Терри Пратчетт 7 страница

Хотя солнце уже поднялось достаточно высоко, свет его падал на Овцепики косыми стрелами, обагрявшими клубы пара, что витали над весьма внушительным и пестрым сборищем. При этом ни один из гостей до сих пор даже не шелохнулся, не считая редких ударов копытом или судорожных почесываний.

Внезапно глаз матушки уловил некий всплеск движения. Только сейчас она обратила внимание, что каждая веточка ее сада столь обильно унизана гроздьями пернатых, что кажется, будто пожаловала диковинная – черно‑ бурая – разновидность весны.

Грядку, где летом произрастали разные лекарственные травы, облюбовали для себя волки. Кто‑ то сидел на задних лапах, кое‑ кто развалился и полизывал снег. Послы от медведей разместились в положении лежа за спинами волков. Рядом с ними застыли представители оленей. Меттерфорическую галерку облепил многоликий сброд в виде кроликов, хорьков, дурностаев, барсуков, лисиц, а также несметное число малоприметных тварей, которые – наперекор тому непреложному обстоятельству, что вся их жизнь есть беспрестанная кровавая смена преследования и бегства, причинения и обретения смерти от клюва, когтя или клыка, – почему‑ то именуются ласковым термином «обитатели леса».

Но сейчас, начисто позабыв о кулинарном аспекте своих взаимоотношений, обитатели леса сидели бок о бок на этой заснеженной поляне и буравили матушку многооким, немигающим взором.

Матушка немедленно обратила внимание на два существенных обстоятельства. Первое заключалось в том, что перед ней предстал безукоризненный срез всего лесного сообщества.

Что до другого обстоятельства, матушка сочла необходимым огласить его вслух:

– Я вам честно скажу: что это за чары, я не знаю. Только верьте мне, они вам не помогут. А когда они чуть рассеются, слово даю, кое‑ кому придется вовсю повилять своими вонючими задницами.

Никто не шелохнулся и не издал ни звука, если не считать престарелого барсука, внезапно испражнившегося с видом виноватым и ошарашенным.

– Слушайте, – продолжала матушка, – я все равно ничем помочь не могу. Зря только время потратили, сюда добираясь. Этот человек – новый хозяин страны. Это его королевство. И я не собираюсь затевать с ним разборки. Нет у меня на это никакого права, потому что я вообще не должна вмешиваться в дела властей. Все как‑ нибудь утрясется, а уж хорошо или плохо после этого будет – это не моё дело. Знаете, как это называется? Золотое правило магии. Заклинания власти не помогают, потому что всех околдовать ты все равно не сможешь.

Матушка выпрямилась на табуретке, преисполняясь благодарности стародавней традиции, запрещающей волшебникам восходить на престол. И припомнила собственные ощущения, нахлынувшие в те считанные мгновения, когда на ее голове оказалась корона.

Если уж такие штуковины, как короны, в самом деле пагубно воздействуют на умных людей, то лучше навек передать их в пользование типам, у которых брови ползут к переносице, стоит им попробовать задуматься. Между прочим, такие люди куда лучше управляются с коронами.

– Человек сам должен разобраться, тут вы не поспорите, – добавила матушка и сразу же ощутила на себе весьма выразительный взгляд одного здорового оленя. – Да, знаю, он убил старого короля, – покорно признала матушка Ветровоск. – Так это же нормальный ход вещей, закон природы! Неужели вам это надо объяснять? Выживает тот, кто выживает. Кролик потому и кролик, что следит за тем, чтобы его не слопали. – Она отстучала короткую дробь о коленную чашечку. – А ведь вы сами недолюбливали старого короля. Сколько он вашего брата перебил…

Три сотни пар пытливых глаз упорно продолжали буравить ее.

– И нечего на меня так пялиться! – взвилась матушка. – Я в это дело не полезу. Это вам король не приглянулся, а не мне. И чем это может кончиться, вы подумали? Кстати, лично мне он ничего плохого не сделал.

Во взгляде потомственно косоглазого хорька отразилась такая укоризна, что матушка не выдержала.

– Ну да, это эгоистично, что с того? – огрызнулась она. – Черта настоящей ведьмы. Все, счастливо оставаться. – И матушка, протаранив сугроб, попыталась хлопнуть дверью. Эффект был чуть подпорчен тем, что, прежде чем закрыться, дверь дважды застревала.

Скрывшись в доме, матушка наглухо зашторила окна, опустилась в кресло‑ качалку и принялась раскачиваться, описывая головокружительные Дуги.

– Вот так вот! – твердила она. – Я в это вмешиваться не могу. И точка.

* * *

Неуклюже проседая в колею, компания комедиантов приближалась к очередному городку, настолько незначительному, что его название актеры упорно не могли запомнить. Зимнее солнце вплотную прижималось к капустным угодьям равнины, что, густо унавоженным сырым туманом, так что беззвучная рыхлость пейзажа лишь усиливала пронзительный скрежет колес.

Хьюл сидел в последней повозке, перекинув через борт свои маленькие ножки.

Он сделал все, что было в его силах. Витоллер лично вверил ему заботы о воспитании Томджона. «Ты с этим лучше меня управишься, – заявил тогда Витоллер. И добавил с обычным для него тактом: – Да и ростом вы одинаковые».

Только ничегошеньки из этого не вышло.

– Яблоко, – повторил Хьюл, вертя фрукт в ладони.

Томджон ласково улыбнулся. Ему было почти три годика, а он еще не произнес ни единого слова, смысл которого был бы доступен для окружающих. В душе Хьюла теснились самые мрачные предчувствия относительно затеянной ведьмами интриги.

– Все равно, он у нас смышленый, – заметила госпожа Витоллер, которая, устроившись под тентом, латала прорехи на кольчуге. – И как что называется, тоже знает. Все понимает и делает то, что ему говорят. Жаль только, сам ничего не говорит. – И она с нежностью потрепала мальчика по щеке.

Хьюл вручил яблоко Томджону. Тот принял его с весьма хмурым видом.

– Кажется мне, хозяйка, ведьмы за твой счет обтяпали какое‑ то свое грязное дельце. О подменышах слышали? Раньше такие частенько встречались. Моя прапрабабушка рассказывала, что у нас тоже один подобный случай был: эльфы подменили гномика человеческим детенышем. Когда он начал головой притолоки сбивать, тогда‑ то мы и поняли, что случилось. А ведь никто подвоха не почуял.

– Легко ль учуять вам подвох? Как сочен спелый плод, Покуда мякоть внешнюю уста с него не снимут, Так, словно спелый плод, налито жизнью сердце Человечье, покуда не раскопана в него лазейка, Дурманят взор его цветы, покуда мерзостная гниль Вслед за укусом не пойдет из затхлой сердцевины…

Оба взрослых ошалело уставились на Томджона. Тот ласково кивнул им и вновь принялся за яблоко.

– Да ведь это же был монолог Червя из «Тирана»… – только и смог прошептать Хьюл. Его хваленое красноречие на этот раз напрочь отказало. – Будь я проклят! – добавил он спустя минуту.

– Послушай, он говорил точь‑ в‑ точь как… – прошептала госпожа Витоллер.

– Я должен разыскать Витоллера! – вскричал Хьюл, откидывая задний бортик телеги.

В течение следующей минуты он прыгал через обледенелые лужицы, направляясь к началу кавалькады, где глава труппы, насвистывая веселый мотивчик, вел свой театр навстречу славе.

– С пожара или на пожар, б'зугда‑ зьяра? < Дословный перевод – «украшение лужайки». Смертельное гномье оскорбление, в данном случае употребляется в качестве добродушной брани } – весело приветствовал он гнома.

– Идем со мной! Он заговорил!

– Заговорил?!

Хьюл подскакивал, точно заведенный.

– Он декламирует роли! – воскликнул он. – Идем же скорее! И говорит он точь‑ в‑ точь как…

– …Я? – ошарашенно проговорил Витоллер несколькими минутами позже, когда весь комедиантский караван был отведен под безлиственную сень маленькой рощицы, приютившейся у дороги. – Неужели я именно так произношу этот отрывок?

– Именно так! – хором подтвердили соратники и друзья.

Юный Вилликинс, воплощающий, как правило, женские образы, легонько ткнул пальцем Томджона, который стоял на перевернутом вверх дном бочонке в центре плотного кольца зрителей.

– Малыш, а может, ты вспомнишь и мой монолог из «Развлеки себя сам»? Томджон кивнул и начал:

– Так знайте, что не умер тот, кто погребен под этим камнем. Ведь если б только Смерть способен был внимать…

Красное яблоко солнца все ниже клонилось к взмокшим полям, по которым одна за другой лениво перекатывались клубы тумана. Видавшие виды актеры, раскрыв рты, пялились на декламирующего мальчика. Хьюл под конец монолога аж прослезился.

– Да чтоб мне провалиться, – промычал он. – Ай да сукин я сын, вон ведь какие вещи писать могу. – И он шумно высморкался.

– Неужто и я произношу все именно так? – выдавил побелевший Вилликинс.

Витоллер с отеческой мягкостью потрепал его по плечу:

– Если бы ты, малыш, мог произносить это так, как он, то не торчал бы сейчас по задницу в грязи посреди этих диких полей и не пил бы чай из капусты.

Тут он громко хлопнул в ладоши.

– Так, довольно, довольно, – заорал он, выпуская в морозный воздух клуб пара. – Все по местам, живо. Затемно нужно быть у стен Сто Дата.

Актеры, невнятно ропща, стряхивали с себя чары и брели к своим фургонам, а Витоллер поманил к себе гнома и обхватил рукой его за плечи или, точнее, за верхнюю часть головы.

– Ну, что скажешь? – проговорил он. – Недаром про вашего брата молва ходит, что вы по части магии большие умельцы. Что ты с ним сотворил?

– У него же вся жизнь у подмостков проходит, хозяин. Чего тут удивляться, что он в нашем деле поднатаскался… – неопределенно высказался Хьюл.

Витоллер нагнулся и заглянул гному в глаза:

– А ты сам‑ то уверен в том, что сказал?

– Я уверен только в том, что слышал голос, который превратил мои стишки в произведение, проникающее в душу и пронзающее сердце. Уверен в том, что слышал звучание голоса, вспахавшего рыхлый покров моей поэзии и заставившего ее плодоносить цветами, семена которых я безуспешно пытался в нее заронить… Кто может знать, откуда взялся этот дар?

Он бесстрастно взглянул на почему‑ то покрасневшего Витоллера.

– Возможно, он унаследовал его от отца… – продолжил он.

– Но…

– Да и кто знает предел ведьмовским силам?

Витоллер почувствовал, как пальцы жены мягко разжимают его сжатую в кулак руку. Когда, рассерженный и смущенный, он поднял голову, она поцеловала его в затылок.

– Перестань терзать себя, – посоветовала она. – По‑ моему, все к лучшему. Твой сын сегодня продекламировал свое первое слово.

* * *

Пришла весна, а бывший король, так и не причисленный к сонму мертвецов и не нашедший упокоения под могильной плитой, продолжал неприкаянно слоняться по замку, тщетно пытаясь вырваться из цепких лап древних стен.

С другими привидениями замка он старался не пересекаться.

Кампот был еще куда ни шло, хотя и мог утомить своим занудством. Однако, еще издали завидев Близнецов, Веренс немедленно делал ноги. Близнецы, держа друг друга за ручки, ковыляли на своих пухленьких ножках по полночным анфиладам замка, бесплотностью крошечных телец служа напоминанием преступлению, которое своим злодейством выделялось даже на жутковатом фоне общей практики королеубийства.

Также в замке жил Троглодит Неугомонный, чахлого вида пещерный житель в самой настоящей набедренной повязке, над личным могильным курганом которого по недоразумению был возведен Ланкр. И это еще не говоря об истошно визжащей даме, которая любила с грохотом носиться на своей колеснице по прачечной…

В один прекрасный день, презрев все увещевания Кампота, ведомый запахами стряпни, Веренс оказался в просторном, жарком, сводчатом каменном мешке, который служил замку и скотобойней и кухней одновременно. Забавно… Он ведь с самого детства так ни разу и не спускался сюда. Король и его кухня, хоть и решают одну общую задачу, предпочитают не соприкасаться друг с другом без крайней необходимости.

Между тем кухня кишмя кишела привидениями.

Но личина у этих привидений была не гуманоидная. Даже не протогуманоидная.

Здесь были олени и волы, кролики и фазаны, куропатки и свиньи. Мелькали даже некие каплевидные образования, в которых не без содрогания можно было угадать призраков устриц. Все местные призраки существовали в столь густом и тесном скоплении, что контуры их сливались друг с другом, превращая кухню в беззвучное кошмарное наваждение, составленное из расплывчатых зубов, клыков, кусков меха, рогов и прочего. Веренса тут же заметили, отреагировав на его появление чудным курлыканьем, разнесшимся скверным металлическим всхлипом. Сквозь толщи нагромождения призраков с беспечным видом шастали повара, занятые приготовлением вегетарианской колбасы.

Постояв минуту с разинутым ртом, Веренс бросился вон из кухни. В тот миг он еще раз посетовал на то, что лишен настоящего пищеварительного тракта – не может сунуть пару пальцев в рот и высвободить все, что было пожрано за последние сорок лет.

Чаще всего он искал утешение в конюшне, в двери которой, жалобно скуля, скреблись его любимые охотничьи псы – эти весьма тягостно переносили его невидимое, но почти осязаемое присутствие.

Но сейчас он скитался – какой лютой ненавистью успеваешь проникнуться к этому словцу! – по Длинной галерее, из пыльных, темных ниш которой на него глазели давным‑ давно скончавшиеся предки. К предкам он относился бы терпимее, если бы голоса доброй половины из них ежедневно не мучили его слух.

Веренс пришел к выводу, что отныне его существование будет подчинено двум целям. Первая заключалась в том, чтобы как можно быстрее выбраться из стен замка и заняться поисками сына, вторая – воздать герцогу по заслугам. После некоторого раздумья он забраковал убийство как способ отмщения – вечность в обществе хихикающего идиота способна привнести весьма изощренные муки в существование и без того несчастного призрака.

Раздумывая над своим положением, Веренс присел на лавочку под ликом королевы Бимери (670 – 722), чей немного чопорный, но в меру миловидный облик, возможно, и смог бы отогреть ему душу, не повстречай он королеву давеча во время ее ежеутреннего внутристенного моциона.

Сам Веренс избегал ходить сквозь стены. Даже у призрака должно быть достоинство.

Вдруг он почувствовал на себе чей‑ то взгляд. Веренс закрутил головой.

У ближайшей дверцы был обнаружен кот, пристально щурящийся на Веренса. Тело его, усыпанное серыми крапинами, поражало своей величиной.

Или, вернее, необъятностью. Кот был покрыт такой паутиной всевозможных рубцов и царапин, что напоминал огромный и гадкий кулачище, там и сям обляпанный клочьями меха. Парой продырявленных пней зияли слуховые отверстия, единственный глаз служил желтым фонарем, проливающим на мир первобытную злобность, а хвост, покуда кот таращился на короля, петлял и скручивался чехардой вопросительных знаков.

Прослышав о том, что в покоях герцогини Флем прижилась миниатюрная блондинистая кошечка, Грибо отправился с визитом в замок, дабы засвидетельствовать красотке свое искреннее расположение.

Веренс никогда прежде не видывал животного со столь ярко выраженными чертами отпетого каторжника. Он даже не шевельнулся, когда кот, вразвалочку приблизившись, принялся тереться о его колени, мурлыча при этом, что средней руки водопад.

– Ну, полно, полно… – смущенно произнес король.

Он опустил руку и попытался пощекотать за двумя обгрызенными клочками плоти, заменявшими коту уши. Как приятно познакомиться с существом, которое, не будучи привидением, способно видеть его. Кроме того, Грибо – как сразу почувствовал король – был котом, отмеченным редчайшими дарованиями. Обитатели замка из числа кошачьих делились на две категории: к первой относились изнеженные любимцы хозяев, ко второй – плоскоухие завсегдатаи кухни или конюшни, постепенно обретающие черты сходства с теми самыми грызунами, на которых зижделось их существование. Меж тем явившийся Веренсу кот был и хозяином и животным в одном лице. Разумеется, такое впечатление может возникнуть после общения с любым котом, однако в данном случае это была не та псевдоумудренность, которая свойственна многим животным. Грибо излучал всамделишную, живую мысль, причем самой высокой пробы. А также от него шел запах. Такой запах способен снести стену или заставить воскреснуть дохлую лисицу.

Данные кота недвусмысленно свидетельствовали о ремесле особы, в доме которой он обретался.

Король предпринял попытку присесть, но тут же почувствовал, что колени его мягко утопли в каменных плитах. Опомнившись, он заставил себя выпрямиться. «Как только человек, очутившийся в тонких мирах, начинает обрастать привычками старожилов, – беспрестанно напоминал себе Веренс, – он раз и навсегда лишается надежды на спасение».

Смерть говорил о близких родственниках и подданных, расположенных к духовидению. Но и тех и других в замке было не густо. Герцог, хотя и подпадал под первое определение, был настолько поглощен собственными треволнениями, что духовидением не перещеголял бы и кочан капусты. Во вторую категорию входили повар и Шут, однако повар дни и ночи напролет горевал в своей кладовке, оплакивая участь профессионала, которому власть запретила подавать к столу что‑ либо кровянистее пастернака, тогда как Шут превратился в такой тугой комок нервов, что король вынужден был отказаться от попыток обратить на себя его внимание.

Но оставались еще ведьмы. Если уж ведьма не обладает духовидением, тогда он, король Веренс, – просто порыв ветра. Стало быть, ему необходимо заполучить в распоряжение ведьму. И потом…

У короля созрел план. Хотя лучше сказать иначе: у короля созрел План с большой буквы. Дни и ночи проводил он в размышлениях, да и мог ли он подыскать себе другое занятие? Смерть здесь был целиком и полностью прав. Мысль – единственное достояние призрака, и, хотя раньше Веренс не особенно увлекался всякого рода размышлениями, отсутствие телесного материала и, следовательно, всяких запросов научило короля находить удовольствие в мозговых процессах. Раньше способность Веренса строить планы исчерпывалась последовательностью «выследим, накроем, забьем». Тогда как сейчас… Сейчас, лоснясь и потягиваясь, перед монархом сидело последнее, недостающее звено Плана.

– Кис‑ кис, киса, – промямлил король. В ответ на что Грибо буквально протаранил его взглядом желтого ока.

– Ладно, ладно, кис‑ кис, кот, – поспешно исправился Веренс, попятившись и выразительно размахивая руками.

С минуту ему казалось, что кот не внемлет мольбам, но затем, к величайшему облегчению короля, Грибо приподнялся, зевнул и поковылял в указанном направлении. В сущности, кот не так часто за свою жизнь встречался с привидениями и потому решил снизойти до ужимок высокого бородатого существа с просвечивающими насквозь телесами.

Король провел Грибо по пыльному ответвлению коридора и заманил в чулан, забитый потрепанными гобеленами и очередными портретами усопших предков. Грибо внимательно осмотрел помещение и, усевшись посреди чулана, выжидающе уставился на нового знакомого.

– О, мышей здесь множество, – заверил Веренс. – Ты еще спасибо скажешь. А окно разбито, поэтому в дождевой воде недостатка не будет. Спать ты можешь на гобеленах. В общем, я пошел. – И король направился к выходу.

Успех следующей части Плана закладывался в течение всех предшествующих месяцев. До кончины Веренс весьма усердно следил за своим телом, а после нее с не меньшим тщанием взялся за поддержание его прижизненного великолепия. Проще всего было махнуть на все рукой – в замке было полным‑ полно привидений, которые довели себя до состояния желеобразной массы. Но Веренс, подчинив себя железной самодисциплине, ежедневно загружал тело работой – вернее, загружал голову мыслями о работе тела – и увил его наконец прозрачными мускулами. Месяцами качая эктоплазму, он привел собственное несуществующее тело в сногсшибательное состояние.

Затем он приступил к практическим занятиям. Начал с малого. Попробовал поднять пылинку – и чуть не помер от тяжести[7]. Однако Веренс не сдавался и вскоре уже мог жонглировать песчинками. Затем настал черед сушеных горошин. Он пока так и не отваживался вволю покуролесить на кухне, зато развлекал себя тем, что подсыпал по лишней щепотке соли в каждое блюдо, подаваемое к столу Флема, пока вдруг не устыдился собственного поведения. Даже дурностай не заслуживает смерти от отравления…

Одним словом, наступил ответственный момент. Приложившись к дверной створке, он каждым микрограммом своего существа заклинал себя утяжелиться. С кончика носа сорвалась капля псевдопота, но улетучилась прежде, чем долетела до пола. Грибо с любопытством наблюдал за тем, как на руке привидения, подобно спаривающимся футбольным мячам, взбугриваются мускулы.

Дверь дернулась, скрипнула, обрела ускорение и гулко стукнулась о косяк. Брякнув, крючок упал на место.

Ну вот, теперь он тут долго сидеть будет, пробурчал под нос Веренс. Сам король никогда не сможет поднять крючок. Однако ведьма наверняка заявится сюда за своим котиком, и тогда…

А где‑ то в холмах, что громоздились рядом с замком, лежа на животе, Шут таращился в глубины небольшого озерца. Пара форелей таращилась на него из глубин.

На этом Диске, твердил его рассудок, наверняка есть существо еще более несчастное, чем он сам. Шут тщетно пытался нарисовать себе облик этого бедолаги.

Он никогда не напрашивался стать Шутом, – впрочем, в обратном случае его участь нисколько не поменялась бы. После того как убежал папа, ни один родич ни разу не прислушался к его мнению.

А дедушка – тот вообще никого не слушал. Первое воспоминание о дедушке. Тот завис над ним, заставляет его зубрить анекдот за анекдотом, приправляя соль каждого ремешком из дубленой кожи. То, что ремень обшит по краям бубенцами, не слишком тешит внучка.

Семь дедушкиных шуток вошли в анналы шутовского мастерства как классика дела. Четыре года подряд дедушка становился обладателем почетного Колпака – Гран‑ при фестиваля Идиотреппо в Анк‑ Морпорке, – достижение, на которое не может замахнуться ни один из нынешних мэтров и благодаря которому дедушка прослыл самым веселым человеком за всю историю цивилизации. Но для этого он потрудился на совесть, что есть, то есть.

Шут не мог без содрогания вспоминать случай, когда он, шестилетний мальчуган, однажды после ужина робко приблизился к деду и решился представить ему анекдот собственного сочинения. В анекдоте говорилось про утку.

В тот вечер ему была устроена самая грандиозная порка в жизни, до того трудоемкая, что она заставила изрядно попыхтеть даже старого острослова.

– Ты, мой милый, будешь знать науку… – В памяти Шута каждая фраза звучала в ритмическом сплаве со звонкой работой хлыста. – Нет в мире занятия серьезнее, чем насмешничество. Так что впредь… – Старик перевел дыхание, меняя руку. – Так что впредь ты никогда, никогда не расскажешь ни единого анекдота, который не прошел бы одобрения Гильдии. Кем ты себя возомнил, чтобы решать, что смешно, а что нет? Так то, куманек, пусть неотесанные неучи хохочут над хромой, небрежной остротой – пусть дерут себе горло невежды. А ты… Никогда… Никогда… Никогда не заставляй деда наказывать тебя за тупой юмор…

И Шуту пришлось возобновить зубрежку трехсот восьмидесяти трех одобренных Гильдией острот и анекдотов, что было чудовищно само по себе, а вдобавок и шутовского словаря, что было еще муторнее и во сто крат чудовищнее.

Потом его послали учиться в Анк, и там, в пустых, бесприютных залах, он наткнулся на книги, во всем отличные от исполинского, окованного жестью талмуда «Чудовищно Смешной Крестоматии». В Анке открылся ему весь огромный диск мира, на котором он родился, открылась уйма любопытнейших и прекрасных занятий, таких как…

Пение. Он вдруг понял, что слышит чье‑ то пение.

Шут осторожно приподнял голову – и тут же испуганно пригнулся, заслышав предательское звяканье собственных бубенцов. Лихорадочно сорвав колпак с головы, он заставил замолчать ненавистные побрякушки.

Пение стало громче. Шут раздвинул остроконечные листья таволги, загораживающей его от певуньи.

Манеру исполнения трудно было назвать сладкозвучной. Во‑ первых, единственным фрагментом текста, на котором певунья не сбивалась, было «тарам‑ тарам», – правда, эта строчка звучала на диво выразительно. Во‑ вторых, мелодия песни настраивала на предположение, что исполнительница внушила себе, будто люди, праздно разгуливающие на природе, непременно напевают «тарам‑ тарам».

Шут собрался с духом и, немного приподняв голову, впервые в жизни увидал Маграт.

Она застенчиво оправляла платье, стоя посреди небольшой горной лужайки, где мгновением раньше кружилась в танце. Затем, сорвав пару ромашек, без особого успеха попыталась вплести их себе в волосы.

Шут затаил дыхание. Бессонными ночами, проведенными на холодных плитах, грезил он о подобной женщине. Да, оценив Маграт более здраво, Шут не поручился бы, что властительница его грез выглядела в точности, как эта незнакомка, – ту природа облагодетельствовала более округлыми формами, нос у нее был не столь красным и острым, да и локонов было побольше. Однако либидо Шута оказалось достаточно проницательным, чтобы провести разграничение между невозможным и предположительно досягаемым, а посему резко сбросило обороты.

Маграт меж тем продолжала собирать цветочки и о чем‑ то с ними разговаривать. Шут напряг слух.

– А вот наша шерстистая горечавочка. А вот паточное цитварное семя, что от воспаления ушей.

Даже нянюшка Ягг, которой было свойственно достаточно радушное восприятие мира, угодила бы в весьма неловкое положение, предложи ей кто‑ нибудь сделать комплимент голосу Маграт, но в уши Шута голосок излился сладчайшей патокой.

– А вот пятилиственная лжемандрагора, незаменима при недержании. Ага, лягушечник‑ старикашечник. От запоров.

И тут под малиновый перезвон колокольчиков из луговых трав перед ней вырос Шут. Маграт с изумлением обнаружила, что луг, до сей поры не содержавший никого ужаснее бледно‑ голубых мотыльков да нескольких самообеспечивающихся шмелей, внезапно разродился огромным красно‑ желтым демоном.

Демон то разевал, то вновь захлопывал пасть. На голове его покачивались три жутковатых рога.

«Ты должна немедленно бежать, – раздался в тайниках ее сознания настойчивый голос. – Как трепетная лань. Самый приемлемый путь отступления в подобных обстоятельствах».

Но здесь неожиданно вмешался здравый смысл. В самые вдохновенные мгновения своего существования Маграт не рискнула бы уподобить себя лани, трепетной и любой прочей. Помимо этого, ехидно заметил здравый смысл, когда трепетная лань делает ноги, она обыкновенно оставляет далеко позади всех преследователей…

– Э‑ э‑ э… – протянуло чудовище.

Нездравый смысл, которым юная ведьма была наделена в достатке (что бы ни толковала матушка Ветровоск о том, что у Маграт‑ де с головой вечные нелады), в свою очередь веско указал ей на одно существенное обстоятельство. Вряд ли какой демон способен издавать столь жалостливый перезвон. И уж тем более редко среди их брата попадаются особи, обладающие способностью терять дар речи.

– Добрый день, – поздоровалась Маграт.

Мозг Шута проделывал лихорадочную работу. Дело шло к настоящей панике.

Маграт не очень жаловала традиционную остроконечную шляпу, которую до сих пор носили ведьмы старшего поколения, однако ни на йоту не отступала от одной из основных заповедей ведовства, гласящей: «Быть настоящей ведьмой означает выглядеть таковой». В ее случае это правило отражалось в гроздях серебряных побрякушек, исполненных в формах октограмм, летучих мышей, пауков, драконов и прочих символов обыденного оккультизма. Маграт с удовольствием выкрасила бы черным ногти, однако побаивалась убийственного прищура матушки Ветровоск.

Шуту наконец стало ясно, что он застал врасплох не прелестную поселянку, а самую настоящую деревенскую ведьму.

– Опаньки, – проблеял он и резко взял ноги в руки.

– Остано… – попыталась призвать его Маграт, но Шут уже вовсю мчался по лесной тропке, что должна была вывести его к замку.

Маграт стояла, не в силах оторвать глаз от поникшего букетика, который смяла в ладони. Она запустила пальцы в волосы, и на плечи посыпались хлопья увядших лепестков.

У нее возникло непреодолимое чувство, что она прошляпила переломный момент судьбы, который вырвался из ее рук с проворством, на которое способны лишь смазанные жиром свиньи, несущиеся по узкому проходу.

Ей захотелось выругаться. А ругани она была обучена совсем неплохо. Тетушка Вемпер в этом отношении славилась неуемной изобретательностью – даже обитатели леса норовили прошмыгнуть мимо ее хижины как можно незаметнее.

Маграт долго не могла подобрать бранный элемент, который бы точно отражал переживания ее сердца.

– У‑ у, блин! – вконец отчаявшись, выкрикнула она.

* * *

Этой ночью на небо опять взошла полная луна, и, к вящему изумлению подвижного обелиска, все три ведьмы прибыли на место раньше обычного и к тому же одновременно. Каменная глыба была настолько смущена этим нашествием, что поспешно юркнула в кусты дрока.

– Грибо второй день дома не появляется, – сообщила нянюшка Ягг, как только поравнялась с подругами. – Что‑ то не похоже на старика. Я его уже везде обыскалась.

– Коты могут сами о себе позаботиться. Не то что страны и народы. Должна доложить вам обстановку за последние дни. Поступили крайне тревожные сигналы. Маграт, разведи костер.

– А? Как?

– Костер, говорю, разведи.