ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Язычник, брат мой, перед камнем

Склоняется в мольбе своей,

Но вопль души моей скорбящей

Так ясно слышится мне в ней.

Различны боги в странах тех,

Молитва же одна у всех…

Кабир

При восходе луны осторожные кули пустились в путь. Лама, освеженный сном и воспрянув духом, шел молча, большими шагами, опираясь на плечо Кима и не нуждаясь в другой поддержке. В течение часа они шли по небольшому участку глины, покрытому травой, обогнули утес и вышли в новую местность, совершенно закрытую со стороны долины Чини. Громадное пастбище веерообразно обрамляло чистый снег. Ниже его лежало с полакра плоскогорья, на котором стояло несколько земляных и деревянных хижин. За ними — по обычаям горцев хижины эти лепились, словно на краю света — почва спускалась на две тысячи футов к пропасти Шемлег, куда еще никогда не ступала нога человека.

Кули не стали делить свою добычу, пока не увидели, что лама улегся в лучшей комнате местечка, а Ким стал омывать ему ноги по магометанскому обряду.

— Мы пришлем пищи и корзину с красным верхом, — сказал кули из Аочунга. — На заре уже не будет никого, чтобы дать какие-либо указания о той или иной дороге. Если тебе что-нибудь нужно взять из этой корзины, так смотри!

Он показал через окно, выходившее на пространство, залитое лунным светом, отражавшимся от снега, и выбросил туда пустую бутылку из-под виски.

— Нечего прислушиваться к падению. Тут преисподняя, — сказал он.

Лама выглянул в окно, опершись обеими руками на подоконник, и смотрел глазами, блестевшими, как желтый опал. Из огромной пропасти белые вершины устремлялись к лунному свету. Все вокруг было погружено во мрак, похожий на мрак межзвездного пространства.

— Да, мои родные горы, — медленно проговорил он. — Так должен жить человек, высоко над миром, вдали от наслаждений, обдумывая вечные вопросы.

— Да, если у него есть чела, чтобы приготовить ему чай, складывать одеяло под голову и отгонять коров с телятами.

Чадящая лампа горела в нише, но лучи полной луны убивали ее свет, и при этом смешанном свете Ким, нагибаясь над мешком с провизией и чашками, двигался, словно высокий призрак.

— Ай! Хотя кровь и облегчила мою голову, она все же стучит и шумит, а вокруг шеи точно надета веревка.

— Ничего удивительного. Удар был сильный. Пусть тот, кто нанес его…

— Не будь страстей у меня самого, не случилось бы ничего дурного.

— Что же случилось дурного? Ты спас сахибов от смерти, которую они сто раз заслужили.

— Урок не понят как следует, чела. — Лама лег на сложенное одеяло, а Ким продолжал обычные вечерние занятия. — Удар был только ударом тени против тени. Настоящее же зло в том, — ноги устают у меня в последние дни — что он встретил зло во мне: гнев, бешенство и желание отплатить за зло. Эти чувства проникли в мою кровь, подняли бурю в сердце и оглушили мои уши. — Он выпил со всеми церемониями горячий чай, взяв чашку из рук Кима. — Если бы я был бесстрастен, злой удар причинил бы мне только физическое зло — шрам или синяк — только иллюзию. Но моя мысль не была отвлечена, потому что меня сейчас же охватило желание предоставить кули из Спити убить обидчика. В борьбе с этим желанием моя душа была истерзана более, чем от тысячи ударов. Только повторив Благословения (буддистские заповеди Блаженства), я достиг успокоения. Но зло, проникшее в мою душу в это мгновение беспечности, продолжает действовать до конца. Праведно «Колесо», не уклоняющееся ни на волос. Внимай этому уроку, чела.

— Он слишком высок для меня, — пробормотал Ким. — Я еще весь потрясен. Я рад, что побил этого человека.

— Я чувствовал это, когда спал на твоих коленях в лесу. Это беспокоило меня во сне — зло из твоей души пробиралось в мою. Но, с другой стороны, я приобрел заслугу, спася две жизни — жизни людей, причинивших мне зло. Теперь я должен заглянуть в Причину Вещей. Челн моей души колеблется.

— Засни и станешь сильным. Это будет самое разумное.

— Я размышляю. В этом больше нужды, чем ты полагаешь.

До зари, час за часом, по мере того как лунный свет бледнел на высоких вершинах и пояса мрака, окружавшие отдаленные горы, вырисовывались постепенно нежно-зелеными лесами, лама пристально смотрел в одну точку. Временами он стонал. За запертой дверью, где потревоженные коровы приходили отыскивать свой хлев, обитатели Шемлега и кули предавались кутежам и разделу добычи. Предводителем их был кули из Аочунга. Когда они открыли жестяные коробки сахибов с консервами, то нашли их очень вкусными и не могли оторваться. Покончив с едой, они бросили коробки в пропасть.

Когда Ким, после беспокойно проведенной ночи, вышел утром на мороз, чтобы почистить зубы, его отозвала в сторону женщина со светлым цветом лица, в головной повязке, украшенной бирюзою.

— Другие ушли. Они оставили тебе, как обещали, вот эту корзину. Я не люблю сахибов, но зато ты должен дать мне амулет. Мы не желаем, чтобы маленький Шемлег приобрел дурную славу из-за этого… случая. Я — женщина из Шемлега. — Она оглядела Кима с головы до ног смелыми, блестящими глазами, взгляд которых не походил на обычные, бросаемые украдкой взгляды женщин с гор.

— Конечно. Но он должен быть сделан втайне.

Она подняла тяжелую корзину, как игрушку, и бросила ее в свою хижину.

— Уйди и запри дверь! Не пускай никого, пока не будет кончено.

— А потом можно нам будет поговорить?

Ким опорожнил корзинку — целый каскад межевых инструментов, книг, дневников, писем, географических карт и местной корреспонденции выпал на пол, распространяя странный запах. На самом дне корзины оказался вышитый мешочек, прикрывавший запечатанный, раззолоченный и разрисованный документ из тех, что посылают друг другу раджи.

Ким задыхался от восторга и взглянул на положение дел с точки зрения сахибов.

— Книг мне не нужно. К тому же это логариомы, это, должно быть, межевые планы. — Он отложил их в сторону. — Писем я не понимаю, но полковник Крейтон поймет. Их нужно сохранить. Географические карты — они чертят лучше меня, конечно. Письма туземцев — ого! — и, в особенности, «мураслу». — Он понюхал вышитый мешок. — Это из Хиласа или Бунара, и Хурри говорил правду. Клянусь Юпитером, славный улов! Мне хотелось бы, чтобы Хурри узнал… Остальное должно вылететь в окно. — Он разобрал всякий клочок рукописи, все карты и письма местных жителей. Их была целая пачка. Три закрытых книги в тяжелых переплетах и пять потертых записных книжек он отложил в сторону.

— Письма и «мураслу» я понесу в складках одежды и под кушаком, а рукописные книги положу в мешок с провизией. Это будет очень тяжело. Нет. Кажется, ничего больше. Если что и было, то кули выбросили в пропасть. Теперь и ты ступай туда же. — Внизу, на тысяче футов глубины лежал длинный, неподвижный слой тумана, еще не тронутого утренним солнцем. Еще на тысячу футов ниже был вековой сосновый лес. Когда порыв ветра рассеял облака, Ким мог видеть зеленые верхушки деревьев, имевшие вид мха.

— Нет! Не думаю, чтобы кто-нибудь пошел за вами!

Корзина, крутясь и падая, извергала свое содержимое. Угломер ударился о выступ скалы и разбился, словно скорлупа; книги, чернильницы, ящики с красками, компасы и линейки полетели, как рой пчел. Потом они исчезли, и как Ким, высунувшись наполовину из окна, ни напрягал своего молодого слуха, ни единого звука не донеслось из пропасти.

«За пятьсот, за тысячу рупий нельзя купить их, — печально подумал он. — Это большая потеря, но я надеюсь, что все остальное — главное, что они сделали — в моих руках. Теперь, черт возьми, как мне дать знать Хурри и что мне делать? А мой старик болен. Нужно завернуть письма в клеенку. Это первое, что надо сделать, иначе они пропитаются потом… А я совсем один». — Он аккуратно связал письма, завернув в твердую, липкую клеенку, разгладив уголки. Бродячая жизнь сделала его методичным, как старый охотник, во всем, что касается вещей, употребляющихся в путешествии. Потом он еще старательнее уложил книги на дно мешка с провизией.

Женщина постучалась в дверь.

— Но ты не приготовил амулет? — сказала она, оглядывая комнату.

— Нет нужды. — Ким совершенно забыл о необходимости краснобайства. Женщина непочтительно засмеялась, заметив его смущение.

— Для тебя нет нужды. Ты можешь околдовать в мгновение ока. Но подумай о нас, бедняках: что будет, когда ты уйдешь? Вчера все были слишком пьяны, чтобы выслушать женщину. Ты не пьян?

— Я — жрец. — Ким пришел в себя, и, так как женщина была не очень почтительна, он решил придерживаться обычаев своего звания.

— Я предупреждала их, что сахибы разгневаются, назначат расследование и доложат обо всем радже. С ними этот бабу. У таких людей длинные языки.

— Это тревожит тебя? — В голове Кима созрел план, и он восхитительно улыбнулся.

— Не только это, — сказала женщина, протягивая жесткую, смуглую руку, всю покрытую бирюзой, оправленной в серебро.

— Я могу сразу покончить с твоей тревогой, — быстро продолжал Ким. — Этот бенгалец тот самый «хаким» (ты слышала о нем? ), который бродил в горах у Циглаура. Я узнаю его.

— Из-за выгоды он готов на все. Сахибы не умеют отличать одного горца от другого, но у бенгальцев есть глаза для мужчин и женщин.

— Передай ему от меня несколько слов.

— Нет ничего, что бы я не сделала для тебя.

Он спокойно принял комплимент, как подобает мужчинам в странах, где женщины объясняются в любви, и написал патентованным нестирающимся карандашом грубым шрифтом, которым дурные мальчишки пишут гадости на стенах:

«У меня все их писания, их планы местности и много писем. Особенно „мурасла“. Скажи, что мне делать. Я в Шемлеге-под снегами. Старик болен».

— Отнеси ему. Это заткнет ему рот. Он не мог уйти далеко.

— Конечно, не мог. Они еще в лесу по ту сторону вершины. Наши дети, как только рассвело, отправились наблюдать за ними и дали нам знать это.

На лице Кима выразилось удивление. Но с края пастбища раздался пронзительный крик, похожий на крик коршуна. Пастушонок, должно быть, подхватил его от брата или сестры, находившихся на отдаленной стороне склона, выходившего на долину Чини.

— Мои мужья также там, собирают хворост. — Она вынула из-за пазухи горсть орехов, расколола один из них и принялась есть. Ким представился совершенно непонимающим.

— Разве ты не знаешь значения ореха, жрец? — застенчиво сказала женщина, протягивая ему половинку скорлупы.

— Хорошо придумано. — Он быстро вложил записку в скорлупу. — Нет у тебя кусочка воска, чтобы склеить половинки?

Женщина громко вздохнула, и Ким смягчился.

— Награда бывает только после исполнении поручения. Отнеси это бенгальцу и скажи, что присылает «Сын чар».

— Верно! Верно! Волшебник — похожий на сахиба.

— Нет, «Сын чар», и спроси, будет ли ответ.

— Но если он будет груб. Я… я боюсь.

Ким расхохотался.

— Я не сомневаюсь, он очень устал и голоден. Горы делают людей холодными к ласке. Эй… — он чуть было не сказал «матушка», но спохватился и назвал ее «сестра», — ты мудрая и остроумная женщина. В настоящую минуту приключение с сахибами известно во всех селениях, не правда ли?

— Правда. В Циглаур известие было принесено в полночь, а завтра распространится в Котгарте. Жители и боятся и сердятся.

— Напрасно. Скажи им, чтобы они кормили сахибов и отпускали с миром. Нам нужно спокойно спровадить их из наших долин. Украсть — одно дело, убить — другое. Бенгалец поймет, и потом не будет жалоб. Посторонись. Я должен ухаживать за моим учителем, когда он проснется.

— Пусть будет так. После исполнения поручений, сказал ты, бывает награда? Я — женщина из Шемлега и происхожу от раджи. Я гожусь не только на то, чтобы рожать детей. Шемлег твой: копыта, и рога, и шкуры, молоко и масло. Бери или оставляй.

Она решительно пошла вверх, чтобы встретить утреннее солнце на сто пятьдесят футов выше; серебряные ожерелья звенели на ее высокой груди. На этот раз Ким, заклеивая воском уголки клеенки, в которой лежала пачка бумаг, думал на туземном наречии.

«Как может человек идти по Пути или принимать участие в Большой Игре, когда ему постоянно надоедают женщины? В Акроле у Форда была девушка, а там жена поваренка, не считая других, а тут еще эта! Куда ни шло, когда я был ребенком, а теперь я мужчина, а они не считают меня мужчиной. Орехи, скажите пожалуйста! Ха, ха, ха! А на равнинах — миндаль! »

Ким отправился в селение собирать дань не с нищенской чашей — это годилось для равнин — а с видом настоящего принца. Население Шемлега летом состоит из трех семей, четырех женщин и восьми — десяти мужчин. Желудки всех их были переполнены едой и различными напитками, начиная от хинного вина до белой водки, потому что они получили полную долю в добыче. Красивые континентальные палатки были давно разрезаны и поделены, а алюминиевые кастрюли виднелись повсюду.

Но присутствие ламы казалось им достаточной защитой от всех последствий их поступка, и они, нимало не раскаиваясь, принесли Киму все, что у них было лучшего, до «чанга» — ячменного пива из Ладака — включительно. Потом они оттаяли на солнце и, сидя, спустив ноги над бездонными пропастями, болтали, смеялись и курили. Об Индии и правительстве они судили исключительно по тем странствующим сахибам, которые брали проводниками их самих или их друзей. Ким слышал рассказы о неудачных охотах на каменных козлов и других диких зверей сахибов, уже лет двадцать покоящихся в могилах. Каждая деталь освещалась, словно ветки верхушек деревьев при свете молнии. Они рассказывали Киму о своих болезнях и — что гораздо важнее — о болезнях их крошечного, твердого на ногу скота; об экскурсиях в Котгарт, где живут странные миссионеры, и даже дальше, в чудесную Симлу, где улицы вымощены серебром и где, знаете, всякий может поступить на службу к сахибам, которые разъезжают в двухколесных повозках и швыряют деньги лопатами. Вдруг к сидевшим над уступами подошел лама, тяжелыми шагами, серьезный и полный достоинства. Все посторонились, уступая ему место. Горный воздух освежил его. Он сел на край пропасти с почтеннейшими из жителей и, в промежутках между разговорами, стал бросать камешки в пропасть. В тридцати милях, судя по полету орла, виднелась следующая гряда гор, окаймленная и прорезанная маленькими клочками лесов — вехами однодневных мрачных переходов. За селением гора Шемлег закрывала весь вид на юг. Казалось, люди сидели в ласточкином гнезде под карнизом крыши мира.

Время от времени лама протягивал руку и указывал на дорогу в Спити и на север в Паранглу, причем окружающие тихо подсказывали ему название местностей.

— Вон там, где нагромождено большое количество гор, лежит большой монастырь Хан-Ле. Выстроил его Так-Стан-Рас-Чхен, о нем существует сказание. — И лама передал его: фантастический рассказ, наполненный волшебством и чудесами, от которого захватило дух у жителей Шемлега. Он обернулся несколько к западу, отыскивая зеленые горы Кулу, и искал под ледниками Кайлунг. — Оттуда я пришел в далекие, далекие дни. Из Леха я пришел через Баралачи.

— Да, да, мы знаем эти места, — сказали много путешествующие жители Шемлега.

— И я спал две ночи у жрецов в Кайлунге. Эти горы вызвали у меня восторги! Тени благословеннее всех других теней! Там мои глаза открылись на этот мир! Там я нашел просветление, и там я опоясал мои чресла для поисков. С этих гор пришел я, высоких гор и сильных ветров. О, Правосудное Колесо! — Он благословил горы — большие ледники, обнаженные утесы, нагромождения камней и пласты глины, сухие плоскогорья, скрытые соленые озера, вековые леса и плодородные, орошенные водой долины — он благословлял все, одно за другим, как умирающий благословляет свой народ. И Ким удивлялся его страстности.

— Да, да. Нет ничего, что могло бы сравниться с нашими горами, — говорили жители Шемлега. И они принялись удивляться, как может человек жить на жарких, ужасных равнинах, где скот становится большим, как слоны, негодными на то, чтобы пахать в горах; где, как они слышали, селение идет за селением на протяжении ста миль, где люди ходят воровать целыми шайками, а то, чего не унесут разбойники, берет полиция.

Так прошло тихое, полуденное время, и в конце его посланная Кимом женщина спустилась с крутого пастбища, совершенно не задыхаясь, как будто и не подымалась выше.

— Я посылал весточку к «хакиму», — объяснил Ким, когда она поклонилась всем присутствующим.

— Он присоединился к идолопоклонникам? Да, я помню, он исцелил одного из них. Это вменится ему в заслугу, хотя исцеленный употребил свою силу во зло. Праведное Колесо! Ну что же «хаким»?

— Я боялся, что ты сильно пострадал, а я знаю, что он ученый врач. — Ким взял запечатанную воском скорлупу и прочел слова, написанные по-английски на оборотной стороне его записки:

«Ваше письмо получено. Не могу уйти в настоящее время из их общества, но возьму их в Симлу. После чего надеюсь присоединиться к вам. Трудно следовать за сердитыми джентльменами. Вернусь дорогой, по которой вы шли, и догоню вас. Чрезвычайно доволен корреспонденцией, которой обязан моей предусмотрительности».

— Он говорит, Служитель Божий, что убежит от идолопоклонников и вернется к нам. Подождать его здесь, в Шемлеге?

Лама долго и любовно смотрел на горы, потом покачал головой.

— Этого не должно быть, чела. Желаю до мозга костей, но это запрещено. Я видел Причину Вещей.

— Но почему? Раз горы возвращают тебе силы с каждым днем? Припомни, как мы были слабы и беспомощны там, внизу.

— Ко мне возвращаются силы, чтобы я снова стал делать зло и забывать. На склонах гор я был крикуном и забиякой. — Ким закусил губы, чтобы сдержать улыбку. — Справедливо и совершенно «Колесо», не уклоняющееся ни на волос. Когда я был полон сил — это было давно, — я ходил в паломничество в Гуру-Чхван среди тополей (он указал в сторону Бхотана), где держат Священного Коня.

— Тише, тише, — сказали жители Шемлега, — он говорит о Джам-Лан-Нин-Кхоре, коне, который может обойти весь свет за один день.

— Я рассказываю только моему челе, — с кротким упреком сказал лама, и все рассеялись, как иней утром на карнизах крыши с южной стороны. — В то время я искал не истины, а беседы об учениях. Все одна иллюзия! Я пил пиво и ел хлеб Гуру-Чхвана. На следующий день кто-то сказал: «Мы идем сражаться с монастырем Сангор-Гуток внизу, в долине, чтобы узнать (заметь, как сильное желание связано с гневом! ), кто из настоятелей должен быть руководителем в долине и извлекать выгоду из молитв, печатаемых в Сангор-Гутоке».

— Но чем же вы сражались, Служитель Божий?

— Нашими длинными футлярами с письменными принадлежностями… я мог бы показать как… Итак, говорю я, мы дрались под тополями — и настоятели и монахи — и один из них пробил мне лоб до кости. Взгляни! — Он откинул свою шапку и показал сморщенный, серебристый шрам. — Справедливо и совершенно «Колесо». Вчера шрам чесался, и через пятьдесят лет я вспомнил, каким образом он был получен, вспомнил и лицо нанесшего удар человека, пережил на короткое время иллюзию. Поддался тому, что ты видел, — ссоре и глупости. Справедливо «Колесо»!.. Удар того идолопоклонника пришелся как раз по шраму. Тогда душа моя была потрясена: душа моя омрачилась, и челн моей души заколебался на волах обмана чувств. Только тогда, когда я пришел в Шемлег, я мог предаться размышлениям о Причине Вещей и заметить бегущие побеги зла. Я боролся всю ночь.

— Но, Служитель Божий, ты чист от всякого зла. Не могу ли я быть принесен в жертву для тебя?

Ким был искренне потрясен горем старика, и фраза Махбуба Али нечаянно сорвалась с его губ.

— На заре, — продолжал лама, перебирая четки в промежутках медленно произносимых фраз, — пришло просветление. Оно здесь… Я старый человек… выросший, взращенный в горах, никогда не должен более сидеть в моих горах. Три года я путешествовал по Индостану, но может ли бренная плоть быть сильнее Матери Земли? Меня тянуло к горам и снегам гор. Я говорил, — и это правда, — что мои поиски увенчаются успехом. Из дома женщины из Кулу я повернул в сторону гор, убедив себя в необходимости поступить так. «Хакима» ни в чем нельзя винить. Он, следуя желанию, предсказывал, что горы придадут мне сил. Они придали мне сил, чтобы делать зло, забыть мои поиски. Я наслаждался жизнью и удовольствиями жизни. Мне хотелось, чтобы передо мной были высокие склоны гор, на которые я мог бы подниматься. Я оглядывался, ища их. Я соизмерял силу моего тела (что очень дурно) с высотою гор. Я насмехался над тобой, когда ты задыхался под Джамнотри. Я шутил, когда ты не решался идти по снегу в ущельях.

— Что же дурного в этом? Я действительно боялся. Это правда. Я не горец, и я любил тебя за твою новую силу.

— Я вспоминаю, что не раз, — он печально подпер щеку рукою, — я старался заслужить похвалу силе моих ног как от тебя, так и от «хакима». Так зло шло за злом, пока чаша не переполнилась. «Колесо» правосудно. В течение трех лет весь Индостан оказывал мне почести. Начиная от Источника мудрости в Доме Чудес до, — он улыбнулся, — маленького мальчика у большой пушки, — все расчищали мне путь. А почему?

— Потому, что мы любили тебя. Это просто лихорадка — следствие полученного удара. Я сам еще болен и потрясен.

— Нет! Потому что я был на Пути, настроенный, как цимбалы, для целей Закона. Я уклонился от его предписаний. Строй был нарушен. Последовало наказание. На моих родных горах, на рубеже моей родной страны, в самом месте моих дурных желаний наносится удар — сюда! (Он показал на лоб. ) Как бьют послушника, когда он неверно расставляет чаши, так был побит я, бывший настоятель Суч-Дзена. Ни словом, видишь, чела, а ударом.

— Но ведь сахибы не знали тебя, Служитель Божий?

— Мы подходили друг другу. Невежество и сильное желание встретились с Невежеством и Желанием и породили Гнев. Удар был знамением для меня, который не лучше заблудившегося яка, — указанием, что мое место не здесь. Кто может понять причину какого-нибудь действия, тот находится на половине пути к Освобождению. Назад, на дорогу, говорил удар. Горы не для тебя. Избирая Свободу, ты не можешь идти в рабство наслаждениям жизни.

— Если бы нам не встретился этот трижды проклятый русский!

— Сам Господь не может заставить «Колесо» повернуть обратно. И у меня есть другое знамение, посланное мне в награду. — Он сунул руку за пазуху и вынул «Колесо Жизни». — Взгляни! Я сообразил после размышления. Идолопоклонник оставил неразорванным только клочок величиной с мой ноготь.

— Я вижу.

— Таков, значит, короткий промежуток моей жизни в этом теле. Я служил «Колесу» все мои дни. Теперь оно служит мне. Если бы мне не вменилось в заслугу то, что я вывел тебя на Путь, мне была бы прибавлена еще одна жизнь прежде, чем я нашел бы мою Реку. Ясно ли это тебе, чела?

Ким пристально смотрел на изуродованную картину. Слева направо она была разорвана по диагонали — от Одиннадцатого Дома, где Вожделение порождает Младенца (как это изображают тибетцы) — поперек человеческого и животного миров к Пятому Дому — пустынному Дому Чувств. Логический вывод был неоспорим.

— Прежде, чем наш Господь достиг просветления, — проговорил лама, с благоговением складывая картину, — он перенес искушение. Я также был искушаем, но теперь это кончено. Стрела упала на равнины — не на горы. Что же мы делаем здесь?

— Я полагаю, ждем «хакима».

— Я знаю, сколько времени я проживу в этой жизни. Что может сделать «хаким»?

— Но ты болен и потрясен. Ты не можешь идти.

— Как я могу быть болен, когда вижу Освобождение? — Он, шатаясь, встал на ноги.

— Тогда надо достать пищи в селении. О, какая утомительная дорога!

Ким чувствовал, что сам нуждается в отдыхе.

— Это законно. Поедим и пойдем. Стрела упала на равнины… но я поддался Желанию. Готовься, чела.

Ким обратился к женщине в бирюзовой повязке, которая лениво бросала камешки в пропасть. Она улыбнулась очень ласково.

— Я нашла его, словно отбившегося от стада буйвола, на ниве. Он фыркал и чихал от холода. Он был так голоден, что забыл свое достоинство и нежно говорил со мной. У сахибов ничего нет. — Она повернула руку пустою ладонью вверх. — Один очень болен животом. Твоя работа?

Ким кивнул головой. Глаза его заблестели.

— Я говорила сначала с бенгальцем, а потом с жителями соседнего селения. Сахибам дадут пищи, если они нуждаются в ней, — денег спрашивать не будут. Добыча распределена. Этот бабу говорит лживые речи сахибам. Почему он не покинет их?

— Потому, что он великодушен.

— На свете еще не бывало бенгальца, у которого душа была бы больше высохшего ореха. Но не в том дело… Перейдем к орехам. За исполнением поручения следует награда. Я сказала — селение твое.

— Не суждено, — начал Ким. — Я только что обдумывал планы об осуществлении желаний моего сердца, которое… — Не было необходимости в комплиментах, соответственных случаю. Он глубоко вздохнул… — Но мой господин, влекомый видением…

— Ну! Что могут видеть старые глаза, кроме наполненной нищенской чаши…

— Возвращается из этого селения на равнины.

— Скажи ему, чтобы он остался.

Ким покачал головой.

— Я знаю моего Служителя Божия и его ярость, когда его рассердят, — выразительно проговорил он. — Его проклятия потрясают горы.

— Жаль, что они не спасли его разбитой головы! Я слышала, что ты был тем человеком с сердцем тигра, который налетел на того сахиба…

— Женщина гор, — сказал Ким с суровостью, от которой очертания его юного овального лица не стали резче, — эти вопросы слишком высоки для тебя.

— Боги да смилуются над нами! С которых это пор мужчины и женщины стали иными, чем были мужчины и женщины?

— Жрец есть жрец. Он говорит, что пойдет через час. Я его чела, и я иду с ним. Нам нужна пища на дорогу. Он почетный гость в каждом селении, но, — мальчишеская улыбка мелькнула на его лице, — здесь хорошая пища. Дай мне что-нибудь.

— А что, если я не дам тебе? Я, женщина этого селения.

— Ну, тогда я прокляну тебя — немножко — не сильно, но так, что будешь помнить.

Он не смог удержать улыбки.

— Ты уже проклял меня опущенными ресницами и вздернутым подбородком. Проклятия? Что значат для меня пустые слова? — Она стиснула руки на груди… — Но мне не хочется, чтобы ты ушел в гневе, думая дурно обо мне — убирающей навоз и траву в Шемлеге, но все же имеющей средства к жизни.

— Я думаю только о том, что мне жаль уходить, потому что я очень устал, и мы нуждаемся в пище, — сказал Ким. — Вот мешок.

Женщина сердито схватила мешок.

— Я была глупа, — сказала она. — Кто твоя женщина на равнинах? Белокурая или черная? Некогда я была белокура. Ты смеешься? Некогда, очень давно, ты не поверишь, один сахиб благосклонно смотрел на меня. Некогда, очень давно, я носила европейскую одежду вон в том миссионерском доме. — Она показала по направлению к Котгарту. — Некогда, очень давно, я была кер-ли-сти-ан-кой (христианкой) и говорила по-английски, как говорят сахибы. Да. Мой сахиб сказал, что вернется и женится на мне, — да, женится. Он уехал — я ухаживала за ним, когда он был болен — и не вернулся. Тогда я увидела, что боги керлистиан лгут, и возвратилась к моему народу. После того я не глядела ни на одного сахиба. Дело прошлое, мой маленький жрец. Твое лицо и твоя походка, твоя манера говорить напомнили мне моего сахиба, хотя ты только бродячий нищий, которому я даю милостыню. Проклясть меня? Ты не можешь ни проклинать, ни благословлять! — Она подбоченилась и горько рассмеялась. — Твои боги — ложь, твои поступки — ложь, твои слова — ложь. Нигде под небесами нет богов. Я знаю это… Но на короткое время я подумала, что возвратился мой сахиб, а он был моим богом. Да, я некогда играла на «пианно» в миссионерском доме в Котгарте. Теперь я подаю милостыню жрецам-язычникам. — Последнее слово она произнесла по-английски, завязывая набитый мешок.

— Я жду тебя, чела, — сказал лама, прислонившийся к косяку двери.

Женщина смерила глазами его высокую фигуру.

— Ему идти! Он не может пройти и полмили. Куда пойдут эти старые кости?

Ким, озабоченный слабостью ламы и тяжестью мешка, вышел из себя.

— Что тебе в том, куда он пойдет, зловещая женщина?

— Мне ничего, но для тебя это кое-что значит, жрец с лицом сахиба? Понесешь его на плечах?

— Я иду на равнины. Никто не должен мешать моему возвращению. Я боролся с моей душой, пока не обессилел. Глупое тело истощено, а мы далеко от равнин.

— Смотри! — просто сказала женщина и отошла в сторону, чтобы показать Киму его беспомощность. — Прокляни меня! Может быть, это придаст ему сил! Сделай амулет! Призови твоего великого Бога! Ты жрец!

Она ушла.

Лама с трудом опустился на корточки, продолжая держаться за косяк двери. Старик, которого повергли на землю, не может поправиться за ночь, как мальчик. Слабость пригибала его к земле, но взгляд его глаз, устремленных на Кима, был полон жизни и мольбы.

— Это ничего, — сказал Ким, — разреженный воздух ослабляет тебя. Мы скоро отправимся в путь. Это горная болезнь у меня самого немного болит живот, — и он стал на колени, утешая ламу первыми попадавшимися ему на язык словами.

Женщина вернулась, держась еще прямее, чем прежде.

— Твои боги бесполезны, э? Попробуй моих. Ведь я женщина из Шемлега.

Она крикнула хриплым голосом, и из хлева вышли два ее мужа и трое других мужчин с «дули», грубыми носилками туземных горцев, употребляемыми ими для переноски больных и для торжественных церемоний.

— Эти скоты, — она не удостоила их взглядом, — твои на все время, что понадобятся тебе.

— Но мы не пойдем по дороге в Симлу. Мы не пойдем близко к сахибам! — крикнул ее первый муж.

— Они не убегут, как те, и не украдут багажа. Двое из них, я знаю, слабы. Станьте к задней жерди, Сопу и Тери. — Они поспешно исполнили ее приказание. — Опустите носилки и положите на них этого святого человека. Я пригляжу за поселением и вашими добродетельными женами, пока вы вернетесь.

— А когда это будет?

— Спросите жрецов. Не надоедайте мне. Положите мешок с пищей в ноги, так будет лучше.

— О, Служитель Божий, твои горы лучше равнин! — с облегчением крикнул Ким, между тем как лама, шатаясь, брел к носилкам. — Это прямо царская постель — почетное, удобное место. И мы обязаны этим…

— Вы обязаны этим мне, зловещей женщине. Я столько же нуждаюсь в твоих благословениях, сколько в проклятиях. Это мое приказание, а не твое. Подымайте носилки и ступайте! Эй! Есть у тебя деньги на дорогу?

Она позвала Кима к себе в хижину и наклонилась над старой английской шкатулкой, стоявшей под ее койкой.

— Мне ничего не нужно, — сказал Ким. Вместо благодарности он испытывал гнев.

Она подняла глаза со странной улыбкой и положила руку на его плечо.

— По крайней мере, поблагодари меня. Я некрасивая женщина с гор, но, как ты говоришь, я приобрела заслугу. Показать тебе, как благодарят сахибы? — и ее жесткий взгляд смягчился.

— Я только бродячий жрец, — сказал Ким, и его глаза блеснули ответно. — Тебе не нужны ни мои проклятия, ни мои благословения.

— Нет. Но на одно мгновение — десятью шагами ты можешь нагнать «дули» — если бы ты был сахиб, показать тебе, что бы ты сделал?

— А что, если я отгадал? — сказал Ким. Он обнял ее за талию и поцеловал в щеку, прибавив по-английски: «Очень благодарю вас, моя милая».

Поцелуи неизвестны азиатам; может быть, поэтому она откинулась назад с широко раскрытыми глазами и выражением панического страха на лице.

— В следующий раз, — прибавил Ким, — не доверяйтесь вашим жрецам-язычникам. — Он протянул ей руку на английский манер. Она взяла ее машинально. — Прощайте, моя дорогая.

— Прощайте и… и… — слово за словом она припоминала английские слова, — вы вернетесь? Прощайте и… да благословит вас Бог.

Полчаса спустя, когда носилки, скрипя и трясясь, подымались по горной тропинке, идущей на юго-восток от Шемлега, Ким увидел крошечную фигуру у дверей, махавшую белой тряпицей.

— Ее заслуга выше заслуг всех других, — сказал лама. — Направить человека на путь к Освобождению имеет наполовину такое же великое значение, как самой найти его.

— Гм, — задумчиво проговорил Ким, вспоминая недавнее прошлое. — Может быть, и с моей стороны была некоторая заслуга… По крайней мере, она не обращалась со мной, как с ребенком. — Он приподнял перед своей одежды, где лежала пачка документов и карт, поправил драгоценный мешок в ногах ламы, положил руку на край носилок и начал спускаться с горы, приноравливаясь к медленной походке ворчавших супругов.

— Эти также приобрели заслугу, — сказал лама после трех часов пути.

— Более того, им заплатят серебряной монетой, — заметил Ким. Женщина из Шемлега дала их ему, и он считал справедливым вернуть деньги ее людям.