Вопросы волшебнице. Объяснительная записка

Воскресенье ничем не отличается от субботы. В воскресенье все повторяется снова. Папа смазывает наши лыжи. Мама кричит:

— Чудовище!

Мама кричит:

— У тебя нет души!

Отец напевает что-то себе под нос. Выражение полностью выбралось из него наружу, оно покрыло его лицо страшной маской.

Мама кричит:

— Оставь ребенка дома! Не води ее на гору! Ты ведь знаешь, что там, внутри! Ты ведь прекрасно знаешь, что внутри…

— Что внутри? — рявкает вдруг отец. — Что ты городишь? Ну? Я тебя слушаю — ЧТО ТАМ ВНУТРИ? Скажи это вслух. При ребенке.

Мама смотрит на него зло и затравленно, как кусачая собака, в которую вонзились шипы строгого ошейника.

— Ты знаешь, что там, — тихо рычит она.

— Не знаю, — говорит он. — Просвети.

— Там… то, что осталось… Отходы, — вдруг оживляется она. — Радиоактивные отходы. Это вредно для здоровья.

— Ну да, — саркастически ухмыляется отец. — И еще там следы от посадки НЛО. И радары американских спецслужб.

— Это вредно для здоровья, — без всякого выражения повторяет мать.

— Для здоровья вредно сидеть дома и жиреть. — Он выразительно переводит взгляд с матери на меня. — А заниматься зимними видами спорта для здоровья полезно. Соня, я ухожу. А ты как хочешь. Ты взрослая девочка.

Снова сноп искр и этот жуткий звук — ж-ж-ж-ж-ж-ж — как будто в мерзлых железяках замурованы сотни ос.

Осиное «ж-ж-ж-ж-ж» электрической дрелью сверлит мне руку, но я терплю. Голова под шапкой вспотела. За мной уже выстроилась огромная очередь на подъемник. Всем надоело. Все дают советы:

— Осторожненько, осторожненько цепляй!

— Не дергай!

— Не бойся!

— Быстрей давай!

— Пешком поднимайся!

— Помогите ей кто-нибудь!

Я чуть-чуть поворачиваю жужжащий бугель, чтобы два торчащих из него штырька плотно обхватили трос. Жужжание угрожающе усиливается — бугель дергается вслед за тросом — я дергаюсь вслед за бугелем — зажмуриваюсь — и снова падаю.

— Корова! — говорит кто-то тихо.

— Как вам не стыдно оскорблять ребенка! — говорит кто-то громко.

Я лежу на снегу с закрытыми глазами. Я корова. Моя толстая туша полностью блокирует доступ к подъемнику. Из-за меня никто не может подняться на гору. Я лежу и всем дико мешаю. Я не хочу открывать глаза. Я никого не вижу. Я не вижу, как кто-то меня видит. Значит, меня никто не видит…

— Дай-ка я тебе помогу. — Сильные руки уверенно и легко поднимают меня со снега. — Девочке не стоит лежать на холодном. Тем более на самом проходе.

Я открываю глаза: Леночкин папа заботливо отряхивает с моей куртки снег и улыбается во весь рот. Леночка стоит рядом и тоже улыбается, криво и противно, не размыкая губ, чтобы не было видно пластины для исправления прикуса.

В школе ее пытались дразнить за эту пластину, но она сказала, что когда пластину снимут — через полгода, — у нее будут красивые ровные зубы. Больше ее никто не дразнит. Что за радость смеяться над недостатком, если через полгода он обернется достоинством? … Вот если ты толстая, если ты очень толстая корова — тогда совсем другое дело. Это надолго. Это навсегда. Это хороший повод посмеяться…

— Хочешь, я тебе покажу, как надо? — спрашивает Леночка и, не дождавшись моего ответа, протискивается к подъемнику.

Она быстро и ловко цепляет свой бугель за трос — так ловко, что он совсем не жужжит, так быстро, что я даже не успеваю заметить как, — она спокойно трогается с места; она непринужденно, одной рукой, держится за деревяшку на конце бугельного ремня, а другой рукой машет нам; она красиво скользит к вершине горы; она чуть подтягивается на ремне и просовывает деревяшку у себя между ног, как качели-тарзанку; у нее хорошая осанка и прямая спина; она скользит вверх и наверняка улыбается, улыбается, улыбается во весь рот, потому что сейчас никто не увидит ее пластину для исправления прикуса…

— Дай-ка я тебе помогу, — повторяет Леночкин отец. — Держись… Та-ак…

Я держусь за деревяшку. Он сам цепляет мой бугель за трос и осторожно, плавно выпускает из рук ремень.

— Ну все, пошла!

Толстый металлический трос тянет меня наверх. Я вцепилась в деревяшку обеими руками, я не отпущу ее ни за что, я доеду до самого верха. До самой вершины.

Это моя гора. Моя — и моей волшебницы.

Краем глаза я замечаю, как катится вниз он — Жилец Вершин. Его волосы — цвета горного снега. Его силы бесконечны. Его движения совершенны. Он лавирует между красных флажков — расслабленно, по-хозяйски, с ленцой. Он не знает, что металлический трос тянет меня на вершину. Он думает, что я тренирую коньковый шаг или подъем лесенкой. Там, внизу.

Там, где маленькие человечки толкаются у подъемника.

Но мне плевать, что он думает. Плевать, что он говорит. Я больше не стану ему подчиняться. Теперь, когда я кое-что знаю. Теперь, когда я получила ответ от моей волшебницы. Настоящий ответ.

Он лежит у меня в кармане.

Вопросы волшебнице

Дорогая волшебница,

1. Почему мы не можем пойти на гору все вместе? Мама не будет кататься, но она могла бы просто посидеть внизу, в бревенчатом домике…

Это тайна, страшная тайна.

2. Почему мы не такие, как все?

Это тоже тайна. Но ты можешь ее разгадать. Ищи — и найдешь.

3. Что значит, если у человека нет души?

Это значит, что он уже не человек. Он перешел на сторону зла. Остерегайся.

4. Могут ли люди быть чудовищами?

Не могут. Но твои родители — уже не люди.

5. Кто такой Жилец Вершин?

Твой отец.

…Он стоит на самой вершине. Его черная квадратная пасть натужно втягивает в себя трос. Он трещит, как свихнувшийся кинопроектор. От меня до этого агрегата осталась всего пара метров, а я не знаю, не знаю, что сделать, чтобы отцепиться, что сделать, чтобы меня не затянуло туда, внутрь, вместе с тросом и бугелем. Я не знаю. Мне не сказали. Мне никто не сказал…

6. Мои родители меня любят?

Нет.

…Пасть приближается. Я не хочу. Сейчас я разожму руки. Сейчас я брошу свой бугель — и пасть засосет его, засосет мой никчемный ремень с железякой на конце. А деревяшка застрянет. Наверняка ведь застрянет. И тогда он станет давиться, этот агрегат, он подавится деревяшкой, а ремень запутается в его внутренностях, и тогда… все пойдет не так. Он сломается. Он станет выплевывать обратно металлический трос. И все люди, что сейчас медленно и торжественно взбираются на вершину, уцепившись за этот трос, — все эти люди покатятся обратно, быстро, очень быстро, все ниже и ниже, задом наперед, не видя куда… Они будут падать. Они будут ломать себе шеи, спины и ноги, они будут кричать, они будут плакать…

А я буду стоять на вершине.

Итак, я считаю до трех — раз, два, два с половиной… два с четвертью… три! — и сразу же…

7. Почему я такая толстая?

Ты должна была родиться совсем другой девочкой. Стройной, красивой и очень спортивной. Это они виноваты. Они сделали тебя такой.

…отпускаю руки. Падаю. Мой бугель пару секунд болтается на тросе и мягко падает в снег рядом со мной.

Железная квадратная пасть по-прежнему засасывает трос. Никто не падает, не ломает себе шею, не кричит и не плачет. Все чинно сходят с подъемника и осторожно объезжают мою толстую тушу. Я лежу на самой вершине.

Небо надо мной низкое-низкое. Цвета сухого асфальта.

Мои щеки — два белых бесчувственных пятна.

8. Я когда-нибудь съеду с самой вершины горы?

Да.

Я еще раз перечитываю письмо и снова прячу его в карман. Поднимаюсь на ноги и осматриваю восточный склон. Леночка уже в самом низу, выделывает свой любимый фортель: прямо на ходу откидывается назад и ложится на собственные лыжи. Мой отец стоит у подножия горы и внимательно смотрит на Леночку. Выражения его лица отсюда не разобрать, но я совершенно уверена, что он восхищенно улыбается. Конечно. Как же еще на нее смотреть, такую тоненькую, гибкую и спортивную…

Я трогаю свои щеки и не чувствую ничего.

Я отворачиваюсь, снимаю лыжи и волоку их к западному склону горы. Он очень крутой. Он почти отвесный. На нем нет ни людей, ни флажков, ни утрамбованного желтого снега. На нем растут карликовые кривые деревья, а из белоснежных сугробов кое-где торчат черные валуны, рыжие клочья бурьяна и кусты засохшей полыни. Корни деревьев просвечивают под снегом, точно вздувшиеся темные вены.

Отсюда не видно, но там, внизу — наша нора. Моя — и моей волшебницы.

Я надеваю лыжи.

Вечернее солнце красит западный склон в апельсиновый цвет.

…Я когда-нибудь съеду с самой вершины горы?

Да.

Я подхожу к самому краю.

— Куда?! Назад! Быстро — назад!!!

Он уже здесь, поднялся наверх. Как это он успел так быстро? Впрочем, он все делает быстро. Жилец Вершин. Мой отец. Быстро отцепляет свой бугель и несется ко мне.

— Ты что, спятила?! А ну стой!

Вечернее солнце растягивает мою тень, делает ее длинной и тонкой. Она здорово смотрится на апельсиновом снегу.

Я отталкиваюсь палками — и лечу вниз.

Палки выпадают у меня из рук, но они мне все равно не нужны.

Вы когда-нибудь убивали человека? Может, хотя бы калечили?

Я — да. Еще в детском саду.

Ему было пять лет. Его звали Тимур. Он плевал мне в кашу и в какао. Он называл меня жирной коровой. Он пихался локтями. Он подговорил против меня всю группу. Тогда я еще не нашла нору моей волшебницы, и некому было мне помочь. Но я справилась сама. Я хотела просто убить его имя. Тимур. Тимур. Тимур. Тимур. Тимур… Чтобы оно сдохло наверняка, убивая, я произносила его вслух. При всех. Был тихий час, я встала со своей раскладушки, подошла к тому месту, где он спал, и сказала:

— Тимур.

Он проснулся.

Я сказала:

— Тимур. Тимур. Тимур.

Он заржал.

Они все заржали.

Я сказала:

— Тимур. Тимур. Тимур. Тимур. Тимур.

Они все смеялись. Они кричали:

— Корова свихнулась!

— Ольг Ванна, идите скорее сюда, наша корова с ума сошла!

А я говорила:

— Тимур. Тимур. Тимур. Тимур. Тимур.

Говорила, пока оно не перестало извиваться и дергаться, его имя. Пока оно не застыло бесформенным «мурти-мурти».

Когда я в последний раз сказала «Тимур», мне показалось, что в его глазах я заметила страх. Он почувствовал.

Трудно жить, когда твое имя убито.

На следующий день он был какой-то вялый и грустный — настолько, что даже не лез ко мне. А через день он вообще не явился.

На третий день Ольга Ивановна строго спросила:

— Кто из вас дружит с Тимуром?

И как-то странно оглядела всю группу.

Они все молчали, трусливые твари. Видимо, по ее тону они догадались, что дружить с Тимуром нельзя.

— Ребята, — сказала она уже мягче. — Кто из вас водился с Тимуром? Я не собираюсь вас наказывать. Наоборот, тех, кто признается, я отпущу домой до конца недели.

— Я водился!

— И я!

— И я дружил!

— Врешь, ты с ним наоборот дрался!

— Я его лучший друг!

В детском саду объявили двухнедельный карантин.

Тимура мы больше не видели. Ольга Ивановна сказала, что он переехал в другой город. Вторая воспитательница сказала, что он перевелся в другой детский сад. Нянечка сказала, что он заболел.

А я сказала:

— Если кто-нибудь еще будет ко мне приставать — он тоже исчезнет. Потому что я убью его имя.

А одна из девочек сказала, что ее мама сказала, что я умею наводить порчу.

— Что такое порча? — заинтересовались они.

— Это… это такое значит, что к ней нельзя подходить близко.

— Нельзя, — подтвердила я.

— А еще к ней нельзя прикасаться. И разговаривать с ней тоже нельзя.

Больше меня никто не трогал.

С тех пор мне ни разу не удалось повторить этот трюк. Дело в том, что имена — они очень живучие. Они с самого начала практически ничего не значат, они сухие и сморщенные, в каждом имени — лишь маленькая капля живого сока, и ее, эту каплю, очень тяжело выжать до конца.

Но теперь мне это не нужно. Теперь я придумала другой способ.

У меня ведь есть моя волшебница.

…Папа когда-то объяснял мне, что крепления горных лыж реагируют на падение и сразу же раскрываются. Это действительно так. Мои лыжи легко отщелкиваются от ботинок и катятся вниз по склону, каждая — в свою сторону.

Я тоже качусь. Снег мягкий, и мне почти не больно. Жилец Вершин громко орет там, на вершине, но я ничего не слышу, да и не хочу слышать. Какое мне дело.

Я качусь прямо к норе, с боку на бок, с боку на бок. Рядом с норой кто-то сидит, но за этим мельтешением мне никак не разобрать кто. Кажется, гном. Чем ближе я подкатываюсь, тем больше он смахивает на гнома. Он маленького роста, на нем красная шапочка-колпак с помпоном, он сидит ко мне задом, на корточках, и он… он зачем-то копается в моей норе!

— Что ты делаешь?! — возмущенно кричу я и цепляюсь за камни, и за снег, за траву и за корни, чтобы остановиться.

Он вздрагивает и поворачивается ко мне лицом.

Это не гном.

Это внук ведьмы, Ренат. Ренат с недобитым именем. Его рот перемазан шоколадом.

— Это моя гора! — визжу я. — Уходи, это моя гора!

— Гора общая, — нагло огрызается он, но все же поднимается на ноги и мелкой трусцой семенит вниз.

Я наконец останавливаюсь — прямо рядом с норой. На снегу валяются конфетные фантики — от тех шоколадных конфет, что я приносила волшебнице… Я лежу на брюхе и часто дышу.

Когда дыхание выравнивается, я запускаю руку в нору.

Ничего. Пусто. Значит, она уже забрала мое письмо, а ответ пока еще не написала. Возможно, она размышляет. Она ведь очень добрая, моя волшебница, а я просила ее о чем-то… не очень добром. Наверное, ей требуется время.

Я все лежу на брюхе. С восточного склона горы доносятся какие-то крики. Возможно, это из-за меня. Возможно, они там решили, что я разбилась насмерть. Наверное, они там все плачут. Конечно. Теперь-то им меня жалко. Теперь они не называют меня жирной коровой. «Бедная девочка», — говорят они. «Бедная маленькая девочка, как жаль, что она разбилась», — говорят они. — «Это ее родители виноваты». «Это ее отец виноват». «А вы знаете, что он ей вовсе даже не отец? » — «Ах, что вы говорите? » — «Да-да, он не отец. Он даже не человек! » — «Ах, какой ужас! Тогда кто же он? » — «Жилец Вершин». — «А кто ее мать? » — «О, она тоже не человек. Вы знаете: у нее совсем нет души! » — «А вы знаете, что Сонечка на самом деле была очень красивой и стройной при жизни? Да, да, очень стройной! Но мать, у которой нет души, кормила бедную девочку специальной едой, от которой сильно толстеют! » — «Ужасно, ужасно… Бедная маленькая девочка… Она ведь об этом не знала». — «Жилец Вершин заманил ее на гору». — «Наверное, это он столкнул ее вниз! » — «Это он, он! » Вот как они теперь говорят…

— Соня! — орет мне прямо в ухо отец.

Я молчу. Он склоняется надо мной. У него на ногах горнолыжные ботинки, но лыж нет. Значит, он снял их, прежде чем ко мне спуститься. Он не съехал за мной на лыжах. Он просто трус.

— Соня, ты меня слышишь? Соня, ты как?

— Нормально, — отвечаю я тихим умирающим голосом.

— Руки-ноги целы?

— Не знаю, — говорю я почти шепотом.

— Болит где-нибудь?

— Да, болит, — хнычу я.

— Где болит?

— Я не знаю.

Он поднимает меня со снега и ставит на ноги. Просит присесть, потом снова встать. Сгибает и разгибает мне руки в суставах. Снимает с меня шапку и осматривает голову. Залезает под куртку и щупает мне живот. Руки у него ледяные.

Сейчас он возьмет меня на руки и понесет домой…

— Иди подбирай свои лыжи и палки, — говорит он.

Я стою неподвижно.

— Ты что, оглохла? Иди подбирай свои причиндалы. Твои лыжи — вон они. А палки? Где твои палки? Ищи их быстрее. Мозгов у тебя нет. Зачем ты сюда поехала? Больше я никогда не возьму тебя на гору.

Он отворачивается от меня и карабкается вверх, на вершину.

Как же так? Почему он не берет меня на руки? Почему он не несет меня домой? А вдруг у меня какие-нибудь серьезные повреждения? Куда он уходит?

— Куда ты уходишь? — кричу я.

— Туда, — он указывает в сторону восточного склона. — Помочь.

Кому помочь? Он что-то путает. Он сошел с ума. Он просто чудовище. Это ведь МНЕ надо помочь!

— Кому помочь? — пищу я.

— Кому-то, кому повезло меньше, чем тебе.

Он поднимается все выше и выше.

— Кому? Кому повезло меньше?

Он не отвечает, но я и так уже понимаю кому.

Она все-таки помогла мне, моя добрая волшебница.

* * *

Мы идем по лесной тропинке. У нас у всех грустные лица, и у меня тоже. Сейчас нельзя улыбаться. Мы все говорим шепотом, и я тоже. Сейчас нельзя говорить громко.

Это я скатилась на лыжах по крутому западному склону, это я упала, это я едва не разбилась, но мой отец несет на руках не меня.

Он несет Леночку. Ее длинные тонкие ноги некрасиво болтаются. Леночкин папа молча идет рядом и внимательно рассматривает снег. Почему же он не несет ее сам? Почему это делает мой отец?

На снегу там, где проходит отец, остаются маленькие красные дырочки. Это из-за Леночки. С ее красивого горнолыжного костюма падают красные капли и буравят дырочки в снегу.

Я трогаю свои щеки — и не чувствую ничего. Совсем ничего.

— Бедная девочка, — шепчет мне незнакомая женщина в горнолыжном костюме. Она зачем-то идет вместе с нами.

— У меня обморожены щеки, — шепотом объясняю я ей.

— Бедная маленькая девочка, — шепчет женщина прямо мне в ухо, как будто выдает чужую страшную тайну. — Какое несчастье! Единственный ребенок в семье… Ее мать еще не знает… Я живу с ними рядом, в АВ.

— О чем мать еще не знает? — вслух спрашиваю я.

Мой отец неприязненно оглядывается на меня. Леночкин отец останавливается и низко склоняется над сугробом, как будто хочет получше рассмотреть красные дырочки.

— Ш-ш-ш, — тихо шипит женщина. — Не надо говорить так громко… Мать Лены еще не знает, что случилось.

— А что случилось? — шепотом спрашиваю я.

Женщина удивленно смотрит на меня и отводит взгляд.

— Это твоя подружка? — спрашивает она.

Я молчу, потому что не знаю, как лучше ответить. Как будет вежливее в этой ситуации.

— Санки, — тихо говорит женщина. — Лена съезжала с горы, и в нее врезались санки. Она их не видела. Она как раз выполняла такое упражнение… Знаешь, она умела так красиво ложиться на спину на лыжи…

— Знаю, — киваю я.

— Красиво, правда?

— Очень красиво.

— …И какой-то идиот въехал прямо в нее на санках. И у него были… у него еще были горнолыжные палки. У них очень острые концы, у этих палок. Совершенно непонятно, зачем ему понадобились горнолыжные палки. На санках-то. Откуда вообще они у него взялись, эти палки! Он потом сказал, что нашел их на вершине горы. Что это не его. Это чьи-то чужие…

— Я думаю, это были его палки, — уверенно говорю я.

— Конечно, конечно, — рассеянно соглашается женщина.

Свои палки я так и не нашла. Но это ведь были не они. Я совершенно уверена, что это были не они. А его собственные палки. Этого идиота на санках. Да и вообще — при чем тут палки?

— Она умерла? — спрашиваю я женщину.

Она снова отводит взгляд.

— Нет… Ну что ты? Конечно, нет…

— А почему она не двигается?

— Она… просто без сознания.

— Что значит без сознания?

— Это значит — она крепко заснула. Бедная, бедная девочка…

Спасибо тебе, волшебница. Ты все-таки помогла мне, моя добрая волшебница.

* * *

Когда мы выходим из леса, папа отправляет меня домой, а сам уходит с Леночкиным отцом и с Леночкой на руках.

Он возвращается домой ночью. Его горнолыжная куртка в крови, мама встречает его на пороге, смотрит на куртку и кричит.

Он молча заходит в коридор. На его лице выражение.

Я говорю маме:

— Не бойся.

Я говорю:

— Папа просто помог кое-кому.

И еще я говорю:

— С нами ничего не случится. Ничего не случится, если мы будем дружить с волшебницей.

— С какой еще волшебницей? — раздраженно спрашивает отец.

— С волшебницей, которая живет в горе.

— С какой?!

— Которая живет в горе.

У мамы что-то происходит с глазами. Они становятся большими и круглыми, как два игрушечных шарика, потом снова маленькими и совершенно белыми, как у слепой, а потом они закрываются, и она падает.

Отец молча подходит к ней, молча поднимает ее и относит на кровать. Слышится какой-то шлепок. Потом еще один. Потом непонятное шевеление — и тихий мамин голос.

Отец возвращается в прихожую и молча смотрит на меня. Его куртка в крови. Он пытается расстегнуть молнию, но его руки очень сильно дрожат.

Впервые в жизни я вижу, как у него дрожат руки.

Чужим, хриплым голосом он произносит:

— Никогда. Не говори. Такой. Ерунды.

Я спрашиваю:

— Что с мамой?

— Обморок. Сейчас уже лучше.

Я говорю:

— Папа. У тебя руки дрожат.

— Тяжести, — отвечает он. — Весь день я таскаю тяжести.

VII

— Догогая волшебница! Я знаю, ты очень добгая, но у меня к тебе все гавно есть одна пгосьба. Со мной в школе в пагаллельном классе учится Леночка. Пожалуйста, сделай так, чтобы с Леночкой случилось что-нибудь плохое… — Ренат, запинаясь, читает по бумажке. Издалека я слышу не все, но я знаю эти слова наизусть.

Вокруг него — целая толпа. Сейчас перемена, но никто не носится по коридорам, не играет в сифу и в резиночку… Все стоят и молча слушают Рената. Он весь красный от такого внимания, особенно уши. Он улыбается от восторга.

— «…Пожалуйста, сделай так, чтобы с Леночкой случилось что-нибудь плохое»…

Звенит звонок — но никто не трогается с места.

— «…Пожалуйста, сделай так, чтобы с Леночкой случилось что-нибудь плохое»…

А вот и неправда! Вот и вранье. В моем письме это было написано только два раза: «Пожалуйста, сделай так, чтобы с Леночкой случилось что-нибудь плохое. Пожалуйста, сделай так, чтобы с Леночкой случилось что-нибудь плохое. Я так хочу…».

— «…Я так хочу! Я так хочу! Я так хочу! Я так хочу! »…

Неправда! Неправда! У меня только три раза. Эта фраза всегда пишется только три раза, идиот!

— Неправда! — кричу я.

Они все оглядываются на меня. Они молчат. Ренат сворачивает бумажку и трусливо пятится по коридору.

— Э, ты куда? — шагает к нему длинный Круглов из параллельного класса. — Дочитывай давай, мелкий! А то ща и тебя отпиздим!

— «Я так хочу», — покорно разворачивает бумажку Ренат. — «Я — Соня. И еще. Догогая волшебница! Я пгинесла тебе двенадцать шоколадных конфет». Ну, типа… все.

Ренат подобострастно улыбается.

— Дай позырить, — говорит Круглов, забирает у Рената бумажку и читает, глупо шевеля губами и тараща глаза.

Остальные продолжают пялиться на меня.

— Во, бля-я-я… — восторженно тянет Круглов. — В натуре письмо волшебнице. «Сделай так, чтобы с Леночкой случилось что-нибудь плохое»… — он поднимает на меня круглые глупые глаза. — Так она чё, в натуре из-за тебя под санки попала? А, жирная?

Я трогаю пальцами свои белые, бесчувственные щеки и молчу.

— Вали ее, пацаны! — нерешительно приказывает Круглов.

Никто не двигается с места.

— Не надо, — говорит Катя Гусева, Леночкина одноклассница.

— Не п-понял? — мычит Круглов.

— Не надо к ней подходить. Она наведет на вас порчу.

— Чё?

— Чё слышал. Она порчу наводит. Не подходите к ней. Не прикасайтесь. Не разговаривайте с ней вообще!

— Жирная, короче, сифа! — орет кто-то из толпы.

— Сифа!

— Ай, боюсь, боюсь, жирная меня под санки столкнет! Жирная меня убьет!

Они наконец разбегаются по классам. Все, кроме Рената: у него какое-то специальное облегченное расписание, и ему уже пора домой. Он суетливо семенит к лестнице. Я бросаюсь за ним.

Я нахожу его в раздевалке: он прячется среди чужих курток и шуб, но он слишком безмозглый, чтобы спрятаться как следует. Я нагибаюсь — и сразу же вижу его кривые цыплячьи ноги у стойки вешалки.

Я подбегаю к нему, сдергиваю с вешалки все, что на ней висит.

— Ты взял мое письмо! — кричу я.

— Какое письмо?

На его лице — полнейшее недоумение. Он похож на маленькую забавную обезьянку из передачи «В мире животных». Я размахиваюсь и со всей силы бью его по этому забавному мартышкиному лицу.

— И-и-и! — визжит он; еще бы: рука у меня тяжелая. — Ба-буш-ка-а-а!

— Ее здесь нет, — спокойно говорю я.

И снова повторяю:

— Письмо. Мое письмо.

— Я не бгал, — гундосит Ренат, и его обезьянье лицо сморщивается в плаче. — Не бгал я твое письмо! И-и-и-и!.. Больно!

— Я видела тебя на горе. Ты был у моей волшебницы. Ты украл у нее мое письмо!

Я бью его снова, и он снова визжит.

Его голова мелко-мелко дрожит, и щеки дрожат, и губы. Он падает на пол, на грязный, мокрый пол раздевалки, визжит и дергается и молотит по упавшим курткам ногами.

— Это не я-я-я! — визжит он. — Я не бгал-а-а-л! Я только кушал конфе-е-еты-ы-ы! Там в этой дыгке в гоге лежали конфе-е-е-ты-ы-ы!

— Как же ты тогда читал мое письмо, если ты его не брал?

Он дрыгает ногами и хрюкает.

— Отвечай! — я пинаю его ногой.

— Бабушка-а-а! — надрывается он. — Бабушка-а-а! Это она! Она! Она! Это бабушка мне сказала-а-а!

— Что сказала?

— Это бабушка! Она у меня все знает! Она сказала мне пго твое желание! Она мне… пгодиктовала! Я не бгал! Ничего не бгал! Я только записал! Она все знает и так!

— А ну покажи, — говорю я. — Покажи мне эту бумажку. Если там твой почерк, я тебя, так и быть, отпущу.

— Она осталась у ни-и-и-х, — хнычет Ренат. — У меня Кгуглов забгал. Он мне не отда-а-аст. Иди и сама возьми.

— Ага, уже побежала, — огрызаюсь я.

Он немного успокоился. Перестал дергаться. Лежит и нагло таращится на меня.

— А что еще говорит твоя бабушка? — я снова пинаю его ногой.

— И-и-и! — корчится Ренат и снова молотит ногами. — Уйди-и-и! Бабушка-а-а!

— Так что она говорит?

— Она все знает! Все знает! Она все пго вас знает! Она говогит, что твои годители — не люди! Они не люди! Они любят мегзлую кговь! Они — чудовища! И ты тоже! Ты тоже! Бабушка говогит, у тебя испогченая кговь! У тебя мегзлая кговь! Она говогит, что ского у тебя замегзнет лицо! А потом ты… потом ты… ты… ты…

Больше ничего разобрать невозможно. Он только хрюкает и хрипит. Я оставляю его валяться на полу, переодеваю сменную обувь, надеваю свою куртку и выхожу из школы.

Ну, конечно. Конечно. Как же это я сразу не догадалась. Конечно же, все дело в ведьме. Она прочла мои мысли. Как я могла подумать, что Ренат выкрал письмо? Разве моя волшебница отдала бы письмо первому встречному? Разумеется, нет! Она бы утащила письмо в глубь горы. Или сделала бы его невидимым. Или еще что-нибудь придумала — но уж точно не отдала бы.

Прости меня, волшебница. Я подумала о тебе плохо. Прости меня, ладно? Я принесу тебе много шоколадных конфет. Я спрячу их так, что Ренат не найдет.

* * *

На границе АБ и АВ я встречаю ведьму. Я перехожу Лесную улицу в одну сторону, она — в другую. На ней, как всегда, теплые валенки, хотя сегодня вроде бы оттепель. Она идет торопливым шагом, что-то тихо бормочет, облизывает свой нос и делает вид, что не замечает меня. Я уже было радуюсь, что мы так здорово молча разминулись, — но тут же слышу у себя за спиной ее надтреснутый голос.

— Уби-и-л-а-а! — кричит она мне через улицу, и все прохожие оборачиваются. — Уби-и-л-а-а в белом снегу-у-у! Идут холода! С севера идут холода! Стынет кровь, замерзает кровь! Замерзает твоя кровь, Сонечка! Белыми пятнами! Снежными пятнами!

Прохожие хихикают и рассматривают меня.

Я ускоряю шаг и машинально щупаю свои щеки. Ничего. Ничего не чувствую. Обморожение не проходит. Сегодня вроде бы оттепель, а я не чувствую своих щек.

— Ты обидела моего мальчика! Моего маленького мальчика! Ожидается резкое похолодание! Ты не виновата, Сонечка! Это все твои родители! Они дали тебе дурную кровь! Они слишком любят мерзлую кровь! Они любят первые заморозки! Тайну-у-у! Прячут они страшную тайну-у-у! Ищи-и-и! И найдешь!

Ищи и найдешь. Ищи и найдешь. Точно так же писала в письме моя волшебница. Эта ведьма говорит словами волшебницы!

Я бегу. Бегу со всех ног.

Старухин голос все еще доносится до меня, но он становится тише, тише, тише, как шепот:

— Беги не беги, Сонечка… Беги не беги… Все равно кровь замерзнет… С севера идут холода…

Чтобы избавиться наконец от этого гнусного шепота, я забегаю в «Подснежник». Единственное кафе в нашем маленьком городе. Совершенно безопасное.

В «Подснежнике», как всегда, грохочет музыка, и этот грохот заглушает шепот старухи.

Жители нашего городка очень любят петь. Вот и сейчас они поют караоке. Две тетушки из района БВ громко горланят в микрофон:

…Все мы бабы — стервы.

Милый, бог с тобой.

Каждый, кто не первый,

Тот у нас второй!..

Из-за столика им на помощь выбираются еще три тетки. Они тоже поют, хотя и без микрофонов, а еще пританцовывают, игриво оглаживая себя по толстым бедрам и громко шаркая каблуками по паркету.

Жители нашего городка очень любят танцевать.

…А все мы бабы — стервы!

Милый, бог с тобой…

Внезапно песня прерывается: мутноглазый мужчина в несвежей мятой рубахе выхватывает микрофон у тетушек из района БВ. Микрофон тонко и пронзительно воет в его руках. Мужчина шатается.

К моему изумлению, никто не пытается его отогнать. Никто не возмущается. Напротив, все вдруг умолкают. Тетушки покорно рассаживаются по своим местам.

— Н-не н-надо эт-т петь, — заплетающимся языком говорит мутноглазый.

И только тогда я понимаю, что это Леночкин отец.

— Вот эт-т н-не надо! — он грозит пальцем. — Включт-те, пжалста, д-другое…

Одна из тетушек суетливо щелкает пультом. Из колонок бодро выплескивается ритмичный мотивчик, по экрану бежит строка.

Батька Махно смотрит в окно На дворе темным-темно На посту стоит монах Еле-еле на ногах Спит монастырь дремлет село Мошки бьются о стекло Звезды светят и луна А в округе тишина…

— Мертвые с косами, — фальшиво затягивает Леночкин отец, — вдоль дорог… дело рук… дьяволят…

Он не успевает за музыкой.

— …Мертвые с косами… Занималась алая… занималась… занималась… заря… а зачем мне…

Он недоуменно вглядывается в микрофон и бросает его на пол; микрофон надрывно кашляет.

Я приоткрываю дверь кафе и высовываюсь на улицу.

— …Не приходится тужи-и-ить! — надрывается Леночкин отец.

Ведьмы нигде не видно. Ушла.

VIII

Пока их нет, я обшариваю все что можно. Каждый угол, каждую щель нашей маленькой уютной квартиры. Я шарю под ковром, под кроватями и под креслами, я заглядываю в кастрюли, в сковородки и в каждую из семи деревянных баночек со специями, я раздвигаю занавески, я роюсь в ящиках письменного стола, я перетряхиваю все документы, все счета за электричество, за газ и за воду, я ощупываю подушки и одеяла, я простукиваю стены, хотя и не знаю, как мне это поможет. Я даже не знаю, что именно я ищу. Ищи и найдешь.

Ищи и найдешь. Так они говорят. И ведьма говорит, и волшебница.

Я ищу какую-то тайну. Какое-то доказательство. Я не знаю, как это выглядит, но когда я это увижу — обязательно сразу пойму.

Я подхожу к книжному шкафу и перелистываю все книги на нижних полках. Потом приношу из кухни высокую табуретку, залезаю на нее и принимаюсь за книги, что на полках повыше. На пол летят мамины рецептурные справочники (в свое время отец специально убрал их подальше, чтобы она не готовила жирную вредную пищу), практические пособия по настольному теннису, фигурному катанию, бальным танцам и плаванию (их он убрал, чтобы лишний раз не расстраиваться, ведь все они были куплены для меня, но мне они оказались ни к чему), мои старые книжки, истрепанные и затертые (все они перешли ко мне от папы: современных детских книжек родители мне не покупали, потому что новые сказки, по их мнению, испортились и стали неинтересными): «Три поросенка», «Винни-Пух и все-все-все», «Гулливер в стране великанов», «Мойдодыр», «Сказка о попе и работнике его Балде», «Снежная королева», «Малахитовая шкатулка», «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях»…

«Малахитовая шкатулка» падает на пол как-то странно. Не так, как другие книги. Она падает с совсем другим звуком и еще она падает… не раскрываясь. Как будто страницы склеены.

Я спускаюсь со своей табуретки и подбираю книжку. Пытаюсь открыть — не выходит. Но она не заклеена; она забита гвоздями.

Всего двумя. Одна шляпка торчит из головы, а другая — из хвоста зелено-золотистой змейки, изображенной на обложке. С оборотной стороны книги острия гвоздей загнуты.

Я смотрю на «Малахитовую шкатулку» и понимаю, что это именно то, что я искала.

Искала и нашла.

Я роюсь в отцовских инструментах. При помощи ножа, молотка и плоскогубцев извлекаю гвозди и открываю книгу.

Сердцевина вырезана: в каждой странице, не считая нескольких первых и нескольких последних, проделано большое прямоугольное окошко.

Это тайник.

Из тайника я вытаскиваю свернутую вчетверо тетрадь. На обложке тетради нарисована волшебница. Такая, как в мультике. У нее длинные золотистые волосы, у нее в волосах корона, у нее большие голубые глаза, она очень стройная, очень красивая, на ней белое платье невесты, а в руках у нее — волшебная палочка. А вокруг — снежинки, снежинки…

Ключ громко поворачивается в замке — кляк-кляк — как будто у меня в желудке.

Я успеваю только спрятать за пазуху тетрадь с волшебницей — и они входят в комнату. Весь пол завален бумагами, книгами и отцовскими инструментами.

— Соня? — с дурацкой вопросительной интонацией говорит она, точно силится меня узнать, а ей это никак не удается.

— Что за свинарник, — морщится он и выражение, как короста, покрывает его лицо.

А потом он замечает разоренный тайник. «Малахитовую шкатулку».

— Где? — шипит он и делает шаг ко мне.

Выражение исчезает с его лица — вернее, не исчезает, а становится совершенно другим. Еще страшнее.

— Зачем взяла? — он говорит чужим голосом.

Он подходит ко мне вплотную и я вижу, какие у него стали белые, белые, белые губы. Как снег. Как его волосы.

Теперь он совсем не похож на человека.

Он берет меня за мочку уха — пальцы у него ледяные — и очень больно тянет.

— Куда дела? — тихо спрашивает он.

От боли на глаза наворачиваются слезы.

— Где?! — орет он.

— Чего ты от нее хочешь? — не понимает она.

— Соня знает.

— Я тоже хочу знать, — говорит она недобро.

— Это совсем не интересно, — говорит он и отпускает наконец мое ухо.

Я чувствую, какое оно горячее и красное.

— Ты не человек! — визжу я. — Не человек! Вы вообще не люди! Я все про вас знаю! Мне написала волшебница! Волшебница, которая живет в горе! Вы чудовища! А она добрая! Она добрая, добрая!

— Больше ты никогда туда не пойдешь! — визжит в ответ она. — Я тебя больше не выпушу! Я запру тебя здесь! Ты никогда не пойдешь на гору!

— Пойду! — я пытаюсь обойти их и выйти из комнаты.

— Никогда! — она хватает меня за руку, вцепляется в мой свитер и под свитером нащупывает тетрадь. — Что это у тебя?

— Тайна, — я прижимаю тетрадь к животу.

— Отдай.

— Не отдам.

— Я заставлю.

— Не трогай ребенка! — вмешивается вдруг он.

Его губы стали нормального цвета, и сейчас он не похож на чудовище. Сейчас он похож на папу.

— Отпусти ребенка, — говорит он. — Что ты прицепилась?

— Ребенок не пойдет на гору, — она поворачивается к нему и машинально ослабляет хватку.

Я резко вырываюсь и бегу на кухню, выхватываю из ящика пакет с шоколадными конфетами, бегу в коридор, судорожно натягиваю сапоги, выскакиваю на лестничную клетку, бегу вниз по лестнице и слышу, как она кричит там, наверху…

Я толстая, и поэтому бегаю медленно. Но она еще толще. Она меня не догонит.

* * *

Ни в одном другом подмосковном городе нет и не может быть горы. А у нас есть.

В этой горе живет моя волшебница. Она живет там давно, много лет, много веков — с самого начала. С тех пор, как появилась гора.

* * *

От участкового уполномоченного РОВД № 3-АБ

города Гнищев Московской области

Лесковича Л. К.

начальнику РОВД № 3-АБ

города Гнищев Московской области

Быкову С. А.

Объяснительная записка

в связи с устной жалобой гражданки Хаяновой В. А.

на меня

по факту невозбуждения мной уголовного дела по факту заявления гражданки Хаяновой В. А.

Объясняю, что 2 февраля сего года в районное отделение милиции № 3-АБ города Гнищев Московской области ко мне явилась гражданка Хаянова В. А. в сопровождении несовершеннолетнего внука Хаянова Р. Г.

Гражданка Хаянова в устной форме многократно сообщила об убийстве, однако установить имена жертвы либо преступника из ее речи не удалось, т. к., по всей видимости пребывая в состоянии нервного стресса, у нее не получалось реагировать на мои вопросы, либо она не хотела отвечать на мои вопросы. Гражданка Хаянова многократно упоминала также кровь и холодное время года, что навело меня на то, что она, возможно, являлась свидетелем преступления и пришла от этого в состояние нервного стресса.

В подтверждение своих слов об убийстве и туманно намекая на убийство, гражданка Хаянова В. А. вручила мне пакет, предупредив о конфиденциальности.

Несовершеннолетний внук Хаяновой В. А. Хаянов Р. Г. сообщил, что содержимое пакета обнаружил он лично и передал гражданке Хаяновой В. А., которая приходится ему бабушкой, а та в свою очередь сочла нужным передать его находку сотрудникам милиции.

После чего гражданка Хаянова В. А. в моем присутствии написала заявление об убийстве (оригинал прилагается — приложение № 1), но по неправильной форме, о чем я поставил в известность гражданку Хаянову о невозможности принять такое заявление сотрудником милиции. После чего гражданка Хаянова В. А. вместе с внуком удалилась, продолжая говорить о холодной погоде и туманно угрожая в мой адрес проблемами со здоровьем органов кроветворной системы.

После ухода гражданки Хаяновой В. А. я ознакомился с содержимым пакета. Я обнаружил в пакете 18-страничную тетрадь с рукописным текстом (оригинал прилагается, приложение № 2; страницы мной пронумерованы) и с изображением на обложке блондинки, в очень изношенном состоянии (в виде многочисленных пятен воды и разводов как на обложке, так и на внутренних страницах, а также некоторое количество пятен коричневого цвета, по запаху определяемых примерно как шоколад).

После обнаружения рукописного текста я ознакомился с рукописным текстом, и данный текст показался мне очень странным как по смыслу, так и по форме, особенно после слов «резкое похолодание». В особенности я обратил внимание, что почерк в рукописном тексте не совпадает. С 1 страницы по 16 (до слов «резкое похолодание») в тексте один почерк. На 17 странице (со слов «письмо волшебнице» и до слов «я так хочу») другой почерк. С 17 стр. и до конца — третий почерк. Третий почерк отличается от первого и второго варианта почерка, но не очень сильно.

Поскольку долгое время я увлекался наукой графологией, я был очень удивлен, что третий почерк может принадлежать как отдельному третьему человеку, так и первому человеку, писавшему текст до слов «резкое похолодание», так и второму человеку, писавшему текст со слов «письмо волшебнице» и до слов «так хочу», при определенных условиях: например, если рука писавшего сильно замерзла или если писавший хотел изменить свой почерк.

Взяв в руки заявление гражданки Хаяновой В. А., написанное по неправильной форме, меня удивило, что почерк гражданки Хаяновой В. А. также отдаленно напоминает третий почерк рукописного текста (стр. 17–18) при условии, что рука гражданки Хаяновой В. А. сильно замерзла или она хотела изменить свой почерк.

Заинтересовавшись этим совпадением, мне показалось неправильным выкидывать заявление гражданки Хаяновой В. А., написанное по неправильной форме, и поэтому я его не выкинул и теперь с удовольствием могу предъявить, чтобы вы убедились, что оно написано по неправильной форме и не может быть принято сотрудником милиции.

Если гражданка Хаянова В. А. подаст заявление по правильной форме, я с удовольствием приму такое заявление. Хотя совершенно очевидно, что оснований для возбуждения уголовного дела нет и рукописный текст, принесенный гражданкой Хаяновой В. А. и ее несовершеннолетним внуком Хаяновым Р. Г., не является уликой либо доказательством вины каких-либо граждан.

Прошу принять мое объяснение по факту невозбуждения мной уголовного дела по факту заявления гражданки Хаяновой В. А А также прошу предоставить мне внеплановый отпуск на три (3) дня в связи с поездкой в Брянск по причине семейных обстоятельств.

С уважением, Лескович Л. К.

Приложение № 1:

заявление гражданки Хаяновой В. А., написанное по неправильной форме.

Убили

убили

убили когда пришли холода

Приложение № 2:

рукописный текст, принесенный гражданкой Хаяновой В. А. в РОВД № 3-АБ.

стр. 1

1 января

Новый год — хороший повод. Много раз собиралась начать вести [далее текст смазан]

стр. 2

[текст смазан]

стр. 3

[текст смазан]

стр. 4

15 января, 16. 00.

…В номере топят плохо, батареи еле теплые. Попробовала включить обогреватель, но от него воняет горелым. Проснулась в шесть утра оттого, что ужасно замерзла. Сделала зарядку, упражнения на растяжку и на пресс. Сегодня явно не в форме:

Нижний пресс — 90 раз, верхний пресс — 105 раз.

На гору пришла очень рано, прямо к открытию подъемника. Здесь очень красивые места. Надела оранжевый костюм и солнцезащитные очки с оранжевыми стеклами — через них все такое солнечное!

Каталась до обеда.

В столовой столики на четверых. Кроме меня, за столом сидит пожилая супружеская пара и мужчина, весьма привлекательный. Черные волосы, синие глаза, высокий, плечистый, много улыбается. Жаль, что он женат: на пальце обручальное кольцо.

15 января, 20. 00.

На ужин пришел без обручального кольца (! ).

К чему бы это?

15 января, 21. 00.

Случайно встретила его на первом этаже.

Сказала, что собираюсь на танцы. Он спросил: «А во сколько танцы? » Я сказала: «В десять вечера».

Значит ли это, что он тоже придет?

Надену черные колготки, черную юбку и бирюзовую блузу.

16 января, 16. 00.

Катались вместе. Сначала на горных лыжах, потом еще пробежались на беговых.

Он сделал мне несколько комплиментов. Он сказал, что я потрясающе выгляжу и невероятно спортивна. Кажется, он очарован. И я тоже. По-моему, он самый привлекательный мужчина на турбазе. Когда мы бегали на лыжах, я смотрела на него сзади и наслаждалась: прямая спина, широкие, мерно покачивающиеся под синей курткой плечи, сильные длинные ноги, чуть пружинящие в коленях. Его движения совершенны. Черные кудри на затылке чуть выбиваются из-под шапки. Он красив.

Жаль все-таки, что он женат.

17 января, 22. 00.

Он читал мне стихи, замечательные, изысканные стихи. Жаль, я не запомнила их полностью.

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом, по аллее… Что там дальше?

Сегодня редко встретишь мужчину, который любит и ценит поэзию.

18 января, 9. 00.

Это все-таки случилось. Эту ночь я не забуду никогда.

Это незабываемо.

19 января, 3. 00.

Я спросила его про жену. Он не захотел обсуждать и ушел к себе.

Что же делать?

стр. 5

20 января.

Мы снова вместе.

22 января.

Он признался мне в любви. Я счастлива, но мне страшно.

Что ждет впереди?

23 января.

Он сказал, что разведется. Но в глаза при этом не смотрел.

Можно ли ему верить?

24 января

Цитата дня:

«Если любишь, верь. Настоящие отношения без доверия невозможны».

(«Цветок страсти», стр. 174. )

Хорошо, что я взяла с собой этот роман. Несмотря на плохое качество бумаги и пошлость обложки, это очень мудрая и серьезная книга.

25 января, 16. 00.

Он звонил жене. Он думал, что я катаюсь, но я не пошла кататься. Я подслушала, как он ей звонит.

Он сказал ей, что на турбазе скучно, общаться не с кем. Он сказал, что занимается спортом и много спит (!!! ). И чтобы она не скучала: он скоро вернется домой.

Я ворвалась в его номер в слезах.

Он гладил меня по голове. Он сказал, что не может же рассказать ей все вот так, по телефону. Он сказал, что поговорит с ней, когда вернется домой.

Я спросила: «Когда ты уезжаешь? » Он ответил: «Завтра, малыш».

Он назвал меня «малыш».

Ее он называл так же.

25 января, 17. 00.

У его жены имя как у шлюхи. Элеонора.

25 января, 17. 15.

Я тоже прочла ему стихи:

До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье Обещает встречу впереди.

Он только поморщился: «Не люблю Есенина».

стр. 6

Из него можно читать только «Москву кабацкую». «Пей со мной, паршивая сука, пей со мной…»

Что с ним случилось? Почему он так себя ведет? В первые дни он ведь был таким романтичным.

26 января.

Он уехал.

Цитата дня: «Если любишь, борись».

(«Цветок страсти», стр. 217. )

27 января.

Без него жизнь пуста.

28 января.

Уезжаю домой.

Как ужасно, что мы с ним живем в разных городах.

29 января.

Весь день ждала его звонка, но он не позвонил.

5 февраля.

Он позвонил!!!

6 февраля.

Телефон молчит.

7 февраля.

Цитата дня:

«Если очень верить в хорошее, оно обязательно случится».

(«Читающая по звездам», стр. 8. )

8 февраля.

Он все-таки позвонил. Я уже спала, звонок разбудил меня среди ночи. Мы долго разговаривали. Я спросила, когда он приедет. Он ответил: «Как только, так сразу». Ненавижу, когда так говорят.

20 февраля.

Не могу ни о чем думать, не могу работать, не могу читать. Он приезжает через две…

[Далее текст смазан]

стр. 7

[текст смазан]

Поэтому я больше не буду вести этот дурацкий дневник [текст смазан] и вообще [текст смазан] о нем. А я уверена, что все мужчины [текст смазан] в нормальной ситуации человек [текст смазан] потому что у меня есть гордость и я не собираюсь [текст смазан]

Цитата дня: «Ей хотелось только одного: остаться [Далее текст смазан]

стр. 8

[текст смазан]

стр. 9

[текст смазан]

стр. 10

[текст смазан]

стр. 11

[текст смазан] шесть лет!!! Когда я встретила его, мне было 19! Девятнадцать лет! Я была восторженной идиоткой, я совершенно не разбиралась в людях, он навешал мне на уши всю эту лапшу, все эти стишки, всех этих поэтов Серебряного века, все эти обещания, все эти клятвы! Целых шесть лет — коту под хвост! Поздравляю себя с прекрасным днем рождения. 25 лет. Он не приехал. Он, видите ли, не смог. У него, видите ли, обстоятельства. А мой день рождения — это, конечно, никакое не обстоятельство. Это так, ерунда. Я потратила 6 лет — на кого? Для чего? Что я получила взамен? 6 лет. ЧТО Я ПОЛУЧИЛА? А вот я сейчас посчитаю. Сто тысяч обещаний. Приезды на два дня раз в два месяца. Один флакон духов. Один сборник поэзии Серебряного века. Один сборник поэзии обэриутов. Два аборта. Одна аудиокассета с записью песен Высоцкого (ужасного качества, писаная-переписаная). Сколько-то букетов. Даже точно сейчас посчитаю, сколько: раз в два месяца по букету — за год это получается 6, за 6 лет это 6x6 равно 36. Итого: 36 букетов. И столько же коробок конфет. Примерно 70 счетов за междугородние телефонные переговоры. Примерно 2000 [далее неразборчиво]

стр. 12

7 ноября.

[текст смазан] что ему, видите ли, нужно время, чтобы подготовить ее к разговору. Время! А шести лет ему, видимо, не хватило! А я сказала, что у меня как раз больше нет времени. Мне 25. У меня уже тикают биологические часы. Так что я сама приеду и с ней поговорю. Раз уж он такой медлительный.

Она, вероятно, узнает много чего интересного о своем муже. У меня уже и билет есть.

[далее текст смазан]

что это шантаж, а мне совершенно [далее текст смазан]

стр. 13

[текст смазан]

отвратительный город, как он здесь только живет? Совершенно одинаковые панельные муравейники. И он еще имел наглость утверждать, что у меня на Слокас скучные серые дома! Да здесь местность абсолютно плоская, как блин! Только эти пятиэтажки, крыша к крыше. Ни одного холма, ни одного пригорка! Две улицы. Все.

Гору они строят! Искусственную. Как же, как же — гора из строительного мусора и прочих отходов. Очень мило. Здорово же они будут кататься на лыжах по этой помойке! По бревнам и консервным банкам. Одно удовольствие, очень живо себе представляю!

А какие тут люди — это я вообще молчу. Я таких физиономий даже на Маскачке не видела. Да на Маскачке по сравнению с этими просто профессора Кембриджа живут! Эти же здесь — они вообще уже не люди! Просто зомби какие-то. А женщины — это вообще туши свет! Морды красные, глазки маленькие, жопы толстые, груди как у кормящих слоних. У них тут одно-единственное кафе (я как раз там с ней встречалась), они там жрут водку и песни поют. И еще танцуют, идиотки! С их-то фигурами. Понимаю, почему я ему так понравилась. Все-таки у меня вес был 52 кило, когда мы повстречались. Да и сейчас тоже неплохо — 55. Да у здешних баб одна жопа больше весит! Естественно, я ему нравлюсь.

А вот, кстати, насчет фигур и прочего. Очень интересно. Они же действительно здесь все совершенно одинаковые, как будто их на одном заводе сделали. Вот они танцевали в этом «Подснежнике»… Пять баб. Все одинакового роста (примерно на голову выше меня), веса (примерно три меня), у всех эта невероятная грудь, все размалеваны, как последние бляди (любимые цвета у них — красный, зеленый, фиолетовый), у всех одинаковые прически (кажется, лет двадцать назад такие были в моде, но я точно не помню, я тогда еще маленькая была), лакированные туфли на шпильках, все одеты в совершенно одинаковые [далее смазано] как он здесь живет. Вот как она здесь живет — это я прекрасно понимаю. Она такая же, как они все. Даже хуже. Жирная корова. Как она вообще ходит еще? Как он с ней, интересно.

стр. 14

[текст смазан]

стр. 15

[текст смазан] истеричка. Сериалов, наверное, насмотрелась. Конечно, если ничего не делать, не работать, а только в телевизор пялиться, как она, а муж будет вокруг тебя бегать и тебя обеспечивать — обязательно крыша поедет. Тоже мне, Санта-Барбара. Убьет она меня. Как же. Идиотка припадочная.

[далее смазано] как ты можешь с ней жить?

А он говорит: «Ну все, твоими стараниями я уже с ней не живу». И пинает ногой стул.

Я говорю: «А чего ты так переживаешь? Ты же говорил, что давно уже ее не любишь, что тебе ее просто жалко».

Он: «Да, жалко».

Я: «А меня тебе не жалко? »

Он: «Тебя не так».

Я: «Но ты ведь ее уже не любишь? »

Он: «Люблю — по-своему».

Я: «И что мне — уйти? »

Он: «Если хочешь — оставайся».

Я: «А ты чего хочешь? »

Он: «Не знаю».

Я: «Ты хочешь жить с ней? »

Он: «Не знаю. Нет».

Я: «Значит, я остаюсь? »

Он: «Как хочешь».

А потом он спрашивает: «У тебя собака была? »

Я: «Ты же знаешь. Была».

Он: «Какой породы? »

Я: «Ты же знаешь. Дворняжка».

Он: «Ну вот представь себе, что твоя дворняжка, которую ты любила, кормила, дрессировала, — что она стала старая и толстая. А тебе как раз подарили породистую гончую. А дворняжка вместе с гончей ужиться не смогут. И что ты сделаешь — выгонишь свою старую дворняжку? Или все-таки новую гончую? »

«Это я, — говорю, — гончая?! »

Он: «Не надо понимать так буквально».

И тут она как раз звонит. Типа убьет нас тут всех и все такое. А он ее успокаивает. Чего-то там воркует в трубку.

А потом говорит мне: «Ладно, ты тут, если хочешь, съешь чего-нибудь. А я пойду на горку, работать надо».

Он думает, я ему поверю? Поверю, что в 7 часов вечера он поперся строить свою мусорную гору?

Чисто по приколу Я вот подумала: а если бы она меня действительно прибила — что бы он тогда делал? Все равно бы ее жалел, дворняжку свою? Или все-таки меня?

стр. 16

9 ноября.

Она САМА предложила мне встретиться еще раз и все обсудить. Она даже сказала, что вела себя глупо, и извинилась. Она сказала, что не собирается его держать. Но я в это не верю. Я думаю, это такой хитрый ход. Чтобы он видел, какая она добрая и бескорыстная. И такая вся из себя несчастная.

Но я согласилась. Я ведь тоже не идиотка. У меня есть свой план.

Мы с ней договорились встретиться вечером, в конце улицы Ленина, там, где начинается лес. Хорошо, что не в этом ужасном кафе. Мне это только на руку.

Сейчас буду думать, как одеться. Вообще-то я хотела надеть вельветовый пиджачок (он на мне очень хорошо сидит, подчеркивает фигуру — пусть эта корова обзавидуется! ), но потом мне сказала соседка снизу, что сегодня к вечеру похолодает и пойдет снег.

Это, кстати, единственные здесь приятные люди — соседи снизу Очень милая бабулька, Вера Александровна — приветливая такая, интеллигентная. И сын у нее — лет тридцать ему, наверное, — очень приятный мужчина. Тоже, кстати, доброволец — ходит эту их гору строить, с самосвалами какими-то все договаривается, с ребенком все время сам гуляет, ответственный такой. А с женой ему тоже не повезло — алкоголичка! С женщинами здесь вообще туго. Ребенка их жалко — мальчику 3 годика (такой хорошенький! так смешно разговаривает! ), а матери уже считай нет.

К пиджачку я хотела надеть туфли, черные колготки и свою любимую юбку. Но теперь я даже не знаю, что делать. Включила прогноз погоды — действительно: «Ожидается резкое похолодание».

[текст смазан]

стр. 17

Дорогая волшебница! Прости меня за то, что я пишу тебе не по правилам и прямо в этой тетрадке. Просто мне больше не на чем сейчас писать. Ручка у меня есть с собой.

Я решила отнести тебе эту тетрадку, которую я нашла в тайнике. Потому что на обложке нарисована волшебница, и я подумала, что тебе понравится.

Жилец Вершин прятал ее в тайнике. Я думаю, эта тетрадка имеет магическую силу и тебе обязательно пригодится.

Спасибо тебе, волшебница, за то, что ты мне помогаешь. Я принесла тебе шоколадные конфеты.

У меня есть еще одно желание. Я хочу, чтобы с [текст смазан]

Я так хочу. Я так хочу. Я так хочу.

Зима.

Спасибо. Это очень мило. Я очень давно не вела дневник. Точно не знаю, сколько лет я не вела дневник. Может быть, десять или пятнадцать. Тут сложно следить за временем. Но сейчас точно зима. Холодно.

Жалко, что в тетрадке осталось только полторы страницы. Может не поместиться. У меня тут почерк немного изменился. Стал более размашистым. Это все от холода.

В тот вечер я красиво оделась. Мы встретились в конце улицы, рядом с лесом. У нее было что-то острое. Я легла на землю, а она ушла. Потом она вернулась вместе с ним. Он очень ругал ее. Он сказал, что она может сесть в тюрьму. Он сказал, что постарается помочь. Он плакал.

Мне показалось, что ему меня немного жаль. Мой любимый.

Он отнес меня на руках на свалку с мусором, из которого строилась гора. Она шла рядом с нами. Он сказал, нужно меня зарыть. Совсем неглубоко. Потому что утром приедет машина с новой порцией мусора, и все засыплет в несколько слоев. И меня там никто никогда не найдет. Он сказал, что нужно торопиться. Потому что в прогнозе погоды обещали резкое похолодание. Он сказал: «Здесь все вот-вот замерзнет, и мы не сможем копать».

Они копали. Потом пришел сосед снизу. Он был очень грустный, потому что днем он работал на горе и выронил кошелек. Он светил фонариком и искал свой кошелек. Он направил фонарик прямо мне в лицо. А я не могла зажмуриться.

Сосед хотел уйти, но они его не отпустили. Мой любимый его не отпустил.

Потом мой любимый ушел вместе с ней и сразу стало очень холодно. Резко похолодало.

Утром приехал грузовик и выгрузил все, что было в кузове. Мой любимый сам руководил разгрузкой. Пока оставалась маленькая щелочка, я смотрела на него. Он был очень грустный. А волосы у него стали совсем белые. Но это его не портило. Он был очень красив.

Потом приезжали еще грузовики. Потом выпал снег. Много снега.

Зимой мой любимый приходит ко мне. Очень часто. Я чувствую, как он скользит по горе. Его движения совершенны. Его силы бесконечны. Мне хорошо, когда он рядом.

Иногда он разговаривает со мной. Он очень по мне скучает. А еще ко [далее текст смазан]

стр. 18

[текст смазан]

* * *

Объяснение по невозбуждению принято.

Приложение № 1 и приложение № 2 документами не являются и органами внутренних дел не принимаются.

Заявление об отпуске пишется отдельно на бланке не менее чем за две недели до отпуска.

У нас одни висяки, какой тебе Брянск?!

нач. РОВД Быков С. А.

В пекле

Голые зеленые стены. Что там, у меня, — что здесь. Повесили бы хоть что-то. Книжные полочки. Календарь. Фотографии. Зеркало. Картинки какие-нибудь… Распорядок дня. Не знаю. Не важно что. Ну хоть что-то.

На столе у него идеальный порядок. Аккуратная стопка бумаг — в левом углу, допотопный дисковый телефон, обмотанный изолентой, — в правом. Настольная лампа — ровно по центру. Небось линейкой специально измерял.

Я торчу тут уже минут двадцать. Я знаю, он заставляет себя ждать специально. Хочет, чтоб я занервничал.

Что ж — я нервничаю. Разве можно спокойно сидеть в этой комнате? Когда вокруг — четыре квадратные зеленые лысины, мутно лоснящиеся в электрическом свете? Не за что уцепиться глазами. Я вскакиваю со стула, подхожу к окну, прислоняюсь лбом к стеклу — оно холодное, приятно-холодное, но без цветочно-лиственного ледяного узора. Жаль. Я мог бы разглядывать его, этот узор. И прикасаться к нему. И соскребать пальцем… Впрочем, пальцем едва ли получится — со связанными-то руками. А почему, собственно, нет узора? Непорядок. Наверное, дело в батарее: она раскаленная, вот узор и не ложится…

Еще я мог бы смотреть из окна во двор — наблюдать за прохожими на улице. За тем, как дети играют в снежки, или дерутся в сугробах, или засовывают друг другу за шиворот острые черные корочки заледеневшего снега. А старушки в зеленых пальто — почему, интересно, у этих старушек всегда зеленые пальто с коричневыми воротниками? — выгуливают своих маленьких трясущихся сявок в вязаных идиотских жилеточках. Я бы часами на все это смотрел, но только ведь… тут и двора никакого нет. Прямо напротив окна — другое окно. Другое бесцветное здание. Остается изучать заледеневшую черную решетку.

А можно еще — больших скрюченных мух, валяющихся в проеме между рамами. Они лежат по углам, кверху лапками, мертвые… Мертвые — ждут воскрешения. Когда станет тепло, они оживут и будут сначала вертеться на спинках вокруг собственной оси, а потом вспомнят, как ползать и как летать, и будут биться в стекло, и кто-то, возможно, их впустит. В эту комнату. С того света. Но я этого не увижу.

— Извините, что заставил ждать!

Его голос раздается у меня прямо над ухом. В очередной раз удивляюсь, как это он умеет входить неслышно.

— Пришлось немного задержаться: неожиданно возникли дела.

Ах, какие мы вежливые…

— Ну что ж, присядем.

Его бледная, в красненьких цыпках пятерня странно замирает в воздухе, как будто он подает мне руку, — и я, идиот, уже судорожно дергаю своей, связанной, и мне даже становится неловко, что я не могу ее протянуть… — но нет, он просто указывает, куда сесть.

Я знаю, знаю. За этот стерильный стол. На этот железный, с красным резиновым сидением, стул. А он сядет напротив, в свое черное кресло.

Знаю, не в первый раз.

Я сажусь на стул. Он садится в кресло.

— Хотите воды? — спрашивает, как обычно.

— Да. Холодной, — отвечаю я.

Тоже как обычно.

Еще ничего не началось, а я уже весь мокрый. Горячая влага проступает у меня на лбу, крупные капли текут по вискам, сползают за воротник — и он это видит. Он это, сволочь, прекрасно видит.

Он встает и выходит из комнаты. Снова пропадает где-то минут десять. Возвращается с граненым стаканом и ставит его передо мной на стол. Я молча изучаю отпечатки чьих-то жирных пальцев на толстом голубоватом стекле.

— Пейте, пожалуйста.

— Как? — тявкаю я.

От унижения мой голос становится одновременно писклявым и хриплым.

— Ах, простите, — говорит он с садистской полуулыбочкой.

Потом подходит ко мне и поит меня из стакана. Вода мутная, горячая и отдает хлоркой: он явно только что налил ее из-под крана. Я пытаюсь отстраниться. Пытаюсь отодвинуться вместе со стулом, но ножки его намертво привинчены к полу.

— Пей, пей…

Зажмурившись, я залпом выпиваю отвратительную бурду и скрючиваюсь на стуле. Сам виноват. Сам виноват. Сам виноват. Можно ведь было отказаться. Ну да ведь черт же его знает! В прошлый-то раз действительно принес холодную. Почти ледяную…

— Итак, давайте попробуем разобраться. С самого начала.

* * *

…Комната вытягивается в узкий длинный пенал, потолок медленно ползет вниз, а зеленые стены — как же я ненавижу этот цвет! — отодвигаются от меня, мутнеют, мелко подрагивают. Как будто прямо передо мной, на этом его стерильном столе, разведен гигантский невидимый костер — и я смотрю на все через горячую дымку.

Сколько это уже длится? Час? Два? Пятнадцать минут? Не знаю.

Жарко у них тут. Жарко, жарко. Специально так сильно топят. От этой жары у меня страшно болит голова, я плохо соображаю, и часто не слышу вопросов, и путаюсь в ответах, и мямлю какую-то чушь… Вот что он только что спросил?

— Простите, что вы сейчас спросили?

— Я попросил вас назвать точную дату. Какого числа произошли… э-э-э… события?

— Я уже не помню… Последние числа декабря.

— А поточнее?

— Не помню.

Он встает с кресла и прохаживается по комнате. Встает у меня за спиной. Наклоняется к самому уху и спрашивает тихо и вкрадчиво:

— Что это был за вызов?

— К шестилетней девочке. На несколько часов.

— А точнее?

— От пяти до десяти, если не ошибаюсь. Оплачены были, кажется, все десять.

— И часто у вас бывают такие заказы?

— Нет. Это впервые. Обычно больше часа не бывает.

— Адрес?

— Я не помню точно.

— Ну тогда приблизительно. Попробуйте описать ваш маршрут.

Он возвращается на свое место, снова садится в кресло. Щурит маленькие красно-карие глаза. Темные горячие кружочки — в них скука, брезгливость и фанатизм. Черные точечки в центре — злоба.

Я смотрю в эти горящие кружочки своими — водянистыми, невзрачными — и почему-то стараюсь не моргать, как будто мы играем в «кто кого пересмотрит». Он тоже не моргает, и я не выдерживаю взгляда. Мои глаза слезятся, подло щурятся, выдавливая из уголков маленькие едкие капли… А я не могу утереть их. Остается только ждать, пока они стекут по щекам, смешаются с теми, другими, которые спускаются со лба.

Он небось думает, что я плачу.

Я говорю:

— «Чертаново». Минут пятнадцать от метро.

Там был какой-то супермаркет. От него шла асфальтовая дорога. В горку. Потом она превращалась в извилистую заледеневшую тропинку, я там чуть не упал — у меня подошвы были очень скользкие… Как называлась эта улица? Да никак она не называлась. Там и домов-то не было. По обеим сторонам — помойки, гаражи, какие-то проволочные решетки. Нет, я никого там не видел. Если не считать пары здоровенных крыс. Я их запомнил, потому что они перебежали мне дорогу, и я сначала испугался, что это черные кошки. Потом понял, что нет — разглядел их хвосты. В приметы — ну, в некоторые… Нет, я не так уж суеверен. Просто все равно неприятно, если тебе перебегает дорогу черная кошка. Ну или там…

— Что-то прохладно здесь, вы не находите? — он притворно поеживается, потирает свои как бы замерзшие руки, подносит ко рту и дышит на них, пряча ухмылку. — Пожалуй, я включу обогреватель.

Он подтаскивает серебристый агрегат прямо ко мне, ставит на максимум. Из него доносятся какие-то нерешительные скребущиеся звуки, и сразу же гофрированное нутро раскаляется, краснеет, обдает меня жаром.

— Продолжайте, прошу вас.

Потом я шел через пустырь…

* * *

На этом пустыре я не встретил ни одного прохожего. Даже с собаками никто не гулял. Не знаю почему. Может, боялись? Там было слишком темно. Один-единственный фонарь стоял, да и то светил еле-еле.

А я? Нет, не боялся. Ну, разве что шею свернуть: у меня обувь была скользкая, а как раз накануне случились заморозки, все заледенело, сверху — снежок, и не видно ни черта. Но идти оказалось довольно легко — мне повезло. Потому что там все было усыпано еловыми ветками. Я наступал на них и поэтому не скользил, и они приятно хрустели у меня под ногами. Я еще тогда подумал, что днем на этом пустыре, возможно, располагался елочный рынок.

Дальше пустырь заканчивался и начинались высотки. Такие бело-синие, кажется. Или бело-коричневые… Точно не помню. Но помню, что они совершенно не отличались одна от другой, я еще испугался, что заблужусь и опоздаю… Нет, не опоздал. И не заблудился.

Или заблудился?

По крайней мере я нашел тот дом довольно легко. Если это действительно был тот дом. Сейчас я в этом уже не уверен. Я, на самом деле… Ветки. Все дело в них. В какой-то момент меня так укачали одинаковые эти дома, что я даже перестал обращать внимание на их номера и названия улиц, а просто машинально шел и шел, глядя себе под ноги и стараясь все время наступать на еловые ветки. Если дорога разветвлялась, я просто выбирал ту, на которой они лежали. Если бы лежали на обеих? … Не знаю, куда бы я пошел. Наверное, поднял бы голову и посмотрел на номер ближайшего дома, постарался бы сориентироваться. Но ведь… они ни разу не лежали на обеих. Только на одной. И их почему-то было очень много под ногами, хотя пустырь давно уже остался позади, и если даже там располагался рынок… Да нет, не было там, наверное, никакого рынка. Как я это объясню? Как объясню… Я не знаю. Просто… там, наверное, кто-то умер…

— Что?!

Я вздрагиваю от звука его голоса.

— Повторите, что вы сказали, — говорит он.

— Простите. Наверное, я сказал что-то не то? Но повторить не могу. Не помню. Здесь очень жарко. Жарко. У меня что-то… с головой. Может быть, если бы вы выключили…

— Вы только что сказали, что в микрорайоне рядом со станцией метро «Чертаново» в тот вечер было очень много еловых веток, потому что там кто-то умер.

— Ну да, возможно, сказал.

— Что вы имели в виду?

— Но разве… Мне казалось, что есть такая примета… даже, вернее, традиция…

— Что за традиция?

— Устилать еловыми ветками дорогу, по которой несут гроб.

Он смотрит на меня как на идиота.

— Последний путь, понимаете?

— Ну конечно, понимаю, — говорит он раздраженно. — Продолжайте.

— Эти ветки привели меня прямо к подъезду. Я набрал код и…

— То есть это был именно тот подъезд, который вы искали?

— Да.

— Вы это поняли по веткам?

— Нет, конечно. Я посмотрел на номер… кажется.

— Кажется?

— Да, конечно, я посмотрел. Или просто понял… Извините, вы не могли бы… Я что-то плохо себя чувствую.

— Это, наверное, от холода, — говорит он. — Как бы вы у меня не простудились.

Он снимает телефонную трубку, крутит диск:

— Радость моя, принесите нам, пожалуйста, еще один обогреватель. А то мы тут замерзли. — Поворачивается ко мне. — Продолжайте. Вы набрали код — какой?

— Я уже сейчас не помню. Какие-то цифры — они у меня были записаны на бумажке…

— И дверь открылась?

— Да.

— Значит, это действительно…

В комнату врывается толстая жизнерадостная девица с нарисованными глазами. На веках — мазки густого, темно-синего. Жирно обведены черным контуром — до самых бровей, до самых ушей. Из-за этих глаз она похожа на распухшую мультипликационную Дюймовочку В руках у нее обогреватель. Такой же, как тот, что стоит справа от меня.

Этот она устанавливает слева.

— …Значит, это действительно был нужный подъезд? — он говорит громко и нетерпеливо, разве что ногами не сучит. — Я вас спрашиваю: получается, это был нужный подъезд?

Он дотрагивается до своего рта пальцем, морщится. Я вдруг замечаю, что нижняя губа у него треснула — ровно посередине. В ранке — запекшаяся кровь.

— Еще раз спрашиваю: получается, это был…

— Да. Получается, был. Да. Нужный. Да! Да! Пожалуйста, уберите это от меня, мне трудно дышать…

— Продолжайте. Дальше. Как все было?

* * *

…Как все было? … Как было? … Еловые ветки… Батареи… Обогреватели… Хвойный запах… меня тошнит от хвойного запаха… и тогда тошнило… только не приносите сюда еще и елку… не украшайте ее при мне… как все было… я ведь уже рассказывал… остановите стены… зеленая центрифуга… зеленый цвет… ядовитый… горячий… воздух…

* * *

После репетиции к нам подошла координаторша Любовь Михайловна, субтильная бестолковая тетушка, необычайно крикливая. Говорят, в молодости она училась во ВГИКе — там ей и поставили голос.

Вид у не был немного растерянный, в руках — какая-то распечатка.

— Так… Значит… Вызов есть.

Смотрит в пол. Переминается с ноги на ногу. Говорит почти тихо. Да что это с ней? гуманитарную акцию, что ли, какую-то хочет нам втюхать? Выступление в интернате для детей-сирот?

— Вызов по адресу: Варшавское шоссе, дом 102, корпус 5. Станция метро «Чертаново». К шестилетней девочке… э-э-э… — она странно замялась. — Кажется, на всю ночь.

— Как это? — изумилась Настя. — На всю ночь? Они что, спятили? Не-е, я не пойду. У нас в контракте сказано, что…

— А вам и не придется идти. Мамаша заказала только Деда Мороза, — координаторша сочувственно глянула на меня, — без Снегурочки.

— В смысле? — Настя стянула с головы искусственную желтую косицу и без нее сразу стала выглядеть старше и почему-то толще.

— Мамаша попросила только Деда Мороза, — отчеканила Любовь Михайловна.

Настя скептически фыркнула. Вытащила из мохнатой сумки пудреницу с зеркальцем, разноцветные ватные комочки в пакетике, какие-то тюбики. Быстро и зло стерла с лица серебристые блестки и рыхлый розовый румянец. Стала опять пористо-желтой, как обычно.

— Пойдете? — просительно повернулась ко мне Любовь Михайловна.

— А денег сколько?

— Заказчица заплатит за десять часов. Вперед. Но, соответственно, без гонорара Снегурочки.

— Ну, наверное. Почему нет? — промямлил я. — А что делать?

— Да стандартная программа, — с облегчением заголосила координаторша. — Игры, стихи, загадки.

— У нас, кажется, планы были… — оскалилась Настя, глядя куда-то мне в лоб.

Когда Настя злилась, она не смотрела в глаза. А злилась она почти всегда.

— Хорошо, — сказал я координаторше. — Пойду.

Настя нервно щелкнула пудреницей и направилась к выходу. С силой хлопнула дверью.

Я машинально потянулся за ней, но у порога остановился. Тридцатипятилетняя снегурочка со вздорным характером, со склонностью к ночным истерикам и с двумя зашуганными детьми. Битая посуда, слезливые монологи… Африканские страсти, клубящиеся, точно джинны в бутылке, внутри безнадежно фригидного тела… Это ли мне нужно? Да еще вечный ремонт у нее в квартире. Порожки и арочки… Чур меня, чур.

Через десять минут я получил от нее sms-ку: «Proshay». Еще через пять: «Ya na avtobusnoy ostanovke. Ko mne pristaet podozritelny tip». Еще через две: «Tebe voobshe vse bezrazli4no, da? » Пока я неловко тыкал пальцами в маленькие кнопочки, стараясь изобразить что-то вроде «Подожди, я сейчас», приехала очередная sms: «Svoloch». Тут же подтянулась еще одна: «Nikogda ne zvoni mne bolshe». Как это она штамповала их так быстро? Да еще попутно подвергаясь харассменту со стороны «подозрительного типа»? Ловкость рук…

Я написал: «OK, ne budu». На экране мобильника нарисовались два телефончика. От одного к другому, конвульсивно подергиваясь, летел конвертик. Летел, летел… «Message failed». Зато от нее — еще одно сообщение: «Prosba vernut vse, 4to tebe ne prinadlejit».

О как.

Я подошел к координаторше и протянул ей свой мобильный:

— Передайте, пожалуйста, Насте, когда ее увидите.

Все, что мне не принадлежит… Она мне его, вообще-то, подарила, этот мобильный. Вместо ошейника и поводка. Но это уже детали. Все равно я так до конца и не разобрался, как им пользоваться. Да и вообще не люблю я их. Есть домашний телефон — этого вполне достаточно.

— А как же мы с вами будем связываться? — заверещала Любовь Михайловна.

— Есть домашний телефон.

— Ну ладно, дело ваше. А Снегурочку вам, может, какую-нибудь другую в пару подобрать?

Ох, какой же у нее звонкий голос! Две оставшиеся Снегурочки оглянулись на нас с плотоядной тоской. Кажется, они были еще старше Насти. Я пригляделся к той, что стояла ближе — тетушка предпенсионного возраста, с огромными мешками под глазами, — и примерил к ней свою стандартную фразу: «Ну, внученька, доставай наши подарочки! »

Внученька… Да ладно, не все ли равно?

— Как хотите, — ответил я.

— Ладно, я заменю. Ну вы только про завтра не забудьте! Завтра у вас, так сказать, сольное выступление. Варшавское шоссе…

* * *

Лифт не работал, пришлось идти пешком. На четырнадцатый этаж.

К подобного рода физическим нагрузкам я совсем не был готов. Я, вообще, человек довольно тучный и не слишком здоровый. Дойдя до девятого этажа, я стянул с себя дурацкий красный мешок с подарками и присел на ступеньку — отдохнуть. У меня кололо в правом боку, я весь взопрел под новогодним костюмом, сердце колотилось где-то в гландах.

Так я просидел, наверное, минуты три, а потом услышал шаги: кто-то быстро бежал вниз по лестнице. Я задрал голову…

Вскоре она появилась. Я сидел, привалившись к перилам, все еще обливаясь потом и пыхтя, и смотрел, как ко мне вприпрыжку спускается старуха лет этак под девяносто.

Одета она была очень странно. Совсем не по-стариковски — в короткий, до пояса, кроличий полушубок розоватого оттенка, черную кожаную юбку, игриво обтягивающую одновременно тощий и оттопыренный зад. На ногах — на кривых, безобразно отекших ногах — модные ботинки-лодочки с загнутыми носами, на огромном каблуке. И тонкие колготки — сначала мне показалось, что на них какой-то рельефный узор… Но потом — когда она подошла ко мне вплотную — понял, что нет. Там, под гладким блестящим капроном, была путаница фиолетовых, распухших, чуть не лопающихся от распирающей их стариковской крови вен.

Я отвернулся от этих ужасных ног и прижался теснее к перилам, освобождая ей путь. Старуха пробежала мимо меня, сгустилась на один пролет, а потом вдруг остановилась: шаги стихли.

Не дай бог она сейчас ко мне прицепится. Я встал и медленно поплелся наверх — общаться с сумасшедшей бабкой совсем не хотелось.

— Простите! — крикнула она тонким надтреснутым голосом и прытко вскарабкалась по ступенькам ко мне.

Ну вот, началось.

— Вы ведь Дед Мороз?

Ох. Сейчас она, наверное, попросит выполнить какое-нибудь ее заветное желание. Или полезет ко мне в мешок за подарком. Может, действительно дать ей шоколадку какую-нибудь? Только бы отвязалась… Я полез было в мешок — но передумал и молча пополз дальше.

— Эй, подождите, вы ведь Дед Мороз? К девочке? Постойте! Вы из фирмы «Вьюговей»? Это же я вас вызвала! В Интернете реклама вашей фирмы была.

Я остановился и на секунду зажмурился. Потом открыл глаза и посмотрел на нее еще раз. Ну точно — лет девяносто. Если не сто. Надо же, бодрая какая старушка… В мини-юбочке. Деда Мороза она вызывала. В Интернете реклама…

— Эу, — из меня выдавилось что-то невнятное.

В горле першило.

— Вы извините, — запищала она, чуть шепелявя, — у нас лифт сломался. Рождественский такой подарочек жильцам. У нас всегда так: как праздник — сразу ломается лифт. Но зато вот я вас здесь встретила. Это очень хорошо. А то я вас ждала, ждала — а вы все не шли… Заблудились, что ли? У нас тут легко заблудиться, в этом районе. Все дома одинаковые. Я даже сама иногда не туда поворачиваю… Да, в общем, я вас ждала, а потом смотрю на часы — и вижу, что сама уже опаздываю. Пришлось уйти. Леночку одну оставила… Как-то мне не по себе было, но теперь ничего. Теперь-то я знаю, что вы уже идете…

Она улыбнулась, продемонстрировав неполный комплект коричневатых зубов. Потом на ее морщинистом, обвисшем, как у бульдога, лице изобразилось вдруг что-то вроде смущения:

— Я в гости иду. Может быть, на всю ночь. Ну, вы понимаете…

Я понимаю. Да уж, я понимаю. А что я понимаю? Меня снова прошиб пот. Еще немного, и он начнет сочиться из моей дедморозовской шубы…

— Может быть, я до самого утра там останусь, — снова залопотала старушка. — Вы уж поразвлекайте мою Леночку. Пусть она вам песенку споет. Или стишок расскажет рождественский — она, кстати, специально к вашему приходу что-то учила… Или даже сочиняла… Вы ее, главное, разговорите — дальше она уже сама вас веселить будет. А потом, когда она спать ляжет — это, правда, не очень скоро, она у меня сова, — но когда ляжет, просто на кухне посидите. Чаю можете попить. Бутербродиков себе сделайте. Там сыр, колбаса в холодильнике… Ну — я поскакала!

Она поскакала, — повторил я про себя тупо.

— Не скучайте! — старуха махнула мне рябовато-желтой рукой с длиннющими ногтями — ногти были коричневые, ороговевшие, но с островками не вполне облезшего ярко-красного лака.

А потом она мне подмигнула. Кокетливо так. Подмигнула своим маленьким слезящимся глазом, мутно мерцавшим из глубины мягких отечных складок, — и действительно поскакала вниз.

Несколько секунд я оторопело смотрел ей вслед. Потом, немного придя в себя, свесился через перила и крикнул:

— Она ваша внучка, эта Леночка?

Каблуки перестали цокать по ступенькам. Последовала пауза. Потом снизу послышалось пронзительное, скрипучее хихиканье, отвратительно раздробилось о стены подъезда, обволокло меня десятками, сотнями квакающих отголосков.

— Какая еще внучка, — крикнула она, отсмеявшись, — конечно, дочка! Шесть лет.

Снова радостное цок-цок-цок.

Потом хлопнула входная дверь — и все стихло.

Дочка — шесть лет… Когда же она родила ее — в восемьдесят? В семьдесят пять?

У меня закружилась голова — пришлось вцепиться обеими руками в перила, чтобы не упасть. Жарко. Господи, как же в этом их чертовом подъезде жарко…

Еле волоча ноги, буквально подтягиваясь на руках, я добрался наконец до четырнадцатого этажа и встал, задыхаясь, перед дверью нужной квартиры. Я хотел сначала хоть немного восстановить дыхание, а потом уже звонить, но, видимо, пыхтел с таким пронзительным свистом, что меня услышали с той стороны. За дверью кто-то зашебуршался. Брякнула цепочка — непонятно, то ли расстегнули ее, то ли наоборот.

Маленький круглый «глазок» почернел. На меня смотрели.

Делать было нечего. Постаравшись задержать дыхание, чтобы с порога не пугать ребенка своей сиплой одышкой, я нажал на кнопку звонка.

— Кто там? — раздался из-за двери возбужденный женский голос с приятной гнусавинкой.

Ну, слава богу! Мать ребенка дома. Старуха, значит, была все-таки просто чокнутой. А я-то, дурак, уши развесил… «дочка шести лет». Меня ведь чуть удар не хватил… не, я ведь и в самом деле…

Снова звякнула цепочка — и дверь резко распахнулась.

На пороге стояла — нет; не стояла, скорее, радостно подпрыгивала — тетка лет сорока. Каштановые с проседью волосы разделены ровным пробором и стянуты цветными лентами в два жидких хвостика. На макушке, чуть набекрень — блестящая корона из фольги. Розовое платье, усыпанное блестками, с огромным декольте — большие обвисшие груди чуть не вываливаются. На ногах — тапочки с зайчиками и толстые белые колготки. Хлопчатобумажные… Карнавал у них здесь, что ли?

— Заходи! — радостно позвала женщина.

Нахальная. На «ты»…

Я зашел.

Она закрыла за мной дверь на ключ.

Коридор был очень маленький и тесный. Стены обтянуты рыжими прорезиненными обоями — под «кирпичную кладку». В квартире стояла гробовая тишина. Ни музыки, ни гостей. Никакого карнавала…

— Я тебя давно уже жду, — сказала женщина.

— Ну, здравствуйте, здравствуйте! — громко забасил я, скидывая на пол красный мешок. — Я Дед Мороз! Я подарки вам принес!

Странно. Дети, даже очень стеснительные, обычно выбегают в коридор после этой фразы.

— Здравствуй, — ответила женщина и почему-то захлопала в ладоши.

— А где же ребенок? — поинтересовался я шепотом. — Не спит еще, я надеюсь?

— Ребенок? — переспросила она.

— Ну да, ребенок. Девочка. Меня же к девочке пригласили?

— Ну так я — девочка, — заявила тетка и ткнула себя рукой в грудь для убедительности.

Пьяная, что ли?

— Не, ну вы, конечно, тоже еще… в самом цвету: … в расцвете…

Господи, что я такое несу?

— … и прекрасно выглядите, но все-таки — я же к девочке пришел. К Леночке. Леночка ее зовут, так ведь?

Тетка пристально посмотрела на меня. Хотела что-то сказать. Потом, видимо, передумала, но рот так и остался открытым. Верхние зубы — длинные, желтые…

— Может, я ошибся адресом?

У нее задрожали щеки. Заячьи зубы впились в нижнюю губу, тоже подрагивавшую. Она уже совсем было начала рыдать, но неожиданно передумала — и вместо этого широко улыбнулась, сверкнув золотым зубом в глубине рта:

— А, я поняла: ты меня разыгрываешь!

— В смысле?

— Ну, как будто ты меня не узнаешь. Ты же знаешь, что это я — Леночка.

Нет, она не пьяная…. Она сумасшедшая. Я попятился к двери, повертел ручку. Черт. Заперто. Она же и заперла.

Машинально полез в карман за мобильным… Ах, ну да, конечно. Я же давеча «вернул все, что мне не принадлежит». Другой психопатке.

— Откройте, пожалуйста, дверь, — сказал я — почему-то басовито-дедморозовским голосом.

А хотел ведь сказать совсем по-другому. Хотел — с угрозой. Нервы…

— Ну уж нет! — истерически-радостно взвизгнула «Леночка». — Ни — за — что. Заходи, пожалуйста. Сейчас будем играть.

Она засмеялась — нет, заржала, заикала по-ослиному.

Так. Так… Нет, с угрозой, пожалуй, не надо. С сумасшедшими нужно говорить спокойно и вежливо…

— Извините. Но я лучше пойду. Пожалуйста, ключ, — я протянул руку.

Она перестала смеяться. Черненькие сощуренные глазки — она почему-то все время их щурила — заблестели, забегали.

— Никуда ты не пойдешь! — сказала она визгливо и топнула ногой. Короткой некрасивой ногой в тапке с зайчиком.

— А почему, собственно? — спросил я.

С сумасшедшими ведь как? Нужно просто понять их логику. Понять их логику и говорить с ними в рамках этой самой логики…

— Потому что тебе заплатили вперед.

Вот те раз. А логика у нее не такая уж сумасшедшая…

— Тебе мама заплатила вперед. И ты должен меня развлекать. Даже если я тебе не нравлюсь, — она обиженно надула губы.

— Ваша мама?

— Ну да, мама. А кто же еще? Папы у меня нету. И перестань говорить мне «вы».

Она снова топнула ногой.

— А ваша… э-э-э… хорошо, твоя мама — это случайно не та бабуля в кроличьем полушубке, которую я сейчас встретил в подъезде?

— Моя мама молодая! — взвизгнула тетка. — Она в полушубке ушла, да! Но она молодая! И красивая!

Так, ну теперь все, кажется, встало на свои места. Две сумасшедшие одинокие бабы. Возможно, действительно мать и дочь. А почему нет — это наследственное… Впереди — тоскливый рождественский вечер. Захотелось праздника. Ну, а кому не хочется праздника? Они вызвали Деда Мороза. Дед Мороз пришел. Потом старая ведьма… пожилая женщина «ускакала». А эта осталась. И хочет, чтобы я… Чтобы я — что?

— Ну хорошо. Вы мне заплатили. И чего же вы… чего ты от меня хочешь?

— Как чего? Ты же Дед Мороз? Вот и устраивай мне праздник.

Ну вот — значит, я прав. Человеку просто нужен праздник. А почему, собственно, нет? Хочет получить невинное удовольствие — за собственные, опять же, деньги. Она, наверное, совсем одинокая, бедняжка. Хочет побыть маленькой. И заплатила, стерва, вперед…

— Ну, здравствуй, здравствуй, деточка! — заголосил я привычным басом. — Тебя как зовут?

— Я же сказала — Леночка, — она еще больше окрысилась.

— А я — Дед Мороз! Подарочки принес!

Господи, какой бред…

— А вот скажи-ка: слушалась ли ты маму?

— Слушалась.

А глазки-то у нее все бегают, бегают… Может, надо бригаду из психушки вызвать, а не ерундой тут заниматься?

— А слушалась ли ты папу?

— У меня нету папы, — тетка ухмыльнулась как-то недобро.

— А учила ли ты уроки?

— Учила, учила.

Какие же у нее противные глаза…

— Ну, тогда — получай!

Я наклонился над мешком, порылся в нем, вытащил оплаченные — ею же, ею же! — заранее подарки: набор шоколадных конфет, какую-то пеструю шмотку в прозрачной упаковке и мягкого плюшевого щенка.

— Ой, спасибо! — она выхватила «подарки» у меня из рук.

Растерзала шуршащий полиэтиленовый пакет, вытряхнув оттуда дурацкое синтетическое платье в мелкий цветочек, потом прижала к груди щенка, тут же отбросила его, открыла конфеты, засунула сразу несколько себе в рот. Неприятно зачавкала.

— Проходи, — сказала, давясь слюнями; коричневая шоколадная жижа вытекла из уголка ее рта и потекла по подбородку.

Я машинально стал расстегивать дедморозовский костюм.

— Нет, ты что!? Не снимай шубу! Ты же Дед Мороз. И сапоги можешь не снимать… Пойдем.

Гостиная как гостиная. Немного унылая, с массивной советской стенкой и с этими дурацкими резиновыми обоями под кирпич, но ничего такого ужасного. В углу — наряженная елка. В ведре.

— Ну, деточка! Как будешь встречать дорогого гостя? Может, ты…

— Я тебе сейчас стихотворение расскажу. Я его сама сочинила. Оно, правда, было для Снегурочки… А потом мама сказала, что и Дед Мороз, и Снегурочка — это будет слишком дорого. Так что… Но я все равно расскажу, ладно?

— Конечно, деточка! Я тебя внимательно слушаю!

Она вдруг куда-то выбежала. Через пару секунд вернулась с табуреткой, поставила ее в центре комнаты и взгромоздилась сверху. От нее остро пахло застарелым потом — под мышками, на идиотском розовом платье темнели мокрые пятна…

Я тоже весь взмок — в комнате действительно стояла страшная духота, как в парной; возможно, это из-за чертовой резины на стенах… А я к тому же был в шубе. Сладкий запах хвои и шоколада разливался в воздухе — меня начинало подташнивать.

— Ты слушаешь? — спросила женщина.

— Да-да, конечно.

Она уставилась своими безумными сощуренными глазами в стену и громко, гнусаво, нараспев заголосила:

Здравствуй, девочка-снегурка.

На руках сверкает снег,

У тебя в снежинках куртка

И красивый белый мех.

Потом выжидательно уставилась на меня. Прикусила нижнюю губу острыми желтыми резцами:

— А чего ты не хлопаешь? Тебе что — не понравилось?

— Очень понравилось! — я восхищенно зааплодировал.

Все, пора как-то выбираться отсюда. А то я и сам свихнусь…

— Тогда я тебе еще одно расскажу. Я его тоже придумала сама, — взгляд у нее снова остекленел.

Наступило Рождество,

Пребольшое торжество,

Мы украсим елку,

Хоть у нее иголки,

Красивыми игрушками

И всякими блестушками.

Блестушками. Блестушками… Сейчас меня вырвет.

Я метнулся к окну, вскарабкался на подоконник, подергал ручку форточки. Наглухо задраена…

Она тем временем успела спуститься с табуретки. Подошла ко мне, вцепилась рукой в подол шубы:

— Ты чего это делаешь?

— Форточку пытаюсь открыть. По-моему, здесь очень жарко.

— Нет, не жарко, — сказала «Леночка». — Совсем не жарко. Даже наоборот — холодно. Быстро слезай оттуда. Ты должен со мной играть.

Я слез. Но подол шубы она из руки не выпустила. Второй, свободной рукой взялась за мой меховой воротник.

— Ну неужели я совсем-совсем тебе не нравлюсь? — спросила шепотом.

На меня пахнуло шоколадом и какой-то гнилью из ее рта. Она задышала вдруг часто и тяжело, прижалась ко мне своим обвисшим животом.

— Ну хоть капельку? Нравлюсь?

А-а, так вот чего ей на самом деле надо… Ну, это уж слишком! Я все-таки Дед Мороз, а не проститутка по вызову!

— Так, — сказал я своим нормальным, небасовитым голосом. — Поиграли, и будет. Отдайте мне, пожалуйста, ключ от входной двери.

— Не отдам! — сощурилась Леночка.

— Что ж — тогда я буду вынужден отобрать его у вас силой.

Я схватил ее рукой за плечо. Она вывернулась, отскочила на шаг, а потом завизжала — пронзительно, заунывно, как кликуша. И выбежала из комнаты. Я поплелся за ней.

Я обнаружил ее в кухне. Она стояла на подоконнике перед открытой форточкой. В руке она держала злосчастный ключ.

— Вот ключик, видишь? — Леночка повертела его в руке и показала мне язык — противный, с белым налетом. — Видишь? Больше не увидишь!

И, прежде чем я успел подбежать к ней, она выкинула ключ в окно. С четырнадцатого этажа.

— Да что ж ты, сука, делаешь! — заорал я. Громко, почти по-дедморозовски.

— Ой, ты… матом ругаешься? — запаниковала вдруг тетка и спрыгнула на пол. — Матом нельзя ругаться.

* * *

— Почему же вы не вызвали милицию? В квартире был телефон?

— Телефон? Да, был. Но сначала… Сначала я не знал, что им сказать, в милиции. Я думал, это будет звучать по-идиотски: «Здравствуйте, вас беспокоит Дед Мороз. Меня не выпускают из квартиры, приезжайте! » А потом… Потом, когда она выкинула ключ, я хотел позвонить, но… Но она…

* * *

Она схватила с холодильника ножницы и побежала за мной. Я даже не успел снять трубку. Она подскочила к телефону и перерезала шнур.

— Никуда ты не пойдешь! — завопила она, брызнув мне в лицо слюной. — Не пойдешь! Не пойдешь! Никуда ты не пойдешь!

Она запрыгала вокруг меня, с ножницами в руках. Как шимпанзе. Как большая взбесившаяся шимпанзе.

— Ты никуда не пойдешь! Мы сейчас будем играть!

— Ладно, хорошо, — от этих ножниц мне стало сильно не по себе. — Я не уйду. Будем играть, о’кей. Во что?

Она мгновенно успокоилась и перестала прыгать.

— Я хочу в прятки.

— Ладно. В прятки так в прятки.

— Чур я вожу, чур я вожу!

— Хорошо.

Просто прекрасно. Ты водишь. Я завяжу тебе глаза, и пока ты будешь считать до ста, я что-нибудь придумаю. Как-нибудь выберусь отсюда.

— На, — она протянула мне небесно-голубой шарф.

Я завязал ей глаза, стараясь как можно меньше прикасаться к немытым, жирно блестевшим волосам на затылке.

— До скольких считать? — спросила она.

— До ста.

— Раз, два, три, четыре…

Я выбежал в коридор. До ста. До ста… Нужно сориентироваться и выработать план действий. Наверняка где-то еще припрятан запасной ключ. Возможно, в комнате старухи. Так, а сколько вообще здесь комнат? Раз дверь, два дверь — ага, еще две — не считая гостиной.

— Восемь, девять, десять…

Я толкнул ближайшую дверь — и оказался в детской. В жуткой, нелепой детской. Стены ее также были оклеены рыжими резиновыми кирпичиками. Не квартира, а склеп какой-то… На гвоздях висели картинки: кривой, нарисованный розовой акварелью слон, какая-то мерзкая птица — петух, что ли? — разноцветными мелками… Повсюду валялись плюшевые игрушки: кошечки, собачки, медведи — большие и маленькие. В центре комнаты — светлый деревянный стол. На нем карандаши, ластики, замусоленные листочки бумаги с недоделанными монстрами… И еще фотография в рамочке: лицо старухи, которую я видел в подъезде. Отвратительно размалеванное, сморщенное лицо с длинным крючковатым носом.

У окна стояла детская кроватка — слишком короткая, чтобы на ней могла уместиться взрослая женщина. Поэтому с одного края к ней придвинули здоровенный ящик. Нет, здесь вряд ли найдется запасной ключ.

Я снова вышел в коридор…

— Сорок два, сорок пять, сорок семь…

…и метнулся во вторую комнату. Ту, в которой жила, по-видимому, старуха.

Тот же резиновый кирпич. Прямо передо мной — огромное допотопное трюмо. Перед зеркалом разложены всякие тюбики, ватки, скляночки, бутылочки, шкатулочки, заколочки, фарфоровые собачки. На правой зеркальной створке висит свалявшийся черный парик.

Я поковырялся немного среди этого барахла, заглянул туда-сюда — нет, ключа нет. Мое отражение мелькнуло в зеркале: красное лоснящееся лицо, все в испарине, идиотский красный колпак, густая синтетическая борода…

Где еще может быть ключ? В углу, у стены — уродливая полированная тумба. Я подергал дверцу — закрыто. Черт. Черт, черт, черт. Возможно, в шкафу?

Я метнулся к огромному шкафу, потянул за бронзовую, отчего-то липкую, ручку — не идет. Тоже, что ли, закрыто на ключ? А, нет, просто тугая. С противным скрипом дверца шкафа наконец подалась. И в этот момент я услышал приближающиеся шаги.

— Девяносто восемь, сто, — восторженно прогнусавила тетка. — Все! Я иду искать!

Я изо всех сил дернул дверцу, раздвинул вешалки с вонючим тряпьем и забрался внутрь. Уселся на дно, среди какого-то барахла, и закрыл шкаф изнутри, оставив себе лишь небольшую щелочку, чтобы дышать.

В шкафу было душно. Невероятно душно. Там пахло застарелым потом, сухими апельсиновыми корками и еще почему-то хвоей.

В комнате послышались шаги.

Я замер. Может быть, ключ от входной двери все-таки где-нибудь здесь? Если я нащупаю его, если я найду его, то смогу быстро выскочить из шкафа, добежать до коридора…

Я осторожно пошарил по дну шкафа. Возможно, где-нибудь здесь, в уголке… Моя мать, например, хранила связку запасных ключей как раз в уголке. Рука нащупала вдруг что-то гладкое, округлое. Шкатулка такая? Кажется, да. С круглой крышкой… Наверное, из слоновой кости… Нужно только понять, как она открывается. Как же она открывается?

— Ну и где ты спрятался? — прогнусавила тетка совсем близко. — Я же знаю, что ты в этой комнате, Дедушка Мороз!

Я посмотрел в щелку. Она стояла здесь, рядом, но полностью я ее видеть не мог. Только косолапые ноги — в толстых белых колготках, в тапочках с зайчиками. И еще руку — прямо у меня перед носом. Руку, сжимавшую острые ножницы…

Я перестал дышать. Стоптанные внутрь «зайчики» развернулись и нерешительно двинулись дальше.

— Дедушка Моро-оз! Где ты?

Я тихо выдохнул воздух и снова принялся ощупывать шкатулку. О! Какая-то дырочка! Просунул в нее палец, подергал — нет, не поддается. А вот и еще одна дырочка, рядом. Да как же открыть эту штуку? Так, какой-то остренький выступ, чуть снизу… Нет, тоже бесполезно. А вот, еще ниже… еще ниже — какие-то… камешки, что ли, инкрустированные… в рядок… или — нет, не камешки. Никакие это не камешки… это… зубы, что ли?!

Я отдернул руку и вскрикнул.

— Вот ты где! — радостно завопила она, подскочила к шкафу и рывком распахнула дверцу.

* * *

— Что вы с ней сделали?

— Я? Я — ничего. Я не помню… Нет, я не понимаю, о чем вы. Я ничего не делал… Выключите это, пожалуйста. Прошу вас, откройте окно. Мне душно! Мне очень душно!

— Я еще раз вас спрашиваю: что вы с ней сделали?

— Ничего! Я не помню… Нет, ничего! Мы просто играли в прятки. Я завязал ей глаза голубым шарфом, а сам спрятался…

— Вы задушили ее шарфом, так ведь?

— Да нет же! Нет! Я не помню… Нет, я ничего такого… Я завязал ей глаза… Она стала считать до ста. Я спрятался в шкафу. Там было ужасно душно — так же, как здесь сейчас. Откройте окно, пожалуйста, откройте, я вас умоляю!.. Я спрятался… А она нашла меня… Просто нашла меня. Было уже поздно. Мы еще немного поиграли, и она легла спать…

* * *

Когда все кончилось, я зашел на кухню и распахнул настежь окно. Потом залез в холодильник. Вытащил докторскую колбасу, немного обветрившуюся, и плавленый сырок. Сделал себе несколько бутербродов. Нашел крупнолистовой чай в пачке и еще «Lipton» в пакетиках. Я вообще-то не очень люблю пакетированный чай, но заваривать просто не было сил. Я вскипятил воды, залил пару пакетиков в чашке. Чашка была вся в коричневых пятнах. С нарисованными животными: кот, пес, осел и петух, — кажется, из «Бременских музыкантов»… Очень противная чашка, но все остальные были грязные — валялись в мойке.

Я даже подумал, не вымыть ли им посуду… Но все же не стал.

Под утро вернулась старуха. Я услышал, как она поворачивает ключ в замке, и сразу вышел в коридор. Оттолкнул ее, протиснулся в дверь и побежал вниз по ступенькам.

Потом она стала орать. И пока я спускался — все время, пока я спускался с четырнадцатого этажа на первый, — сверху доносились ее дикие крики.

Я вышел на улицу. Вышел наконец. В рассвет, в холод… И снова услышал ее голос. Поднял голову: она чуть не до пояса высунулась из окна, седые лохмы развевались на ветру. В тишине спального района ее надтреснутый голос звучал оглушительно, ударялся в стены бело-синих многоэтажек, путался в подворотнях, рвался на части и возвращался ко мне жутким эхом:

— Сгоришь в аду!.. ишь в аду!.. аду!.. у!.. у!

— Будь ты проклят!.. проклят!.. удь!.. лят!.. лят!

Она орала так громко, что в некоторых окнах соседнего дома зажегся свет.

— Зажаришься в пекле! — вопила она мне вслед. — В пекле-е-е!.. кле-е-е!.. ишься!.. кле!.. кле!

Я заткнул уши руками. Я шел, шатаясь, прочь от этого дома, и еловые ветки устилали мой путь. Я наступал на них и давил их, стараясь не вдыхать пронзительный сладкий запах, и они ломались у меня под ногами, их было много, ужасно много, еще больше, чем раньше…

* * *

А потом они поймали меня.

Они мучают меня этой страшной жарой. Они отняли мой мешок с подарками и, наверное, давно уже сожрали все, что в нем было, — все киндер-сюрпризы, и всех шоколадных зайцев, и подмерзшие мандарины, и леденцы… Они забрали мою одежду, мой красивый красный костюм и надели на меня смирительную рубашку. Они содрали с меня колпак. Они сбрили мне бороду. Они мучают меня этой жарой, они знают, что хуже для меня ничего нет…

Отпустите меня! Ну пожалуйста, отпустите меня! Мне нужно уехать отсюда, пока не настала весна. Мне нужно на север… До первой оттепели…

* * *

Он снимает телефонную трубку, набирает какой-то номер (всего три цифры — значит, звонит кому-то внутри здания) и говорит:

— Отведите его в сауну.

Я ною:

— Нет, пожалуйста, нет!

— Да заткнись ты! — рявкает он, и подсохшая ранка у него на губе снова трескается; капля крови медленно катится по подбородку.

Он встает, раздраженно запахивает халат — под халатом у него еще шерстяной свитер… господи, кажется, ему и правда не жарко! — и подходит к застекленному шкафчику. Вытаскивает из него кусок ваты, макает в какую-то прозрачную жидкость и подносит к губе.

Дверь в кабинет резко распахивается. Входят два здоровенных верзилы, быстро приближаются ко мне.

— Ведите в сауну, — повторяет он, рассеянно изучая окровавленную ватку.

Они больно хватают меня под руки, сдергивают со стула и волокут по коридору. Они заталкивают меня в какую-то комнату. В ужасную, раскаленную комнату, в которой нечем дышать… Они раздевают меня догола и сажают на деревянную лавку. У моих ног шипят и мерцают красноватые угли.

— Пожалуйста, отпустите меня! — всхлипываю я.

— Смотри-ка, он плачет! — изумленно говорит один верзила другому. Потом поворачивается ко мне:

— А когда ребенка убивал, небось не плакал, мразь?

Что же это он говорит? … Зачем он так говорит? …

Они шумно выходят, заперев за собой дверь на ключ, — и я остаюсь один, на деревянной лавке.

Горячо. Совсем горячо. По груди, по спине и животу стекает вода. Сочится из меня. Сначала она холодная — но быстро нагревается, превращается в кипяток. Я сижу и смотрю, как уменьшаются, становятся тоньше и прозрачнее мои руки и ноги.

Скоро все кончится. Сейчас все кончится. Я таю, я теряю сознание… Я хотел бы напоследок представить себе снег. Голубоватый вечер, гладкие белые равнины… веселые лайки, которые бегут к горизонту, проваливаясь в сугробы, фыркая и отряхиваясь… Я так хотел бы все это представить! Но в последнем горячем бреду мне мерещится что-то другое… Маленькая рыжеволосая девочка — волосы стянуты в хвостики, на макушке — дурацкая блестящая корона из фольги. Она стоит на табуретке и смотрит на меня огромными голубыми глазами, полными слез:

— Почему ты не хлопаешь? Ну почему ты не хлопаешь? Разве тебе не нравится? Я сама сочинила…

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib. com

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1] А. Корец, Л. Д. Ландау. Листовка «Сбросить фашистского диктатора и его клику…», 23 апреля 1938 г.

[2] Здесь и далее: Заявление жильцов, проживающих по адресу: Спиридоновка, 26, от 05. 01. 1929. Документ из архива; текст подлинный.