Annotation 10 страница

Над северной Адриатикой установилась ясная погода. 18 февраля 1862 года небо над «Эрцгерцогом Зигмундом» было звездным и безоблачным. Около полуночи Путц в отличном расположении духа стоял перед буфетной стойкой и резал, высушенную на воздухе провесную ветчину на тончайшие ломти. Трон видел, как в свете подвешенной к потолку керосиновой лампы поблескивает лезвие его длинного кухонного ножа. Ломти у Путца выходили такими тонкими, что сквозь них, как говорится, можно было читать газету. Это свидетельствовало не только о его мастерстве, но и о невероятной остроте ножа «Как тот, каким зарезали Моосбрутгера», – подумал Трон. В салоне «Эрцгерцога Зигмунда» собралось довольно много пассажиров, которым перед отходом ко сну хотелось пропустить рюмочку-другую или слегка перекусить. Трон сидел с Хаслингером за одним из круглых двухместных столов и размышлял о том, почему все качается у него перед глазами – потому, что пароход уже вышел из залива, или потому, что они пьют третью бутылку шампанского? Когда Трон в последний раз был на «Эрцгерцоге Зигмунде», салон напоминал поле битвы: повсюду осколки стекла, посуды и перевернутая мебель. А сейчас Трон просто диву давался – до чего быстро здесь все привели в полнейший порядок. Салон выглядел просто превосходно. Мебель расставили новую, элегантную, красного дерева; она сияла лаком и отражала огоньки свечей. Коричневое покрывало на круглой софе в центре салона заменили темно-сиреневым бархатом, а бесцветные светильники – подкрашенными лампочками. Они отбрасывали пестрые смешные тени на белые мундиры офицеров. Трон механически наполнил свой бокал, размышляя: не выпить ли с Хаслингером на брудершафт? Как, между прочим, его зовут? Игнац? Вацлав? Триглав? И надо ли будет при этом подхватывать друг друга под руки и пить до дна? За соседним столом кутила группа императорских егерей. Через час здесь никому ни до кого дела не будет… Хаслингер вывел Трона из состояния бесплодных размышлений, спросив: – Вы действительно считаете, что Моосбруггер вел записи обо всех своих клиентах? – Я не стал бы это исключать. Моосбруггер – человек педантичный, – сказал Трон. – Удалось вам тем временем уточнить этот адрес в Триесте? – Нет. Я знаю только фамилию женщины, с которой жил Моосбруггер. – Шмитц. Улица Браманте, четыре, – улыбнулся Хаслингер. Он гордился своей блестящей памятью. – Держу пари, что в списке Моосбрутгера есть и Грильпарцер. – Сказал что-нибудь Шпаур о Грильпарцере после моего ухода? – поинтересовался Трон. Хаслингер покачал головой. – Нет. По-моему, он опасается вмешиваться в эту историю. – Значит, он считает, что молодую женщину убил Грильпарцер, но предпринимать ничего не собирается? Хаслингер кивнул. – Да. У меня сложилось такое впечатление. – Но список заполучить он все-таки хочет. – Конечно. Но не пошевелив для этого и пальцем За то, что вы предпримете в Триесте, он ответственность с себя снял. – Зачем Шпауру список? Хаслингер достал охлажденное шампанское из серебряного бочонка, наполнил бокалы. – Шпауру не терпится узнать, нет ли в списке среди клиентов Моосбруггера и фамилии Тоггенбурга. Он хочет удостовериться, что этот ревнитель морали, который всегда смотрел на него свысока, ничуть не лучше его самого. Трон понял намек Хаслингера. Ни для кого не составляло секрета, что у полицай-президента есть любовница – дочь трактирщика из Кастелло. – Только и всего? – Не думаю, что список понадобился Шпауру для того, чтобы расследовать дело на пароходе со всей возможной дотошностью. – Как он поступит, если в списке обнаружится фамилия Грильпарцера? Хаслингер бросил на Трона лукавый взгляд. – Я-то полагал, что вы считаете Грильпарцера ни в чем не замешанным, комиссарио. Трон так же, не без хитринки, ответил: – Мне не впервой будет ошибиться. – Он пригубил шампанское. – Для нас должно быть ясно одно: если список Моосбруггера существует, в нем есть и имя убийцы этой молодой женщины.
Хаслингеру почудилось, будто на него из зарослей в джунглях выпрыгнул дикий зверь. Хотя на самом деле Томмасео неторопливо вышел из-за кадок с высокими, в человеческий рост пальмами, расставленными между столами в салоне. Увидев Трона с Хаслингером, он сразу подошел к ним. Томмасео был в шерстяной рясе антрацитового цвета, подпоясанной, как это принято у монахов, крученым шнуром. На груди у него висел на цепочке скромный деревянный крестик. Взгляд серых глаз падре Томмасео пренебрежительно скользнул по бутылкам шампанского. Трон подумал, что он похож на актера в роли монаха. – Приветствую господина обер-лейтенанта, – сказал Томмасео по-немецки. Трона удивило, что Томмасео, оказывается, прежде был знаком с Хаслингером. Обращаясь к Трону, Томмасео воскликнул, тоже почему-то по-немецки: – Эта история с Моосбруггером – просто ужас! Дело ведете вы? – Персонал «Ллойда», – объяснил Трон, – приравнивается к армейским вольнонаемным. Поэтому дело не в нашей компетенции. А как вы узнали, что Моосбруггера убили? – Мне сказал падре Игнацио из церкви Сан-Стефано. Вы кого-нибудь подозреваете? – Пока нет. Томмасео задумчиво покачал головой… – Помните наш разговор в ризнице? – Он холодно, едва заметно улыбнулся, причем глаза его оставались серьезными. – Да, несомненно. – Мы беседовали о грехах и о том, что никому не уйти от карающего меча Господнего. – Томмасео помрачнел при этих словах. – Что же, Божий суд оказался более скорым, нежели мы предполагали. – Вы считаете, что убийца Моосбруггера был… – Трон замялся. – …всего орудием Господа? – Да, он исполнил Господню волю, – подтвердил Томмасео. – Значит ли это, что длани Господни защищают убийцу? – уточнил Трон. Томмасео неодобрительно взглянул на него. – Пути Господни неисповедимы. Как и деяния его. Я знаю только, что до пришествия Господа мы слепы. А до этого мы все постигаем per spediura in emigmate. – Он умолк Губы его сложились в безрадостную улыбку. Потом он вдруг повернулся и вышел из салона. Хаслингер ухмыльнулся. – Что он хотел этим сказать? Per spedium in emigmate? Словно в зеркале темных слов? – Он хотел сказать, что, возможно, убийца никогда не будет схвачен. Он почти уверен в этом. Вы с ним Давно знакомы? Хаслингер кивнул. – Томмасео – в прошлом офицер императорской армии. Мы с ним в середине сороковых годов вместе Тужили. Он оставил службу в армии в 1850 году. – И близко вы были знакомы? Хаслингер покачал головой. – Только по службе. А о посторонних вещах мы с ним никогда не разговаривали. – Я думал, он венецианец. – Его отец был австрийцем, ротмистром а мать – итальянкой. Он незаконнорожденный. Отец хотел впоследствии узаконить отношения с матерью и признать сына, дав ему свое имя, однако Томмасео отверг это и сохранил фамилию матери. – Меня удивило, как хорошо он говорит по-немецки. – Он, разумеется, отлично этот язык знает. Но ненавидит его так же, как и отца. – Томмасео узнал, чем промышляет Моосбруггер на судне, – сказал Трон. – Он узнал об этом случайно и счел своим долгом сообщить патриарху. – И что? … – Ему велели не распространяться на эту тему. Он очень возмутился, – объяснил Трон. – Неудивительно, что у него нет сожалений по поводу смерти Моосбруггера. – Как вы относитесь к падре Томмасео? – спросил Трон. – В каком смысле? – Рассуждения о справедливости убийства как о воздаянии за грехи… Не странно ли это? И вдобавок намек на то, что убийца никогда не будет найден… Я не уверен, сказал ли нам Томмасео все, что он знает. – Зачем падре Томмасео покрывать убийцу Моосбруггера? – Потому что он считает его орудием Господа, – сказал Трон. – А какое впечатление от Томмасео сложилось у вас тогда? Ну, во время армейской службы? … Хаслингер на какое-то время задумался. Потом ответил: – Лейтенанта Томмасео у нас не особенно любили. Он всегда держался особняком. По-моему, он армейскую службу терпеть не мог. Но никогда ни на что не жаловался. Как и многие другие – многие итальянцы… да и многие австрийцы тоже… – А по какой причине он оставил службу? – Этого я не знаю. Я в это время прямого отношения к армии уже не имел. – Хаслингер решил сменить тему разговора. – Вы завтра утром поедете в управление полиции? – Если мы пристанем к девяти утра, я буду там в десять, – подтвердил Трон. – А к обеду мы могли бы встретиться на квартире Моосбруггера Если госпожа Шмитц не станет чинить нам препятствий, часа через два мы освободимся. Хотите нынче же ночью вернуться в Венецию? – Думаю, было бы неплохо. – Хаслингер достал бутылку шампанского из серебряного бочонка – Еще по глоточку? Трон вынужден был признать, что дорогое французское вино ему по вкусу. Уже сам заманчивый шорох, который возникал, когда бутылку доставали из бочонка со льдом… «клик-клак» ледяных кубиков… что-то было в этом невыразимо приятное». Трон протянул бокал через стол. 35

Елизавета находила, что Кёнигсэгг похож на человека, пережившего тяжкий удар судьбы. Завтрак графу и графине принесли в салон императрицы; он был прост – селедка, огурцы, поджаренный белый хлеб, минеральная вода. Сохраняя трагический вид, Кёнигсэгг, однако, ел с большим аппетитом. Цвет лица у него был не темно-красный, как вчера, когда его уводили под конвоем из траттории Пайо Джокколанте, а нездоровый, серо-зеленый. Он был одет не в камзол, как обычно, а в генеральский мундир. Глядя на графа, Елизавета невольно вспомнила о страшных поражениях австрийской армии: при Мадженте, Сольферино и Сан-Мартино. К ним следовало присовокупить – по крайней мере, для Кёнигсэгга – проигранную битву при площади Санта-Маргарита. Граф с графиней вернулись в королевский дворец вскоре после полуночи. Надо думать, страдания их оказались не чрезмерными, ибо вскоре после того, как Кёнигсэгг был помещен в Скуола деи Варотари, его опознал один прежний сослуживец. Графа доставили на гондоле линцких егерей с канала Санта-Барбара прямо во дворец (Елизавета улыбнулась при мысли о том, что линцкие егеря взяли на вооружение венецианские гондолы). В то же время появилась во дворце и графиня. Выражение ее лица говорило о том, что семейная жизнь рухнула и повинен в этом именно Кёнигсэгг. – К полковнику Пергену в понедельник вечером приходил человек, у которого находятся пропавшие документы, – сказала Елизавета – Эннемозер был в коридоре и подслушал под дверью их разговор. Кёнигсэгг, моргнув, уставился на Елизавету – глаза у него были маленькие, с красными прожилками. – Этот человек – один из пассажиров «Эрцгерцога Зигмунда»? Елизавета ответила: – Очень похоже на то. Эннемозер слышал, как Перген грозился отправить его на виселицу, если он не вернет документы. – Это вполне объяснимо, раз в них идет речь о покушении на одного из членов царствующего дома – заметил Кёнигсэгг. – Тот, кто был у Пергена, сказал, что позаботится о том, чтобы бумаги эти оказались на столе у Тоггенбурга, прежде чем его, загадочного визитера Пергена, успеют повесить! Эннемозер утверждает, что при этих словах гость как-то жутковато расхохотался… – Погодите-ка – Кёнигсэгг почесал висок – Перген не хочет, чтобы документы о покушении на ваше императорское величество оказались у Тоггенбурга? Что он может иметь против этого?! – Эти документы никакого отношения к покушению не имеют. Похоже на то, что покушение не более чем выдумка Пергена. – Тогда что это за документы? – Представления не имею. Но, очевидно, Пергену не поздоровилось бы, окажись они на столе Тоггенбурга. – Не пойму, почему Перген угрожал этому… о котором сообщил Эннемозер, виселицей? – Может быть, потому, что он уверен в том, что оба убийства на «Эрцгерцоге Зигмунде» совершены им, этим неизвестным. – Есть какие-нибудь сведения о том, кто этот человек? – спросил Кёнигсэгг. Елизавета покачала головой. – Нет, Эннемозер его не видел. Нам известно только, что он говорил по-немецки и что с Пергеном они на «ты». Но он наверняка должен быть в этом списке. – Она указала на лежавший перед ней лист бумаги. – Это список пассажиров первого класса, Эннемозер переписал его в кабинете Пергена, прежде чем встретиться с нами. – Елизавета вопросительно взглянула на Кёнигсэгга. – Где я при случае могу навести справки об армейских чинах, господин генерал-майор? – В Вероне, ваше императорское величество, в военном архиве. На каждого императорского офицера, который служил или служит в Италии, заведено дело. Но господа из архива стерегут эти дела как драгоценности императорского дома. – Что, как правило, необходимо, чтобы запросить дело из Вероны? – Это зависит от того, какой гриф у этого личного дела – Кёнигсэгг ненадолго задумался. – Если в деле нет материалов, не подлежащих огласке, достаточно официального прошения, поданного на имя начальника архива. В письменном, разумеется, виде и с объяснением причин, вызвавших интерес к делу. Тогда начальник архива делает соответствующую пометку на прошении и передает его одному из унтер-офицеров. Тот находит дело в архиве и вносит его номер в протокол о выдаче. – Кёнигсэгг расстегнул верхнюю пуговицу мундира и выпил воды. – В этом протоколе, – пояснил он, – указан объем изымаемого дела. После чего протокол о выдаче-изъятии попадает в соответствующий отдел архива; ознакомившись с содержанием дела, офицеры либо поддерживают, либо отклоняют просьбу о выдаче – возникает так называемое «второе прошение». Если этот отдел первичное прошение поддерживает и ставит под ним свою подпись, дается ход «второму прошению», которое удовлетворяется обычно в течение полугода. Если у вас там нет знакомых или… других способов влияния… Елизавета озабоченно перебила: – Достаточно того, что я кое-кого знаю, а он тоже знает кое-кого… Этого разве мало? – Мой кузен – начальник главной регистратуры. – Когда отходит следующий поезд в Верону, господин генерал-майор? То, что она обратилась к нему столь официально, означало, что сейчас последует какой-то приказ; это Кёнигсэггу было хорошо известно. – В двенадцать часов, ваше императорское величество. Голосом, не допускавшим никаких возражений Елизавета произнесла: – Придется вам этим двенадцатичасовым поездом отправиться в Верону и потрудиться в архиве. Кёнигсэгг знал: возражать бесполезно. Кроме того, после минувшей ночи ему меньше всего хотелось остаться с глазу на глаз с графиней. – Дела каких офицеров интересуют ваше императорское величество? – Полковника Пергена и лейтенанта Грильпарцера. Так зовут лейтенанта из списка. Кёнигсэгг поклонился. Его слегка подташнивало, но это не шло ни в какое сравнение с тем, как плохо ему было сегодня ранним утром, когда он чуть не упал у туалетного столика. Пришлось даже просить камердинера, чтобы тот помог ему умыться. И тот долго возился с сидевшим на кровати, почти умирающим графом. – Да, есть и еще кое-что, – вспомнила Елизавета. – Да, ваше императорское величество? – Эннемозер видел неизвестного посетителя только из окна. Только сверху и со спины. По его словам, на незнакомце было черное пальто, вроде тех, что носят священники. Больше он ничего не разглядел. – Почему ваше императорское величество упоминает об этой детали? – Потому что в списке пассажиров фигурирует и некий священник. – Многие священники слркили прежде капелланами в армии, – задумчиво сказал Кёнигсэгг. – И значит, на них тоже были заведены дела. – Ищите хорошенько, господин генерал-майор. Возьмите с собой список пассажиров. Елизавета знала, что, придя к себе, Кёнигсэгги непременно начнут обсуждать, почему потребовались ей какие-то дела из Вероны. Ответ был прост, но она не собиралась ничего объяснять. По крайней мере, до завтрашнего дня. Елизавета подошла к окну. Тучи, затягивавшие сегодня утром все небо, понемногу разбежались. Она увидела, как солнечные лучи поблескивают на заснеженных крышах Доганы и куполах церкви Санта-Мария делла Салюте. Греческий пароход – Елизавете удалось разглядеть флаг на его корме – приближался со стороны канала Джудекка. Он медленно шел в сторону залива Сан-Марко, оставляя за кормой черные клубы дыма из трубы. Гондолы уступали пароходу фарватер и покачивались на волнах у него за кормой. «Забавно, – размышляла Елизавета, – но после этого мерзкого убийства на пароходе и после того, как Тоггенбург всеми силами взялся за то, чтобы выдворить меня из Венеции, я чувствую себя просто отлично». Когда несколько минут спустя в салоне появилась Вастль, чтобы убрать со стола, она, к своему удивлению, увидела, что императрица стоит у окна и чему-то смеется. Когда Елизавета напомнила камеристке, какой вид был у обер-гофмейстера, когда два сержанта выводили его из траттории, Вастль тоже не смогла Удержаться от смеха. Вообще говоря, графиня Хоэнэмбс нравилась ей больше, чем императрица, хотя иногда и императрица бывала неотразима… почти как графиня Хоэнэмбс. 36

Эмилия Форсетти каждые пять минут вскакивала со своей деревянной лежанки и подходила к окну. Окно было зарешеченное, сквозь металлические прутья открывался вид на покрытую снегом крышу, за ней виднелись несколько невысоких зданий, а там уже и лагуна. Эмилию Форсетти бил озноб, ей было дурно от страха. Камера, в которой она провела ночь, была чуть шире отвратительной лежанки. Сегодня на рассвете сердце Эмилии Форсетти вдруг бешено забилось, она чуть не обезумела. Она вспомнила рассказы о людях, которых бросали в тесные-претесные камеры на верную погибель – чтобы они там свихнулись. Она не сомневалась больше, что и ей уготована такая судьба. Этот полковник Перген вчера арестовал ее в кафе «Флориан», а к вечеру она оказалась в тюрьме на острове Сан-Джорджо. То, что искал Перген, Эмилия Форсетти предусмотрительно спрятала под доски на дне одного из сандало. Сандало покачивался в заливе Мизерикордиа в другом конце Венеции. Тайника лучше придумать было невозможна – полковник Перген никогда не догадается, где он! Но сейчас, в страшной камере, Эмилию Форсетти начали грызть сомнения: «А вдруг он найдет? Надо было придумать что-то похитрее! » То, что она припрятала оба конверта из злосчастной каюты на «Эрцгерцоге Зигмунде», было не более чем рефлекс Женщины часто руководствуются случайными рефлексами, гораздо чаще, чем мужчины. Но потом Эмилия Форсетти наделала много ошибок' Самое главное – она недооценила этого полковника Пергена. Никто в то воскресенье не обратил внимания на свидетельские показания истеричной женщины-уборщицы. Она поспешила домой, где уселась за кухонным столом и стала рассматривать свою добычу. Конечно, лучше было бы найти колечко или дорогой носовой платок (и то и другое легко сбыть с рук), а не эти два конверта. Но в таких конвертах с тиснеными золотыми коронами могло оказаться все что угодно, в том числе деньги! Никаких денег в конверте с золотой короной не оказалось, в нем была только одна исписанная страница тонкой бумаги: буквы немецкие, а подпись Эмилия Форсетти с первых попыток разобрать не сумела С немецким у нее было плоховато, и прошло никак не менее получаса, пока она наконец не сообразила, что перед ней письмо императора к императрице. Значит, убитый в каюте был императорским курьером. В другом конверте Эмилия Форсетти нашла с десяток страничек канцелярского формата; что там к чему, она тоже поначалу взять в толк не могла Похоже, это было какое-то донесение, предназначенное для главнокомандующего императорскими войсками в Венеции. Прочитав первую страничку, она закрыла входную дверь квартиры на ключ и занавесила окно – из предосторожности. Через несколько часов, изучив все послание, Эмилия Форсетти пришла к выводу, что с помощью этих бумаг она сможет выколотить приличное вознаграждение. Первый документ представлял собой пятистраничный отчет о расследовании, обеспечившем три года назад оправдательный приговор по делу высоких армейских чинов из хозяйственного управления. Военный прокурор на процессе полковник Перген сумел повернуть материалы следствия так, что обвиняемые были оправданы. Остальные бумаги – квитанции из различных банков, подтверждавшие, что в октябре 1860 года на счета Пергена были переведены значительные суммы. Два банка находились в Цюрихе, один в Париже, один в Берлине. Что их заставило дать такие сведения, Эмилия Форсетти понять не могла, но сообразила, что с помощью столь неопровержимых доказательств Пергена можно отправить в тюрьму. Жаль, что ей неизвестно было, где теперь этот Перген, в Венеции ли он. Она стала это выяснять и в среду уже знала, что полковник Перген служит при штабе. В тот же день она написала Пергену письмо и сама отнесла его в комендатуру. В письме сообщалось, что у нее, Эмилии Форсетти, имеются материалы о процессе в Вероне и она предлагает встретиться в мавританском зале кафе «Флориан» в четверг в начале десятого утра (в это время в кафе почти не бывало посетителей). Эмилию Перген должен был узнать по газете в руках. Впрочем, утром в четверг, кроме Эмилии Форсетти, в мавританском зале никого не было. И Перген, явившийся туда в сопровождении шести хорватских егерей, узнал ее без труда. Эмилию немедленно отвезли к ней на квартиру. Обыск продолжался три часа кряду, но найти ничего не удалось. Вечером Эмилию Форсетти бросили в камеру тюрьмы на острове Сан-Джорджо. У Пергена к тому времени были адреса ее матери, обоих братьев, близких приятельниц. Он собирался произвести обыск у всех. Эмилия Форсетти стояла у окна камеры. Стекло помутнело от ее дыхания. Вот пронеслась мимо окна чайка и тут же исчезла в тумане. Когда солдаты вчера вели Эмилию Форсетти по коридорам тюрьмы, она совершенно потеряла ориентацию. Свет в окне был слева; выходит, перед ней южная часть лагуны, а где-то там, в тумане – Лидо. Приступы паники мучили несчастную женщину, сводили с ума… Еще сутки в камере – и полковник Перген узнает, где спрятаны документы. 37

Инспектор Спадени был толст, имел слабость к пестрым цветастым жилетам и на дух не переносил священников и солдат. В какой-то мере слабость к пестрым жилетам (как и привычка не надевать без крайней необходимости сюртук) мешала ему получить место комиссара. А за нелюбовь к священникам и солдатам инспектор дважды подвергался дисциплинарному взысканию. Спадени предпочитал читать французские романы, другие вызывали у него скуку. С тех пор как он проглотил «Парижские тайны» Эжена Сю, ему стало ясно, что Триест – жалкая дыра, а здешняя криминалистика никогда не поднимется до цивилизованного уровня. Когда Трон вошел в кабинет Спадени, инспектор сидел за письменным столом и занимался тремя вещами одновременно: писал, ел и курил. Правой рукой он наносил на бумагу какие-то каракули, левой держал куриное крылышко. Для сигары рука не требовалась: сигара была зажата в уголке рта и двигалась вместе с челюстью. Ни один чиновник-криминалист во всей подвластной Габсбургам империи не мог лакомиться курятиной, при этом дымить сигарой и составлять докладную записку – такое было под силу лишь Спадени! – Комиссарио Трон? Трон кивнул и огляделся. Тесный кабинет Спадени располагался на первом этаже местного управления полиции. Единственное окно кабинета выходило в световой колодец. Помимо письменного стола, в кабинете стояли кресло, стул для посетителя и два больших книжных шкафа, битком набитые папками с бумагами. У окна в раме под стеклом висел портрет Франца-Иосифа Если бы степень оппозиционности к власти находилась в прямой зависимости от того, насколько криво висит в присутственном месте портрет императора, Спадени, безусловно, можно было бы причислить к наиболее воинственным кругам оппозиции. Портрет висел не только подчеркнуто криво, но вдобавок по стеклу пробегала широкая трещина. – О вашем прибытии нас известил по телеграфу Шпаур, – сказал Спадени, с интересом разглядывая Трона. Он энергично вышел из-за стола и указал визитеру на стул Потом вернулся на свое место и сложил пополам только что исписанный листок. – Вы здесь по случаю происшествия на пароходе «Ллойда», не так ли? – Глаза Спадени хитро блеснули. – По делу, которое может иметь отношение к происшествию на «Эрцгерцоге Зигмунде». Убит стюард. Вчера вечером ему перерезали горло в его собственной квартире. – Боже милосердный! Спадени стремительно вскочил, сверкнув пестрым, как букет цветов, жилетом. Куриное крылышко выпало из руки на тарелку, просыпался пепел сигары. Лицо Спадени выражало сложное чувство: не то ужас перед случившимся, не то зависть к Трону, которому повезло расследовать такое интересное преступление. – Вы находите взаимосвязь между этим убийством и побочным занятием Моосбруггера? – спросил Спадени. Ясно, что он хорошо знал все детали дела. – Предположительно Моосбруггера убил один из его клиентов, – сказал Трон. – Возможно, тот самый человек, который две недели назад убил девушку. – Но ведь он схвачен. – Боюсь, арестовали не того, кого следовало. – Так чем я могу вам служить? – нетерпеливо спросил Спадени. – Моосбруггер жил здесь вместе с некоей синьорой Шмитц на улице Браманте. Он делал записи о своих клиентах. Вполне возможно, что записи находятся в этой квартире. – Вы хотели бы сейчас же отправиться туда и произвести обыск? Трон покачал головой. – Не мы, а вы. Я желал бы, чтобы туда отправились вы, инспектор, и хорошенько там осмотрелись. Я в Триесте… как частное лицо. От ведения дела я отстранен. – Но ведь вы пойдете со мной? – Само собой. Но исключительно в роли вашего коллеги из Венеции. Спадени, похоже, вспомнилось нечто важное. Трон представил, как шевелятся, совершая умственное усилие, его мозги. – А эта молодая женщина, комиссарио, – как ее убили? – Ее задушили, – сказал Трон. – Задушили? – Спадени уставился на Трона, о чем-то размышляя. – А перед этим связали и издевались над ней? И оставили следы укусов на теле? – Откуда вы знаете об этом? – Ничего такого я не знаю. Просто летом в Вене произошел аналогичный случай. – Вы говорите об убийстве вблизи вокзала Глогтниц? Спадени кивнул. – Нас оповестили об этом, потому что убийца мог попытаться скрыться, сев на поезд, идущий в Триест. Он встал, начал переставлять папки в одном из шкафов и нашел что искал. Трон взял у него папку. На обложке большими буквами было написано: «Жозефа Гшевенд 12. 08. 61» («Скорее всего, это дата убийства», – подумал Трон. ), затем: «Вена, вокзал Глоггнип» и какая-то закорючка – наверное, подпись дежурного полицейского чина. Все дело состояло из семи исписанных мелким почерком страниц и приложенного к ним графика прохождения поездов. Жозефа Гшевенд, 28 лет, родилась в Ноенбурге на Дунае, была убита 12 августа 1861 года в гостинице «Фердинанд», убийца связал жертву, издевался над ней (следовали детали из медицинского свидетельства о вскрытии трупа) и в конце концов задушил Ночной портье и несколько ночевавших на этом же этаже унтер-офицеров из альпийских горных стрелков ничего подозрительного не наблюдали. Некоего священника, также проведшего ночь на этом этаже, найти не удалось. «Насчет священника это любопытно, очень любопытно», – подумал Трон. Очевидно, Спадени пришли в голову сходные мысли, потому что он спросил: – А на «Эрцгерцоге Зигмунде» не было случайно священника? – Падре Томмасео из церкви Сан-Тровазо, – сказал Трон. – Вы его допросили? – Я познакомился с ним лишь после того, как дело официально было закрыто. – Что он за человек? – Вчера вечером на судне он не скрывал своего удовлетворения от того, что Моосбруггера больше нет, – сказал Трон. – Вчера на судне? … – Спадени перегнулся через стол. – Вы хотите сказать, что этот Томмасео сейчас в Триесте? Вот сейчас, в данный момент? Трон пожал плечами. – Вот этого я не знаю. Может быть, он отправился дальше, в Вену, – предположил он. Спадени встал. Обошел свой письменный стол и надел поверх пестрого жилета светло-коричневый сюртук. Он весь сиял, возбужденно потирая руки. Неожиданно он – как фокусник – достал откуда-то револьвер. – Не будем терять время, комиссарио. – Я не совсем улавливаю вашу мысль. – Разве можем мы исключить, что падре Томмасео тоже известен этот адрес? И что ему не придет в голову та же мысль, что и вам? – Нет, но… – Вот видите! Если мы опоздаем, мы, чего доброго, обнаружим еще один труп, и записи Моосбруггера исчезнут! – Лицо Спадени светилось, как праздничная елка. – Чего же мы ждем? 38

Синьора Шмитц – женщина высокая, дородная, с высоко взбитыми волосами, – отдуваясь, поднималась по лестнице дома на улице Браманте. Ее пальто цвета морской волны плотно обтягивало высокую грудь, крепкие кожаные ботинки тихо поскрипывали при каждом шаге. Дойдя до верхней площадки, она подумала: «А не поставить ли кипятить воду для макарон? » Иногда, когда дул зюйд-вест, «Эрцгерцог Зигмунд» совершал свой рейс часов за девять, и тогда звонок в ее квартиру раздавался раньше обычного. Если вода к тому времени уже кипела, они могли быстро сесть за стол, чтобы потом прямиком отправиться в спальню. Насчет спальни – это не было самым главным в их отношениях, но случались дни, когда, встав поутру, она ни о чем другом думать не могла. С тер пор как шесть лет назад синьора Шмитц овдовела, они с Моосбрутгером встречались дважды в неделю. Она ценила его обязательность и любовь к заведенному порядку, а он, наверное, эти же качества ценил в ней. Внешне они друг другу всегда нравились. Это и привело к тому, что во время похорон мужа (он служил в конторе «Ллойда» в Триесте) синьора Шмитц обменялась с Моосбрутгером несколькими словами, и он несколько дней спустя пришел к ней с визитом – чтобы выразить соболезнования. За первым визитом последовал второй, за ним – третий. Четвертый визит никак визитом для соболезнования назвать было уже нельзя, хотя утешил ее Моосбруггер больше, чем во время трех предыдущих встреч вместе взятых. Он никогда не распространялся о своей работе, а синьора Шмитц не считала нужным задавать наводящие вопросы. Иногда его скрытность переходила все границы – например, он внушал ей, что об их связи никто не должен знать. Но такая навязчивая скрытность, возможно, объяснялась тем, что как-никак дважды в неделю они грешили. Кстати, о грехе: вообще-то синьора Шмитц должна была бы рассказать о нем на исповеди у падре Ансельмо из церкви Сан-Сильвестро, проповеди которого о Деве Марии так восхищали ее. Но тот, чего доброго, потребовал бы прекратить эту связь, а синьора Шмитц этого никак не хотела. Она конечно, твердо верила в Христа, Спасителя нашего, и в непорочность зачатия тоже, но не верила, что каяться следует абсолютно во всем. Дойдя до верхнего этажа, где находилась ее квартира, она сунула ключ в замочную скважину и повернула его. Издав знакомые звуки, ключ повернулся в замке, и дверь отворилась. Все было как обычно – если не считать одной мелочи. На сей раз замок открылся после первого поворота. Это ей показалось странным, потому что обычно она всегда поворачивала ключ в замке дважды, закрывая и открывая дверь. Это могло значить лишь одно: Моосбруггер прибыл в Триест сегодня непривычно рано и открыл дверь своим ключом. Синьора Шмитц вошла в коридор и почувствовала, как сердце ее сжалось в предощущении радости. Смешно, конечно, в ее возрасте испытывать девчоночьи чувства, но иногда одно воспоминание о его широких плечах и выразительном профиле приводило ее в возбуждение. Синьора Шмитц прошла два-три шага по коридору, стараясь при этом не торопиться. Она сняла пальто перед висевшим в коридоре зеркалом, оглядела свою прическу, которую на затылке поддерживал крупный, изящной формы гребень из черного дерева, – ее подкрашенные взбитые волосы смотрелись отлично. Кончик носа слегка блестел, значит, его стоило припудрить, а вдобавок немножко подрумянить щеки. Она знала, что иногда ей больше сорока лет никто не давал. Это бывало в дни, когда ей удавалось хорошо выспаться, а сегодня ночью она спала отлично. Из жилой комнаты по-прежнему не доносилось ни звука. Наверное, Моосбруггер приготовил для нее сюрприз и, радуясь встрече, сидит тихонько на диване. Она негромко, но радостно рассмеялась. Конечно, надо будет сделать вид, что не ожидала сюрприза. Зачем лишать любимого человека удовольствия? » Синьора Шмитц бросила последний взгляд в зеркало и осталась довольна своим отражением. Потом повернулась влево, сделала еще два шага по коридору, открыла дверь в гостиную и… удивилась. С каждым последующим мгновением удивление ее росло. Это было последнее чувство в жизни синьоры Шмитц. Мужчина, стоявший в ее комнате перед круглым столом красного дерева, покрытым вышитой скатертью, был высок и строен; черты лица – строгие, соразмерные. Одет он был в черное пальто, застегнутое на все пуговицы, под горло. Синьоре Шмитц потребовалось полсекунды, чтобы оценить этого человека, и сразу ее охватила небывалой силы тревога, словно в голове тягуче зазвучал колокол Она успела повернуться и выскочить за порог, но это не помогло. Рука в черной кожаной перчатке, словно гарпун схватила ее и рванула назад. Синьора Шмитц потеряла равновесие и вцепилась в пальто мужчины, потом упала на пол, ударившись правой щекой о дверную ручку и разбив в кровь лицо. Она почти потеряла сознание. Мужчина схватил ее за волосы и втащил в комнату. Дверь в коридор он закрыл, а когда синьора Шмитц хотела закричать, ударил ее сапогом по голове. Потекла кровь, и в угасающем сознании синьоры Шмитц промелькнула мысль о том, что кровь размажет ее подведенные тушью брови, – и это было последнее, что она подумала. Она слабо захрипела. Изо рта на подбородок текли струйки крови, кровь лилась и из раны на голове – на нарумяненные щеки и шею. Мужчина, склонившийся было над ней, выпрямился в полный рост. Его бешено бившийся пульс постепенно приходил в норму. Он сунул руку в карман, достал складную бритву, раскрыл, повертел ею так и сяк. На лезвии играл свет, проникавший в комнату сквозь занавески. Сегодня утром он побрился особенно тщательно, а потом наточил лезвие бритвы по всем правилам искусства. Он взял для этого измельченный порошок пемзы и с полчаса водил лезвием по ремню из конской шкуры. Сейчас оно так просилось в дело, что невозможно было не выполнить его просьбу! Женщина у его ног была без сознания, но еще не мертва. Ее легкие еще дышали, высокая грудь то поднималась, то опускалась. Ему вспомнилась строчка из одного из сонетов Китса, в котором английский поэт размышляет о том, как тесно переплетены любовь и смерть. Still, still to hear her tender-taken breath, And so live ever – or else swoon to death»^[12] На глаза его навернулись слезы. На какое-то мгновение им овладело желание связать женщину и поговорить с ней: он терпеть не мог убивать, не получив прежде хоть какого-то удовольствия. Но если она придет в себя, то может и заорать. Он откинул ей голову так, что ее рот открылся сам собой, – и перерезал глотку. Потом аккуратно обтер лезвие о скатерть, сложил бритву и сунул в карман. После чего опустился на колени и закрыл мертвой глаза. – And so live ever, – мягко проговорил он. Мужчина едва не запачкал себе левый рукав, потому что из ее артерии все еще брызгала теплая кровь на ковер. Но не закрыть ей глаза было бы не по-христиански. Потом он вернулся в комнату, где находился громоздкий секретер – вроде тех, что стоят обычно в военных учреждениях, – и продолжил поиски, которые ему пришлось прервать. Он знал, что должен спешить, но он знал также, что излишняя торопливость может поставить жирный крест на самой цели его визита. Десять минут спустя он нашел что искал: маленькую записную книжку в кожаном переплете. В нее были четким почерком вписаны имена, даты и суммы в самой разной валюте. Записи начинались с января 1860 года и заканчивались 13 февраля 1862 года. Положив книжку в карман пальто, он вышел из комнаты. В коридоре он глянул в зеркало и увидел, что на пальто недостает пуговицы. Это было досадно, но он, впрочем, и так намеревался отделаться от этого пальто как можно скорее. Когда мужчина спускался вниз по лестнице, никто ему навстречу не попался. На улице он сразу повернул налево. За госпиталем Маджоре, довольно далеко от гавани, он знал одну тратторию, куда частенько заходили служители госпиталя. Вероятность встретить там знакомых была ничтожно мала. После еды он закажет чашечку кофе и полистает книжку, что лежит сейчас у него в кармане. Он удовлетворенно улыбнулся. Из-за угла выехало элегантное ландо, в котором сидели две дамы. Он помахал им вслед. Дамы рассмеялись. Они приняли его за человека, которому улыбнулась удача, – и в известной мере они были правы. 39