Анна Старобинец 4 страница

— Ознакомьтесь с документом, — мужик уверенным рывком выбросил руку с бумагой вперед, точно ударил кого-то по невидимой морде, и в этой позе застыл. Получалось, что сам он вроде как вежливо остался за порогом, а рука самовольно вошла в прихожую.

Лев наклонил голову и, близоруко щурясь, начал покорно знакомиться. Изящные фиолетовые буковки с тонкими, похожими на паучьи лапки завитушками смотрелись как-то неуместно рядом с красной, шершавой мужицкой рукой, сжимавшей «документ».

— Можно? — Лев бережно потянул листок за край; красная клешня с готовностью разжалась.

Мы, нижеподписавшиеся, настоящим просим Краснопресненский Райсовет закрыть церковь по Спиридоновской ул. (рядом с нашим домом).

Мотивы:

1. Церковь мешает нашим нормальным условиям жизни и отдыха.

2. Деятельность церковников разлагающе влияет на наших детей.

3. Таким же образом влияет на учащихся Узбекского института имени т. Сталина (церковь напротив института).

4. Закрытие церкви верующих не стеснит, так как в окружности имеется много других церквей и храмов.

5. В нашем районе нет клуба для культурной работы и отдыха трудящихся.

Поэтому предлагаем церковь закрыть и передать под клуб или же пустить на снос, использовав имеющиеся ценности.

— Подписывайте, — устало скомандовал мужик и шумно потянул носом.

Выигрывая время, Лев вдумчиво повертел листок в руках и даже перевернул обратной стороной, на которой неожиданно тоже обнаружился текст. Почерк, впрочем, здесь был другой — неразборчивый и какой-то нудный, все слова автор безжалостно растягивал и сплющивал, так что в одной строчке помещалось не больше двух-трех:

Мотив первый недостаточно веский. Мотив второй самый веский и убедительный. Третий мотив непонятен. На узбеков одинаково влияет любая московская церковь. Соображения п. 4 правильные. Церквей у нас больше чем достаточно. Мотив пятый несерьезный. Ни для какого клуба церковь не пригодна. Церковь необходимо возможно скорее снести и расширить улицы, и к такому требованию я безусловно присоединяюсь.

5/I 1929 г.

Далее следовала длинная неразборчивая подпись и лаконичный адрес: кв. 20.

Лева смущенно хмыкнул и попытался вернуть «документ» обратно, клешне. Мужик за порогом не шелохнулся. Клешня, давно уже ретировавшаяся из прихожей в просторный карман мужикова тулупа, вылезать наружу и забирать бумажку не собиралась.

— Подписывайте, — с нажимом повторил мужик и угрюмо взглянул на Леву несчастными похмельными глазами.

— Но я… Но мне не мешает эта церковь. — Лева снова протянул бумажку неподвижному мужику.

— Вы что, верующий? — вяло удивился мужик.

— Нет, атеист.

— Дети есть?

— Есть.

— Сколько?

— Одна. Дочка.

— Сколько?

— Одна, я же сказал!

— Сколько ей лет, — снисходительно пояснил мужик.

— Ей… — Лева, как обычно, на секунду замялся (с ходу назвать Лизин возраст он никогда не мог, всегда требовались подсчеты, и Валя за это на него страшно обижалась, а он лицемерно недоумевал: «Но Валюша, это же естественно: возраст меняется, а год рождения — нет»). — Ей три годика.

— Ей мешает.

— Простите?

— Вам церковь не мешает, а ребенку мешает. Деятельность церковников разлагающе влияет на наших детей.

— Поверьте, ей церковь тоже не мешает. — Лев начал наконец злиться; светло-карие его глаза слегка позеленели, а это был первый признак. — Прошу меня извинить, я занят.

Левина рука, протягивающая листок, снова глупо повисла в воздухе.

— Жене, — спокойно сказал мужик.

— Что — жене?!

— Вашей жене мешает церковь.

— Моей жене совсем…

— Мешает, мешает. Мы с ней про это уже говорили. И где она, кстати? — мужик вдруг вышел из своего столбняка и бодро заглянул в квартиру из-за Левиного плеча, но потом снова оцепенел. — Она собиралась подписать. Волнуется за нормальные условия жизни ребенка… Где?

— Гуляет с ребенком.

— Тогда вы подпишите, покамест она гуляет. А она потом подпишет.

— Хорошо, — сдался Лева; перспектива вечернего скандала женой, у которой после рождения Лизы сильно испортился характер, его явно напугала, к тому же ссориться с Валей из-за такой ерунды вообще было бы довольно глупо. — Давайте ручку.

Красная клешня вылезла наконец из своего укрытия и, сжимая короткий обгрызенный карандаш, снова устремилась в прихожую, врезав по невидимой морде.

Лева с отвращением, двумя пальцами, взялся за обмусоленный карандаш. И тогда я изо всех сил толкнул его под локоть.

Вообще-то вмешиваться в ход вещей плохо. Не то чтобы нельзя, а именно плохо — так у нас считается… Но я очень хотел помешать. Не ради какого-то там Бога, в которого я отродясь не верил, но ради того конкретного бога, или как там его, который жил в том конкретном здании церкви и приходился мне родственником. В той или иной степени родства мы состояли со всеми нам подобными в этом районе.

Саму церковь я никогда, кстати, не видел — только на обтрепанной фотографии, которая хранилась в Левином семейном альбоме. Мне ее показывала моя бабка, незадолго до смерти.

— Смотри, — проскрипела она, — это церковь Святого Спиридона Тримифунтского на Козьих Болотах. Она совсем рядом с нашим домом…

Простенькое белое здание церкви нисколько меня не впечатлило, зато очень понравилось имя святого: оно наводило на мысли о трех фунтах засахаренного фундука…

— …А вот, видишь, это у входа Левушкина мама стоит. Ты ее, наверное, не помнишь, она умерла, когда родила Левушку, в тысяча девятисотом году, ты еще совсем маленький был…

Лица женщины было не разобрать. Впрочем, я легко мог его себе вообразить — стоило мне только взглянуть на бабку. Бабка моя была глубокой-глубокой старухой, но лицо ее до самого конца оставалось молодым и красивым. Это было лицо Левушкиной мамы — в том возрасте, когда та умерла. После ее смерти бабушка совсем не изменилась… Этого я никогда не понимал, но на все расспросы та упрямо отвечала одно: «Была бы в доме еще одна баба — изменилась бы, да ведь остались только мужики, старый да малый! » — это она про Левушку и его отца… «Но ведь ты все равно должна была измениться, стать похожей на мужика! » — не унимался Я. «Должна была», — загадочно соглашалась бабка. «Тогда как же? …» — «А ну их, мужиков этих, — отмахивалась бабка так непринужденно, будто она сама решала, на кого ей быть похожей, а на кого нет. — Ну их к лешему! Была бы в доме еще одна баба…» — и разговор выходил на новый виток.

— …Раньше церковь была деревянной, там жил мой двоюродный прадед, — продолжала скрипеть бабушка. — Потом она сгорела, на ее месте построили новую, каменную, и прадед перебрался туда — хотя запах гари так до конца и не выветрился и каменное здание обещало стать дурным местом. Но он был упрямым, мой прадед, и очень любил свое место. Он говорил: «Лучше уж дурное место, чем покинутое»… Так что наши родственники живут там до сих пор.

…«Наши родственники живут там до сих пор», — всплыли у меня в голове бабушкины слова, и тогда я толкнул Леву под локоть. Карандаш выпал, я подхватил его, вышвырнул за дверь, а потом выскочил на лестничную клетку и изо всех сил придавил карандаш ногой. Я давил и давил, пока карандаш этот не превратился в деревянные щепки, выпачканные в грифельной пыли… Я давил и давил, точно мог хоть что-то изменить.

Естественно, не в карандаше было дело (хотя я никогда не мог отделаться от ложного ощущения, что если просто устранить представляющий угрозу предмет, сама эта угроза тоже исчезнет). Лев вежливо извинился перед мужиком «за свою неловкость», сход ил в кабинет, принес оттуда ручку и красиво, размашисто расписался под заявлением. Мужик деловито кивнул, шершавая клешня аккуратно изъяла у Левы листок.

Видимо, «документ» не слишком впечатлил городские власти: церковь тогда не снесли. Зато снесли через полтора года, впечатлившись другим документом, который Лев тоже подмахнул — и с куда большим удовольствием, чем первый. Возбужденно жестикулируя, с радостным блеском в глазах он рассказывал Вале, что у Химико-технологического института, в котором он иногда читал лекции, будет, будет, появится наконец дополнительное здание, которое институту давно уже просто необходимо, и что здание это будет прямо рядом с их домом, и что это он, он, Лев, посоветовал институтской администрации подать в Моссовет ходатайство о сносе церкви и постройке здания под институтские нужды… Валентина слушала вполуха, или, точнее, не слушала вообще. После слова «институт», а тем более «химико-технологический», сознание ее выключалось: любые разговоры, в которых Лев употреблял эти или подобные слова, автоматически проходили у нее по разряду «разговоров о работе», а любые разговоры о работе вызывали скуку — впрочем, она не подавала виду, никогда не перебивала, старалась даже заинтересованно кивать в интонационно акцентированных местах, — словом, была чрезвычайно терпелива, потому что знала, что мужчине «разговоры о работе» очень нужны.

Осенью тридцатого года церковь снесли. Новое здание затеяли строить только в тридцать втором, достроили в тридцать четвертом, так что если даже во время сноса кто-то из нашей родни выжил, за эти четыре бездомных года они погибли уже наверняка.

Этого я Льву не простил.

Самое же смешное — никакого дома для нужд Химико-технологического института там не построили. А построили жилую пятиэтажку с барельефами на фасаде. Пятиэтажка Льву не понравилась, он обиделся за институт, ругал барельефы. Раздраженно объяснял Вале, спрашивавшей, «что это за мужчины и женщины вылеплены сверху на новом доме», что это не мужчины и не женщины, а такие аллегории — Техника, Искусство и Наука. И что они должны, мол, создавать для жителей этого и окрестных домов образ нового человека, умного, сильного и красивого социалиста… Только вот совершенно непонятно, почему Техника держит в руках модель дирижабля так, точно целится из винтовки, а Наука стоит, неприлично отклячив зад, будто собирается кому-то отдаться… Единственное, что Льву нравилось — материал, который использовался при постройке. Он несколько раз объяснял безучастной Вале, что дом сделан из теплобетона — «совершенно, совершенно новой штуки! ».

…Дойдя до конца Спиридоньевского, я увидел наконец этот дом. Серый пятиэтажный урод стоял углом — ровно на том месте, которое я рассматривал когда-то на фотографии. Сейчас место выглядело совершенно покинутым. Я помялся немного и пошел к себе. Старик был прав: Техника целилась из винтовки, Наука собиралась отдаться, дом был выстроен из бетона. Ничего особенного.

Я потянулся к замочной скважине ключом, но дверь неожиданно открылась сама. Из моей квартиры вышли три абсолютно неизвестные мне женщины. Одна — высокая пожилая пергидрольная блондинка в мини-юбочке и пышном полушубке из искусственного меха. Две другие — низкорослые, мужиковатые (какие-то почти квадратные, точно тумбочки), неопределенного возраста, с волосами цвета воронова крыла, с плоскими, желтыми лицами и с раскосыми, нечеловеческими глазами-щелками… Эти две мне особенно не понравились. Они были похожи одна на другую как две капли воды (ну разве что если очень приглядываться — у одной щелки были чуть пошире), и обе сильно смахивали на ведьм.

Старая блондинка захлопнула дверь, извлекла из кармана ключ (от моего дома! ), повернула в замке на два оборота.

— Хозяйка просила передать: если мебель не устраивает, ее вывезут, — сказала она своим спутницам, громко и нарочито четко артикулируя все слова.

— Оу, — тоненько пискнула в ответ обладательница более крупных щелок, а потом повернулась к своей узкоглазой сестре-двойнику и спела ей короткую песню на мяукающем, кошачьем языке. Та запела в ответ.

Ведьмы. Ну точно, ведьмы. В мой дом приходили ведьмы…

— Госпожа Шаньшань говорить, мебель нужно быть, — сказала ведьма с большими щелками. — Мебель хорошо и удачно, нет мебели бывает не так хорошо…

Вся компания прошествовала мимо меня и спокойно направилась вниз по лестнице.

— Ну и правильно, — щебетала блондинка, — я совершенно согласна с миссис… с мадам Шашан. Квартирка так хорошо обставлена, уютно, комфортно, все как бы к месту, такой прелестный кухонный гарнитурчик, замечательная венгерская стенка, мягкая софа, такие как бы креслица, все в тон, такая квартирка…

Я вошел в квартирку, шумно захлопнув за собой дверь. И сразу, с порога, прочел все известные мне заклинания против ведьм.

Стать похожим на самого себя — что может быть лучше? Седая шерсть: красиво, достойно, удобно…

Снимать покрывала с зеркал мне не хотелось, но я зашел в комнату старика, открыл шкаф и посмотрел на себя в большое пыльное зеркало на внутренней стороне дверцы. Мое лицо по-прежнему было полуженским, полустариковским. На подбородке виднелось несколько седых волосин, но это не особенно обнадеживало — растительность явно осталась мне в наследство от старика.

Я сосредоточился, сощурил глаза — ее блестящие мартышкины глаза, — и тихо, нараспев заговорил, стараясь имитировать некий усредненный заклинательный стиль:

— Мертвый ушел, и живая ушла, не с кем мне быть, не на кого походить, аминь… Пусть станет мое лицо не как у мертвого и не как у живой, аминь… Пусть вырастет на нем шерсть седая, аминь… Мертвый ушел, и живая ушла…

— Мертвый не ушел! — сварливо перебил меня из зеркала старик.

Я дернулся и машинально захлопнул дверцу шкафа. Некоторое время постоял рядом, придерживая дверцу рукой и вслушиваясь — точно и впрямь полагал, что старик прячется внутри, среди полок и вешалок… Потом мне стало неловко, и я снова открыл комод. В нос ударил привычный запах пыли, старых тряпок и рассохшейся древесины. Но к знакомому букету примешивался еще какой-то дополнительный аромат, непонятно даже, органического происхождения или нет: едва уловимо пахло то ли горелыми проводами, то ли мокрой пепельницей, то ли взопревшей псиной…

Старик в зеркале был бледен и раздражен, но в целом выглядел даже неплохо, как будто сбросил лет десять.

Мы молча смотрели друг на друга. Я просто не знал, как начать разговор, да и не особенно хотел разговаривать. Он явно чувствовал себя оскорбленным и, поджав губы, ждал, что я сделаю первый шаг.

— Ну вот и свиделись, — выдавил наконец я и попытался даже из вежливости улыбнуться. — Здравствуй.

— Здравствовать мне уже не придется, — огрызнулось зеркало.

— Извини.

Снова помолчали.

— Чем обязан? — без энтузиазма поинтересовался я.

Я знал, зачем он пришел, и знал, что этот разговор рано или поздно состоится, но все же абсолютно не был к нему готов.

— Ты предатель, — веско сказал старик.

— Я был с тобой до последней минуты, — возразил я.

— Ты предатель, который был со мной до последней минуты.

— …И настукивал тебе мелодии, — заканючил я. — Не помнишь? Про маленького Джонни… — я почувствовал себя лицемером и подхалимом, но остановиться уже не мог. — Про Джонни. Не помнишь?

— Не помню.

— Ну как же?! У ма-лень-кого Джонни, — я застучал пальцем по зеркалу в такт песне, — го-ря-чи…

— Не трогай! — взвился старик: поверхность зеркала чуть запотела. — Убери руки! Не трогай меня! Не прикасайся!

— Хорошо, хорошо, я убрал…

— Не прикасайся… — повторил он чуть слышно и затравленно огляделся. — Здесь все так… остро чувствуется.

— Извини. А как там… — я кивнул на зеркало. — Вообще?

— Плохо, — признался старик. — Никак не могу уйти до конца.

— А хочется?

— Хочется. Но это как… Как бессонница. Когда вроде бы вот-вот заснешь, но все не засыпаешь… И такая усталость! Такая усталость, сил нет!

Старик стал уже почти невидим за серой зеркальной испариной.

— Послушай, — шепотом сказал он, так тихо, что я еле расслышал. — Мне нужно кое-что отсюда забрать, тогда я смогу уйти.

— Не понимаю, — соврал я.

— Понимаешь! — яростно зашипела зеркальная муть. — Ты все знаешь, все видел! Ты ведь был здесь все время! Ты был с нами все время! Ты — предатель!

— Ты сам виноват, — сказал я и с силой захлопнул дверцу. — Увидимся.

Из шкафа донесся короткий шелестящий вздох. Или просто упала с вешалки какая-то старая шмотка.

Я снова распахнул его:

— Хорошо, я предатель! Предатель. Ну а ты-то кто?

И снова захлопнул, не дав ему возможности ответить.

Я вышел на кухню. Еды там никакой не обнаружилось. Я быстро слизал со стола и с пола все крошки, какие нашел. На кухне было холодно, от окна дуло. Я сидел и думал, что окна давно стоит заклеить: дом старый, из всех щелей тянет… Еще я думал, что стоит, наверное, пойти извиниться перед стариком за грубость… Я заснул прямо на кухне, за пустым столом. Мне снилось, что я сплю на улице, в сухом коричневатом сугробе, и мне очень холодно. Страшно холодно.

Заклинания против ведьм не помогли. На следующий день узкоглазая ведьма Шаньшань вернулась. Она открыла дверь собственным ключом. При ней было два огромных чемодана на колесиках и рыжий кот, которого она называла Сяо.

Они явно собирались поселиться здесь. В нашем доме.

Пока она разбирала свои вещи в спальне старика, кот тихо сидел в углу и испуганно смотрел на меня.

Я подошел к нему поближе — кот напрягся и вжался в стену — и шепнул в мягкое, подрагивающее ухо:

— Зря ты сюда пришел, Васька. Я ведь тебе житья не дам…

Сяо вздыбил клоками шерсть на позвоночнике, но когтей не выпустил и даже не попытался бежать. Он просто сидел в углу и смотрел мне в глаза с покорной, собачьей обреченностью. Это вывело меня из себя: не люблю, когда звери сдаются без борьбы. Скучно и не азартно. Я погладил его против шерсти, чувствуя, как кот съеживается под моей рукой в испуганный горячий комок, а потом выдернул у него из спины большой рыжий клок. Кот взвизгнул — опять же, как-то совсем по-собачьи — и прыгнул на шкаф, исключительно неуклюже: в полете он сшиб стопку ведьминых брошюр с магическими символами на обложках, а до шкафа, собственно, не долетел — повис на передних лапах, уцепившись за деревянную поверхность когтями, и суматошно задрыгал задними, пытаясь подтянуться.

— Сяо, Сяо! — ведьма укоризненно взглянула на кота и причмокнула языком.

Коту тем временем удалось-таки взобраться на шкаф. Остаток дня и большую часть ночи он провел там — плотно зажмурившись и свернувшись клубком.

Ведьма пыталась сманить его вниз — безуспешно. Я кидался в него обувью — бесполезно: он терпел, жмурился и старался казаться мертвым.

Сразу по приезде ведьма сняла все покрывала с зеркал, но старик больше не появлялся. Я даже начал немного беспокоиться: как он там?

Ночью я подкрался к шкафу и приоткрыл дверцу; Сяо наверху испуганно заворочался и замер.

— Ты там? — позвал я.

Из зеркальной темноты на меня обиженно зыркнул старик.

— Предатель, — проблеял он.

Сяо сдавленно мяукнул и задышал часто-часто, как усталая собака.

— Ксс-ксс… — позвал из шкафа старик. — Киса, киса, иди сюда, не бойся…

Я посмотрел наверх. Два испуганных зеленых глаза ошалело уставились на меня, потом закрылись. В воздухе остро запахло кошачьей мочой.

— Ксс-ксс… — ласково шелестел старик.

— Хватит животное пугать, — из вредности вступился я.

— А тебя вообще не спрашивают. Отдай мне… сам знаешь что. И я уйду.

— Не отдам, — сказал я.

— Предатель.

— Спокойной ночи. — Я закрыл шкаф и прислушался.

Вздох. Тяжелый вздох.

Вздыхай, вздыхай…

Ну да, я предатель. Пусть. Но все мои родственники. Вся моя родня. Все мои родные. ВСЕ МОИ РОДНЫЕ погибли из-за него. Сначала те, что жили в Спиридоновской церкви… О, они умирали долго, я знаю. Они умирали постепенно. Первым делом те, кого завалило обломками во время сноса. Потом все остальные. Они ведь не ушли оттуда, со своего места, со своего дурного места, от своих мертвецов. Я уверен, они остались там. Среди свай, кирпичей, деревяшек, стекол и каменной пыли, похожей на пепел. Они жили там, на своем пепелище, пока не настала зима. А зимой они замерзли. Не сразу, конечно, — мы ведь народ живучий. Постепенно. Постепенно. Один за другим.

А потом на их костях построили дом с барельефами. Дом из теплобетона. Теплый бетон — но их он уже не согреет… Им всегда будет холодно. Всегда. Жизнь после смерти — затянувшееся мгновение. Если ты замерз на свалке — вовеки веков будешь мерзнуть на свалке. Перестал дышать, лежа в камере у параши, — вовеки веков будешь чувствовать этот смрад. Если ты умер в своем доме, в одиночестве — отныне и всегда пребудешь в своем доме, в одиночестве… Моя бабушка была верующей, моя мать — атеисткой, а я — агностик или вроде того. Может быть, кроме последнего мгновения есть что-то еще — райские кущи, адское пламя, абсолютное небытие — может быть. Допускаю. Даже наверняка так и есть. Но чтобы уйти туда, чтобы прервать свой последний миг, нужно быть абсолютно свободным. Нужно, чтобы тени забрали все твои вещи. Нужно, чтобы здесь тебя ничто не держало.

Как правило, так не бывает. Кто-то или что-то держит.

Вот старика, например, держу я. Храню у себя одну его вещицу.

Я мог бы его отпустить. Я могу его отпустить. Я, может быть, даже его отпущу. Но я пока не решил. Он слишком передо мной виноват. Слишком.

Вместе с ним ушел мой отец: Лев увел его с собой, а вернулся один. Я пытался думать, что отец остался в тюрьме — по каким-то причинам, ну мало ли что… — но всегда знал, что это неправда. Просто его больше нет…

Снова вздохи по ту сторону деревянной двери.

— Ты увел моего отца! — прикрикнул я на шкаф. — Ты сгубил моего отца! Где ты бросил его?

Тишина.

— Где ты бросил его? Отвечай!

— Я его не бросал, — сипло откликнулся шкаф. — Я его даже не видел, дурак! Я вообще не знал, что у тебя есть отец. Я даже не знал, что есть ты! Мы ж вас не видим, сволочей!

— Без оскорблений! Изволь говорить нормально!

— А ты тогда изволь открыть дверь — если хочешь говорить нормально.

— Не открою.

Молчание.

Я еще раз повторил:

— Не открою.

Сяо осторожно чихнул.

— Заткнись, — зло сказал я.

Он чихнул снова — тихо, сдавленно. Явно старался сдержаться, но не мог.

— Я тебя сейчас, Вася, в шкаф засуну.

— Мяу, — испуганно возразил Сяо.

Потом опять было стыдно. Зачем я кричал на старика? Зачем запер в шкафу с котом? Кот — он ведь и нассать может… Зря я так. Пожилой человек все-таки. К тому же покойный… Нет, по большому счету я, конечно, был прав. По какому-то другому счету… Если по справедливости, я ведь действительно в каком-то смысле его тогда подставил. Я думал: это будет его расплата за смерть моих близких. Я думал: я просто обязан это сделать — не из мести даже, а по долгу службы. Ведь мой долг — блюсти семейный очаг: супружеская верность и все такое… Я думал: он сам напросился. Но я не думал, что папа уйдет вместе с ним. И вообще я не думал, что все выйдет… так плохо.

Валя все равно копалась в его вещах. Она уже догадывалась, что что-то происходит за ее спиной, и вовсю шарила по его карманам, сумкам, бумагам… Я подчеркиваю: она все равно это делала. Она все равно нашла бы его, этот ключ. Без всякой моей помощи. Так что — по большому счету я просто немного ускорил процесс. Я просто положил ключ от запертого ящика на видное место. А что? Это был мой долг: я охранял семейный очаг.

Она увидела ключ. Открыла ящик. Прочла письма.

Вечером был страшный скандал.

Нет, она была не такая дура, чтобы признаться, что видела все письма. Но и не такая умная, чтобы притвориться, что не видела ни одного. Она выбрала промежуточный вариант: одно письмо валялось на полу… Она подняла… Не смогла удержаться… Прочла… Как ты мог, негодяй? … Какая-то С-сонечка!.. А как же мы? … Предатель… Подлец…

После этого стало только хуже. «Какая-то Сонечка» из тщательно скрываемой тайны превратилась в почти узаконенную явь, с которой надлежало просто смириться — как с явлением природы, навроде зимних морозов.

«Что поделаешь? Такой уж у нас климат: полгода холодно, остальные полгода — зима», — говорил Лев, натягивая шерстяной свитер.

«Что поделаешь? Такая уж у меня жизнь: три дня здесь — а один там», — говорил Лев и уходил ночевать в другой дом.

В одну из таких ночей она взяла лист бумаги и размашисто написала:

ДОНЕСЕНИЕ

ЗАЯВЛЕНИЕ

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

ЛовНиколХочу донести Спешу доложить сигнализировать донести до вашего сведения, что Лев Вишневецкий Лев Николаевич замечен в антисоветской попал под влияние антисоветской деятельности своего коллеги, бывшего (? ) члена Академии наук, врага народа Льва Ландау, отбывающего сейчас срок заключения. А также под влияние других своих коллег, как то: лаборантка работающая в должности лаборантки Софья Минеева, которая, изначально будучи знакома с академиком товарищем физиком Ландау, познакомилась позже с Вишневецким Львом Николаевичем и агитировала последнего в пользу подрывной антисоветской деятельности.

ПреждеНикогда раньше В прошлом Вишневецкий Лев Николаевич антисоветской деятельностью никогда не занимался и являлся ком активным борцом сторонником идеалов компартии. Но под дурным влиянием вышеперечисленных лиц (Лев Ландау, Софья Минеева) теперь говорит позволяет себе антисоветские высказывания (как то: неприличные шутки, адресованные в адрес советской архитектурые), а также хранит у себя документы антисоветского содержания. А именно: листовка Л. Ландау «Сбросить фашистского диктатора и его клику», которую распространила С. Минаева. Вышеозначенную листовку Вишневецкий Лев Николаевич хранит в своем доме против желания членов своей семьи, жены и дочери. Жена Л. Вишневецкого Валентина Вишневецкая является членом коммунистической партии и не поддерживает антисоветскую деятельность мужа и его коллег.

Надеюсь, это письмо послужит сигналом

Просьба откликнуться на этот сигнал как можно

С уважением,

Доброжелатель Секретный осведомитель.

ЧТОБ ВЫ ОБА СДОХЛИ — ТЫ И ТВОЯ СУКА!!!

Потом она взяла другой лист бумаги и переписала текст левой рукой, аккуратными печатными буквами. Без помарок и без последней строчки.

Она отправила письмо не сразу. Оба листка, черновик и беловик, она прятала среди белья — застиранных трусов и безразмерных лифчиков — еще три дня.

Я собирался их взять. Да, сначала я хотел их украсть, оба, черновик и беловик, чтобы спасти Льва, спасти их всех, защитить, отвести беду, исправить ошибку… Я три дня слонялся вокруг бельевого ящика — видит бог, я хотел их вытащить, оба, черновик и беловик. Но меня остановило какое-то сладкое чувство — смесь обиды, любопытства, злорадства, возможности поучаствовать, не будучи при этом соучастником, — в сочетании с чувством собственной правоты. Принцип невмешательства никто ведь не отменял… Мешать людям не стоит, это всем известно; да попробуй им помешай, если они уверены в том, что делают (но была ли уверена она? написала бы все это снова, если бы письма исчезли? не знаю, не уверен…). Так что я был прав — по большому счету.

По какому-то другому счету я был не прав.

Я взял только черновик.

Беловик я оставил.

Через три дня Лев снова не ночевал дома (график своих измен он соблюдал столь же педантично, что и все остальные графики). Всю ночь Валя драила квартиру — а утром отправила письмо.

Льва забрали через четыре дня. И Соню. И моего отца. Всех в одну ночь.

…По какому-то другому счету я был не прав. Я вернулся в комнату старика и открыл шкаф. Сяо выкатился оттуда комком взъерошенной шерсти; в предрассветных сумерках изысканной его рыжины было не различить, и он казался собственной дворово-серой тенью.

Поспешной кособокой иноходью Сяо поскакал к кровати старика, на которой теперь мирно спала ведьма, улегся у нее на груди и громко, точно неисправный холодильник, заурчал. Узкоглазая, не просыпаясь, погладила его по спине.

— Отдай мне мое… — грустно шепнуло зеркало.

— Посмотрим, — сказал я; это был почти компромисс.

— Отдай, гаденыш!..

— Да пошел ты!

Я снова сорвался — захлопнул злосчастную дверцу да еще показательно пнул ее снаружи ногой.