{340} Указатель имен 15 страница

… Очень хорошая актерская работа — А. Мягков в фильме «С легким паром! ».

28. 12. Я перечитал М. Ф. Пьяных < «“Двенадцать” А. Блока»> — это совсем хорошо, хоть есть и наивности. Он пишет, что у меня двенадцать стреляют в пса, а на деле в Него. Но я человек христианского мировоззрения, я не мог написать о стрельбе в Него. Вот помню, как-то читал у Струве — марксиста, экономиста (была в России в конце XIX века серия немцев-славянофилов), с которым полемизировал Ленин, — так он это назвал кощунством! Блок не любил Христа, и я этого в нем не люблю; но он не мог этого допустить прямо! … В «Двенадцати», стреляя в Христа, стреляют и в себя, так это сделано…

… Вообще, как жаль, что этого никак нельзя было написать — но с революцией началась новая символистская волна у Блока, и это совершенно естественно. А написать об этом нельзя.

… У Лакшина в книге «Толстой и Чехов» нашел «эффект присутствия». У него это лучший кусок, и есть «совпадения» со мной. Но у меня, вообще, это от Бора, от физики, это квантовая механика, волновая — и материя.

… Эта идея о «внутренней речи» — бред. Конечно же, когда Толстой нагло лезет в душу умирающего и выражает поток сознания словами, — какая же это внутренняя речь!

30. 12. Радлов был — плохой режиссер, «профессор», все знал, что делать, — и все незачем. Он и в самом деле был из профессорской семьи. Его отец профессор университета, античность знал в совершенстве. Анна Дмитриевна Радлова — его жена — весьма, надо думать, точные переводы — {296} также профессорская закваска; и это хорошие стихи. Она писала стихи, и у нее был салон, оппонирующий Ахматовой, потому что та без шипа Радлову не упоминала. Суетная была женщина Анна Андреевна. Радлова была исключительно красива. И переводы, конечно же, были основательны — научные фолианты текстологические, все под рукой.

02. 01. 1977. Я Ю. Давыдова почитаю после его вступительной статьи к одному из томов Гегеля — издание было начато в двадцатых годах, потом Сталин назвал его «феодальной реакцией», Третьим Венским конгрессом — и заморожено до пятидесятых годов. Статья была превосходная, остальные его статьи пожиже. Он умеет видеть предмет.

Вы имейте в виду все время, что у Станиславского в «Работе актера над собой». Иметь в виду четкие куски, связанные друг с другом, в едином сюжете. Когда у вас есть уже написанная работа — это нетрудно сделать. А иначе ничего не получается. И писать нужно обязательно каждый день, заставьте себя, а иначе ничего не выйдет.

07 – 11. 01. Ни либерализм и ни модные мотивы русофильства не откроют ничего. Самое страшное в «Двенадцати» — восьмая глава, об опустошении. < Читает это тягуче и жутко. > Ванька — современный молодой бандит. А Петруха все же — трагичен. «Двенадцать», конечно, — великая вещь у Блока. И ведь она просто отменяет поэмы Маяковского!

… Я ведь не читал всего о Толстом, о Блоке. Мой академизм особый — не пиксановского типа.

… Калмановскому работа в театре — а ведь это был молодой «Современник», живое дело — пошла впрок. Он очень видел и понимал структуру. Это все Станиславский. Творческий театр без системы не может, и это великое дело: я прошел через репетиционный процесс, путался в театральных студиях. Система в творческих руках ведет к сути дела, к структуре вещи, что из чего. В мертвых — это безобразно. И вот диссертация Барбоя — я через нее даже зауважал более Голикова. Чувствуется человек из театра, то же понимание структуры вещи — хотя, скажем, я совершенно иначе вижу, — но ведь и его трактовка возможна, реальна!

… Так уж господь бог меня устроил — я осторожен в каких-то вещах, а в определенных случаях никого и ничего не боюсь.

24. 01. Я Цветаеву всегда очень любил, только в последнее время как-то остыл. Я любил ее, когда ее буквально никто не знал, ходил читал всем: «Не отстать тебе. Я — острожник». Вы знаете эти стихи? Это, конечно, декорация, — но все равно очень сильное. Весь Литейный, от Невского {297} до моста, торговал буккнигой и буквально на каждом лотке сверху лежали «Версты».

Так вот «Лебединый стан» — это, во-первых, просто плохие стихи. Во-вторых, — тут ясно, что она Николаю Второму говорит: «Я знаю, ты говнюк. Но я русская баба, иду мимо могилы и не могу не оплакать». То есть она тут как та старая деревенская баба, о которой Лев Толстой говорит в связи с Каратаевым.

Относиться «дифференцированно к могилам» — это в самом деле смешно.

… Прочтите рассказ Жюля Ромэна «Чья-то смерть». Он прекрасный. По-французски название означает «Смерть кого-то одного». Это тоже хорошо. За одну эту фразу — «чья-то смерть» — можно полюбить навеки русский язык. У Жюля Ромэна есть еще и знаменитые «Люди доброй воли», но это ничто по сравнению с «Чьей-то смертью».

… Я в последнее время понял, что тягостно молчалив с людьми незнакомыми и болтлив со знакомыми. Хотя бы с вами… А ведь человек сам себя никогда не знает и не может знать. Вы когда-нибудь слышали себя по радио? Вот как-то после войны я шел по Невскому, радио у меня не было; а тогда еще в некоторых местах висели репродукторы. И на Михайловской улице я услышал, что вроде моя передача о Блоке, и тут услышал свой голос… Мне стало плохо!

… Ну и как у эстонцев «В ожидании Годо»? < Гастроли таллиннского Молодежного театра. > Понятно… Брехт хотел ставить эту пьесу. А у эстонцев и не должно было, видимо, получиться: они принадлежат все-таки к северному кругу; здесь традиции другие — да, без абстракции. У них должен получаться Ибсен < Я: Пансо и поставил хорошо «Дикую утку». > Да, именно «Дикая утка», причем не сентиментально. Вы читали пьесы Ибсена, из норвежской истории, героические — «Фру Ингер из Эстрота», например. Я все не мог понять, почему Книппер, так хотевшая в старости играть, не берется за нее!

Вы передайте Наташе Крымовой (я ее уважаю) — скажите ей от моего имени, я в этих вещах понимаю: Юрскому надо уехать из Ленинграда в Москву, в МХАТ к Ефремову. Это так же верно, как то, что Смоктуновскому следовало оставаться в Ленинграде, я ему об этом прямо и говорил, и видно было, что он это понимает, умный все-таки человек, — но был прельщен и рвался к карьере «кинозвезды», чего и добился.

10. 02. Я прочел книжку Альфонсова < «Слова и краски»>. Чрезвычайно много упихнуто. Понимает живопись. О Блоке с Врубелем как раз слабее — натяжка ведь. Я не «ученый жук», не всю подряд литературу читаю, но, по-моему, Альфонсов написал о Маяковском верное, и такое, {298} что никто еще не выговаривал! В общем, я проникся к нему уважением, почтением и симпатией, что со мной бывает редко! При этом, конечно, многое тут мне чуждо и т. д.

… «Мадонна» Кривелли — из последней американской выставки — конечно, буду помнить ее всю жизнь. Ранний Пикассо лиричен; и какая мне разница, что Мантенья — на Рим ориентировался, за что его хвалит, как за реализм, М. Лифшиц в статье в «Вопросах литературы». Ведь ясно, что Мантенья человечен, грустен — это особое его и важно. Ну, Рим. Но разве в этом дело?

Кранах еще был на той выставке. Я его очень люблю. И ведь он жуткий. Или «Слепые» Брейгеля, мое еще юное потрясение. Мадонна Кривелли, кстати, тоже с «вызовом».

… Гете — я его никогда не любил и не понимал, как можно восхищаться: похоронив сына, восклицал: вперед по трупам! Ведь это омерзительно. И вот бог дал ему дар — стихи-то прекрасные, льющиеся.

… Я считаю, что каждый нормальный человек должен любить, когда читает — Канта и Гегеля. А ведь у Гегеля есть тоже страшные вещи, с которыми нельзя соглашаться по их жестокости.

17. 02. Передайте Анатольевне < Н. А. Крымовой> мои высокие комплименты по поводу ее статьи в «Литературной газете» < рецензия на «Иванова» во МХАТе со Смоктуновским>. Она сделала точный исторический портрет подонка, — вы ей этого так не говорите, если она сама в этом духе не скажет. Она, может быть, сама это и не сознает… Это же зараза со сцены…

20. 02. Самое, пожалуй, плохое у Достоевского отношение к Грушке из «Братьев Карамазовых». Ведь эти поляки при всей их пересоленности — Грушкин реальный идеал: напомаженный гусар-приказчик.

22. 02. По-моему, покойный Сережа < Владимиров> бился в последнее время своей жизни над новой активностью актерской, личностью в спектакле. Это очень трудно поддается выговариванию, но вот он бился, я понял, именно над этим. Сережа пытается найти новую активность актера в образе.

… Я видел раз английский балет «Жар-птица», в фокинской хореографии. В ложе сидел их балетмейстер и Нинетт де Валуа, ни много ни мало. И была живопись Гончаровой. И в тишине я начал аплодисменты, подхваченные залом. Это было похоже на московскую икону — очень красиво. Московская школа — это эстетизм, в сравнении с северными письмами, новгородской школой, где истинное.

… Я у сестры смотрел телевизор, снова Театр Ермоловой, снова режиссер Андреев. Это хороший режиссер. Он, вероятно, из «серых», и должен не любить там Эфроса, Любимова и все такое. Но уж если я, человек двадцатых годов, {299} который должен это не принимать, принимаю — значит, это хорошо. Думаю, что это не хуже Лобанова, который считается у них золотой порой. Старые актеры хороши, Соловьев. Якут хуже других. И молодые. Текст Симонова фальшивый. Но у актеров получаются в его режиссуре живые люди. И тогда, «Прошлым летом в Чулимске», — было очень серьезное, еще благодаря понятому истинному тексту.

… Психологически понятно: когда долго что-то под запретом, то затем кажется чем-то чрезвычайным. Так с гастролями Брука. Заохали над «Королем Лиром», а это неинтересно, по существу. О генерале второй мировой войны. Скофилд — невеликий актер. Как Добронравов. Хороший, но не индивидуальный, не трагический.

… Господи, я много раз смотрел «Царь Федор Иоаннович» во МХАТе. Хмелев был трагичен. Холодная трагедия, сталинизм. Оправдывание жестокости. В икону, Феофана Грека; и — Шевченко: царица Ирина, певучее, Рублев: «музыка нас не покинет», по-блоковски, понимали это в зале.

… Говорят, в последних словах Станиславского было: «Берегите Мейерхольда».

… «Дни Турбиных»: все было в спектакле, пьеса разочаровывает. Я все заинтриговывал Сережу Владимирова, говоря ему, что один понимаю смысл спектакля. И тоже — понимаю, мне кажется, «В ожидании Годо», и почему Брехт хотел его ставить. Но оформить это в словах очень трудно.

< Удручающие фото ленинградских мостов на открытках. > Это, знаете, фотографии по принципу отчетливости, «по инженеру Полетаеву», бездушное будущее. А есть другое, кибернетика по Винеру, здесь своя родословная, от Ницше до Камю. Мальро и Годар — от Полетаева. Ясно сегодня, что без души — смерть, но суть в том, что душу, по-видимому, нельзя отстоять традиционно.

27. 02. Стихи Бродского я слушал. Мне не нравятся — притом что читает он актерски, у него настоящая маска их чтения, это действует. Он очень был дружен с Ахматовой, я его видел у ней. Заботился о ней, и видно было, что благоговеет перед ней как большим поэтом, и заботится как о старой больной женщине: колол дрова, воду таскал и т. п.

… Берковский говорил: талант — это вкус. И был, конечно же, неправ, абсолютно. Ясно, что у Эфроса мастерство и вкус, и ясно, что у Любимова сплошь может быть безвкусица: все эти балеты на сцене (в «Павших и живых», Вознесенском), — и в «Зорях», где гениально плачет мужик, вкрапить про «культ личности» — мелко! И ясно, что Любимов крупнее при этом. Видимо, дело в том, что нужно, {300} необходимо сейчас это соотношение Эфроса и Любимова, уравновешивающих друг друга. Такой баланс.

Акимов говорил в свое время, что талант — это остроумие. И тоже был неправ — но меня раз и навсегда он покорил тем, что сказал как-то, что суть не в том, что Комиссаржевская, скажем, очень крупная актриса. Суть в том, что никто, как она, так не скажет и не повернется, то есть дело в индивидуальностях.

Вот Акимов был незаменим. А более шумело имя Попова.

Эфрос — от Таирова нечто. О Таирове очень трудно писать, что для него, скажем, музыка. Огромное мастерство, не прямо в концепции. Психологизм < в эфросовской «Женитьбе»>, конечно, противопоказан Гоголю. Но вот из «Дамы с камелиями» и «Адриенны Лекуврер» делали иное…

15. 03. < Увидел «Преступление и наказание» в Театре Ленсовета в четвертый раз. > Спектакль стал совсем другой. Петренко теперь двойник, отчаяние, трагедию играет. Теперь он выходит в главные герои. Поскольку из него выходит Ставрогин — это позволительно (я прямо о Достоевском не хотел бы писать. О «Бесах» хотел бы написать. У меня до войны была статья об «Идиоте», романе, не пошла тогда). И Петренко теперь барин, чего не было в первом варианте, и чего желал Владимиров. У него много нового текста появилось. Сцену с пистолетом он сегодня провалил. Вообще же, молодец. Хотя жаль и прежнего варианта — «веселого» Свидригайлова, было больше по Достоевскому. Дуня сейчас красивая и молодая, и то спасибо. Она не удалась и Достоевскому. Он хотел сделать ее вариантом Раскольникова.

Ленька — также несколько иной. Не столь бешеный. Он, по-видимому, сам не понимает чего хочет. Хочет и того, и другого. И он толстеет, то есть скоро может перестать соответствовать роли.

Соня — да, не для Никулиной. Я как-то один раз с Сережей Владимировым видел спектакль, где она хорошо прочла про воскрешение Лазаря. Я счастлив, что Сережа унес это с собой. И сейчас она потеряла: раньше, только появляясь, она останавливалась на минуту — в этом зеленом платье, с огненным пером, стоп-кадр, это же страшно существенно для Достоевского.

Да, спектакль стал более романный. Кое‑ что они сделали назло мне, что-то наоборот. Стал «психологический» спектакль.

… «С любимыми не расставайтесь» — на Малеванную очень ложилось, ее благородство. Эта актриса мне очень нравится, ее сопоставляю все время с Гзовской — через голову, не открытый темперамент.

19. 03. … Дмитрий Орлов был очень хороший мейерхольдовский актер. Потом, видимо, разругавшись чего-нибудь {301} в Театре Революции, задумал перейти во МХАТ. Я помню, очень жалкое впечатление. В кургузом пиджачке… хотя играть он плохо не умел. И деревья настоящие (художник хороший, Дмитриев, наверно) — ужасающе фальшивы при электрическом освещении. Я потом понял, что вообще живым деревьям не идет электрическое освещение, они становятся нереальны.

… Я одно время, больше двадцати лет назад, часто крутил патефон: раньше не мог без театра, а театр с концом Камерного театра стал до того серый — а какая-то отдушина нужна была, в виде искусства…

21. 03. < Смотрит сигнальный экземпляр книги о Толстом, доволен; рассказывает сны. > … В моем имени два главных апостола, причем Павел — наиболее из них хулиган. И еще одно: Иван — Иоанн сын Громов — так прозывался Иоанн.

Родителям, когда я появился, было по сорок лет, они родились в один год с Мейерхольдом, почему я и запомнил его дату… И вот, поскольку так все сместилось, я в итоге оказался ближе двадцатым и десятым годам, чем мои сверстники.

22. 03. … Я имел раньше привычку всегда на ночь читать стихи, этим, видимо, объясняется то, что я много знаю наизусть, как вы, вероятно, заметили.

26. 03. < Самоубийство Ю. Соловьева, солиста Мариинки. > Эти, видимо, ногами чувствуют атмосферу. Я никогда не забуду статью о Мартинсоне Юреневой — я вам говорил — вот там это есть. Эта Юренева из актрис, она играла в знаменитом марджановском «Фуэнте Овехуна». Были актрисы из десятых годов, игравшие неврастеничек тогдашней драматургии, ломаных, — ставшие замечательными актрисами. Вот была такая Жихарева — прекрасная актриса. Она играла в «Макбете» — и безусловно переигрывала Симонова. Знаете, по Ходасевичу: «Леди долго руки мыла…». В антракте Симка Дрейден на мой восторг так протянул: «Да, но она вдвое старше его…».

… Мне жутко и печально делается, как все время наталкиваюсь на то, что все, о ком думаю и вспоминаю, — умерли…

30. 03. Я до войны дружил с Катей Малкиной; она занималась Блоком. Была сильно старше меня; но вы знаете, я имею свойство сходиться с искренними людьми. Когда приехал после блокады, она так обрадовалась мне! Защитила диссертацию по драматургии Блока. Борис Михайлович Эйхенбаум был оппонентом. Он был старой школы, и, естественно, все внимательно прочел. Я его спросил — как диссертация? Он ответил: хорошо, но женское писание. Я спросил почему (сам же удивился: я как раз представлял, что Эйхенбаум женствен, то есть ювелирная работа — далек {302} от широкой общей философской мысли и т. п. ). Он сказал: «Когда женщина начинает быть логичной, она чересчур последовательна».

Борис Михайлович меня любил, я это знал, хотя знал и то, что он был человек вообще равнодушный, вернее, — холодный, он знал, что я совершенно иной, чем он. Вообще, он «изучал людей», и к Шкловскому, и к Тынянову так же относился.

У меня критерий один: ни при какой погоде Катя бы не сказала о Блоке плохо. Вот я, например, знаю, что у Блока мне никак не может нравиться — и я никогда это не стану писать, потому что, несмотря ни на что, он хороший и настоящий. Скажем, его связь с Ницше безусловна, но Ницше — темен, а у Блока это абсолютно не так.

… А Катя, едва защитившись, была убита — зарезана в своей квартире голодными мальчишками, которые носили ей дрова, в 1948 году.

02. 04. … Я слушал Собинова в записи — у него было нечто в тембре, что не передается. Что-то особенное. Как было в голосе вообще не чтимой, но сильно действующей актрисы — Корчагиной-Александровской — она играла в мейерхольдовской «Смерти Тарелкина» Маврушку, произносила несколько фраз. Я видел это, когда мне было шестнадцать лет. Как играли актеры! Спектакль был возобновлен самим Мейерхольдом и шел в таком виде всего год, как я узнал потом. Играл первый состав. Горин-Горяинов! Этот водевильный актер здесь был, у Мейерхольда, гениален. В шестнадцать лет Пушкина еще понимать не можешь. Потом я понял: это все — Старуха из гениальной и любимой «Сказки о рыбаке и рыбке». Спектакль был — о запасах зла в человеке, не каком-то метафизическом, а о самом простом. Как актер говорил «Воды… Воды…» — его просто мучали жаждой, накормили селедкой и не давали воды. Спектакль гениальный и страшный, хотелось отвернуться от ужаса.

Я в свои шестнадцать лет ничего вокруг не знал, но каждый вечер торчал у театров. И нисколько не смущался, когда не попадал, — на следующий вечер снова шел.

Был фильм, очень старый, — сейчас его не показывают, настолько он устарел: «Мертвый дом» — сценарий Шкловского. Достоевский «осуждался». Играл Достоевского Хмелев — по моим юным впечатлениям — гениально.

04. 04. В «Театре» статьи Маркова о Товстоногове, Эфросе, Любимове. Очень хорошо. Для него вполне естественно видеть в Товстоногове величину: это же Немирович-Данченко на современном этапе.

Вообще, я кино теоретически очень ценю. Это абсолютно XX век. Вы, посмотрите, как сможете, «Кабинет доктора Калигари». От этого фильма пьянеешь. Экспрессионистские {303} улицы кривые — нарисованные. Это чистый немецкий экспрессионизм. Там доктор открывал шкаф, и в нем оказывался девятнадцатилетний, очень юный Конрад Фейдт. Его глаза были закрыты. Вдруг он их распахивал. Это было что-то неописуемое. Байрон, Демон. Откуда! Руки Фейдта — тонкие, длинные, нервные. И ведь кино в этом смысле жестокая вещь, должно быть абсолютно естественным. И когда актер театрального типа выдерживает этот экзамен — это что-то. Некоторые заведомо гениальные актеры невообразимы в кино, со слабыми нервами это смотреть нельзя.

В «Багдадском воре» — индийский мальчик, хорошо вымуштрованный школьник — и великолепный роковой Фейдт.

Американские актеры тридцатых годов — люблю их очень.

Телевидение, конечно, изменило лицо мира. Оно стало страшным — страшнее, чем есть на самом деле. Потому что обнажилось все, и не для тысячи, а для всего земного шара. При наличии двух изданий книги Саппака, где он прямо об этом говорит — происходят страшные вещи. Сталин, у которого была интуиция, безусловно, себя бы не стал, я думаю, показывать по телевидению.

Или вот — последний скандал в политическом мире: Индиру Ганди не переизбрали в Индии. Для меня в этом сообщении не было ничего удивительного, потому что я все понял про нее по крохотной хронике, как она прилетела на аэродром, прошла мимо почетного караула, села в Кремле вести переговоры и снова — аэродром. Все было ясно, обнажилось, притом что снималось с противоположной целью, без сути совсем.

Финал «Мамаши Кураж» гениальной — когда Вайгель одна тянет по Земле свою повозку — как раз об этом. Это суть телевидения: обнажение вещей на весь мир. Гениальный спектакль по средней отличной пьесе — ведь в литературе, где есть Кляйст и Бюхнер, можно писать отличную пьесу при среднем таланте и — уме. А в остальных пьесах Брехта я просто ничего не нахожу. В спектакле же было столько потрясений, «вспарываний живота» — ведь это может и неискусство, тут же нельзя сказать «это мне нравится».

Таков танец старшего сына — по прямизне, грубости и существенности. Или — когда повар не хотел с ней делиться похлебкой — у Вайгель дрожал подбородок… И Луц, и Хурвиц были великолепны, Буша я очень люблю как певца. Как актер он не столь велик.

… У Любимова в «Добром человеке из Сезуана» опять-таки дело было не в пьесе, а в двух музыкантах и Славиной, которая была абсолютно на уровне Цветаевой.

{304} «Мамаша Кураж» Берлинер Ансамбля была в Пушкинском театре, а я в антракте (их, кажется, было два), в первом, вышел покурить в холодное нижнее фойе, и навстречу мне, по другой лестнице, вышел туда же Сережа Владимиров. Он спросил меня: «Ну как? » Я сразу ответил: это гениально, это можно поставить рядом с Мейерхольдом.

… У Собинова мне очень нравилось — романс Надира. Это простая лирика, но именно такую я в принципе и люблю.

11. 04. Вот взял у вас Платона и прочел все же, проверил, — у меня все это правильно, связан Толстой с Платоном. Про то, что Достоевский с Платоном связан, я-то давно знаю. Про Толстого думают: груб, вне традиционной философской мысли — а у него есть Платон, есть тончайшие нюансы. Вот у него что: у него ведь все сплошь мгновения, нет времени, цепь мгновений! Это — Платон.

… Вам не приходило в голову, что старость наваливается невероятным ускорением годов < уже пять лет смерти С. В. Владимирова>.

… Ну, с уходом Фрейндлих театр, конечно, развалится. За Петренко буду только рад, если он уйдет к Эфросу. Отелло он будет отличный, лучше этого мямли Волкова. И ему Эфрос как раз и нужен. Понимаете, метафизике — не научишь, она у каждого своя, а не благоприобретенная. У Петренко — Свидригайлова двое — и две его метафизики обнаружил! А И. Владимирова мне чего ж жалеть, он им, этим актерам, завидовал.

… И успехи Немировича-Данченко объяснялись тем, что он эксплуатировал разбуженную Станиславским метафизику, были актеры с метафизикой у него.

Все можно понять и о Станиславском и о Книппер, когда он мог ей, старой Книппер, сказать: «Скоро ли вы перестанете скалиться, как старая сука», — а она продолжала у него играть. Станиславский был звероподобен, — а играл всегда добро. Я давно заметил, что такое часто бывает.

… Я читаю сейчас книгу впервые как целое — и нигде не чувствую редактора, везде мой текст — этим я целиком обязан вам. Помощь судьбы сказалась в вашем участии.

13. 04. < Зашли в дом почти одновременно. Я — после «Недоросля» Л. Додина на Литейном, он — чтобы переждать у меня до четырнадцатого: суеверен. > В «Советской России» и «Советской культуре» — статьи о Театре Ленсовета. Анастасьев и какая-то дама. Это максимальный официальный успех. «Советскую Россию» вообще нормальный человек читать не в состоянии, я не знаю, кто ее читает.

15. 04. Игоря Владимирова мне не жалко — он завидует своим актерам! Но Алиса, хоть и будет теперь везде иметь успех, за пределами этого театра «пойдет в расход». Что хочет здесь, то и делает. Вот в «Преступлении», в сцене с Сониной {305} «кражей», появился теперь в толпе на первом плане Боярский — и вот смотрят друг на друга. А вот Петренко сделает идеально, если уйдет к Эфросу. Эфрос любит актеров своих. Ведь вот и внешний красивый Козаков у него хорош. Он в «Современнике» в «Обыкновенной истории» старшего Адуева очень хорошо играл. Эфрос умеет через «психологию» (хотя, по-моему, это и фикция) пробраться к стоящим вещам в актере — ну что ж, пусть пробирается этак, раз может.

Реклама — это какое-то очень общее явление в XX веке.

… Волков очень вялый. В нем есть одно достоинство — по Станиславскому это просто исходная посылка актерского творчества — он свободен на сцене. Но ужасно вял. Его Дон Жуан — усталый, ленивый. Конечно, все это в конечном счете какая-то современная вещь, узнаваемая.

17 – 20. 04. «На дне» очень хорошая пьеса. Станиславский очеловечивал там, где у Горького злобность. Живая пьеса: Лука. У Москвина роли, по мере заигрывания, окаменевали.

Сейчас везде по капстранам идут «Дачники» и ей подобные пьесы Горького, не «На дне». «На дне» — это впрямую было бы понятно. А тут не случайно: они проигрывают начала и следствия революции, не произведя своей!

… У меня в рецензии на Берковского о Шлейермахере лишь в малой доле та любовь, что я к нему испытываю. Гегель, надо думать, меня бы не одобрил: у него с Шлейермахером были профессорские, педантские постоянные цапания. Я очень люблю книгу Шлейермахера «История религий» — вы ее прочтите. Она талантливейшая, и все другие слова с этим суффиксом к ней применимы. < Я: что, и нежнейшая? > Да, и нежнейшая: ибо лирическая.

30. 04. Илья Цукерман < знакомый физик> умен, видимо, в своем деле талантлив. Не раз это доказывал. После моей книги о Блоке он мне сказал поразительную вещь: вот вы, мол, пишете о синтетизме концепции поэзии Блока, а вот в современной физике есть такая идея, что нет ни одной законченной системы и не может быть. Я ему сказал, что мне известна эта идея физики, и что как раз Блок, в противоположность Соловьеву, — не замкнутая система, отчего он трагический поэт. Это все и есть в моей книге. Он, этого не поняв, распознал тем не менее основную ее проблему!

< О «Месяце в деревне» Эфроса — еще не видев. > Беляев должен быть мальчик. И Грачев и Даль стары. Грачев представим, а Даль — нет, только вот если социальный план. Но у Тургенева здесь вовсе не разночинская проблема. Это его вариант «стихийных страстей» — не трагический, а лирический. Это необходимо, это успокаивает, заставляет любить жизнь. «Первую любовь» (и «Месяц в деревне») я очень люблю, папа и Зинаиду. Молодой герой — сам Тургенев — {306} противен… Яковлева — ужасна, не то для Натальи Петровны.

Во МХАТе Беляева играл Болеславский — этого я, разумеется, не видел, — но он поставил, и участвовал — «Гибель “Надежды”» — одно воспоминание заставляет трепетать. МХАТ 2‑ й был великий театр.

< Я: Михаил Козаков — Ракитин — очень хорошо и строго. > Да, вот в «Обыкновенной истории» он тоже играл так, что просто не узнать Мишку. Броневой мне не нравится, в общем. Он что-то между ГОСЕТом (но там были великолепные актеры, которых выучил Грановский! — и в железных руках держал Михоэлс) и Театром Революции (без Мейерхольда; Мейерхольд бы его не взял). Или нет, это слишком высокие примеры; он — словно из Театра сатиры, до Плучека.

4 – 7. 05. Идея у Строевой < «Режиссерские искания Станиславского»>: Станиславский открыл условный театр. Это бред! Опытный человек поразится, а молодой может быть сбит с толку. Вредно! Надо бы купить четырехтомник Виноградской — он реально полезен.

18. 05. Бывает, что человек неприятен с колыбели < я возмущаюсь>. Христос — гениальная личность. И, по-моему, это первый просветитель. И тут, в случае с младенцами, ошибался.

… Толстой — вздорно трактует Христа, «сына человеческого» в смысле коллективного субъекта. Это абсолютно произвольно. Но тут работает гегелевское: если человек не принадлежит божественной субстанции сам, то она ни для чего.

Вам нравится обложка «Героя и времени»? Мне очень нравится: она трагическая.

03. 06. Дудинская была абсолютная машина, танцевала в полной форме и сошла в полной форме, с безукоризненной техникой. В этом ее состоянии я видел Одетту: устрашающе — машина; но возникала в результате некая лирика. Знаете, у Олеши колбаса «Офелия».

Панихида Ахматовой была в Морском (Никольском) соборе, ужас было народу. Я встретил там… ее сына, вдруг постаревшего.

Вот прочтите, только никому не говорите, письмо я получил от Шнейдермана, пишет о духовном событии в его жизни — моей книге. То есть в его критической ситуации послеинфарктной наружу вышло его реальное отношение ко мне.

08. 07. … Я Алперса, собственно говоря, ненавижу. В книге «Актерское искусство в России» у него «концепция»: Гнедич-формалист загубил талант Семеновой; формалист Таиров загубил дарование Коонен!! Меня тут занимает вопрос талантливости. Вот он несомненно талантлив — и {307} односторонен. Я поставил на нем крест, когда перелистывал «Актерское искусство в России».

В «Театре социальной маски» ухвачено талантливо очень существенное. Мейерхольд видит мертвенное в людях. Но истолковано односторонне. По-настоящему речь должна идти о трагикомическом в XX веке. О том сплаве лирики и сатиры, о котором писал Блок: о страшной силе лирики и о том, что это — «зиждительная сила». Этот сплав и у Мейерхольда, и у Пикассо — его голубой и розовый период, его прачки — он недаром демократичен и наиболее духовно емок в эти периоды, хотя вообще отчуждение слишком самостоятельно, отдельно. У Блока: «Пролетает, брызгая огнями, ночью тихий, как сова, мотор»; тут же не только ужас, но и упоительность, новые возможности жизни; при отчуждении — трагедийный выход из него. И вот Мейерхольд — об этом, об отчуждении XX века — и лирика.