Юнас Бенгтсон 8 страница

Я указываю ей на диван, она осторожно присаживается на краешек, я сажусь в кресло напротив.

– Можно, я закурю?

Она показывает на пачку, лежащую на уцелевшем углу стола.

– Конечно.

Она берет из пачки сигарету, нервными движениями; ее руки явно не привыкли вынимать сигареты из пачки. Располагает сигарету в середине рта и крайне осторожно щелкает зажигалкой. Просто большая удача, что ей удается прикурить.

– Мы с Аминой покуривали. И дико боялись, что они унюхают, когда мы придем домой. Едва переступив порог, мы бегом бежали мыть руки. Мы считали себя очень испорченными…

Она пару раз быстро затягивается и медленно выдыхает дым.

– Рассказывая тебе об Амине, я больше думала о себе. Я на самом деле очень хочу с ней увидеться. И ты ведь того же хочешь?

Я киваю и закуриваю. Она улыбается мне:

– Иногда проще говорить, когда куришь…

Она скрещивает ноги, делает глубокую затяжку.

– Я не все тебе рассказала об Амине… Ты знаешь, что она должна была выйти замуж?

– Разве ты не сказала, что она вышла замуж? Ты сказала, ее муж…

– Да, да, за Эркана. Но Эркан не наш кузен.

– Я думал… Я говорил с Марией, ее подругой. Она рассказала, что вы были в Турции и…

– Мария понятия не имеет, о чем говорит. Все, как бы это сказать, несколько сложнее. Кузен был раньше. Я подозревала об этом еще до отъезда в Турцию, но ты знаешь Амину, она думает о людях только хорошее, вот и вляпалась. И, вернувшись обратно, она сбежала. Переехала, это тебе Мария, наверное, рассказала.

– Да, рассказала.

– Вряд ли ты представляешь, как это отразилось на нашей семье. Наверное, тебе это трудно понять.

– Они не обрадовались…

– Нет, они совсем не обрадовались. Никто из датчан в наше время не воспринимает слово «позор» всерьез, во всяком случае не так, как мы. Это понятие имеет огромное значение, особенно для поколения моих родителей. Они были просто в панике, никуда не ходили, ни с кем не разговаривали. Для них это было просто слишком. Мама пыталась заниматься всякими повседневными делами: готовить, ходить в магазин, а папа совсем опустил руки. Перестал ходить на работу, взял больничный, просто сидел, уставившись перед собой, и курил как паровоз. Он не знал, что предпринять. Думаю, он почти что рад был, что не знает, где Амина… Однажды Амина ждала меня у школы. Я поехала с ней. Она жила в ужасном месте.

– Я был там. Дыра.

– Значит, ты представляешь, каково ей там было. Она не виделась ни с друзьями, ни с родными. Нашла работу в гриль‑ баре, весь день стояла и жарила свинину для местных. Она уже сомневалась, что поступила правильно. Может, проще было выйти замуж. Но тут она встречает Эркана. У него друзья там жили, недалеко, и как‑ то он зашел туда съесть хот‑ дог. И они разговорились. Она сильно влюбилась, он тоже был курдом и сказал, что понимает ее. Через какое‑ то время они решили пожениться, я была связующим звеном между ними и родителями. Амина поступила плохо, но раз уж в итоге выходит замуж за курда, то все ничего. Она снова сможет видеться с родными, да и вопрос, не нанесен ли урон ее чести, будет уже не так важен после замужества.

– Ты была рада, что они женятся?

– Ну… возможно. Тогда. У меня были сомнения… Он был замешан в каких‑ то делах, его выкинули из армии, и он был… несдержан. Но она сказала, что с этим кончено, что он сделал все, что мог, чтобы держаться подальше от таких вещей. Надеюсь, она была права. И они поженились. Большой свадьбы не было, только папа, мама, я и младший брат. Их поженил имам, затем они отправились в ратушу, чтобы зарегистрироваться официально. Они хотели подождать, прежде чем расскажут всем родственникам, аккуратно обо всем сообщить, когда история с кузеном подзабудется. Они остались жить в той комнате. Папа и мама сказали, что они могут жить у нас, но Эркан не хотел. Теперь‑ то я понимаю… Вначале все вроде было хорошо… Но потом он стал… неспокойным. Так она это описывала, и он стал очень неспокойным. Пропадал все время с друзьями. Приходил домой поздно ночью. Они ругались.

Она произносит слово «ругались» так, будто имела в виду нечто более серьезное, чем ругань по поводу того, кто же выпил остатки молока.

– Он ее бил?

Ей не нравится вопрос; мне не нравится его задавать. Не хочу получить неверный ответ. Она пару раз сглатывает, прежде чем продолжить:

– Я не знаю… Она мне не рассказала бы, даже если бил. Мы всё могли сказать друг другу, но я – ее младшая сестра, и она знает, каково мне будет это услышать. Я бы этого не вынесла… Однажды она мне позвонила. Наверное, уже больше полугода назад. Сказала, что хочет уйти от него. Прямо сейчас. Время – двенадцать, он на работе. Я поехала к ней, помогла собраться, самое необходимое. Она очень нервничала. Сказала, что одной бы ей не справиться. И мы пошли.

Я вижу, что она сейчас переживает все это заново, зрелище не из приятных.

– Мы ждали поезд, когда появились они. Эркан с товарищем. Он сразу все понял. Просто взял у нее из руки чемодан, и она пошла с ним, никто не проронил ни слова. Через пару недель я говорила с Аминой по телефону. Она сказала, что теперь дела идут получше. Они начали искать нормальную квартиру, и Эркан немного успокоился. Она правда хотела сделать всё, чтобы сохранить свой брак. Эркан был очень уязвлен тем, что она попыталась сбежать, и обвинил меня. Так что, пока все не наладится, нам лучше не видеться. Родители признали его правоту, сказали, что надо уважать его позицию. С тех пор я с ней не говорила.

Она сидит, глядя вниз, на руки, под конец ее почти не слышно.

– Да, так вот, они переехали. Я правда по ней скучаю. Ты не мог бы сказать ей это, когда найдешь?

– У тебя есть какие‑ нибудь мысли по поводу того, где она теперь живет?

– Нет, нет, абсолютно.

– Я был там, в этом женском кризисном центре, пытался с ними поговорить, но…

– Они не разговаривают с мужчинами, но это неважно. Единственное, чем они располагают, это ее старый адрес и номер мобильного, который не отвечает.

– Попробуй вытянуть адрес из родителей.

– Ничего не выйдет, трудно объяснить, мама считает, что лучше оставить их в покое. Но может…

Она размышляет.

– Нет, это плохая идея.

– Что?

– Я подумала про двоюродного брата Эркана, Махмуда, но это правда не очень удачная мысль…

– У него есть их адрес?

– Они с Эрканом совсем как братья. Амина так сказала… Но к нему ты не ходи.

– Почему?

– Он… с ним лучше не связываться. Я не хотела бы…

– Где его найти?

– Насколько мне известно, они часто ходят в клуб на Нёребро. Я там не была, но думаю, они там курят гашиш.

– Значит, я найду его там.

Гюльден записывает адрес на клочке бумаги, который достает из сумки. Она не уверена, что это именно гаш‑ клуб, и точно не знает, чем они там занимаются. Но насколько я знаю Нёребро, если ориентация заведения вызывает сомнения, то это гаш‑ клуб. Махмуд, видимо, живет рядом, и Эркан туда захаживал.

– Это нехорошее место…

– Не имеет значения.

Она размышляет, смотрит на меня, точно чувствует необходимость сказать что‑ то еще.

– Может, с моей стороны глупо, а может, это вообще неважно… Но, Янус, это не религия. Это никак не связано с религией. В Коране написано, что женщин надо почитать. Почитать и уважать.

– Но не при помощи кулака.

– Нет, Янус, не при помощи кулака.

Я провожаю Гюльден до двери, она натягивает платок. Я обещаю ей сделать все, что смогу, чтобы найти Амину. Это нетрудно. Ничто не может меня остановить.

У меня вспотели руки, сердце выпрыгивает из груди, я боюсь идти в лес, боюсь, что меня съедят тролли. Переулок к Нёреброгаде, его найти нетрудно. Я снова сверяю адрес по бумажке, которую мне дала Гюльден. На углу – пивная, снаружи, покачиваясь, стоит мужчина, он будто в ступоре. Грязная коричневая кожаная куртка, сальные волосы, красное лицо пьяницы. Если его толкнуть, он упадет, как подкошенный. Клуб находится в подвале жилого дома, на окнах – жалюзи. Два шага по ступенькам вниз, я открываю дверь. Внутри накурено, этот тяжелый сладковатый запах ни с чем не спутаешь. Несколько молодых парней стоят и смотрят футбол по телевизору, висящему на стене, комментатор – турок. На стенах висят футбольные флаги, «Галатасарай». Ко мне подходит один из ребят:

– Это частный клуб.

– Конечно частный.

– Так вали отсюда.

– Мне сказали, здесь хороший товар, но, может, я ошибся.

На кожаном диване в углу, между двумя парнями, сидит единственный в помещении бледный датчанин. Здоровенный мужик, побрит налысо, поверх куртки «Найк» – толстая серебряная цепь. Прикуривает нечто, напоминающее огромный кулек.

– Но если у вас товара нет, то я, наверное, просто ослышался…

– С кем ты говорил?

– С Эрканом.

– Ты знаешь Эркана?

– Знал, я с ним в армии служил.

– Тогда можешь остаться, покурить. Есть отличный сканк, если интересуешься.

Я роюсь в кармане, ищу деньги, что взял с собой. Сотни и полтинники, сложенные, как это делают дилеры, одна в другую, крупные купюры сверху.

– Первый за счет заведения. Попробуешь. А так есть киф по двадцать пять и чарас по семьдесят пять. Но он того стоит.

Я беру косяк в прозрачном светло‑ зеленом пластиковом футляре. Я знаю эти футляры по больнице, видел их валяющимися в раковине и под батареей.

Я прислоняюсь к стене, курю свой косяк и смотрю футбол. Курю медленно, стараюсь не слишком затягиваться. Непривычный я к гашу, хоть и не страдал от отсутствия возможности: в больнице с этим не было проблем. Они там договариваются с кем‑ то по ту сторону, вывешивают в окно деньги в носке, потом достают оттуда товар. В общем, я делаю вид, что увлечен футболом. Кончается второй период, Турция выигрывает 2: 0 у Турции. Свисток извещает об окончании матча, Турция выиграла. Похоже, турки довольны победой, один из них что‑ то выкрикивает. Бледный жирный датчанин на диване смеется над ними.

– Хрен бы им так подфартило, если бы не эти педики.

Молодой парень в бейсболке, надетой козырьком назад, протягивает руку и берет у него косяк. Глубоко затягивается, кашляет.

– Иди ты, Марк. У Брёнбю против них не было бы ни единого шанса. Кишка тонка.

Парень, давший мне косяк, вытаскивает на середину комнаты круглый стол и расставляет вокруг него стулья.

– Эй, солдат, не хочешь сыграть с нами в покер?

Я сажусь за стол спиной к двери. Тот, который дал мне косяк, садится напротив, к нам подсаживаются еще трое. Успею ли я добраться до двери, если запахнет жареным? Как быстро они среагируют, насколько они косые? У парня, с которым я говорил, голова, похоже, ясная. Он облокачивается на стол, в какой‑ то момент мне кажется, что он хочет схватить меня. Затем протягивает мне руку, я пожимаю ее.

– Меня зовут Махмуд, я двоюродный брат Эркана.

– Янус.

– Ты играешь в покер, Янус?

– Играю немного.

Махмуд тасует колоду. Видно, что он знает в этом толк, руки движутся совершенно автоматически.

– Играем в детский покер. «Стрейт» бьет «полный дом» и так далее. Техасский холдем с этими дураками, да когда они чуток курнули, играть невозможно. Снимешь?

Он кладет карты на середину стола. Я не снимаю, а хлопаю по колоде, чтобы показать, что доверяю ему.

Парень с темными зачесанными волосами, справа от меня, хитро смеется:

– А может, мы не верим этому сукиному сыну.

– Заткнись, Хюсейин, мудак такой.

Махмуд сдает. Быстро, не глядя, отработанными движениями.

– В первой игре минимальная ставка – полтинник. Затем можешь повышать до двух сотен в первой игре. Короче, заход – сотня.

Я смотрю в карты, у меня ничего нет, король и королева, а больше ничего. Решаю пасануть. Остальные делают ставки, каждый кладет по пятьдесят, получает новые карты. Махмуд выигрывает, он насмехается над Хюсейином: тот собирался выиграть с двумя королями. Новая раздача, кладем по пятьдесят. У меня две двойки, но я играю. Если снова пасану, Махмуд подумает, что я пришел погреться. Я, как и остальные, кладу сотню, чтобы остаться в игре. Махмуд снова сдает, я оставляю двойки. Мне везет, приходит еще одна. Махмуд и другой парень пасуют, Хюсейин опять играет. Я выигрываю с двойками и получаю одобрительный кивок Махмуда.

Следующую руку я проигрываю. Пасую и выигрываю следующую со стрейтом, когда банк хорошо поднялся. Через пару игр, где я один раз выигрываю, а в остальном просто поддерживаю игру, я не сомневаюсь, что Махмуд – лучший игрок из всех. Не знаю, играет ли он лучше меня, думаю, перед нами примерно одинаковое количество купюр. Он играет разумно. Не пытается вытянуть безнадежную партию, быстро пасует при плохих картах. Хюсейин – явный клоун, он делает расстроенное лицо, когда приходят хорошие карты, и довольное, когда плохие. Я у него выиграл сотен пять минимум за одну игру, все потому, что он слишком явно блефовал: улыбался во весь рот, провоцировал меня: дескать, мужик ты или нет, давай играй. И это после того, как он продул две руки; все настолько шито белыми нитками, что мне стало его почти жаль. Махмуд заговорил со мной, не знаю, пытается он отвлечь меня от игры или у него возникли подозрения.

– Так ты служил с Эрканом?

– Да…

– Но он ведь сто лет назад вылетел из школы офицеров, почему ты только сейчас пришел?

Я смотрю в карты, делаю вид, что сосредоточен на игре. Участвую в безнадежной руке, просто чтобы держаться за карты.

– Я был в Югославии. Только вернулся.

Я чуть не сказал «на Кипре», но тогда я бы должен быть загорелым, то же самое – с Африкой.

– А в Югославии еще есть датчане? Я думал, все вернулись.

– В Косово есть еще взвод, просто обозначаем присутствие. Но после Афганистана и Ирака об этом уже не говорят.

– Удалось пришить каких‑ нибудь сербов?

– Да приходилось стрелять. Но ты знаешь, сколько там чертовых правил.

Я проигрываю, как и рассчитывал, не вскрываясь. Парень рядом с Махмудом забирает деньги. Махмуд снова сдает. Хюсейин кричит, чтобы в этот раз он сдал ему нормальные карты. Тут Махмуд встает, извиняется: ему нужно ответить по мобильному, – говорит, чтобы мы продолжали. Телефон не звонит, но, может, он на виброзвонке. Махмуд выходит. Примерно через десять минут возвращается. Мы сыграли две руки по‑ быстрому, одну я выиграл. Хюсейин жалуется:

– Мы тут играем с монстром.

Махмуд улыбается:

– Парень же служит в армии. Они там только и делают, что играют, курят и трахают югославок.

Махмуд снова тасует, так же механически, как и раньше; не глядя на карты, он сдает.

– Говорил с Эрканом, с тех пор как вернулся?

– Нет, у меня старый мобильный, никто не отвечает. Он живет там же?

– Нет, он ведь женился.

– У тебя нет его нового адреса?

– Конечно есть, я тебе потом запишу.

Мы играем еще две руки. Одному из ребят нужен свежий косяк, Махмуд идет к кассе и рассчитывается. Вернувшись, он кладет руку мне на плечо:

– Эй, солдат, знаешь, о чем я подумал?

– Нет.

– Хочешь повидаться с Эрканом?

– Конечно хочу, съезжу к нему на днях.

– А знаешь что? Почему бы нам не съездить к нему сейчас? Всем вместе.

– Сейчас?

– Ну да. Мехмет, ты на машине?

Здоровый парень слева от меня кивает. Я втягиваю воздух носом, смотрю в карты.

– Я бы не хотел его беспокоить так поздно. Если он женат, то…

– Да баба его ничего не скажет. Не ее ума дело. Все, едем!

Махмуд уже надевает куртку. Я пытаюсь подыскать другие возражения, но он лишь говорит, что никогда не поздно встретиться со старым товарищем по службе. Хюсейин жалуется, он хочет взять реванш, а если мы бросим игру сейчас, у него не будет шанса отыграть свои деньги. Махмуд говорит ему что‑ то по‑ турецки, очень коротко, и он затыкается. Мы выходим из подвала на улицу. Махмуд обнимает меня за плечи:

– Он просто обалдеет от счастья. Это же здорово – встретить старого кореша. Прямо из Югославии.

Машина припаркована чуть подальше на тротуаре. Старый красный «гольф». Махмуд открывает заднюю дверь: я должен сесть первым, а он залезет следом. Я смотрю на противоположную дверь, смотрю на замок. Дверь открывается, и по другую сторону от меня садится еще один. На нем облегающая черная футболка, торс качка. Он не играл с нами в покер, сидел на диване и курил. Хюсейин садится вперед, рядом с водителем. Он говорит что‑ то по‑ турецки и смеется, хотя только что проиграл две тысячи. Машина с визгом трогается с места.

Мы едем по Нёреброгаде, водитель гонит. Радио работает на полную мощь, из колонок несется турецкая попса. Едем по Фредериксунсвай. Через Белахой[5] и – выезжаем на шоссе. Они говорят о футболе и о девочках. Хюсейин хочет послушать другую музыку, но водитель лишь смеется над ним: заткнись, это классная музыка, это Таркан. Говорит, что в его машине никто не будет слушать вонючего Ибрагима Татлысеса. Я смотрю водителю в затылок. Только теперь заметил татуировку: черное пламя, лижущее шею. И он, и парень слева – широкие, как пехливаны, турецкие борцы, которые мажутся оливковым маслом, мне о них рассказывала Амина. Махмуд дружески стискивает мне руку:

– Ну а как там шлюхи в Югославии?

– Отличные шлюхи, волосы обесцвечивают, но вообще нормальные.

– Бритые?

– Большинство.

– Хорошо, лучше, чем продираться сквозь албанские джунгли.

Через какое‑ то время мы сворачиваем с шоссе и едем по небольшим дорогам, проезжаем перекресток с круговым движением и сворачиваем на дорогу, по обеим сторонам которой растут деревья.

– Он просто обалдеет от счастья. Сколько армейских историй ты ему сможешь порассказать.

Я улыбаюсь Махмуду. Делаю все, что могу, чтобы это было похоже на улыбку.

– Да, Эркан бы не прочь послужить еще. Но они не любят черных, только и ждали повода, чтобы его выставить. Один чертов ублюдок‑ офицер, нацист, стоял и мешал его с грязью. Обзывал по‑ всякому, а когда он ему двинул, тут они его и вышвырнули. Ты бы ему не вдарил?

– Конечно.

– Но тебя‑ то они с грязью не мешали?

– Не так…

– Я и говорю – не хотят они, чтобы черные служили.

Дышу как можно спокойнее, носом, вдох – выдох. Как учили в больнице. Когда паникуешь, нужно дышать носом. Если дышать ртом, в мозг поступает слишком много кислорода, и тогда паника захлестывает тебя с головой.

Светлые промежутки между деревьями сокращаются. Мы едем в лес.

– А Эркан живет за городом?

– Да. Сейчас подальше проедем, сам увидишь.

– Далеко?

– Уже нет.

Мы заезжаем в лес, сворачиваем и едем по узкой просеке. Машина останавливается.

– Приехали.

Махмуд открывает дверь, я вылезаю. Шофер не гасит фары, два белых конуса освещают ближайшие деревья. Я вынимаю из кармана куртки сигарету, медленно пячусь, спокойно прикуривая. Голос почти не дрожит.

– Так что, мы с Эрканом здесь встречаемся, или как?

Я поворачиваюсь, выкидываю сигарету и иду вперед, между деревьями. В какой‑ то момент мне даже кажется, что у меня есть шанс. И тут меня сильно бьют ногой в спину. Я падаю вперед, пытаюсь подставить руки и ударяюсь головой о дерево. Холод и грубая кора, пахнет детским лагерем и падалью. Я делаю полшага назад на ногах, еще не чующих под собой земли, и тут накатывает боль. Меня тащат под мышками. Один из борцов ставит меня на ноги и поворачивает. Как будто я просто большая кукла. Он прислоняет меня к дереву и, взяв своей большой рукой за плечо, крепко прижимает. Что‑ то теплое течет по брови и по щеке. Ко мне возвращается зрение, я вытираю лицо рукавом и улыбаюсь им.

Махмуд медленно подходит и встает передо мной. Он не выглядит радостным, не выглядит сердитым, он почти грустный. Говорит отчетливо, как с ребенком:

– А чего ты ждал?..

Я не отвечаю.

– Ты что, думал, ввалишься с улицы и сядешь с нами покурить? Ты правда так думал?

Он подходит ко мне вплотную, смотрит в глаза. Удивленно.

– И ты рассказываешь историю об Эркане, твоем хорошем друге Эркане. Ты что, думал, я не проверю? Я об Эркане знаю все. Если бы он был твоим другом, я бы это знал. Старый сослуживец, да?

Махмуд делает шаг назад, и борец бьет меня правой прямо в живот. Я складываюсь пополам, он меня поднимает. Махмуд держит меня за голову, я чувствую его дыхание возле щеки.

– Ты у меня просишь адрес Эркана, пробуешь вынюхать его у меня. Ты что, правда думал, я тебе его дам? Эркан мой брат, и ты думал, ты можешь его адрес у меня получить за косячком? Думал, я просто глупый курд? Гребаный гётверен!

Он отступает на полшага и бьет меня кулаком в голову. Борец отпускает меня, и я падаю на землю. Они пинают меня пару раз по ребрам и снова поднимают.

Махмуд присел на капот машины. Сидит и курит и смотрит на свои руки. Он выступил, теперь пусть развлекаются другие. Посыпались удары, я больше ни о чем не думаю. Они меняются: одни держат, другие бьют. Перекрикиваются, смеются.

Передо мной встает Хюсейин, широко улыбается, настала его очередь. Он кивает им, и они оттаскивают меня от дерева, борец держит меня на вытянутой руке.

– Давай же, ты!

Хюсейин разбегается, делает прыжок с разворотом, его нога пролетает мимо моего лица, он растягивается на земле.

– Что ты делаешь, Хюсейин?

Я не слышу, кто это говорит. Хюсейин встает:

– Это тэквондо.

– Ты владеешь тэквондо?

– Конечно.

– Ага, два месяца проходил, и всё, так?

Все смеются над ним. Махмуд кричит от машины:

– Давай, покажи им, Хюсейин!

Хюсейин снова встает в позицию. Вытирает руки о штаны. Разбегается и прыгает с разворотом. На этот раз он попадает мне в лицо. Не чисто и не элегантно. Ничто по сравнению с ударами борцов.

– Да к нам сам Ван Дамм пожаловал! Сможешь повторить?

Они поднимают меня и с нетерпением смотрят на Хюсейина, смеются и подбадривают его. Снова я свисаю с вытянутых рук борцов.

Хюсейин разбегается и пытается повторить удар. Делает разворот, не попадает, но приземляется на ноги.

– Давай еще, Хюсейин!

– Я слышал, что, если сделать правильный удар с разворотом, голова отлетит на хрен.

– Да, но мы же о Хюсейине говорим, правда? О мужике, который ссыт сидя.

Хюсейин сконцентрировался, на этот раз у него получится, или остальные подумают, что ему случайно повезло. Он отступает на шаг. Прыгает, делает разворот и попадает мне каблуком в челюсть, моя голова откидывается назад и вправо. Меня отпускают, и я падаю на землю. Остальные хлопают, один свистит. Хюсейин издает звуки а‑ ля Брюс Ли. Смеется и кланяется.

Затем снова наступает очередь борцов. Они долго и основательно меня бьют: по спине, по ребрам, по голове. Поднимают, держат и бьют по очереди. Бьют коленями в живот и в лицо и снова роняют. Не знаю, сколько это продолжается. Я больше не чувствую боли после каждого удара, только толчки. Я смотрю на себя сверху. Я лежу в чаще леса, а они стоят вокруг и пинают меня. Я сижу в кроне дерева и вижу, как мое тело швыряют туда и обратно. Махмуд по‑ прежнему сидит на капоте, смотрит на огонек своей сигареты.

Я один во тьме. Еще до того, как я успел открыть глаза, нахлынула боль. Голова, тело, руки, ноги – все болит. Мне не хочется вставать. Хочется остаться в чаще леса, забыться, и боль исчезнет. Но, думаю, не стоит, думаю, мне уже не проснуться.

Медленно, опираясь о ствол дерева, встаю. Меня рвет, рукавом куртки вытираю рот. Горящей от боли рукой роюсь в карманах. Деньги они, конечно же, взяли. Ключи на месте, я засунул их глубоко в карман джинсов. Все сигареты сломаны. Отрываю от одной фильтр и закуриваю. Выдыхаю дым. Нос не дышит, чувствую, как по губам течет кровь, чувствую ее вкус.

Я пытаюсь идти. На левую ногу толком не ступить. Но вряд ли сломана. Медленно, опираясь на деревья, ковыляю вперед, падаю и снова встаю. Не знаю, куда я иду, но надеюсь, что если буду продолжать в том же духе, куда‑ нибудь да выберусь. В сознании провалы, черные дыры. Начинается бормотание. Мне нужно держаться, держаться изо всех сил, иначе я просто сломаюсь. Бормотание все громче. Злые голоса, я не слышал их уже несколько дней. Теперь они хотят быть услышанными.

Я добираюсь до какой‑ то дороги, иду по ней. Мимо проезжает автомобиль, я выхожу на середину и машу руками. Он объезжает меня и скрывается из виду. Добредаю до какого‑ то городишки: кучка домов, магазинчик, гриль‑ бар. Иду по центральной улице. Наверное, я похож на жертву автокатастрофы: проезжающая мимо пожилая женщина, увидев меня, чуть не упала с велосипеда.

Подхожу к табличке с изображением поезда. Иду по стрелке: станция – не станция, просто старая лавочка и рядом – табличка. Для того чтобы поезд остановился, нужно нажать на кнопку. Сажусь. Из носа на асфальт капает кровь. К приходу поезда подо мной образовалась небольшая лужа. Влезаю в вагон и ложусь на сиденье. Женщина средних лет быстро складывает газету и пересаживается. Похоже, ее день теперь безнадежно испорчен. Выхожу на «Остепорт»; все сиденье измазано кровью. Ноги дрожат, и я практически на карачках выползаю из вагона. Поднимаюсь по лестнице, в глазах чернеет, и, чтобы не упасть, мне приходится крепко ухватиться за перила. Пытаюсь поймать такси, но шофер лишь прибавляет скорость. Час ранний, народ идет на работу. На меня смотрят, оборачиваются, но не трогают. Я мог бы лечь и умереть, меня бы не побеспокоили.

Дохожу до Трианглен, оттуда до квартиры брата. Не чувствуя руки, отпираю дверь парадного. Подниматься по лестнице тяжело, на стенах остаются красные пятна. Отпираю входную дверь. Вхожу в квартиру и падаю.

Я пролежал три дня. Сперва валялся в прихожей, потом дотащился до ванной и принял пригоршню таблеток от головной боли. Потом – в постель. Проснулся ночью, постельное белье покрывали большие коричневые пятна. На шее, на груди – присохшая кровь. Все болело, встать было равносильно подвигу. Я упал и разбил лампу. Дошел до ванной. Пописал, прислонившись к стене, больше попало на пол, чем в унитаз. Выпил еще таблеток от головы, четыре или пять, и две таблетки снотворного. Бодрствовать было больно. Снова упал в кровать. Не знаю, сколько я пролежал: четыре часа, двенадцать, шестнадцать? Проснувшись, снова пошел в ванную, стараясь не смотреть в зеркало, выпил еще таблеток от головной боли и – снова в кровать. Так прошло два дня. Я пил снотворное и воду кровоточащими губами. Пытался поесть, меня вырвало. С трудом проглотил несколько сухариков.

Лежал в кровати, то забываясь, то приходя в сознание.

На третий день мне стало лучше. Не то чтобы очень, но я смог сесть на край кровати и покурить сломанные сигареты. Прислушавшись к своим ощущениям и определив, где болит, я решил, что мне повезло: ничего не сломано. Ничего важного. Может, пара ребер: при вдохе что‑ то свистит. Смотрю на свое отражение в зеркале: похож на зомби из фильма ужасов. Красные пятна на теле и на лице, с зеленоватыми и синеватыми разводами.

Я выживу.

Поздним вечером я стою напротив гаш‑ клуба. Стою в тени, прислонившись к стене дома. Не двигаюсь. Воротник поднят, на голове – бейсболка. Я купил на бензоколонке дешевые электронные часы. Проходит сорок пять минут, я стою, потею и чувствую каждую клеточку своего избитого тела. Выходят два парня, в одном я узнаю Хюсейина, они громко разговаривают, смеются и уходят прочь. Чуть позже подвал покидают двое других парней, их я раньше не видел. Один такой обкуренный, что чуть не падает, другому приходится его поддерживать. Затем свет гаснет, выходит Махмуд, один. Запирает за собой дверь и спокойно идет по улице, курит, напевает что‑ то. Звонит мобильник, Махмуд раскрывает трубку, с кем‑ то разговаривает, смеется. Путь недалек: несколько метров по Нёреброгаде, мимо киосков с шавермой, затем свернуть в переулок.

Он останавливается перед желтым кирпичным зданием, вынимает ключи. Я смотрю вверх, на маленькие французские балкончики, которые годятся лишь для того, чтобы устанавливать на них спутниковые антенны. Немного погодя в одном из окон второго этажа зажигается свет.

Я лежу в постели, одурманенный болью и таблетками, пробую собрать силы. Смотрю в потолок моего старшего брата.

Он уже не белый, а голубой с белыми барашками.

Кровать уже не мягкая, а жесткая и грубая, как серые бетонные скамьи вдоль бассейнов. Я поднимаюсь и бегу вместе с братом. Это давным‑ давно забытое воспоминание. Те летние дни мы проводили в аквапарке в Белахое. Мама, брат и я.

Брат взял меня на трехметровую вышку, и я был дико напуган. Он то подбадривал меня, то насмехался, как могут только старшие братья, и я прыгнул, и потом страшно гордился, он сказал, что я прыгнул совсем неплохо. Сам он прыгнул с семиметровой вышки.

Там были и другие мальчики нашего возраста, и у одного из них были короткие волосы и длинная прядь на затылке, они были похожи на настоящих хулиганов, может даже опасных. Он обзывал их дрочилами, а они что‑ то кричали в ответ.

Брат мог плевать таким особенным образом, что получался не просто плевок, а аккуратный шарик, который точно попадал в цель. Он мог попасть во что угодно, много раз плевал в мусорные ведра и иногда попадал, а иногда нет. А я пробовал и пробовал, но у меня так не получалось.