Annotation 6 страница

Мы смотрели им вслед, пока машина не исчезла за поворотом подъездной аллеи, затем Максим взял меня под руку и сказал: — Слава Богу, это уже позади. Скорее надень пальто и пойдем. Черт с ним, с дождем, мне необходимо пройтись. Я больше не в состоянии сидеть под крышей. Он выглядел бледным и усталым. Странно, подумала я, почему Беатрис и Джайлс, его родная сестра и зять, так его утомили. — Погоди, я сбегаю наверх за пальто, — сказала я. — Тут в комнате под лестницей висит куча макинтошей, бери любой, — нетерпеливо сказал он. — Стоит женщине попасть к себе в спальню, она проторчит там не менее получаса. Роберт, принесите, пожалуйста, миссис де Уинтер макинтош. Там не меньше полдюжины дождевиков, которые забывали у нас разные люди. Он уже стоял на подъездной аллее и подзывал Джеспера: — Пошли, пошли, бездельник, мы с тебя жирок спустим. Джеспер описывал вокруг него круги, истерически лая в предвкушении прогулки. — Замолчи, дурачок, — сказал Максим. — Куда, ради всего святого, подевался Роберт? Роберт бегом выбежал из холла с дождевиком в руках, и я поспешно натянула его, запутавшись в рукавах и с трудом выпростав воротник. Плащ был, конечно, слишком длинен и широк, но искать другой было некогда, и мы тронулись по лужайке к лесу. Джеспер — бегом впереди. — Да, для меня и двух родственников более чем достаточно, — сказал Максим. — Беатрис — одна из лучших людей в мире, но она не может не ляпнуть чего-нибудь невпопад. Я не была уверена, в чем именно допустила промах Беатрис, и решила, что лучше не спрашивать. Возможно, Максим все еще сердился из-за того разговора о его здоровье, который она подняла перед ленчем. — Что ты о ней думаешь? — спросил он. — Она мне очень понравилась, — сказала я. — Она была очень со мной мила. — О чем она говорила там с тобой после ленча? — О, не знаю… Говорила больше я. Рассказывала ей о миссис Ван-Хоппер и как мы с тобой познакомились и все такое. Она сказала, что я совсем не похожа на то, что она ожидала. — А что, черт побери, она ожидала? — Я думаю, более элегантную и модную женщину, более изысканную и умудренную опытом. Светскую красавицу, сказала она. Максим ничего не ответил. Он наклонился и, подняв прутик, кинул его Джесперу. — Иногда Беатрис бывает чертовски глупа, — сказал он. Мы поднялись по травянистому склону за лужайкой и вошли в лес, густой и темный. Мы ступали по сломанным веткам, по прошлогодней листве, а местами — по свежей зеленой щетинке молодого папоротника и стеблям еще не распустившейся пролески. Джеспер затих, опустил нос к земле. Я взяла Максима за руку. — Тебе нравятся мои волосы? — спросила я. Он удивленно уставился на меня. — Твои волосы? — повторил он. — Почему ты меня об этом спрашиваешь? Конечно, нравятся. Что с ними не так? — О, ничего, — ответила я. — Я просто хотела знать. — Смешная ты, — сказал он. Мы вышли на небольшую полянку; отсюда отходили в противоположные стороны две тропинки. Джеспер, не колеблясь, побежал по правой. — Ко мне, — позвал его Максим, — иди сюда, скотина. Пес оглянулся, завилял хвостом, глядя на нас, но не тронулся с места. — Почему он хочет идти туда? — спросила я. — Верно, потому, что привык, — коротко ответил Максим. — Та тропинка ведет к бухточке, где мы держали яхту. Пошли, пошли, дружище. Мы свернули на левую тропинку, ничего больше не сказав, и, когда я вскоре оглянулась, я увидела, что Джеспер бежит следом. — Эта тропинка идет к той долине, о которой я тебе говорил, — сказал Максим, — где так чудесно пахнут азалии. Не обращай внимания на дождь, запах станет еще слышнее. Он уже пришел в себя, стал веселым и оживленным, тем Максимом, которого я знала и любила. Он принялся говорить о Фрэнке Кроли, о том, какой он славный малый, какой прекрасный и надежный работник, а как он предан Мэндерли! «Так-то лучше, — подумала я. — Так было в Италии». И я улыбнулась ему, сжимая его руку, с облегчением видя, что с его лица сошло это странное напряженное выражение, и в то время как я говорила: «Да», и «Правда? », и «Подумать только, милый! » — мои мысли вновь и вновь возвращались к Беатрис; я не понимала, почему ее присутствие так взбудоражило Максима, до такой степени выбило из колеи; что она сделала? Я думала также о том, что она сказала мне о его характере, о том, как бывает страшно, когда изредка — раза два в год — он выходит из себя. Конечно, она должна хорошо его знать, она его сестра. Но я не могла с ней согласиться, я иначе представляла Максима. Он мог быть хмурым, упрямым, порой раздраженным, но неистовый, необузданный — как говорила Беатрис — нет! Возможно, она преувеличивала, люди часто ошибаются в оценке своих близких. — Стоп! — внезапно сказал Максим. — Гляди! Мы стояли на склоне поросшего лесом холма; тропинка, извиваясь вдоль журчащего ручья, убегала вниз, в долину. Здесь не было темных деревьев и густого подлеска, по обе стороны тропинки росли азалии и рододендроны, не кроваво-красные великаны, как у подъездной аллеи, а розовые, белые и золотистые; воплощение изящества и красоты, они склоняли свои прелестные нежные головки под ласковым летним дождем. Воздух был напоен их запахом, душистым и опьяняющим, мне казалось, будто этот аромат — самое их существо — смешивается с быстрыми водами ручья, пронизывает падающий дождь и влажный густой мох под ногами. Не слышно было ничего, кроме журчания струй и тихого шелеста дождя. Когда Максим заговорил, голос его тоже звучал мягко и тихо, словно он приглушил его, не желая нарушать тишину. — Мы называем это место Счастливая Долина, — сказал он. Мы стояли недвижно, безмолвно, глядя в чистые бледные лица ближайших к нам цветов; Максим нагнулся, поднял с земли упавший лепесток и протянул его мне. Он был раздавлен и смят, края уже покоричневели и закрутились внутрь, но когда я растерла его на ладони, до меня донесся запах, душистый и крепкий, такой живой, как куст, с которого упал цветок. А затем запели птицы. Начал дрозд: его песня, чистая и прохладная, поднялась над журчащим ручьем; через минуту из леса за нами раздался ответ его подруги. Вскоре беззвучный ранее воздух вибрировал от птичьих голосов, они сопровождали нас, пока мы спускались в долину, и аромат белых лепестков сочился нам вслед. Сердце у меня громко билось, мне казалось, я попала в волшебную страну. Я не представляла, что существует такая красота. Небо, хмурое, затянутое тучами, такое непохожее на послеполуденное, и ровный, не прекращающийся дождь не мешали мирному покою долины; дождь и ручей сливали свои звуки, и мелодичная песня дрозда звучала в сыром воздухе в гармонии с тем и другим. По пути я задевала мокрые головки азалий, так густо они росли по обеим сторонам тропинки. С напоенных водой лепестков падали капли мне на руки. Лепестки лежали и под ногами, коричневые, разбухшие, но все еще пахучие; тянуло и еще каким-то более застарелым пряным запахом, запахом глубокого мха и горькой земли, стеблей папоротника и невидимых нам узловатых корней деревьев. Я держала Максима за руку и молчала. Я была во власти чар Счастливой Долины. Наконец-то я попала в самое сердце Мэндерли, того Мэндерли, который я узнаю и полюблю. Позабыт был путь сюда, черный густой лес, кричащие рододендроны, сладострастные и гордые, позабыт огромный дом, безмолвие холла, где блуждало эхо, тревожная тишина западного крыла, закутанного в чехлы. Там я была самозванкой, вторгающейся в чужие владения, бродящей по комнатам, которые не знают меня, сидящей в кресле за столом, который мне не принадлежит. Здесь все было иначе. Для Счастливой Долины не существует людей, нарушающих право владения. Мы достигли конца тропинки; здесь цветущие ветви образовали арку над головой. Мы наклонились, прошли под ней, и, когда я вновь выпрямилась, смахивая с волос капли дождя, я увидела, что долина осталась позади, позади остались азалии и деревья, и — в точности, как много недель назад в Монте-Карло описывал мне это Максим, — мы стоим у небольшой узкой бухты, под ногами хрустит белая галька, на берег с шумом накатывается прибой. Максим улыбается мне с высоты своего роста, глядя на мое изумленное лицо. — Настоящий сюрприз, правда? — сказал он. — Этого никак не ждешь. Контраст так внезапен, что причиняет чуть ли не физическую боль. Он поднял камень, швырнул его через пляж в воду. — Принеси его, старина! — крикнул он Джесперу. Пес стремглав кинулся вдогонку за камнем; его длинные черные уши хлопали на ветру. Волшебство исчезло, чары рассеялись. Мы снова стали смертными, двумя людьми, играющими на морском берегу. Мы кидали камушки Джесперу, подойдя к кромке воды, бросали «блинчики», а затем стали вылавливать плавник. Начался прилив, волны с плеском набегали на берег. Низкие скалы покрыло водой, морские водоросли полоскались на камнях. Мы нашли толстую доску и оттащили ее подальше. Максим обернулся ко мне со смехом и откинул волосы с глаз, а я закатала рукава макинтоша, намокшие от брызг. А потом мы оглянулись вокруг и увидели, что Джеспер исчез. Мы звали его, мы свистели, но все было напрасно. Я тревожно поглядела на вход в бухту, волны с шумом разбивались о скалы. — Нет, — сказал Максим. — Мы бы увидели его, он не мог туда упасть. Джеспер, дурачок, где ты? Джеспер! Джеспер! — Может быть, он вернулся в Счастливую Долину, — сказала я. — Минуту назад он был вон у той скалы, обнюхивал мертвую чайку, — сказал Максим. Мы пошли в глубь берега по направлению к Счастливой Долине. — Джеспер! Джеспер! — звал Максим. Вдалеке за скалами с правой стороны пляжа послышался короткий пронзительный лай. — Слышишь? — сказала я. — Он перебрался через те скалы. Я принялась карабкаться на скользкие камни, из-за которых доносился лай. — Вернись, — резко сказал Максим, — нам ни к чему туда идти. Этот дурацкий пес сам позаботится о себе. — А вдруг он упал? — сказала я. — Бедняжка. Разреши мне его поискать. Джеспер снова залаял, на этот раз издалека. — Ну пожалуйста, — сказала я. — Я должна до него добраться. Там безопасно, да? Его не может отрезать прилив? — С ним все в порядке, — раздраженно сказал Максим, — ну что ты беспокоишься? Он знает дорогу домой. Я притворилась, что не расслышала его, и снова принялась карабкаться с камня на камень. Большие неровные валуны стояли стеной, и я скользила и чуть не падала на мокрых камнях, стараясь пробраться поближе к псу. Ну разве это не жестоко со стороны Максима — оставить Джеспера одного; я не могла этого понять. К тому же идет прилив. Я достигла огромного валуна, из-за которого раньше ничего не было видно, и посмотрела вниз. К своему удивлению, я обнаружила, что гляжу в другую бухточку, похожую на ту, которая осталась позади, но шире и круглее. Ее пересекал небольшой каменный волнорез, за которым заливчик образовывал крошечную естественную гавань. Там стоял на якоре буй, но лодок не было видно. Берег покрывала такая же белая галька, но он был круче, падал уступом в море. Деревья подходили к полосе перепутанных водорослей, отмечающей границу полной воды, захватывая чуть не весь берег до самых скал, а на опушке леса стояло длинное низкое строение — не то коттедж, не то сарай для лодок, построенный из таких же камней, что и волнорез. На пляже был какой-то человек, возможно, рыбак, в высоких сапогах и клеенчатой шапке, на которого и лаял Джеспер, то описывая вокруг него круги, то стрелой кидаясь к ногам. Мужчина не обращал на него никакого внимания — склонившись вниз, он копался в гальке. — Джеспер! — крикнула я. — Джеспер, ко мне! Пес взглянул наверх, завилял хвостом, но не послушался и продолжал облаивать одинокую фигуру на берегу. Я оглянулась. Максима по-прежнему не было видно. Я перебралась по скалам вниз. Галька под ногами у меня заскрипела, и человек поднял голову. Я увидела крошечные щелочки глаз и красный слюнявый рот идиота. Он улыбнулся мне, показав беззубые десны. — Здрасте. Грязно, да? — Добрый день, — сказала я. — Да, боюсь, сегодня не очень хорошая погода. Он с интересом глядел на меня, не переставая улыбаться. — Ищу ракушки, — сказал он. — Нет ракушек. Копаю тут целый день. — Да? Мне очень жаль, что вы не можете ничего найти. — Ага, — сказал он. — Здесь ракушек нет. — Пошли, Джеспер, — сказала я. — Уже поздно. Пошли, старина. Но Джеспер был в исступлении — возможно, ветер и море ударили ему в голову, — он отбежал от меня с бессмысленным лаем и принялся гоняться по пляжу, неизвестно за чем. Я видела, что по доброй воле он за мной не пойдет, а у меня не было поводка. Я обернулась к мужчине, который снова принялся за свое бесполезное занятие. — У вас нет веревки? — Э? — У вас нет веревки? — повторила я. — Нет здесь ракушек, — сказал он, покачивая головой, — копаю с самого полудня. Он кивнул мне и вытер свои бледно-голубые водянистые глаза. — Мне нужно что-нибудь вместо поводка, — сказала я, — собака не хочет за мной идти. — Э? — сказал он и улыбнулся жалкой улыбкой идиота. — Ладно, — сказала я, — не важно. Он поглядел на меня неуверенно, затем наклонился вперед и ткнул меня в грудь. — Я знаю эту собаку, — сказал он, — она из большого дома. — Да, я хочу, чтобы она вернулась туда со мной. — Она не твоя. — Она — мистера де Уинтера, — ласково сказала я. — Я хочу увести ее обратно в дом. — Э? Я снова позвала Джеспера, но он гонялся за перышком, летавшим по ветру. Я подумала, что, возможно, найду веревку в сарае для лодок, и пошла берегом по направлению к нему. Некогда вокруг него был садик, но теперь все заросло сорняком и крапивой. Окна были заколочены досками. Здесь, конечно, заперто — я отодвинула щеколду без особой надежды. К моему удивлению, дверь, хотя и туго вначале, открылась, и я вошла в дом, наклонив голову под низкой притолокой. Я ожидала увидеть обычный лодочный сарай, грязный, пыльный, так как им давно не пользовались, с мотками бечевки, шкивами и веслами на полу. Пыли там было достаточно, грязи кое-где — тоже, но никаких шкивов и бечевки. Во всю длину домика шла комната, обставленная мебелью. В углу стояло бюро, посредине — стол с креслами, у стены — диван. Был там и кухонный шкаф с посудой, книжные полки с книгами, а наверху, выше полок — модели кораблей. На какой-то миг я подумала, что здесь живут — возможно, этот бедняга на берегу, — но, посмотрев вокруг еще раз увидела, что дом необитаем. За этой ржавой каминной решеткой уже давно не пылал огонь, по этому пыльному полу давно не ступали ноги, и фонарь на кухонном шкафчике покрылся от сырости голубыми пятнами. В воздухе стоял странный затхлый запах. Пауки спряли нити паутины вокруг моделей кораблей — новый призрачный такелаж. Нет, здесь никто не живет. Никто не приходит сюда. Когда я открывала входную дверь, петли скрипели от ржавчины. Дождь глухо барабанил по крыше, стучался в заколоченные окна. Обивку дивана погрызли мыши или крысы. Я видела дыры с неровными обтрепанными краями. В доме было сыро, сыро и промозгло. Темно, гнетуще. Мне не нравилось здесь. Я не хотела больше здесь оставаться. Мне был неприятен стук дождя, барабанящего по крыше. Казалось, ему вторит эхо тут, внутри; было слышно, как течет вода по заржавленной каминной решетке. Я огляделась в поисках веревки, но там не было ничего, что могло мне пригодиться, абсолютно ничего. Я заметила в конце комнаты еще одну дверь и направилась к ней; я открыла ее, теперь уже робко и боязливо, потому что у меня возникло странное тревожное чувство, будто я могу нечаянно наткнуться на что-то, что предпочитала бы не видеть. Что-то ужасное, что-то, что причинит мне вред. Но, конечно, все это были глупости, и я распахнула дверь. Вот теперь я попала в настоящий лодочный сарай. Здесь были веревки и шкивы, которые я ожидала увидеть, два или три паруса, кранцы, небольшой плоскодонный ялик, банки с краской, всевозможные мелочи и хлам, который скапливается в таких местах. На полке я заметила моток бечевки, рядом — ржавый перочинный нож. То самое, что мне было надо. Я открыла нож, отрезала от мотка кусок и вернулась в комнату. Дождь по-прежнему барабанил по крыше и капал в камин. Я быстро вышла из домика, не глядя назад, стараясь не смотреть на изодранный диван, покрытый пятнами фарфор и паутину на моделях кораблей, миновала скрипучую калитку и поспешила на белый пляж. Мужчина больше не копал, глядел на меня во все глаза; Джеспер был с ним рядом. — Пошли, Джеспер, — сказала я. — Пошли. Хорошая собака. Я наклонилась, на этот раз он разрешил мне притронуться к нему и взять его за ошейник. — Я нашла в доме веревку, — сказала я мужчине. Он не ответил. Я привязала веревку к ошейнику. — До свидания, — сказала я и дернула за поводок. Мужчина кивнул, все еще не спуская с меня глаз — узеньких щелочек идиота. — Я видел, ты ходила туда. — Да, — сказала я, — все в порядке, мистер де Уинтер не будет сердиться. — Она туда не ходит теперь, — сказал он. — Нет, — сказала я, — теперь нет. — Она ушла в море, да? Она больше не вернется? — Нет, — сказала я, — она не вернется. — Я ничего не говорил. Никому. Да? — Нет, конечно, нет, не тревожьтесь, — сказала я. Он снова склонился к гальке и принялся копать, бормоча что-то себе под нос. Я пошла по пляжу и увидела, что у скал меня ждет Максим, сунув руки в карманы. — Прости, — сказала я. — Джеспер не хотел уходить отсюда. Мне надо было достать веревку. Он резко повернулся на каблуках и двинулся к лесу. — Разве нам не надо перелезать через скалы? — сказала я. — Какой смысл, раз уж мы здесь? — коротко ответил он. Мы миновали домик и двинулись по тропинке через лес. — Мне очень неприятно, что я так задержалась. Это Джеспер виноват, — сказала я, — он без конца лаял на того человека. Кто он такой? — Всего лишь Бен, — сказал Максим. — Он совершенно безвреден, бедняга. Его отец был одним из наших лесничих. Они живут рядом с фермой. Где ты взяла этот кусочек бечевки? — Нашла в домике на берегу. — Разве дверь была не заперта? — Нет, я толкнула, и она открылась. Я нашла веревку во второй комнате, там, где лежат паруса и стоит маленькая лодка. — А, — только и сказал он. — Понятно. Через минуту он добавил: — Дому полагается быть закрытым, с чего это вдруг там открыта дверь?! Я ничего не сказала, это меня не касалось. — Ты от Бена узнала, что дверь открыта? — Нет, — сказала я, — мне показалось, что он не понимал ничего из того, о чем я спрашивала его. — Он притворяется глупее, чем он есть, — сказал Максим. — Он может вполне осмысленно говорить, если захочет. Возможно, он десятки раз заходил туда и предпочел утаить это от тебя. — Не думаю, — сказала я, — судя по виду, там давно никто не был. Ничего не тронуто, всюду пыль, и не видно ничьих следов. Там ужасно сыро и промозгло. Боюсь, книги испортятся, и кресла, и диван. И там крысы, они изгрызли многие переплеты. Максим не ответил. Он шел очень быстрым шагом, а подъем от берега был крутой. Здесь ничто не напоминало Счастливую Долину. Темные деревья стояли густо, одно к одному, у тропинки не было видно азалий. Сквозь густую листву сеялся частый дождь. Капли шлепали мне за воротник и текли по спине. Я дрожала, это было неприятно, словно кто-то проводил по позвоночнику холодным пальцем. Ноги у меня болели после непривычного лазания по скалам. А Джеспер, устав после дикой беготни по берегу, еле тащился за мной, вывалив на сторону язык. — Шевелись, Джеспер, ради всего святого, — сказал Максим, — заставь его идти быстрее, тяни за веревку или еще как-нибудь. Беатрис права, этот пес слишком растолстел. — Ты сам виноват, — сказала я. — Ты так быстро идешь. Нам за тобой не поспеть. — Если бы ты послушалась меня, вместо того, чтобы лезть, как сумасшедшая, на эти скалы, мы были бы уже дома, — сказал Максим. — Джеспер прекрасно знает дорогу обратно. Не представляю, зачем тебе понадобилось бежать за ним. — Я думала, вдруг он упал, и я боялась прилива. — Неужели я оставил бы пса, если бы ему грозил прилив? — сказал Максим. — Я сказал тебе, чтобы ты не ходила туда, а теперь ты ворчишь, потому что устала. — Я не ворчу, — сказала я. — Любой, пусть даже у него будут железные ноги, устал бы от такой быстрой ходьбы. И во всяком случае, я думала, ты нагонишь меня, когда я пошла искать Джеспера. — Зачем было утомляться, носясь галопом за чертовым псом. — Ну, носиться за Джеспером ничуть не более утомительно, чем носиться за плавником, — ответила я. — Ты говоришь это просто потому, что у тебя нет другого оправдания. — Мое милое дитя, в чем же это я, по-твоему, должен оправдываться? — О, я не знаю, — устало сказала я. — Давай кончим этот разговор. — Ну уж нет, ты первая его завела. Что ты имела в виду, когда говорила, что я пытался найти оправдание? Оправдание в чем? — Ну, наверное, в том, что ты не перелез вместе со мной через скалы. — И почему же это я не захотел переходить в другую бухту, как ты думаешь? — О, Максим, откуда мне знать? Я не умею читать чужие мысли. Я знаю, что ты не хотел, вот и все. Я видела это по твоему лицу. — Что видела по лицу? — Я уже сказала тебе. Видела, что ты не хочешь туда идти. Ох, давай прекратим этот разговор. Мне до смерти он надоел. — Все женщины так говорят, когда им нечего больше сказать. Хорошо, я не хотел идти на этот пляж, Ты довольна? Я никогда не хожу в это проклятое место, к этому проклятому дому. И если бы ты помнила то, что помню я, ты бы тоже не захотела туда ходить или говорить об этом, и даже думать. Ну, как тебе это — по вкусу? Попробуй переварить. Он побледнел, в глазах появилось то же затравленное, потерянное выражение, которое поразило меня при нашей первой встрече. Я протянула руку и взяла его ладонь. Крепко сжала ее. — Пожалуйста, Максим, пожалуйста, — взмолилась я. — В чем дело? — грубо сказал он. — Я не хочу, чтобы у тебя был такой вид, — сказала я. — Мне это слишком больно. Пожалуйста, Максим. Давай забудем все, что мы наговорили. Глупый, пустой спор. Прости меня, любимый, прости меня. Пожалуйста, пусть все будет хорошо. — Нам надо было оставаться в Италии, — сказал он. — Нам не надо было приезжать в Мэндерли. О, господи, какой же я был дурак, что вернулся. Он нетерпеливо отводил в стороны ветви деревьев, шагая еще быстрее, чем прежде, и мне приходилось бежать, чтобы не отстать от него; я задыхалась, ловила ртом воздух, к глазам подступали слезы, а тут еще бедняга Джеспер, которого я с трудом волокла за собой. Наконец мы подошли к началу тропинки, и я увидела вторую, отходящую налево, в Счастливую Долину. Значит, мы поднимались по той самой тропинке, по которой тогда, днем, захотел пойти Джеспер. Теперь я поняла, почему он свернул на нее. Она вела к той части берега, которую он знал лучше, она вела к лодочному домику. Он привык ходить этим путем. Мы вышли к лужайке и молча пошли к дому. Лицо Максима было сурово, я ничего не могла по нему прочитать. Он вошел в холл и, не глядя на меня, направился к библиотеке. В холле был Фрис. — Подавайте чай, — сказал Максим и закрыл дверь библиотеки. Я с огромным трудом удерживалась от слез. Фрис не должен видеть, что я плачу. Он подумает, что мы ссорились, пойдет и скажет всем остальным слугам: «Миссис де Уинтер плакала сейчас в холле. Похоже, у них не все благополучно». Я отвернулась, чтобы он не увидел моего лица, но он подошел ко мне, чтобы помочь снять макинтош. — Я повешу ваш дождевик на старое место, мадам, — сказал он. — Спасибо, Фрис, — ответила я, все еще отворачиваясь. — Боюсь, не очень подходящий день для прогулки, мадам. — Да, — ответила я. — Да, не очень. — Ваш платок, мадам? — сказал он, поднимая что-то с пола. — Спасибо, — сказала я, кладя его в карман. Я не знала, идти ли мне наверх или последовать за Максимом в библиотеку. Фрис унес макинтош. Я стояла в нерешительности и грызла ногти. Фрис вернулся. Увидев, что я все еще здесь, он удивленно посмотрел на меня. — В библиотеке уже давно горит камин, мадам. — Спасибо, Фрис. Я медленно двинулась через холл к библиотеке. Открыла дверь и вошла. Максим сидел в кресле, Джеспер у его ног, старый пес — в своей корзинке. На подлокотнике кресла лежала газета, но Максим ее не читал. Я подошла, стала возле него на колени и прижалась лицом к его лицу. — Не сердись на меня больше, — шепнула я. Он взял мое лицо в ладони и посмотрел на меня усталыми, измученными глазами. — Я не сержусь на тебя, — сказал он. — Нет, сердишься, — сказала я. — Я огорчила тебя. Это то же самое, что рассердила. Ты весь истерзан и изранен, у тебя все внутри болит. Я просто не могу этого видеть. Я так тебя люблю…— Да? — сказал он. — Да? — Он крепко сжал мне плечи, его глаза вопрошали меня, темные, неуверенные, глаза ребенка, которому больно, которому страшно. — Что с тобой, любимый? Почему у тебя такой взгляд? Он не успел ответить — дверь отворилась; я отпрянула назад, сделав вид, будто хотела достать полено и подкинуть его в огонь, а в комнату вошел Фрис, за ним Роберт, и ритуал чаепития начался. Повторилась та же церемония, что и накануне, был принесен столик, покрыт белоснежной скатертью, поставлены блюда со сдобными лепешками и пирожками, водружен на газовую горелку серебряный чайник с кипятком. Джеспер, виляя хвостом и подрагивая ушами от радостного предвкушения, не сводил глаз с моего лица. Прошло минут пять, прежде чем мы остались одни, и, когда я взглянула на Максима, я увидела, что на его щеки вернулась краска, измученный, потерянный взгляд исчез, и он тянет руку к тарелке с сандвичами. — Вся эта куча народа за ленчем — вот кто во всем виноват, — сказал он. — Бедняжка Беатрис всегда страшно раздражает меня. Детьми мы дрались с ней, как кошка с собакой. Я очень ее люблю, благослови ее господь. Но как хорошо, что они живут не рядом с нами! Кстати, это напомнило мне, что нам надо как-нибудь съездить повидать бабушку. Налей мне чаю, детка, и прости за то, что я был так с тобою груб. Эпизод был закончен. Подведена черта. Больше об этом не следовало говорить. Максим улыбнулся мне, поднеся ко рту чашку чая, затем протянул руку за газетой, лежавшей на кресле. Улыбка должна была вознаградить меня. Как Джеспера — если погладить его по голове. Хороший пес, хороший… А ну, на место, и больше меня не тревожь. Я снова стала Джеспером. Вернулась туда, где была раньше. Я взяла кусок лепешки и разделила его между псами. Я не хотела ее, я была не голодна. Только теперь я почувствовала, как устала, как разбита, я была как выжатый лимон. Я поглядела на Максима, но он читал газету, он уже перевернул газетную страницу. Я перепачкала пальцы маслом от лепешки и стала искать в кармане носовой платок. Вытащила его — крошечный лоскут, обшитый кружевами. Я, нахмурясь, уставилась на него — это был не мой платок. И тут я вспомнила, что Фрис поднял его с пола в холле. Наверное, он выпал из кармана макинтоша. Я развернула его на ладони. Он был грязный, с налипшими ворсинками от подкладки. Он, должно быть, пролежал в кармане макинтоша много времени. В уголке была вышита монограмма. Высокое косое «Р» переплеталось с «де У. ». «Р» подавляло остальные буквы, палочка уходила из кружевного уголка чуть не к самому центру. Крошечный платочек, лоскуток батиста. Его скатали в комочек, сунули в карман и забыли. Я, вероятно, была первой, кто надел макинтош после того, как пользовались этим платком. Та, которая носила его, была высокая, стройная, шире меня в плечах, потому что макинтош был мне велик и длинен, и рукава доходили до самых пальцев. На нем не хватало многих пуговиц. Она не потрудилась их пришить. Носила дождевик внакидку, как пелерину, или надевала, не застегивая, и ходила, сунув руки в карманы. На платке было розовое пятно. Губная помада. Она вытерла губы платком, скатала его в комочек и оставила в кармане. Я принялась обтирать им пальцы и тут почувствовала, что в нем все еще держится запах. Запах, который я знаю, запах, который мне знаком. Я закрыла глаза и попыталась вспомнить. Еле уловимый аромат ускользал от меня, я не могла распознать его. Но я вдыхала его раньше, я держала в руках цветок, источавший его еще сегодня днем. И тут я его узнала: исходивший от платка почти исчезнувший запах был тот самый, что струился от раздавленных в пальцах лепестков белой азалии в Счастливой Долине. Глава XI

Целую неделю было сыро и холодно, как это часто бывает ранним летом в западных графствах, и мы больше ни разу не ходили на берег. Море я видела с террасы и лужаек. Оно выглядело серым и неприветливым, мимо маяка на мысу катились к заливу огромные валы. Я представляла, как они устремляются в бухточку и с грохотом разбиваются о скалы, а затем — быстрые и мощные — накатываются на отлого спускающийся берег. Когда я выходила на террасу и прислушивалась, до меня доносился издалека приглушенный рокот моря, печальный и мрачный. Унылый, упорный звук, не затихающий ни на миг. Летели на сушу чайки, крича и хлопая распростертыми крыльями. Я начала понимать, почему некоторые люди не выносят шум моря. Порой у него был тоскливый, заунывный звук, и самое его упорство, и бесконечно чередующийся грохот и шипение резали ухо, действуя на нервы, как неблагозвучная песня. Я радовалась, что наши комнаты находятся в восточном крыле и я могу высунуться из окна и поглядеть вниз на розарий. Порой я не могла уснуть и, выбравшись потихоньку из постели, подходила в безмолвии ночи к окну и облокачивалась на подоконник — вокруг был такой мир, такой покой. Мне не слышно было бурное море, и поэтому в мыслях моих тоже были мир и покой. Они не вели меня по крутой тропинке через лес к серой бухте и покинутому сараю для лодок. Я не хотела думать о нем. Слишком часто я вспоминала о нем днем. Стоило мне увидеть с террасы море, и он тут же вставал передо мной, как дурной сон. Я снова видела фарфоровые чашки в голубых пятнах, нити паутины на крошечных мачтах игрушечных кораблей и прогрызенные крысами дырки на обивке дивана. Я слышала стук дождя по крыше, вспоминала Бена, его водянисто-голубые глаза-щелочки, его хитрую ухмылку идиота. Все это тревожило меня, выводило из равновесия. Я хотела забыть обо всех этих вещах и в то же время хотела знать, почему они тревожат меня, почему я чувствую себя так скверно и неловко. Где-то в глубине души у меня медленно и незаметно прорастало украдкой зернышко любопытства, как я ни старалась его подавить, и я испытывала все сомнения и тревоги ребенка, которому сказано: «Об этом не говорят, это запретная тема! »Я не могла забыть потерянного выражения в глазах Максима, когда мы поднимались по тропинке через лес, я не могла забыть его слов: «О господи, какой же я был дурак, что вернулся! » Во всем этом была виновата я одна — зачем я пошла в ту бухту?! Я вновь открыла дорогу в прошлое. И хотя Максим оправился и вновь стал самим собой и мы жили с ним бок о бок, ели, спали, гуляли, писали письма, ездили в деревню, прокладывая себе путь час за часом сквозь каждый день, я знала, что из-за этого между мной и Максимом стоит стена. Он блуждал в одиночку по другую сторону от нее, и я не могла к нему присоединиться. Я теперь все время волновалась, я боялась, как бы неосторожное слово или неожиданный поворот разговора не вызвали в его глазах то выражение. Я стала страшиться простого упоминания о море, ведь это могло повлечь за собой разговор о лодках, о несчастных случаях, о том, что кто-то где-то утонул… Даже Фрэнк Кроли, пришедший как-то к ленчу, страшно меня напугал, сказав что-то насчет парусных гонок в гавани Керрита в трех милях от нас. Я уставилась к себе в тарелку, сердце пронзила боль, но Максим продолжал разговаривать как ни в чем не бывало, по-видимому, слова Фрэнка никак его не задели, а я сидела, обливаясь потом от неизвестности, спрашивая себя, что может случиться, куда может завести нас этот разговор. Это было во время десерта, Фрис вышел из комнаты и я, помню, поднялась из-за стола и пошла к буфету взять сыра, хотя мне его вовсе не хотелось, просто чтобы не сидеть с ними вместе и не слушать, я даже напевала что-то вполголоса, чтобы заглушить разговор. Конечно, это было дурно, глупо, так мог вести себя болезненно впечатлительный, склонный к подозрительности и страхам невропат, а не я, веселая и всем довольная от природы. Но я ничего не могла с собой поделать. Я не знала, как мне быть. Моя робость и неловкость еще усилились, и когда у нас появлялись чужие, я тупо молчала. Я помню, что в эти первые недели нам наносили визиты наши ближайшие соседи, и принимать их, пожимать им руки, тянуть время, пока не пройдут обязательные полчаса, — стало для меня еще более тяжким испытанием, чем я предполагала, из-за этого моего нового страха, что они заговорят о чем-то, что нельзя обсуждать. Какая мука этот хруст гравия по подъездной аллее, перезвон колокольчика, паническое бегство к себе в спальню! Небрежный мазок пуховкой по носу, торопливый взмах гребенки над головой и затем — неизбежный стук в дверь и карточки на серебряном подносе. — Прекрасно. Я сейчас спущусь. Перестук моих каблучков по ступеням и плитам холла, распахнутые передо мной двери в библиотеку или, еще того хуже, в длинную, холодную, безжизненную гостиную, и там — ожидающая меня незнакомая дама, а то и две, или муж и жена. — Здравствуйте, как вы поживаете? К сожалению, Максим где-то в саду. Фрис пошел его искать. — Мы просто не могли не заехать, не засвидетельствовать наше почтение молодой хозяйке. Легкий смех, легкая болтовня, молчание, взгляд по сторонам. — Мэндерли, как всегда, прекрасен. Вам, конечно, здесь нравится? О да, еще бы…И от робости и желания им угодить у меня вырывались те любимые школьницами словечки, которые я употребляла только при сильном замешательстве: «О, великолепно! », «О, потрясно! » и «абсолютно», «бесценно», а одной вдовствующей герцогине с лорнетом я даже сказала: «Привет! » Облегчение, которое я испытывала, когда появлялся Максим, умерялось страхом, что они скажут что-нибудь неосторожное, и я тут же немела, на лице застывала улыбка, руки складывались на коленях. Они начинали обращаться к одному Максиму, разговаривая о людях, которых я не встречала, о местах, где я не бывала, и время от времени я ловила на себе их взгляд, недоверчивый, недоуменный. Я представляла, как они говорят друг другу по пути домой: «Дорогая, какая скучная девица. Она почти не открывала рта», — и затем фраза, которая впервые слетела с губ Беатрис и преследовала меня с тех пор, фраза, которую я читала во всех глазах, которая была, казалось мне, у всех на языке: «Она так не похожа на Ребекку! »Время от времени мне удавалось подобрать какой-нибудь мелкий фактик, обрывок сведения и упрятать его в мой тайник. Оброненное мимоходом словцо, вопрос, мимолетная фраза. И если я была одна, без Максима, слышать их доставляло мне тайное, мучительное удовольствие — греховное знание, добытое обходным путем. Предположим, я возвращала визит — Максим был весьма щепетилен в таких вопросах и не давал мне пощады, — и если он не сопровождал меня, мне приходилось, набравшись храбрости, выполнять эту формальность одной. В разговоре неизменно наступала пауза, и в то время как я лихорадочно искала, что бы мне такое сказать раздавался вопрос: «Вы часто будете устраивать приемы в Мэндерли, миссис де Уинтер? » — и я отвечала: «Я не знаю. Максим пока об этом ничего не говорил». — «Да, естественно, еще рановато. В прежние времена дом был полон людей». Еще одна пауза. «Из Лондона, знаете. Здесь устраивались потрясающие приемы». — «Да, — говорила я, — да, я слышала об этом». Снова пауза, затем, понизив голос, как всегда, когда говорят об умерших: «Она пользовалась такой колоссальной популярностью, знаете. Это была выдающаяся личность». — «Да, — говорила я, — да, я знаю». И через минуту-две кидала взгляд на часы, приподняв перчатку, и говорила: «Боюсь, мне пора ехать, должно быть, уже пятый час». — «Неужели вы не останетесь к чаю? Мы всегда пьем его в четверть пятого». — «Нет… нет, право, огромное спасибо. Я обещала Максиму…» — я не кончала, но хозяйки знали, что я хочу сказать. Мы обе поднимались с места, понимая, что меня не обмануло приглашение к чаю, а ее — мои слова об обещании Максиму. Иногда я задавала себе вопрос, что бы произошло, если бы я пренебрегла условностями и, сев в машину и помахав рукой моей хозяйке, стоящей на пороге, я вдруг снова открыла бы дверцу и сказала: «Я все-таки решила не уезжать. Пойдемте опять в гостиную. Я останусь к обеду, а если хотите, то и переночую у вас». Интересно, что оказалось бы сильнее — условности и хорошие манеры или удивление, и появилась ли бы радушная улыбка на оцепеневшем лице: «Ах, конечно. Как мило с вашей стороны это предложить». Как мне хотелось набраться храбрости и проделать это! Но вместо того дверца машины захлопывалась, машина катилась по гладкой гравиевой аллее, а моя очередная хозяйка дома возвращалась со вздохом облегчения в комнату и становилась сама собой. Кажется, это была жена епископа в соседнем с нами кафедральном городке, кто спросил меня: «Как вы думаете, ваш муж возродит ежегодный маскарад? Такое прелестное зрелище. Я никогда его не забуду». Я улыбнулась так, словно мне все было про это известно, и сказала: «Мы еще не решили. Так много надо сделать и обсудить». — Да, вероятно, так. Но я надеюсь, что этот обычай не будет утрачен. Вы должны повлиять на мужа. В прошлом году, конечно, ничего не было. Но я помню, мы с епископом ездили на маскарад два года назад, это было нечто волшебное. Мэндерли удивительно подходит для таких вещей. Холл выглядел изумительно. Там танцевали, а оркестранты сидели на галерее, все так хорошо гармонировало. Конечно, организовать это нелегко, но все так высоко это ценят. — Да, — сказала я, — да, нужно спросить Максима. Я думала об отделениях для бумаг в бюро, стоящем в кабинете, я представляла груды пригласительных билетов, длинные списки имен, адресов, я видела женщину, сидящую за бюро, видела, как она ставит галочки возле имен тех, кого намерена пригласить, и, протянув руку за пригласительным билетом, макает перо в чернильницу и быстро, решительно пишет на билете несколько слов своим узким косым почерком. — А еще как-то раз летом мы были на приеме в саду, — продолжала жена епископа. — Все было, как всегда, красиво устроено. Все цветы цвели. День был великолепный. Чай сервировали на маленьких столиках в розарии, так мило придумано, такая оригинальная мысль. Конечно, она была очень умна…Она замолчала и немного покраснела, испугавшись, что допустила бестактность, но я тут же согласилась с ней, чтобы вывести ее из замешательства; я услышала, как храбро, бесстыдно говорю: — Ребекка, должно быть, была удивительная женщина. Я не поверила сама себе. Неужели я наконец произнесла это имя? Вслух сказала слово «Ребекка»? Это было колоссальным облегчением. Словно я приняла слабительное и избавилась от мучительной боли. Ребекка. Я произнесла это вслух. Я испугалась, не заметила ли жена епископа, как у меня вспыхнуло лицо, но она продолжала говорить без запинки, и я слушала ее жадно, как соглядатай, подсматривающий в замочную скважину. — Значит, вы никогда ее не видели? — спросила она, и, когда я покачала отрицательно головой, на секунду приостановилась, не вполне уверенная, что это дозволенная тема. — Мы, конечно, не были с ней близки. Епископ был введен в должность здесь всего четыре года назад, но, конечно, она принимала нас, когда мы были на костюмированном балу и приеме в саду. И как-то зимой мы были приглашены на обед. Да, прелестная была женщина. Полна жизни. — И такая способная и разносторонняя, судя по всему, — сказала я небрежно, чтобы показать, что мне все равно, играя бахромой перчатки. — Не так часто встретишь человека, который и умен, и красив, и увлекается спортом. — Да, вы совершенно правы, — сказала жена епископа, — она, безусловно, была очень одарена. Прямо вижу, как она стоит у подножия лестницы в тот вечер, когда мы приехали на бал, и здоровается с гостями. Облако черных волос оттеняет ее белую кожу, и такое красивое платье, и так ей шло. Да, она была настоящая красавица. — И сама вела весь дом, — продолжала я, улыбаясь, словно хотела сказать: «Я чувствую себя вполне непринужденно. Я часто обсуждаю ее! » — Это, должно быть, требовало массу времени и труда. Боюсь, что сама я предоставлю это экономке. — Ну, не все могут все делать сами. Вы ведь еще так молоды, не правда ли? Без сомнения, потом, когда вы здесь ко всему привыкнете… К тому же у вас, кажется, есть свое хобби, не так ли? Кто-то мне говорил, что вы увлекаетесь рисованием, любите рисовать этюды. — Ах, вы об этом, — сказала я. — По-моему, это такая мелочь. — Это очень приятный талант, — сказала жена епископа, — вовсе не каждый умеет рисовать этюды. Вы не должны бросать это занятие. В Мэндерли масса красивых уголков, которые прямо просятся на бумагу. — Да, — сказала я, — да, вероятно, так, — придя в уныние от ее слов; я внезапно увидела, как я блуждаю по лужайкам со складным стулом и ящиком с карандашами в одной руке и моим «приятным талантом», как она его назвала, — в другой. Это звучало, как «любимая болезнь». — Вы играете в какие-нибудь игры? Ездите верхом? Охотитесь? — спросила жена епископа. — Нет, — сказала я, — ничего этого я не умею. Я люблю ходить пешком, — добавила я жалкое оправдание. — Лучший моцион в мире, — сказала она оживленно. — Мы с епископом очень много ходим пешком. Я представила, как он кружит по собору в широкополой шляпе и гетрах, держа ее под руку. Она принялась рассказывать о том, как много лет назад они совершили пешую прогулку по Пеннинским горам, проходили в среднем по двадцать миль в день, и я кивала, вежливо улыбаясь, спрашивая себя, где эти Пеннины, которые я представляла чем-то вроде Анд, и лишь потом вспомнила, что эта та самая цепь невысоких гор, которые были отмечены неровной линией посредине розовой Англии в моем школьном атласе. И епископ так и не снял ни разу шляпу и гетры. Неизбежная пауза — взгляд на часы не нужен, потому что стенные часы в гостиной пробили четыре, — и я поднимаюсь со своего кресла. — Я так рада, что застала вас. Надеюсь, вы нас навестите. — С большим удовольствием. Епископ, к сожалению, всегда очень занят. Передайте, пожалуйста, привет вашему супругу и не забудьте попросить его возродить костюмированный бал. — Да, разумеется, — притворяясь, что мне все про это известно, а затем, сидя в уголке машины, направлявшейся домой, и кусая ногти, я представляла огромный холл в Мэндерли, забитый людьми в маскарадных костюмах, шум, болтовню и смех движущейся толпы, музыкантов на галерее, ужин а-ля фуршет, возможно, в парадной гостиной, длинные столы с закусками вдоль стен. И я представляла Максима, стоящего у подножия лестницы; он смеялся, пожимая руки, и оборачивался к той, кто стояла рядом с ним, высокая и стройная, с темными волосами и очень белым лицом, к той, чьи быстрые глаза следили, чтобы ее гостям было хорошо, кто отдавал через плечо приказания слугам, той, что никогда не бывала неловкой и неизящной, за кем, когда она танцует, остается в воздухе аромат белой азалии. «Вы часто будете устраивать приемы, миссис де Уинтер? » Я снова слышала этот голос, любопытный, словно на что-то намекающий голос женщины, живущей по другую сторону от Керрита, которой я нанесла ответный визит. Я видела снова ее глаза, подозрительные, оценивающие, охватывающие единым взглядом мой туалет от шляпы до туфель. Быстрый взгляд сверху вниз, от которого не убережется ни одна новобрачная, — не в положении ли я? Я не хотела больше ее видеть. Я не хотела больше видеть ни одну из них. Они приезжали с визитом в Мэндерли только из любопытства, из желания сунуть нос в чужие дела. Им нравилось критиковать мою внешность, мои манеры, мою фигуру, им нравилось смотреть, как мы с Максимом держимся друг с другом, влюблены ли мы один в другого или нет, чтобы потом вернуться к себе домой и, перемывая нам косточки, сказать: «Совсем не то, что в прежние дни». Они приезжали потому, что хотели сравнить меня с Ребеккой… Я не буду больше возвращать визиты, решила я, так и заявлю Максиму. Пусть считают меня грубой и невоспитанной, мне все равно. У них будет больше пищи для критики, больше пищи для разговоров. Они смогут сказать, что я плохо воспитана. «Я ничуть не удивляюсь, — скажет одна другой, — в конце концов, кто она была? » Смех, пожимание плечами. «Милочка, разве вы не знаете? Он подобрал ее в Монте-Карло или где-то в подобном месте. У нее не было ни гроша за душой. Компаньонка у какой-то старухи». Снова громкий смех и поднимание бровей. «Не может быть! Это невероятно! Какие странные эти мужчины. И не кто-нибудь, а Максим, который всегда был таким разборчивым. Как он мог, после Ребекки? »Мне все равно. Мне это безразлично. Пусть говорят, что им угодно. Машина свернула в ворота у сторожки, и я наклонилась вперед и улыбнулась женщине, которая там жила. Она срывала цветы в саду перед домом. Услышав, что подъезжает машина, она распрямилась, но не заметила моей улыбки. Я помахала ей рукой, она безучастно взглянула на меня. Верно, она и не знала, кто я. Я снова откинулась на спинку сиденья. Машина покатилась по подъездной аллее. За одним из поворотов я увидела впереди фигуру мужчины. Это был Фрэнк Кроли, управляющий. Услышав шорох шин, он остановился, и шофер сбавил ход. Фрэнк Кроли снял шляпу и улыбнулся мне. Казалось, он рад меня видеть. Мне нравился Фрэнк. Он не казался мне скучным и неинтересным, как отозвалась о нем Беатрис. Возможно, потому, что я сама была скучная. Мы оба были скучные. Я постучала по стеклу и попросила шофера остановиться. — Я, пожалуй, выйду и пройдусь пешком с мистером Кроли, — сказала я. Фрэнк открыл дверцу машины. — Ездили с визитами, миссис де Уинтер? — сказал он. — Да, Фрэнк, — сказала я. Я звала его Фрэнк, потому что так звал его Максим, но он обращался ко мне только «миссис де Уинтер». Такой уж он был человек. Даже очутись мы с ним вместе на необитаемом острове и проживи там в самой тесной близости до конца своих дней, я осталась бы для него «миссис де Уинтер». — Я ездила к епископу, — сказала я, — его не застала, но супруга епископа была дома. Они с епископом очень любят ходить пешком. Иногда они проходят по двадцать миль в день в Пеннинах. — Я тех краев не знаю, — сказал Фрэнк Кроли, — говорят, там очень красиво. Мой дядюшка жил там. Типичный ответ для Фрэнка Кроли. Безопасный, общепринятый, корректный, абсолютно точный. — Жена епископа спрашивает, когда в Мэндерли будет костюмированный бал, — сказала я, следя за ним уголком глаза. — Она была на прошлом балу и получила большое удовольствие, говорит она. Я и не знала, что у вас тут бывают балы-маскарады, Фрэнк. Он не сразу ответил. У него сделался несколько встревоженный вид. — О да, — ответил он, помолчав, — бал в Мэндерли был главным событием года, приезжали все, кто живет в нашем графстве. И куча народа из Лондона. Колоссальное зрелище. — Это, верно, было нелегко организовать, — сказала я. — Да, — сказал он. — Вероятно, — небрежно сказала я, — основную работу брала на себя Ребекка? Я глядела прямо перед собой на дорогу, но видела, что он повернулся ко мне, словно хотел прочитать выражение моего лица. — Мы все работали на совесть, — спокойно сказал он. В его словах звучала странная сдержанность, нерешительность, даже робость, напомнившие мне меня самое. Я вдруг подумала, не был ли он влюблен в Ребекку. Если да, так я бы на его месте говорила именно таким тоном. Эта мысль повлекла за собой множество новых предположений. Ведь Фрэнк Кроли был так застенчив, так скучен. Он никогда никому не признался бы в своем чувстве. И в последнюю очередь — самой Ребекке. — Боюсь, от меня было бы мало проку, если бы мы устроили этот бал, — сказала я. — Я совершенно не умею ничего организовывать. — А вам и не надо было бы ничего делать, — сказал он, — просто быть самой собой и украшать праздник. — Очень любезно с вашей стороны, Фрэнк, — сказала я, — но, боюсь, я и это не сумею сделать как следует. — А я думаю, что вы сделаете это превосходно, — сказал он. Милый Фрэнк Кроли, как он был тактичен, как деликатен. Он чуть было меня не обманул. Но в глубине души я все равно ему не поверила. — Вы не спросите Максима про бал? — Почему бы вам самой не спросить? — Мне бы не хотелось, — сказала я. Мы замолчали. И молча продолжали идти вперед по подъездной аллее. Теперь, когда я сломила свое внутреннее сопротивление и произнесла имя Ребекки сперва в разговоре с женой епископа, затем — с Фрэнком Кроли, что-то все сильней и сильней побуждало меня говорить о ней. Это доставляло мне какое-то странное удовольствие, словно опьяняло меня. Я знала, что пройдет еще несколько минут и я повторю его. — На днях я была на берегу, — сказала я, — там, где построен волнорез. Джеспер чуть с ума меня не свел, без конца лаял на какого-то несчастного дурачка. — Вы, вероятно, имеете в виду Бена, — сказал Фрэнк; голос его снова звучал непринужденно. — Он славный малый, его нечего бояться. Он и мухи не обидит. — О, я не испугалась, — сказала я. Несколько минут я молчала, напевая вполголоса, чтобы набраться храбрости. — Боюсь, этот домик на берегу скоро совсем развалится, — небрежно проговорила я. — Мне пришлось туда зайти… я искала веревку или что-нибудь, чтобы взять Джеспера на поводок. Фарфор покрылся плесенью, книги гибнут. Почему не принимаются никакие меры? Неужели не жаль всего этого? Я знала, что он ответит не сразу. Он наклонился и завязал шнурок ботинка. Я сделала вид, что рассматриваю листок на одном из кустов. — Полагаю, если бы Максим хотел, чтобы что-нибудь там было сделано, он сказал бы мне об этом, — произнес Фрэнк, все еще возясь со шнурком. — Это все Ребеккины вещи? — спросила я. — Да, — сказал он. Я кинула лист и, сорвав другой, принялась вертеть его в руках. — Для чего она использовала этот дом? — спросила я. — Он полностью обставлен. Снаружи он похож на обыкновенный сарай для лодок. — Он и был первоначально сараем для лодок, — сказал Фрэнк с трудом; его голос, снова сдавленный, напряженный, голос человека, которому неловко говорить на какую-то тему. — А потом… потом она переделала его, велела принести туда мебель и посуду. Мне показалось странным, что он говорит «она», а не «Ребекка» или «миссис де Уинтер», как я ожидала. — Она часто там бывала? — спросила я. — Да, — сказал он, — часто. Пикники при луне… ну, то одно, то другое…Мы снова шли бок о бок, я все еще напевала про себя. — Какая прелесть! — весело воскликнула я. — Пикник при луне… это, верно, восхитительно. Вы когда-нибудь участвовали в них? — Один или два раза, — сказал он. Я притворилась, что не замечаю, каким неразговорчивым он стал, с какой неохотой отвечает на мои вопросы. — А почему там, в маленькой гавани, поставлен буек? — спросила я. — Раньше там стояла на якоре яхта, — сказал он. — Какая яхта? — спросила я. — Ее яхта. Меня охватило странное возбуждение. Я не в силах была прекратить расспросы. Фрэнк не хотел говорить об этом, я знала, но, хотя я испытывала жалость к нему и стыд за себя, я должна была продолжать. Я не могла замолчать. — Что с ней случилось? — сказала я. — Это была та самая яхта, на которой она утонула? — Да, — тихо сказал он, — яхта перевернулась и пошла ко дну. Ее смыло за борт. — Какой величины была яхта? — спросила я. — Около трех тонн водоизмещением. С небольшой каютой. — Из-за чего она перевернулась? — спросила я. — В заливе бывают сильные штормы, — сказал он. Я представила зеленые, покрытые барашками волны в проливе за мысом. Возможно, ветер поднялся внезапно — смерч, идущий воронкой от маяка на холме, и крошечная яхта накренилась, сотрясаясь, на бок, белый парус лег плашмя на бушующие волны. — Неужели никто не мог добраться до нее? — сказала я. — Никто не видел, как это случилось, никто не знал, что она вышла в море, — сказал Фрэнк. Я боялась взглянуть на него. Он бы увидел по лицу, как я поражена. Я всегда думала, что несчастье произошло во время парусных гонок, что рядом были другие яхты, яхты из Керрита, что все это произошло на глазах у людей, у зрителей, сидевших на скалах на берегу. Я не знала, что она была одна. Совершенно одна там, в заливе. — Но в доме должны же были знать, — сказала я. — Нет, — сказал он. — Она часто вот так уходила в море. Возвращалась в любое время ночи и спала в домике на берегу. — И не боялась? — Боялась? — сказал он. — Нет, она не боялась ничего на свете. — И Максим… Максим не возражал против того, что она плавала вот так, одна? Он ничего не ответил, затем, через несколько секунд, коротко сказал: — Не знаю. У меня создалось впечатление, что он не хочет кого-то предать. То ли Максима, то ли Ребекку, то ли даже самого себя. Он был странным. Я не знала, как его понять. — Значит, она утонула, когда пыталась доплыть до берега после того, как яхта пошла ко дну, — сказала я. — Да, — сказал он. Я представила, как крошечная яхта содрогалась, ныряла вниз, как вода хлынула потоком в углубление за рулем, как под порывом ветра паруса внезапно легли горизонтально, и она перевернулась. В заливе было, должно быть, очень темно. Берег, должно быть, казался очень далеким тому, кто к нему плыл. — Сколько прошло времени, пока ее нашли? — спросила я. — Около двух месяцев, — сказал он. Два месяца. Я думала, утопленников находят через два дня. Я думала, прилив прибивает их к берегу. — Где ее нашли? — спросила я. — Возле Эджкума, в сорока милях вверх по проливу. Я провела как-то раз в Эджкуме лето, когда мне было лет семь. Порядочный городок, с дамбой и осликами. Я помню, как я каталась на ослике по песчаному пляжу. — Как узнали, что это она, когда прошло два месяца, как это можно было определить? — спросила я. Интересно, почему он не отвечает мне сразу, подумала я, словно взвешивает каждое слово. Значит, он все-таки ее любил, значит, все это было не безразлично для него. — Максим ездил в Эджкум для опознания, — сказал Фрэнк. Внезапно мне расхотелось его расспрашивать. Я была отвратительна сама себе, мерзка и отвратительна. Словно зевака, стоящая с краю толпы, собравшейся, когда кого-то сбила машина. Словно бедная жилица в муниципальном доме, просящая разрешения взглянуть на тело, когда умер кто-то из жильцов. Я ненавидела себя. Мои вопросы были унизительными, позорными. Фрэнк Кроли должен презирать меня. — Это было ужасное время для всех вас, — поспешно сказала я. — Вам, верно, неприятно, когда о нем вспоминают. Я просто подумала, нельзя ли что-нибудь сделать с домиком на берегу, вот и все. Жалко, что мебель и все пропадет от сырости. Он ничего не сказал. Мне было жарко и неловко. Он, должно быть, догадался, что вовсе не забота о пустом доме подтолкнула меня на все эти расспросы, и теперь молчит, потому что ему стыдно за меня. Между нами была такая ровная спокойная дружба. Я чувствовала в нем союзника. Возможно, я все это погубила, и он не будет больше относиться ко мне так, как прежде. — Какая длинная эта подъездная аллея, — сказала я. — Она всегда напоминает мне тропинку в одной из сказок Гримма, ту, помните, где принц заблудился в лесу. Всякий раз она оказывается длиннее, чем ожидаешь, и деревья такие темные и так близко стоят одно к другому. — Да, она довольно необычна, — сказал Фрэнк. По его тону, по тому, как он держался, я видела, что он все еще настороже, словно ждет от меня очередного вопроса. Нам было неловко друг с другом, мы оба это ощущали. Что-то надо было сделать, даже если это покроет меня позором. — Фрэнк, — с отчаянием сказала я, — я знаю, что вы думаете. Вы не понимаете, почему я задавала вам сейчас все эти вопросы. Вы думаете, что это у меня нездоровое любопытство, и это очень противно. Уверяю вас, это не так. Просто… просто иногда я чувствуй себя в таком невыгодном положении. Жизнь в Мэндерли так непривычна для меня. Я вышла из совсем другой среды. Когда я возвращаю визиты, так вот, как сегодня, я знаю, эти люди осматривают меня с головы до ног и спрашивают себя, достигну ли я здесь хоть какого-нибудь успеха. Я представляю, как они говорят: «И что только Максим в ней нашел?! » И тогда, Фрэнк, я начинаю задавать себе тот же вопрос и сомневаться, и меня начинает преследовать ужасное чувство, что мне не следовало выходить замуж за Максима, что мы не будем счастливы друг с другом. Понимаете, я знаю, что всякий раз, как я знакомлюсь с людьми, они все думают одно и то же: «Как она не похожа на Ребекку! »Я остановилась, задыхаясь, уже начиная раскаиваться в своей вспышке, чувствуя, что я навеки сожгла свои корабли. Фрэнк обернулся ко мне с озабоченным, даже встревоженным видом. — Миссис де Уинтер, пожалуйста, не думайте так, — сказал он. — Что касается лично меня, не могу выразить, как я счастлив, что вы вышли замуж за Максима. Это совершенно изменит его жизнь. Я уверен, что вы добьетесь большого успеха. С моей точки зрения, это просто… замечательно… освежающе… то, что здесь появился кто-то, вроде вас, кто не совсем… э… — он покраснел, подыскивая подходящее слово, — не совсем au fait, ^[14] если можно так сказать, с обычаями в Мэндерли. А если у вас создалось впечатление, что наши соседи вас осуждают, то это… это мерзко с их стороны, вот и все. Я не слышал ни одного осуждающего слова, а если бы услышал, приложил бы все старания, чтобы его ни разу больше не произнесли. — Очень мило с вашей стороны, Фрэнк, — сказала я. — То, что вы сказали, — огромная помощь. Я веду себя очень глупо. Я трудно схожусь с новыми людьми, раньше у меня было очень мало знакомых, и все время я думаю… думаю о том, как было в Мэндерли раньше, когда здесь была хозяйкой женщина, созданная для этого природой и положением, которая делала все, что надо, естественно, без всяких усилий. С каждым днем я все больше осознаю, что качества, которых мне так недостает: уверенность в себе, изящество, красота, ум, остроумие — о, все качества, которые так важны для женщины, — она имела в избытке. Эти мысли не помогают мне, Фрэнк, о нет. Он ничего не сказал. Вид у него был все такой же обеспокоенный и тревожный. Он вытащил платок и высморкался. — Вы не должны так думать, — сказал он. — Почему? Это правда, — сказала я. — Вы обладаете качествами, которые не менее важны, даже куда важнее, если хотите. Возможно, с моей стороны большая смелость так говорить, я не так уж хорошо вас знаю. Я холостяк и не очень разбираюсь в женщинах. Я веду тихую, спокойную жизнь здесь, в Мэндерли, как вы и сами знаете, но я считаю, что доброта и искренность и, если мне будет позволено так сказать, скромность значат куда больше для мужчины, для мужа, чем все остроумие и вся красота на свете. Он казался очень взволнованным и снова высморкал нос. Я видела, что вывела его из душевного равновесия куда сильнее, чем самое себя, и это успокоило меня и вселило чувство превосходства. Я не понимала, почему он так волнуется. В конце концов, я не сказала ему ничего особенного. Я лишь призналась в мучившей меня неуверенности из-за того, что я была преемницей Ребекки. У нее, конечно же, были и те качества, которые он приписал мне. Она должна была быть доброй и искренней, ведь у нее было столько друзей, она была так безгранично популярна. Я не совсем понимала, что он вкладывает в слово «скромность». Я никогда не понимала толком его значения. Всегда думала, что оно как-то связано с тем, что тебе неприятно встретить кого-нибудь в коридоре, когда ты идешь в ванную комнату… Бедный Фрэнк. А Беатрис назвала его скучным, сказала, что от него не дождешься интересного слова. — Ну… — в замешательстве сказала я, — я не знаю ничего об этом. Не думаю, чтобы я была очень добра или так же правдива, а что касается скромности, так мне еще не представлялось случая быть какой-нибудь другой. Конечно, выйти замуж в Монте-Карло через две недели после знакомства, а до того жить там в отеле вряд ли можно считать скромным, но, возможно, вы так не считаете. — Дорогая миссис де Уинтер, я и на миг не усомнился, что, когда вы познакомились с Максимом, там, в Монте-Карло, вы вели честную игру. Как вы могли подумать что-нибудь другое, — сказал он негромко. — Нет, разумеется, нет, — серьезно сказала я. Милый Фрэнк. Думаю, я шокировала его. И такое типичное для него выражение: «честная игра». Сразу начинаешь представлять себе, что происходит, когда люди ведут нечестную игру. — Я уверен, — начал он и остановился, все с тем же выражением тревоги на лице, — я уверен, что Максим был бы очень обеспокоен, очень огорчен, если бы знал о ваших чувствах. Думаю, он и представления об этом не имеет. — Вы ему не скажете? — торопливо проговорила я. — Естественно, нет, за кого вы меня принимаете? Но, видите ли, миссис де Уинтер, я неплохо знаю Максима, я помогал ему справиться не с одним… настроением. Если бы он думал, что вы тревожитесь из-за… ну, из-за… прошлого, это бы расстроило его, как ничто другое. Уверяю вас. Сейчас он выглядит прекрасно, он в хорошей форме, но миссис Лейси была совершенно права, когда сказала не так давно, что в прошлом году Максим был на грани нервного срыва, хотя, конечно, говорить это ему в лицо не следовало. Вот почему вы для него так полезны. Вы молоды, вы бодры, вы благоразумны, вы не имеете ничего общего с тем временем, что осталось у нас позади. Забудьте об этом времени, как это, слава Богу, сделал он и все мы. Никто из нас не хочет вспоминать прошлое, Максим меньше, чем все остальные. В ваших силах увести нас от прошлого, а не возвращать снова к нему. Он был прав. Ну конечно же, он был прав. Дорогой Фрэнк, мой добрый друг, мой союзник. Я была эгоистична, я слишком болезненно все воспринимала, я страдала, была жертвой своего чувства неполноценности. — Мне следовало давно вам все это рассказать. — Да, жаль, что вы это не сделали, — сказал он. — Это, возможно, избавило бы вас от лишних волнений. — Я чувствую себя счастливее, — сказала я, — куда счастливее. И вы будете мне другом, что бы ни случилось, да, Фрэнк? — О да, — сказал он. Мы вышли из леса к свету. Нас окружали рододендроны. Скоро их время пройдет. Уже и сейчас они выглядели чересчур распустившимися, немного увядшими. Весь следующий месяц лепестки будут один за другим облетать с их головок, и садовники будут сметать их прочь. Их красота скоротечна, ей не суждена долгая жизнь. — Фрэнк, — сказала я, — прежде чем мы закончим этот разговор, чтобы никогда к нему не возвращаться, обещайте мне ответить на один вопрос, только правду. Он приостановился, подозрительно глядя на меня. — Это не совсем честно, — сказал он. — Вы можете задать мне вопрос, на который я не смогу ответить, спросить что-нибудь невозможное. — Нет, — сказала я, — этот вопрос совсем другого рода. В нем нет ничего личного или интимного. — Хорошо, — сказал он, — постараюсь ответить. Мы зашли за поворот подъездной аллеи, и перед нами возник Мэндерли, безмятежный и мирный на ладони лужаек, поразив меня — в который раз — изяществом и безупречностью пропорций, своей удивительной простотой. На высоких узких трехстворчатых окнах играли лучи солнца, каменные стены чуть рдели там, где их покрывал лишайник. Из трубы над библиотекой поднимался дымок. Я принялась обкусывать ноготь, поглядывая на Фрэнка краешком глаза. — Скажите мне, — проговорила я небрежно, словно мне было все равно, — скажите мне, Ребекка была очень красива? Фрэнк не ответил. Я не видела его лица; он отвернулся от меня и смотрел на дом. — Да, — наконец медленно сказал он, — да, это была, пожалуй, самая красивая женщина, которую я встречал в жизни. А затем мы поднялись по лестнице в холл, и я позвонила, чтобы подавали чай. Глава XII