Анна Старобинец. Резкое похолодание. Домосед. Неуклюжи. Прямо и налево

Неуклюжи

Черные сумки стояли на полу. Аккуратно, в ряд.

Все подходили по очереди, и каждый наклонялся и бережно поднимал одну из сумок, и каждый произносил слова, которые нужно было произнести.

— Ненавижу этих людей.

— Я ненавижу этих людей.

Сказав это, каждый быстро уходил, унося сумку с собой.

Через несколько минут ни одной сумки не осталось.

…Ненавижу этих людей. Я ненавижу этих людей. Вот этого, козла, ненавижу, куда ты прешь, козел, я здесь иду, что, не видно, что, обойти сложно? Что, только по прямой ходить умеешь? А право и лево тебя мама не научила, да? … А ты… Ах ты, с-с… А я сумку вперед выставлю, чтоб вы, гады, об эту сумку… о, получила? Получила, да? Вот и славненько, у меня сумка тве-е-ердая… Будешь теперь смотреть, куда прешь… Ненавижу… А этот, квадратный совсем, глаза белые… — сшибет ведь и даже не заметит… Да проходи, проходи ты, господи, от греха подальше…

А эта… Локотками своими толкается остренькими… Рассекает тут… Нет, а этот… Куда ты несешься, придурок, с кейсом своим идиотским, с такими сорок лет назад члены компартии ходили! Он тебе от папы небось достался, на память, а? То-то походочка у тебя такая комсомольская! У папы научился так ходить? Флага тебе только не хватает… Ах ты… Сволочь!!! Какого черта кейсом своим деревянным людей по коленке надо бить? Больно же, идиот! Чтоб у тебя рука отсохла, вместе с сундуком твоим! Да чтоб тебе кто-нибудь на хер ноги твои переломал, не будешь людей по коленкам бить! Чтоб ты в инвалидном кресле ездил, урод! Чтобы ты сдох вообще! Ненавижу! Ур-род!..

— Ур-род! — сказал Сева вслух. Сквозь зубы, но довольно громко.

— Сам урод, а ну, хлебало закрой, ща в рожу получишь, — быстро нашелся комсомолец. И тут же, извиваясь и активно орудуя сундуком, взял левее, обозначив тем самым, что конфликт исчерпан.

Сева нехотя совершил вялый, чисто символический рывок комсомольцу вослед, но тут же уперся в угрожающе отвердевшее плечо кого-то очень крупногабаритного. Крупногабаритный чуть качнулся, уверенно и точно впихнув Севу обратно — в отведенную ему тесную воздушную «формочку», повторявшую, почти в точности, форму Севиного тела. У каждого здесь была такая вот невидимая формочка. Вырваться из нее не представлялось возможным. Она плотно обхватывала каждого — точно контур, обозначенный белым мелком вокруг лежащего на полу покойника.

Вытянувшись в тесную, унылую вереницу, человеческая толпа тяжело и медленно ползла по направлению к эскалатору, словно полупарализованный змей — к своему змеиному инвалидному креслу.

Минуту спустя Сева с облегчением обнаружил, что очередной — уже после эскалатора — перегон этого нескончаемого перехода оказался чуть свободнее. Ровно настолько свободнее, чтобы вдоль стены смогли расположиться торговцы фальшивыми дипломами и твердыми обложками для паспортов, пара попрошаек и один гитарист в потертой косухе, надрывно мяукавший под нестройный перебор:

— Па-а-ажа-а-арный выдал мне справку, что дом твой сга-а-арел! Но я-я-я-уу!..

— Пусть бегут неуклюжи, — тихо и меланхолично вмешался кто-то, скрытый людским потоком.

— …Ха-а-чу быть с та-а-абой!

— Пусть бегут неуклюжи…

— Я-я-я-уу!..

— Пусть бегут неуклюжи… Пусть бегут неуклюжи… — голос звучал грустно и как-то даже обреченно.

Сева ловко вырулил к противоположной стене, чтобы взглянуть на невидимого певца. Им оказался маленький кособокий заводной щенок. Неловко покачиваясь на кривых лапах, обутых зачем-то в пластмассовые босоножки, щенок топтался рядом с веселой, улыбчивой бабулькой, и гундосил свои неуклюжи. Когда у него кончался завод, щенок, отрывисто икнув, прерывал пение и пьяно заваливался на бок. Бабулька поднимала его, долго и сострадательно щупала живот — пока щенок не включался снова… Кроме щенка, вокруг бабульки бегал еще целый выводок заводных крыс. Крысы не пели, зато у них недобро мигали красненьким круглые глаза-бусинки и что-то громко жужжало под хвостами.

— Убить старушку, — лениво подумал Сева, продвигаясь все дальше, к концу перехода. — Вернуться и убить. А собачку — спасти. Будку ей построить…

…В вагоне была душная и потная давка. Севе, впрочем, удалось каким-то чудом юркнуть на единственное свободное место. Две девицы, претендовавшие, видимо, на это же место, окатили Севу двойной волной презрения и горечи и обиженно повисли на поручне прямо у него перед носом. Сева подавил в себе мгновенный интеллигентский позыв освободить дамам место — и остался сидеть. Были бы еще симпатичные хотя бы. А так — никакого стимула…

Он брезгливо уставился на девиц. Та, что левее, — очень некрасивая. Толстая, прямо какая-то даже распухшая… Лицо-блин, влажное от пота, все в мелких розовых прыщиках. Нос — красный, блестящий, мясистый, вообще, кажется, не вполне человеческий… Одета при этом во все белое, шелково-кружавчатое. Еще и в руках — перламутрово-белая курточка со светлой меховой оторочкой… Счастливо и уверенно улыбается. Что-то щебечет большим толстогубым ртом. Выглядит так, будто полчаса назад превратилась из Белоснежки в тролля и пока еще сама не заметила превращения…

Ее попутчица — просто некрасивая. Но в целом вполне вменяемо выглядящая (разве что слишком обтягивающие шмотки при ее тоже весьма обильных телесах). Вежливо слушает Белоснежку, кивает. Смотрит на нее с явным злорадством…

Поезд резко замедлил ход и, захлебнувшись испуганным воем, остановился в тоннеле. Пару раз истерично всхлипнул — и затих. Молча затаился в душной, длинной темноте.

— …двенадцатый этаж… а я спокойно шла прямо по карнизу, прикинь? — громко протараторила Белоснежка в наступившей вдруг тишине. Голос у нее был низкий и чуть гнусавый. Под стать внешности.

Сева попытался представить, как этот бегемот флегматично разгуливает по карнизу, но воображения ему не хватало. Видение заканчивалось, едва начавшись, стремительным падением белоснежной тушки и громким, неуклюжим шлепком об асфальт.

Поезд чуть вздрогнул и зашипел, но с места не тронулся.

И еще зашипел.

И еще. Словно перепуганный неврастеник, старающийся глубоко дышать, чтобы себя успокоить.

Потом — снова тихо. Тан тихо, что всему вагону слышна приглушенная какофония из больших, пушистых наушников загорелого мачо, развалившегося рядом с Севой. И еще слышно, как этот мачо меланхолично перемалывает мужественными челюстями какую-то невыносимо вонючую, ядреную свежесть…

— И часто это случается? — тоном сестры-сиделки поинтересовалась у попутчицы Просто Некрасивая.

— Почти каждую ночь… — Загадочная улыбка на жабьем лице.

— А что тогда нужно делать? — Просто Некрасивая перешла почему-то на шепот.

— Когда? — квакнула Белоснежка.

— Ну, когда у тебя приступы лунатизма. Мать что тогда делает?

— Зовет меня. Очень тихо, чтобы не разбудить. Чтобы я не испугалась.

— А если… — Просто Некрасивая хищно облизнулась и оценивающе оглядела спутницу. — Что, если ты все же проснешься прямо там, на карнизе?

— Не знаю, — равнодушно отозвалась Белоснежка. — Наверное, упаду… Что это мы так долго стоим?

Опять это шипение. И еще — какой-то отдаленный рокот.

— Застряли, — полувопросительно констатировала Просто Некрасивая.

Пассажиры настороженно заозирались. Зашептались. Закопошились.

Меланхоличный мачо потянулся, тесно прижавшись к Севе спортивным предплечьем, и зевнул — широко, с подскуливаньем. Как собака, которую хозяева везут на дачу в тесном раскаленном запорожце. Как большая собака. Которой душно.

Что-то щелкнуло под потолком, снова раздалось шипение — на этот раз другое, из динамика.

— Уважаемые пассажиры, — захлебываясь в помехах, произнес стервозный женский голос, — просьба соблюдать спокойствие.

Громкий шепот. Громкие вздохи. Из разных концов вагона.

— Уважаемые пассажиры, — захрипел голос, — по техническим причинам…

Щелк.

Голос сорвался. В динамике — ватная тишина.

Резко запахло цветочным дезодорантом и потом. Кто-то громко прокашлялся. И еще кто-то — но тихо, осторожно.

Сева обернулся, напряженно всмотрелся в обрамленное черной резиной вагонное окно. Там, за сплющенным отражением его собственного лица, за желтыми бликами на оконном стекле, из темноты проступала неровная поверхность тоннеля, мутно лоснящаяся прожилками проводов.

— Застряли, — без всякого выражения повторила Белоснежка.

Сева отвернулся от окна и посмотрел на нее. Ее лоб был влажным от пота. Ее лоб был как будто весь в блестках.

Как будто в праздник. Как будто в Новый год.

«Застряли», — повторил про себя Сева.

Застряли. В длинной, душной, толстой кишке. Обмотанной изнутри более тонкими кишками-проводами.

Скрежет. Шипение. Гул. Перешептыванье.

Звуки кишечника.

Непроходимость кишечника.

Меланхоличный судорожно зачавкал — как большой бульдог, подбирающий слюни, — и выдул из своей ядовитой жвачки пузырь. Чпок.

Чпок. Чпок. Кто-то там, в темноте, в трескучем коконе помех, пытался снова оживить динамик.

— Уваж…

…Там, в динамике, кто-то громко хрипел и царапался, скреб когтями, захлебывался, хотел просочиться наружу, хотел сказать: уважаемые…

Уважаемые. Уважаемые…

Пронзительно и яростно, громко и нагло у кого-то в дальнем конце вагона затренькал мобильный.

— Алло! — заорал в дальнем конце вагона счастливый кто-то.

— Ловит, — пронесся по вагону жаркий взволнованный шепот. — Ловит… Ловит… У меня ловит… А у меня почему-то не ловит… Ловит, но плохо… Почти не ловит… Совсем не ловит… А у вас ловит? …

Все сразу почувствовали облегчение. Раз хоть у кого-то ловит — значит, все не так уж и плохо. Все зашевелились, затолкались, полезли в сумки и рюкзаки, в карманы штанов и курток — чтобы вытащить свои маленькие продолговатые штучки, и нажать на кнопочки, и посмотреть на экранчики…

Раз у кого-то ловит — это значит, что осталась связь с миром. Это значит, что уважаемые пассажиры не замурованы здесь навсегда. В подземелье, в черном тоннеле. А просто поезд остановился по техническим причинам и скоро тронется, и будет следующая станция…

Раз ловит — хоть чуть-чуть, но все-таки ловит, — значит, можно пока позвонить кому-то, и занять время, и занять руки…

— …В метро! Я говорю: в метро!

— …Что? Стоим в тоннеле! Да! В тоннеле, говорю, стоим!

— …Алло! Это ты? А ты где? А я — в метро!

— …В метро!

— …Мы в метро!

— В метро, — сказал Сева в трубку.

— Как, ты разве не знаешь?! — закричала трубка.

И пока он слушал полуплачущий голос — голос, надрывавшийся там, в волшебной коробочке, голос, кричавший где-то там, далеко, где светло и холодно, где видно небо, где можно идти по улице и сворачивать за угол… — пока он слушал этот голос, он смотрел на других. На тех, кто тоже разговаривал. И по выражениям их лиц, по тому, как застывают и заостряются эти лица, он видел, что им говорят то же самое. По тому, как останавливается у них взгляд и как приоткрываются рты, он видел, что они слышат то же, что слышит он.

Те, которые остались наверху. Те, которые слушают радио и смотрят телевизор. Те, которые могут открыть окно и проветрить свою квартиру, и выйти в магазин, и приготовить обед, — они говорят этим, под землей, одни и те нее слова. Ядовитый газ. Везде, на всех ветках метро. Движение парализовано. Какие-то камикадзе. У них черные сумки. Осторожно, у них там что-то газовое. В больших черных сумках. Я пыталась тебе позвонить, но ты, наверно, не слышал. Я пытался тебе позвонить, но ты, наверно, не слышала. Это началось час назад. Это продолжается до сих пор. Я пыталась тебе позвонить, но твой телефон был выключен. Я пытался тебе позвонить, но твой телефон был выключен. Мы пытались вам позвонить, но ваши телефоны были… Осторожно, они открывают их, эти сумки. В остановившихся поездах. В душных вагонах. Осторожнее там. Держитесь там. Не волнуйтесь, вы, там, под землей. Не бойтесь там, в темноте…

— Уважаемые пассажиры, — зашипел и зацыкал динамик, — соблюдайте, пожалуйста, спокойствие. По техническим причинам… Чпок.

…По техническим причинам вы больше никогда не увидите солнце. По техническим причинам вы больше никогда не окажетесь дома. По техническим причинам вы скоро умрете. Соблюдайте спокойствие. По техническим причинам — выхода нет. Мы установим на соседней станции мемориал из гранита — в память о вас. Мы объявим траур — в вашу честь. Мы принесем вам цветы — гвоздики и розы. Дешевые, с короткими стеблями. Мы соберем их в букеты — так, чтобы в каждом число цветков было четным, — и аккуратно разложим на красном граните. А вы за это — соблюдайте, пожалуйста, спокойствие. Имейте мужество. Сохраните достоинство. Подождите немного: все скоро кончится. Все это совсем скоро кончится…

— Вот она, — сказал Сева сочувственно лопочущему телефону.

Прямо перед собой, на сиденье напротив, через щелку между человеческими телами, он увидел ее.

— Что? Что, Сева, что ты говоришь? — закричал телефон.

— Я вижу ее, — сказал Сева. — Все. Пока.

Он отнял телефон от уха и засунул в карман.

Через щелку между человеческими телами, через щелку, которая становилась все больше и больше, — потому что они расступались, они хватались за поручни, они пятились, давя друг друга, обливаясь потом и вереща, они все еще хотели спастись, эти глупые человеческие тела, — через щелку он увидел ее. Большую черную сумку на сиденье напротив.

А еще он увидел, как чья-то рука — рука кого-то, скрытого толпой, — тянется к этой сумке и открывает ее. И услышал, как чей-то голос — голос кого-то, скрытого толпой, — уверенно и четко говорит в свой мобильный:

— Я готов. Я ненавижу этих людей.

Рука кого-то вытряхнула что-то из черной сумки. Игрушку. Заводную крысу. А потом — заводную собачку: И еще одну. И еще. Их было очень много, игрушек, в этой черной сумке. Они падали на ноги уважаемым пассажирам, они задевали чьи-то штанины своими тоненькими хвостами, они ударялись об пол вагона ушастыми разноцветными головами, и спинами, и животами. Некоторые падали тихо, а некоторые от удара включались — и шевелили лапками, и сверкали глазами-бусинками, и пищали, и пели…

— Пусть бегут неуклюжи, — грустно затянул криволапый щенок. — Пусть бегут неуклюжи, пусть бегут…

Их было очень много, всяких игрушек. В этой большой черной сумке. Их было так много, что сначала казалось — вся сумка забита ими. Но они все же кончились. Они ведь лежали только сверху. Лежали, прикрывая что-то.

Они кончились — и тогда за это что-то, скрытое сумкой, взялась рука кого-то, скрытого толпой. И что-то зашипело. Вкрадчиво, ласково. Как будто мама утешает младенца: ш-ш-ш-ш… спи, мой сладкий. Ш-ш-ш-ш… все сейчас пройдет… Ш-ш-ш-ш… тебе ведь не больно… Ш-ш-ш-ш… спи, усни…

Громко, пронзительно завизжала Белоснежка, а потом зачем-то присела на корточки. Прижалась к Севиным коленям своим картофельным носом, вцепилась квадратными перламутровыми ногтями в его брюки.

— Прости господи, — меланхоличный мачо шумно дыхнул на Севу луком и мятой и осенил себя крестным знамением.

— Ма-а-м-а-а-а! — закричала Просто Некрасивая и тоже села на корточки и уткнулась мокрым лицом в Севины ноги.

…Они будут последними, — в панике подумал Сева. — Эти потные, чужие уроды, которые прижались ко мне, — они будут последними, кого я увижу в жизни… Ненавижу… Ненавижу этих людей…

Он задержал дыхание и зажмурился.

Дышать было нечем.

Смотреть было не на кого.

Позже он всегда вспоминал этот момент с неприятным удивлением: откуда в нем было столько злости? Он вспоминал — и не нравился себе. Вспоминал — и стыдился.

Но это уже потом. После.

После того как Белоснежка позвала их всех. Тихо-тихо, чтобы не разбудить. И не напугать.

После того как она вывела их из поезда.

После того как он увидел, что она красивая. Такая красивая, стройная, белокожая…

После того как все они шли за ней. Шли, не прикасаясь друг к другу. Шли, закрыв глаза. Шли — и не падали.

Шли всю ночь — по тонким разноцветным веткам метро.

Прямо и налево

— Болит?

— Да.

— Дать тебе таблетку?

— Нет.

— Почему?

— Я уже выпил две.

— Давно выпил?

— Полчаса назад.

— И все равно болит?

— Да.

— Это плохо… — Настя, не вставая, потянулась к дверце холодильника.

Особого беспокойства в ее голосе не было. То есть нет: было привычное, хроническое, дежурное беспокойство — и ничего больше.

Антон зажмурился, снова открыл глаза и сквозь едкую, ритмично колышущуюся завесу боли посмотрел на нее… Не дотянулась. Придвинулась вместе со стулом поближе к холодильнику, снова потянулась, тоненько крякнув, открыла дверцу, нашарила на нижней полке упаковку сливочного масла и сыр. Взяла в руку нож…

Ее рука слегка двоилась. И нож тоже. И все остальные предметы. Совсем слегка, самую малость. Просто их контур был какой-то нечеткий.

— А как со зрением? — сочувственно поинтересовалась Настя у подсохшего батона и тут же полоснула его ножом; батон, впрочем, получил лишь поверхностную царапину. — Ч-черт!.. Не режет… Когда ты его наконец поточишь…

— Так же.

— Но хотя бы не двоится? — она на секунду перестала кромсать хлеб и посмотрела на Антона.

— Двоится.

Неправильный ответ. Он сам знал, что это неправильный ответ.

Она ведь не хочет знать, что там с тобой на самом деле. Она хочет знать, что с тобой все в порядке. Она хочет знать, что ты мужественный и сильный, что ты всегда в норме, а если даже ты вдруг не в норме, тогда ты, по крайней мере, не подаешь виду, и, значит, в общем и целом ты в норме.

— Это плохо… — сказала она все с тем же хронически дежурным выражением (или расстроилась?., возможно, действительно расстроилась…) и опустила глаза.

Нахальные серые глаза, которые ни в чем не сомневались. Для которых существовала четкая грань между тем и этим. Которые видели острие ножа, а не пару расплывчатых серебристых линий.

Боль усиливалась.

— Слушай, я уверена, что все будет в порядке, — Она погладила его по руке.

— Не надо меня утешать.

— Я не утешаю! Я правда думаю, что дело в какой-нибудь ерунде. Скорее всего, у тебя просто переутомление, ну или, я не знаю…

— Не надо! Все ты прекрасно знаешь. Со мной что-то не так. Это что-то плохое. Это не просто переутомление. Это…

…Это. Страшное. Которое не хочется называть…

— Может, ты все-таки не будешь сам себе ставить диагноз?

…Которое приходит без предупреждения. Приходит слишком рано. Приходит ненадолго. Приходит за тобой.

— Я не ставлю диагноз. Я просто чувствую.

— Все будет хорошо, — сказала Настя, просительно и беспомощно. — У тебя неправильный настрой. Не надо впадать в панику. Надо верить, что все будет хорошо.

— Да, — вяло кивнул Антон.

Боль усиливалась.

Он смотрел, как Настя аккуратно соскабливает сливочное масло с подмерзшего квадратного куска.

Боль усиливалась.

Быстро, с нажимом, вдавливая чуть ли не в стол белую хлебную мякоть, она намазывала масло на хлеб. Боль…

Вот так и с ним, так и в нем — невидимый кто-то соскабливал, вдавливал, размазывал и крошил. Его мозги, его клетки. Быстро-быстро. Больно-больно.

Ее руки…

— Что ты так странно смотришь?

…теперь уже не просто двоились. Они как будто немного изменили цвет. Все изменило цвет.

— Лиловый…

— Что? Что — лиловый?

…оттенок у масла, у хлеба, у ее кожи. Лиловый двоящийся бутерброд. С двойным лиловым маслом, двойным лиловым сыром и двойным лиловым белым хлебом.

Лиловый дабл-чизбургер…

— Нет, ничего. Показалось.

Это длилось с минуту. Потом отпустило. Цвета снова стали нормальными, и даже боль в голове почти прошла.

— Бутерброд будешь? — спросила Настя.

— Буду.

— Когда у тебя результаты?

— Какие результаты? — Он блаженно улыбнулся. Без головной боли было пусто и хорошо. Так хорошо. Почти счастье.

— Результаты обследования. Когда тебе скажут?

— Завтра. — Антон вдруг очень остро почувствовал, что улыбка все еще висит на его лице — и что она до ужаса, до ужаса неуместна.

— Ты туда позвонишь?

— Нет. Поеду. К десяти утра. По телефону они такое не говорят.

— Хочешь, я поеду с тобой?

— Да… нет.

— Почему?

— Ну, просто… Скорее всего, все ведь будет нормально. Чего тебе зря мотаться? Ты ведь не любишь больницы… Да к тому же она в такой заднице! От метро еще минут пятнадцать пешком.

— Ничего, дойду как-нибудь. А какое метро?

— Метро… — он нахмурился. — Это метро… Как его…

Название.

…главное — не впадать в панику…

Он не помнил названия. За последнюю неделю он приезжал в эту больницу два раза — …нужно просто расслабиться — и оно вспомнится само… — а теперь не мог вспомнить названия станции. Память услужливо предлагала ненужный, не имеющий отношения к делу хлам: «Белорусская», «Комсомольская», «Петрозаводская», «Марьино»… Это все не то. А ему нужна станция…

— Что — забыл? — насторожилась Настя.

— Ну да, как-то просто вылетело из головы…

…Только без паники… Без паники… Есть вот какой прекрасный способ вспомнить забытое слово: нужно проговаривать про себя буквы в алфавитном порядке. Когда дойдешь до нужной буквы — той, с которой начинается слово, — память включится. И слово всплывет. «А»… Нет, не «А». «Бэ»… Нет. «Вэ»…

— Но у тебя ведь где-то записан адрес?

…Гэ… Дэ…

— Да, записан.

…Е… Жэ…

— Ну так посмотри, как называется станция!

— Нет, я хочу вспомнить…

…Зэ…

— Слушай, не сходи с ума, а? Каждый может забыть название станции. Я тоже могу забыть. И это совершенно не значит…

— Да дай ты мне сосредоточиться, а?!

…Зэ… И…

— Не кричи на меня!

И… Кэ… Кэ?

— На «кэ»!

— Что?!

— Название станции — начинается на букву «кэ».

— Антон…

…На «кэ». Ну а дальше что? Дальше-то что? …

— «Комсомольская»? — безжизненным голосом предположила Настя.

— Нет.

— «Курская»?

— Да нет же! — он почти орал.

Настя резко поднялась и вышла из кухни.

— Насть, извини! — крикнул ей вслед Антон. — Настя! Не обижайся, пожалуйста!

Она вернулась. В руке — календарик. На календарике — схема московского метрополитена.

— Вот, — она протянула схему ему.

— Нет, я так вспомню.

— Это какой-то бред! — теперь уже она орала. — Это бред, понимаешь? Посмотри на схему! Найдешь там эту чертову станцию! Увидишь, как она называется! И скажешь мне! И все! Вот и все!

— Хорошо, — Антон взял схему. — Ладно, хорошо… А-а… «Калужская».

— Точно «Калужская»?

— Точно. «Калужская».

Это все уже как будто было, — подумал Антон, — опять то же самое. Она стояла вот так же. В той же позе. А я сидел. В той же позе. Сейчас она скажет: «Ну вот и отлично! »

— Ну вот и отлично!

…А я скажу: «Да»…

— Да.

…Теперь она сядет на стул… — ага, вот так, именно так… — и скажет: «Ну так что»…

— Ну так что…

«Мне поехать с тобой…»

— Мне поехать с тобой?

— Настя!

«Что? »

— Что? — она вздрогнула.

— Я все это помню.

«Что ты помнишь? »

— Что ты помнишь?

— Это.

Теперь в ее глазах появился страх.

…Ага, отлично, — с отчаянием подумал Антон. — Приехали. Она думает, что я сумасшедший. Она боится. Она просто боится. Не за меня. Меня.

Волшебство вдруг кончилось: больше он не помнил.

Не помнил, что будет дальше.

— Что ты помнишь? — повторила Настя.

— Как будто все это уже было. Как будто… ну, как будто я все это уже видел то ли во сне, то ли еще где-то…

— Ну да, — она облегченно вздохнула. — Это бывает. Дежавю. Когда тебе кажется, что что-то происходит с тобой не в первый раз. Со мной тоже случалось… А может, — она улыбнулась, — может, все это уже действительно было? В прошлой жизни. И иногда, очень редко, мы вдруг что-то вспоминаем… — Настя заметно оживилась.

Она явно была рада сменить тему.

— У меня это бывает довольно часто, — сказал Антон. — Раз в несколько дней — точно.

— И это, конечно же, тоже симптом смертельной болезни?

— Нет… Не знаю. Наверное, нет.

— Слушай, а если правда? — Настя оживилась еще больше. — Например, много миллиардов лет назад мы уже жили, и все было точно так же… И все циклически повторяется…

— Нет, в «прошлую жизнь» я не верю, — сказал Антон, и ему почему-то показалось, что он спит. — И в «циклически» не верю. Скорее уж — в «параллельно». Например, есть два или больше…

…два или больше параллельных мира… Господи, опять… я ведь все это уже говорил…

— …параллельных мира. Кажется, мы это уже обсуждали? …

— Нет, — сказала Настя. — Мы это не обсуждали. Так что там — «два параллельных мира»?

Она нетерпеливо поерзала на стуле. Она обожала разговоры о сверхъестественном.

— Например, есть два или больше вроде бы параллельных мира, — опасливо повторил Антон и с облегчением отметил про себя, что наваждение — дежавю — кончилось. — Но иногда они все же пересекаются. Вернее, не то чтобы пересекаются — но происходит накладка. Это как…

…это кошмар… Сейчас. Сейчас опять будет. Что-то про поезда. Я скажу что-то…

— …как железнодорожные стрелки.

Антон зажмурился: снова, пульсирующе и муторно, заболела голова.

— В какой-то момент, — сказал он преувеличенно четко, с усилием, чтобы не заплетался язык, — поезд находится одновременно на двух путях… Понимаешь? … Поезд едет… О чем я говорил? …

Ускользает… Ускользает и кружится… О чем? …

— Антон! — Настя погладила его по плечу. — Антон, давай ты ляжешь, Антон… — Глаза у нее были испуганные. — Ты ведь, наверное, устал. Пожалуйста, давай ты ляжешь… Уже очень поздно. Завтра рано вставать.

…Как будто ты находишься в точке пересечения… Всего несколько мгновений — но все же в точке пересечения… Одновременно — и там, и там… Одновременно — ты и не ты… И остановиться ты не можешь… Ты проносишься мимо — и все становится как обычно… Оно заканчивается, твое «дежавю»… Твое «уже видел»… Твое «одновременно видел»… Спать, спать… Как же болит голова…

Антон странно улыбнулся.

— Хорошо, что ты пошла со мной, — сказал он.

— Ну, что сказали?

Он снова улыбнулся.

Дверь в кабинет открылась: на пороге появился великан в белом халате и поманил Настю пальцем.

— Этой мой врач, — все с той же нелепой улыбкой сообщил Антон.

— Зайдите на минуточку. — сказал великан неожиданно тонким голосом.

— Что, совсем ничего нельзя сделать? — спросила Настя.

Он убрал снимки со стола и выключил подсветку.

Выдержал паузу.

— Я выписал ему рецепт. Обязательно приобретите в аптеке…

— Ничего? Ничего нельзя сделать?

— Возможна госпитализация. Я предложил, но ваш супруг отказывается…

— Госпитализация поможет? Она поможет? Я уговорю…

— Не поможет.

Настя встала. Снова села.

— Что… как это будет развиваться дальше? … — спросила она.

— С вами можно говорить откровенно?

— Да.

— Боли. Спутанность сознания. Галлюцинации. Нарушения памяти…

— Он забывает слова. — сказала Настя.

— Забывает слова, — удовлетворенно повторил врач. — Провалы в памяти очень характерны. Вам надо быть готовой к тому, что они будут учащаться. Как и другие нарушения: ложная память…

— Что значит «ложная память»?

— Так называемые дежавю. Когда человеку кажется…

— Поняла.

— …что он уже…

— Я поняла!

Без паники. Без паники. Без паники. Это может быть ошибка. Это не обязательно это. Я не так уж плохо себя чувствую. Поздняя стадия… Если бы это было правдой, я бы чувствовал себя гораздо хуже… О’кей, я соглашусь лечь в больницу. Я лягу в больницу — и все пойдет на лад. Это не может так быть, что ничего нельзя сделать. Поздняя стадия. Всегда есть какой-то выход. Деньги. Какие-то варианты. Поздняя стадия.

Если бы это было правдой, у меня было бы плохое предчувствие. Животные чувствуют приближение смерти. Люди — тоже животные. У них — те же инстинкты. Слоны уходят умирать в пустыню. Коты уходят… Люди… Если бы это было так, я бы чувствовал что-то. А у меня нет плохих предчувствий. Напротив, мне кажется, что все будет хорошо.

Поздняя стадия. Как это — поздняя стадия? Хороший настрой — это главное. А сколько на этой стадии? … Сколько месяцев… или недель — ну, чисто теоретически… А потом я — что? … Все будет хорошо. Нужно еще раз почитать про это в Интернете. Что люди пишут. Какие у них симптомы. Сравнить. Врачи — они ведь формально к этим вопросам подходят… Всех под одну гребенку… А люди ведь все-таки индивидуальны… Надо почитать, что они в форумах пишут. А вот, кстати, интересно, что с ними дальше случается, с людьми этими? Которые в форумах… Так ведь нечестно. Это как показать первую серию фильма, а потом выключить… Нужно, чтобы потом дописывали — через год, например, — чтобы кто-нибудь дописывал, если они сами уже не могут. А то — непонятно. Вот я читал… вчера, что ли… пост от 2004 года… «В последнее время чувствую тошноту, головокружение, сильные головные боли, слабость, постоянно повышенная температура, несколько раз теряла сознание. Посоветуйте…» И все. А нужно было сделать обновление. Можно просто пару слов: «2005: нет в живых». Или: 2005: «при смерти»… Так было бы гораздо удобнее. Очень удобно. «Чувствую онемение в левой щеке. К какому врачу обратиться? » — апдейт: «Нет в живых»… «В последнее время резко ухудшилось зрение и слух…». Апдейт: «Нет в живых». «Испытываю ощущение нехватки воздуха». — «Нет в живых». «Увеличились лимфатические узлы». — «Нет в живых». «Частые носовые кровотечения». — «Нет в живых». Нет в живых. Нет в живых. Нет.

Нет. Все будет хорошо. Это будет просто ошибка. Придумают новое лекарство. Все пройдет…

— Обязательно нужно верить, — сказала Настя.

Они шли к метро.

Он знал, что она сейчас скажет.

— Если верить, — сказала Настя…

…«Тогда все будет хорошо»…

— …тогда все будет хорошо.

Сейчас она скажет: «Антон»…

— Антон!

«Я буду рядом…»

— …Я буду рядом.

«Не думай о плохом…»

— Не думай о плохом!

Как забавно, — подумал Антон, — у кого-то, где-то… там, в другой плоскости… тоже дежавю… и совсем другая жизнь… Совсем другая стадия… Или вообще никакой стадии…

Несколько секунд я в точке пересечения. А потом я ее проскакиваю… Я ведь двигаюсь по прямой… По своей прямой. По финишной прямой. Сколько там недель до финиша? …

А вот если…

Должен же быть выход…

…я поверну? Прямо — и налево?

Кстати, я ведь уже об этом думал когда-то… Думал — и забыл… Надо же! Я ведь мог сделать это гораздо раньше! Просто — повернуть. Просто — повернуть. В другую плоскость. Прямо сейчас. Прямо — и налево…

— Антон!

— Что?

— Не думай о плохом!

— Я не думаю. — Антон посмотрел на нее. — Что у тебя с волосами?

— А что у меня с волосами?

— Они другого цвета.

— Я покрасилась.

— Давно?

— Давно.

— А почему я раньше не видел?

— Потому что ты вообще ни на что теперь не обращаешь внимания.

Она взяла его за руку.

— Посмотри, — сказал Антон. — Снег.

— Ну и что?

— Снег, — сказал Антон и улыбнулся. — Снег. Понимаешь, снег! Все изменилось! Снега не было. Когда мы шли туда — снега не было!

— Ну да, не было, — рассеянно сказала она. — Но пока мы там сидели, он выпал.

— Что-то много нападало, ты не находишь? — он засмеялся.

— Почему ты смеешься?

— А разве не смешно? Так много снега — за такое короткое время! Это же смешно!

— По-моему, не очень, — сказала она.

— У меня совершенно не болит голова, — сказал Антон.

— Это хорошо, — сказала она.

Милая Настя!

Сколько времени я уже здесь — не знаю. Сколько дней, сколько месяцев или лет? Сколько я здесь — без тебя?

Я не знаю. Здесь время идет по-другому. Очень быстро. Невероятно быстро: только просыпаешься — и уже вечер… Ты бы, наверное, испугалась. Ты же пугливая у меня…

Здесь я чувствую себя нормально. Я чувствую себя хорошо. Черт, я чувствую себя просто отлично, но я жалею, поверь, пожалуйста, я страшно жалею, что я оказался здесь. Один, без тебя.

Наверняка можно было все исправить там. Лечь в больницу. Подлечиться. Не совершать сразу таких резких… виражей. Я ведь даже с тобой не попрощался.

И даже если ничего нельзя было исправить — все равно мне не стоило сюда лезть! Я скучаю. Я так скучаю!

Я ведь даже не попрощался с тобой…

А знаешь, здесь все примерно так, как я думал. То есть очень похоже на наш мир — но все же другое.

И, кстати, здесь есть девушка… как ты. Почти совсем как ты. Ну, не ревнуй, не ревнуй… Я ее прогнал. Кроме тебя мне никто не нужен.

Прости, что я не попрощался с тобой. Ничего не объяснил. Не предупредил. Прости, что в последнее время я все время тебе грубил. Прости… Я был не в себе.

Я очень хочу вернуться. Хочу повернуть обратно. Я жду, каждый день жду, что снова окажусь в точке пересечения. Но пока ничего не происходит. Никаких дежавю.

Может быть, ты сама сможешь повернуть? Сюда, ко мне? Я жду тебя. Я очень надеюсь, что ты не забыла тот наш ночной разговор и догадаешься повернуть, если будет такая возможность. Я верю. Ты все сделаешь правильно.

Оставляю письмо на столе на кухне. На случай, если мне нужно будет куда-то отойти, а ты как раз в это время появишься. Оставляю письмо на кухне.

Здесь время идет очень быстро — но ты не пугайся. Здесь это нормально.

До скорого, милая!

P. S. В любом случае, если я и выхожу, то очень ненадолго. Ходить мне здесь, в сущности, некуда.

Твой,

Антон.