свои нити все большее число актеров-зрителей. А на грани между этой сценой и этой залой стоял Н. Ф. Балиев, делавший тут свои дебюты «конферансье», посредника между двумя частями театра, {14} который, впрочем, отнюдь не был театром в сколько-нибудь обычном смысле.

Широко улыбалось круглое, тесно смешавшее добродушие с иронией лицо «конферансье». И чувствовалась в нем радость еще нового для него, сохраняющего всю волнующую прелесть, своеобразного творчества. Счастливы угадавшие свое призвание. Н. Ф. Балиев угадал. И это было одним из залогов и элементов жизнеспособности «Мыши» и ее грядущего развития.

И другой залог и элемент, уже не персонального характера: воздействие Художественного театра. «Мышь» создалась только для беззатейной забавы. Но то была забава людей, воспитанных в подлинном искусстве, людей не только таланта, но и облагороженного вкуса. Этот вкус, эту настоящую артистичность они принесли и под своды подвала, такие печати наложили с самого начала на его жизнь, такую создали традицию. И эта печать уже не выветрилась, до конца сохранилась среди всех дальнейших перипетий и трансформаций {15} «Летучей Мыши», при переходе ее на линию открытого театра. Связь с Художественным театром была не только через таких-то лиц, не только потому, что под уставом подписаны Качалов и его товарищи по сцене, — связь была и в духе, в той благородной крови, которая перелилась в жизнерадостного младенца в Перцовском доме из организма родившего его театра. Потом связь личная стала много слабее. Балиев перестал быть актером Художественного театра, театр и «Летучая Мышь» все более разобщались, не расходясь, впрочем, совсем. Но к этому времени традиция уже успела надежно окрепнуть, пропитала все фибры «Мыши», стала как бы художественною натурою. Был вручен в руки хороший компас. И он иногда, может быть, даже незаметно для самих плавающих, направлял и направляет курс веселого балиевского корабля, позволяет успешно обходить всякие рифы и подводные камни. А их всегда немало на путях такого своеобразного театра, открытого для всяких соблазнов, как театр «маленьких искусств», захваченных кафешантаном.