{340} Указатель имен 14 страница

… Березарк (он вообще любопытный) говорил мне, что встретил как-то на одной станции Мандельштама, которого везли. И Березарк сокрушался, что не запомнил стихов, которые тот ему читал: «Понимаете, ведь это поэт уровня Баратынского! » Да, а тогда этого никто еще не понимал. В прозе этого нет, а русская поэзия XX века — великая. Только Пушкина нет.

Березарк — он умный был, и знал театр, — значит, не путал в мизансцене, — рассказывал мне о пощечине, данной Мандельштамом Алексею Толстому. Надо представить себе Мандельштама — маленький старообразный цыпленок < показывает эту пощечину на себе; страшно, замедленно>. Она была символическая, понимаете. «… Вчера вы сказали там-то то-то. Извольте отказаться от своих слов». Тот что-то погудел. И Мандельштам, как воробей, поднес ладошку к морде графа, подержал ее там некоторое время и отпустил. Березарк вообще считал, что с этой пощечины началось на Мандельштама гонение.

… Ахматова долго была замолчена, потом по личному распоряжению Сталина это было снято — и вот тогда-то и решил к ней зайти Алексей Толстой. Раздается у нее звонок, она открывает дверь: «Ах это вы, граф…» Понимаете, у них же в одно время литературная молодость. Он, {284} между прочим, просил у Николая графство, высуживал его как-то.

… Фету Тургенев говорил: ведь Афанасий Фет — это давно и во сто раз почетнее, чем дворянин Шеншин. Но сам Тургенев был законченнейший дворянин, это во всем. Писатель Метальников, из древнейших фамилий дворянских, рассказывал мне, что вот был в Ясной Поляне — ну, еще можно рассуждать об удобстве расположения и т. п., а вот в Спасском-Лутовинове — все соображения отпадают: классическая, несравненная усадьба. И это без самого дома, который сгорел в 1909 году! Но и Толстой — при всем Стерне и всем модерне «Войны и мира» (а тут такой модерн! ) дворянское тоже везде. Ведь дом Ростовых никак не описан, а чувствуется… И во всем это есть.

… Трагическая судьба Бенедиктова. Прочтите в Большой серии «Библиотеки поэта» его стихотворение «Переход». Здесь его новаторство прорвалось в настоящее. Он новатор. Я понял, что без него невозможна дальнейшая русская поэзия — Фет, Некрасов, Блок. Ведь поэзия развивалась не за Пушкиным и Лермонтовым. Хотя Пушкин — первый, главный в русской литературе. Лермонтов — велик, я его очень люблю и понимаю, почему его многие любят и ни на что не променяют. У Бенедиктова редкостно трагическая судьба. Шумная краткая слава первого поэта России — еще при Пушкине — и бурное освистание как графомана. Белинский, конечно, более всего постарался. С другой стороны — что ж, если стихи о любви и смерти вызывают безудержный смех! Он новатор. И ведь даже одно гениальное стихотворение не может быть у графомана. Видимо, надо признать, что на ступенях истории время от времени должны белеть чьи-то кости.

… В России никогда нельзя было прожить только литературным трудом. Да, по-видимому, и нужно, чтоб была другая работа: Клодель — дипломат. Дипломатическая деятельность старого образца оставляла досуг. Гончаров был цензором, потом получал пенсию. В конце совсем разучился писать. А Бенедиктов работал чиновником, вышел на пенсию и занимался стихами и переводами герметически.

Тынянов прав о Кюхельбекере, за исключением того, что он не говорит, что его стихи не поэзия. Без Кюхельбекера не было бы, соответственно, Пушкина (с теми темами и художественными идеями). Но у Бенедиктова судьба пострашнее.

Вот Брюсов. У Тынянова есть статья, где доказывается, что все, что у Блока, открыл Брюсов. Это во многом так, но Блок — это Блок. Хотя Брюсов — поэт. Тынянов и Эйхенбаум ненавидели Блока за эмоциональность.

… Жирмунского «Теорию стиха» купите себе. После этих структуралистских визгов < Р. Барт об Якобсоне>, ворующих {285} у Жирмунского, он вырастает. Он никогда не был формалистом, скорее, идеалистическая школа. Его работа о метрике и работа о рифме — единственная, и я с ним полностью согласен, и человек, интересующийся стихами, должен ее иметь.

Веневитинов — незаурядный поэт. Если он мог написать строку: «Но я, как червь, не отпаду! » Это абсолютный XX век. Ведь в поэзии устаревают только формы.

У Бенедиктова «Переход» гениален — там есть только корявые строка или полторы. Ведь тут он — первый, тут даже Толстой бледнеет — о котором, явно скрежеща зубами, Достоевский говорил, что видит «сны, которые даже Толстому не снились». И Ходасевич на фоне «Перехода» меркнет — потому что у Бенедиктова впервые. У него лицо простонародного, массового человека, курносое.

… Бюрократы ведь прежде всего неинтересны: мертвы. Ведь вот Толстой говорил, что у Чехова, вместо развенчания «Душечки», получилось воспевание. Или вот у Гоголя (Гуковский это превосходно показал, все-таки у него было от бога, в отличие от его эпигонов) старосветские помещики — интересны. «Вот вы и похоронили ее. Зачем? » — гениально. Гоголь делал это сознательно.

Да, у Бенуа есть и настоящее. Грусть. Иллюстрации к «Медному всаднику» — настоящие. «Прогулки Людовика XIV» — грустные. Я видел в БДТ спектакли с его декорациями и тряпками — это была грустная Венеция. В БДТ были трагедии — и комедии. «Слуга двух господ» с Монаховым. Ведь Монахов — из оперетки. Был трагический актер — много раз его в «Дон Карлосе» видел. Понимаете, в оперетте ведь что-то настоящее есть, сохранилось, рядом с психологическим театром. Монахов в «Слуге двух господ» играл настоящего русского слугу, Петрушку — в нем не было театрального слуги. Притом любовники были изысканно одеты Бенуа, и все на фоне его грустных каналов. И Монахов — вписался.

… Ну, «смолянки» Русского музея! Это прекрасная живопись, вот тогда в России была прекрасная живопись. Потом уже ее не стало, а что-то другое. Ведь они все значительно прекрасны. А Рокотов! Он умел чудо, делал даже из этой проститутки Катьки красивую, особенную женщину.

9 – 11. 10. В этом номере < «Театр», № 9> есть несколько зловещестей. Тут статья Анастасьева против Демидова, резкая и резонная. Он уловил важное: Демидов издевается над принципом узнаваемости в «Современнике», а ведь узнаваемость абсолютный закон искусства. Вообще, Анастасьев не всю глубину этого дает, но почуял верно — и ведь он фигура официальная. Эти люди пятьдесят шестого года — у них хоть интонация искренности была, а теперь цинизм. {286} «Современник» безусловно значителен в нашем театре — то же, хоть и не в мировом масштабе, что итальянский неореализм. Вдруг замелькали живые, узнаваемые люди, узнаваемое историческое время. До того была пустыня. И они неформально возродили Станиславского — не отговорочно, а по-настоящему брали.

И вот в том же номере статья Демидова — пожалуйста! Причем не о чем другом, как о спектакле Любимова. Причем статья о смерти — так же, как там же статья Тулинцева — о Шостаковиче! Без содержания, читать это возможности нет. Пинает Мейерхольда, что это, вообще, за принцип… И огромная подача Барро.

< Об А. Битове. > Кичиться тем, что нет филологического образования, не нужно! Ведь это незнание реальности дела и непонимание великого. < Битов пренебрежительно высказался об уходе Толстого: мог, мол, и раньше. > Он окончил геологический факультет. Если бы филфак — у него не было бы его некультурной смелости. Это характерно, вообще.

… Ведь в «Войне и мире» есть дьяволиада. Князь Андрей! А ведь вот и Блок, в самый тяжелый из своих периодов, по возвращении из Италии, пишет, что «Война и мир» — прочность и покой, мол! Такое впечатление, вероятно, от стихии Ростовых. Мне бы следовало, я вот не посмел, раскрыть поболее Элен. В черновиках говорится о ее связи с Анатолем — об этом нужно было бы, хоть это и страшно противно. И Долохов говорит о том, какая она в постели — это тоже следовало бы сделать.

Нет, знаете, Долохов — это что-то укорененное в жизни — и потом, вы помните — после гибели Пети Ростова — Долохов щелкает кнутом и говорит: филе! филе! — и французы, казалось бы, уже в окончательно темной для себя ситуации — еще съеживаются. Он ведь с безукоризненным французским, лощеный.

… С Мейерхольдом сейчас так, и он, и Таиров везде, включая «Правду» и «Советскую культуру» — проходят только с положительным знаком, а вот специальные издания страшно и специально затруднены: с ланинским сборником что-то немыслимое.

< Поздняя статья Кугеля о Мейерхольде. > Кугель был человеком настоящего ума. И глубокий. И он оценил в итоге лучше других, хоть и всегда не принимал. Я покойному Янковскому говорил — чего он не включил в сборник Кугеля эту статью, а он: она же отрицательная! — и назвал меня парадоксалистом. Том писем — исключительной ценности издание. Вот «Встречи с Мейерхольдом» — очень ценное тоже издание. А в двухтомнике, в общем, существенно, ценно лишь переиздание книги «О театре», прокомментированное.

{287} 12 – 13. 10. Сейчас является Смердяков, но не тот философствующий и отрекающийся от себя самоубийством, трагический, как у Достоевского; понимаете, там, у Достоевского, страшные слова, как Смердяков предлагает Ивану деньги: «Возьмите, прежде гордый человек» — это ведь он и о себе, и о своем крахе. Конечно, он самоубивается из-за того, чтобы Иван оказался в тупике — но не только потому делаются такие вещи, это осознанный им его крах. Мне бы надо перечитать роман.

< О статье Б. Тулинцева о Шостаковиче в «Театре», № 9. > Тулинцеву характерно безразлична история — потому он поступает так с Малером. С Мейерхольдом — это примитивное хулиганство. Тулинцев и заговаривает на тему, что зло — в человеке, но потом у него оказывается инфантильность и руссоизм, и художник изображает зло, и так оказывается от него свободным. Это, конечно, чушь собачья. Шостакович — младший по двадцатым годам. Это задумавшиеся двадцатые годы, переход в тридцатые. Он, конечно, локален, и потому несопоставим в масштабе с Блоком и Мейерхольдом. То колоссы; Блок — переходная эпоха, Мейерхольд — XX век. В двадцатые годы была святость и было зло. Шостакович уже членит зло. Он, конечно, значителен — так сумел понять фашизм как бесплодное и универсальное для XX века зло. Руссоизма, конечно, тут никакого нет.

Шостакович совершенно обошел Лескова. Лесков, несомненно, самый в XX век смотрящий писатель. У него, конечно, вся темная стихия — в Катьке. Сергей просто приказчик. А вот Шостакович стал это расчленять. Катька у него, конечно, совершенно не лесковская. Но не случайно взял Лескова, а не «Грозу».

Мейерхольд не соизмерим с Шостаковичем потому, что он видел прошлое, и видел потому перспективу, он не был замкнут, он — на весь XX век потому.

… Анненский — великий, считаю, поэт. Его «Петербург» — гениальное. Ясно, что он сам разделяет, лично, весь ужас того, о чем пишет, то есть реальное темное в революции. Ясно, что эти строки («Царь змеи раздавить не сумел, и прижатая стала наш идол») — о революции; и ясно, что большой поэт не может отделяться от того темного, о чем пишет. Я пишу об этом в «Блоке…».

… Шостакович не романтичен. Без катарсиса: это XX век. Его письмо Мейерхольду, отказ от писания музыки к «Одной жизни» — блестяще < пересказывает сцену из спектакля>. Это я вам ведь и свое восприятие этой сцены передал.

… У Нестора своя концепция истории…

… Вот в «Свадьбе Кречинского» Мейерхольда это было: Кречинский — демон, романтика зла и Лидочка — святая. {288} Это двадцатые годы. Эту метафизику Шостакович уже расчленяет, и он без романтизма.

17. 10. В этом же номере «Театра» статья Бачелис о Барро любопытным образом — обратная направленность. В одном номере! Далее статья Мягковой — либерализм пятьдесят шестого года. А Бачелис из этого поколения же — но понимает больше, то есть видит перспективу. Понимаете, этот период не мог не сказаться особым образом в молодом поколении тогда. Суть в том, что эти люди ничего не вносят конструктивного, без положительной программы. И значит, у них нет перспективы. Здесь Бачелис понимает, что Барро при своей старомодности (которую она опять-таки недаром замечает) противостоит новой смердяковщине — ибо опять-таки и он и она видят перспективу. Раевский явно умен, но он тоже не видит перспективы.

… Одно дело видеть зло, страдать от него — это Зощенко. Ведь это вопль! Другое дело — видеть зло, барахтаться в нем и думать, что так и должно быть… У Зощенко этот управхоз и дама — они же оба одна темная сила, в этом соль. Это вопль. Я, в итоге, не терплю Зощенко — он считал ситуацию безысходной — не имел перспективы. Бабель, я считаю, богаче его видел человека — и превозмогающим зло. Шостакович, я думаю, такой.

… Я слушал Симфонию псалмов. Это Апокалипсис. Машинный скрежет апокалиптический у Стравинского.

… Я в музыке ничего не знаю, абсолютный дилетант, но думаю, я здесь не ошибаюсь, поскольку это и сценические впечатления: по-моему, второй вариант редакции «Леди Макбет Мценского уезда» существенно отличается от первого — именно в смысле «мрака», подаваемого Тулинцевым: он «снимается». Я видел только в Малом оперном — у Немировича-Данченко не видел, а думаю, что он-то именно подавал эту животную силу. В Малом оперном ставил, по-моему, Смолич. Была хорошая режиссура. Я навсегда запомнил сцену, когда находят труп свекра: жандармы бегут по кругу, придерживая саблю, и поют: «Воняет! Воняет! » — знаете, это то самое, мрак. И прекрасная была Катерина — исчезнувшая как-то, а очень жаль. Она же была и в «Пиковой даме» прекрасна, а о ней ничего — в основном о Вельтер (справедливо, это действительно было мощно), и о Германе — Ковальском — тоже абсолютно правильно. Но Соколова была отличная, и я жалею, что, встретив ее случайно, не поговорил с ней — может, она все воспринимала не только «организмой», но и головой думала?

… Вы не читали книгу Лилиной? Знаете < смеется>, это была совсем нерассуждающая женщина. Но вот Качалов, который был чужд Достоевскому и был, несомненно, очень умен — пишет о Лилиной в «Николае Ставрогине» — Хромоножке, фразу, что она «играла с неженской силой». {289} Это означает, что была в ней метафизика! Ибо Хромоножка — это, конечно же, метафизика.

Из ролей первых по Достоевскому в Художественном театре — вот Лилина и Воронов — Смердяков. Шатов — Массалитинов узнаваем, это то, что у Достоевского, похоже. И — по фотографиям — все герои так. Это я отношу к тени Станиславского, хотя Немирович, завистливый, внешне яростный тип, ставил это в пику Станиславскому. Недаром ведь любимая роль Станиславского — полковник в «Селе Степанчикове», и завистливый Немирович-Данченко оскорбил его, до инфаркта.

Вещи случаются непостижимые. Я ведь обожал Массалитинову в Малом театре, и мне в голову не могло прийти, что у нее может быть свойство по брату со Станиславским, настолько иное. И вот еще: при Мейерхольде в его театре был подручный, Коренев, — и вот оказывается это родной брат Кореневой — Верочки в «Месяце в деревне», которая души не чаяла в Станиславском! (Потом о ней как-то совсем забыли. )

У Блока в записных книжках есть, как он идет по песку в Териоках причепуренный, в шляпе, и встречает по пути разодранного мальчишку. И смотрят друг на друга. Внутренне разодранный Блок (это 1912 год). А внешняя разодранность (у Белого — в ссоре с Блоком описывается) — ведь это от истерии, с жиру бешенье. Или еще: это где-то в районе Пряжки, может быть, на Екатерининском канале, петербургский день, дождик приключается — не постоянно, а время от времени, лужи. И вот Блок, опять-таки причепуренный, видит пьяного — пробурчали что-то друг другу. Пройдя несколько шагов — он оборачивается и видит: пьяный приседает на корточки к земле — и пьет из лужи. У Блока только одно по этому поводу написано слово: «Человек».

< Ужасно смешно показывает брата Д. Максимова, преподавателя университета в тридцатые годы, который учился с Блоком и говорил о нем: «Он был белоподкладочник! »> Еще бы — «белоподкладочник»! Он писал: «А ты все та же, лес, да поле, да плат узорный до бровей…». А Евгеньев-Максимов был народный плакатель, будущий изучатель Некрасова. Он, помню, гудел < исключительно показывает>: «Не знаю, как вы, а я люблю пойти на Волково кладбище и поплакать над могилкой Белинского». Страшная была фигура.

… Сегодняшние технократы не поняли бы, конечно, из этих блоковских записей ничего… Пастернак так бы не сумел. Сказать — просто: «Знание о социальном неравенстве есть знание высокое, холодное и гневное». Ведь это очень сказано. Я не могу без слез слышать это.

< Об отъездах. > Здесь работают идеи социально-престижные, {290} я к этому могу относиться только с отвращением.

20. 10. < Слушали Окуджаву. > Это хорошо, вроде бы литературщина — и всегда вылезают вдруг небанальные все поворотики; вроде бы романец — и не романец, нет. Это мне нравится, и нравится давно. Он советский шансонье. Он уловил, он современен.

21. 10. В новом номере «Вопросов литературы» кроме статьи Минц о Герасимове и отличной статьи Рудницкого о Вампилове читаю сейчас, еще осталось десять из тридцати страниц, статью С. Рассадина о Бенедиктове! Сон в руку. Какие-то идеи носятся в воздухе. Статья, по-моему, очень хорошая.

… Я Бенедиктова люблю, ценю и сострадаю.

… Тынянов был из них самый глубокий. Я жалею, что не поговорил с ним по душам. И у него был взгляд пронзительный, режущий… Обескрыливающий. Болезненная, но душа у него была. А у тех — Шкловского особенно, да и Эйхенбаума, — танцевание, они плясали. Вообще, в Институте истории искусств при циническом, наглом выплясывании — видели и замечали точные, реальные вещи как-то удивительно. А души у Грибоедова тыняновского не получается.

У Ходасевича недостает какого-то элемента… Но он поразительный. Я думаю, он стал восприниматься после второй мировой войны, тут получилась соразмерность. И после первой мировой войны были кошмарные контрасты слов и страшных ситуаций, но нормой стих Ходасевича стал после второй мировой войны. «Не матерью, но тульскою крестьянкой, Еленой Кузиной, я выкормлен. И в сердце, съеденном червями… Елены Кузиной»… Знаете! Прямые имена в стихах — так!

… Ахматову женщины не любят часто. Мужчины — любят. За четкий рисунок, графический. При каменности и дамскости она и русско-бабская. Как ни странно, я больше всего люблю раннюю Ахматову: «… богородица белый плат расстелет». Это настоящее.

… Эти сестры-старухи, которые умерли и о которых я вам рассказывал, — были из поповской семьи, и вот они вспоминали свою «бабиньку», которая говаривала так: «А матушка-богородица-то на что? »…

Рассадин верно пишет, что в Блоке «Я послал тебе черную розу в бокале золотого, как небо, аи» — это без Бенедиктова невозможно, но он представляет это и безвкусным. А ведь тут другое. Блок — может: высокие слова у него не бывают похабщиной.

Достоевский — это сверхдар: «Обе вместе»! Ведь это в стихах легче, а как это в прозе! «Злы мы, мать, где нам прощать! » — Грушка — Катерине Ивановне… Обе ужасны, и Груша все же настоящая. Вот — «мещанка». И у Блока: «Опустись, занавеска линялая». У Лескова игры по сравнению {291} с Достоевским; у него мещанки так мещанки. Вот Вера Панова — в ней ведь есть Катьки Измайловой кусок, пусть не так густо. Это ж можно лопнуть со смеху, что она пишет в своих воспоминаниях о «Маскараде». Для нее это ничего не говорит. На все тут она скажет: «Ну и что? » Она любила Цветаеву, не любила Ахматову. В ней кусок Катьки Измайловой, и уж не «фронда».

… Ломоносов говорил, что он, как северноросс, окает, но благозвучием считает аканье. В крайнем проявлении московское аканье ведь безобразно. В пении диалект выявленнее — это закон. У Шаляпина явственно оканье. Он — художественной хваткой превозмогал что угодно, брал все, что ему требовалось. Например, «Мир искусства», хотя и не был мирискусником. А ведь, казалось бы, ему по рождению «Мир искусства» абсолютно чужд и непонятен должен быть.

Настоящая драма всегда дуэль, классическая традиция такова. Дуэль двух королев Шиллера… Это специфика драмы.

… Я учился в ГИТИСе… у Попова… Это была моя последняя попытка этой стези. После университета уже. В общем, к лучшему, что не пошло по этому пути дальше.

23. 10. < Написал письмо Рассадину пылкое, с восторгом о Бенедиктове. > Понимаете, я не могу тут сдержаться. Даже если он окажется современным хулиганом, скажем — я постараюсь не обращать внимания. Я перечитаю статью, второе впечатление всегда другое, но письмо, пожалуй, отправлю до того.

… Я очень давно, еще в университете, вдруг был поражен простой идеей, что «Илиада» гораздо истиннее сочувствует Гектору, чем Ахиллу и прочим, что путаются под ногами… Гектор — французы эту идейку, видно, понимали.

У нас на Севере детей отправляют все в русские школы. Это, видимо, абсолютная ассимиляция.

… Тут так получается, что рядом три этапа — вот, например: Пушкин, Тютчев, Баратынский. Тютчев был современник Пушкина — а этап уже следующий. Он мог играть предыдущим этапом — Державиным. А Баратынский не мог, для него это был слишком близкий этап!

… Я расскажу вам одну бытовую историю < о неслыханной ненависти взгляда на него кассирши в сберкассе> …

Я Ленина уважаю — понимаете, по-человечески; он был глубок и широк. Вы представляете себе, что в его библиотеке в Кремле (то есть специально подбирали по его заказу) стоял Мережковский. Мережковский был талантливый человек. Я думаю, что он был нужен Ленину как характерное явление русской интеллигенции. Он был широк — вот Сологуба терпеть не мог — а у него есть выражение: «передоновщина», например!

{292} 24. 10. … Тредиаковский трагичен, но, несомненно, в другой степени, чем Бенедиктов. Он — изобретатель. В метре и ритме, дал направление русскому стиху, изобрел его. После него пошел русский стих. Это технократические завоевания — не душевные открытия и борьба, как у Бенедиктова.

… Вот < Калмановский и Крымова> — одно поколение. Он 1927 года, то есть ему в 1956 году было двадцать девять лет! Это отсюда и их игры, и душа, и перекрученность. А вот наше поколение — ведь это же объективная вещь — мы мрачнее!

26. 10. … Да, мне тоже где-то на середине в голову пришло, что он, голубчик, пишет стихи, и не без именно бенедиктовщины! И он при этом ледяной. < Я: судьба повернулась; история улыбнулась Бенедиктову. > Да, это так. Я бы не смог так хорошо, как Рассадин, это сделать, именно из-за своей горячности.

… Багрицкий ведь, на самом деле, — акмеист…

< Вновь о статье Рассадина. > В случае с Блоком он дешевле, чем мог позволить его интеллект. И «манерность» — ведь это совершенно из другого ряда, к Блоку никак не применимо. У него у самого провал вкуса здесь. И бия Тютчевым Бенедиктова, поступает нечестно: это люди разных поколений. Тютчев современник Пушкина, он мог себе позволить державинское начало, оно его спасало, хотя оно же и в поздних его стихах вело к сентиментальности. Но суть в том, что он велик 1820‑ ми годами, а Бенедиктов из другого человеческого состава, а не только дурное воспитание… Вкус — это ведь эпоха на ущербе. И разлом — когда, как Толстой, нагло «безвкусят», нарочито. У Пушкина даже это тоже бывает! «Ножки» — это же хулиганство… Рассадин делает упор на «промежуточности», а суть не в этом так же, как и не в недостатках воспитания, на чем он тоже танцует. Вкусовые хулиганства и сбои — и у графа Л. Н. Толстого! Он был граф и очень образованный человек, вопреки общим представлениям о нем.

29. 10. … Эта атмосфера < мука с изданиями статей и книг> вокруг меня тянется с 1953 года, двадцать три года. Как, по-вашему, ведь это не может не измордовать человека.

< Смотрит фото в болгарской книжке о Массалитинове> По фотографиям видно, что он большой актер. По глазам! Везде другие. А его собственное лицо — лицо актера: никакое! И мизансцены в фотографиях болгарских спектаклей — живые, нет клюквы. Это им повезло. Шатов — настоящий. Ислаев.

… Тарасова обещала быть прекрасной актрисой. Она была изумительная Соня в «Дяде Ване». Но — я думаю — Немирович сделал ее всемирным посмешищем.

{293} … Вишневский — хоть он и друг Чехова, еще по Таганрогу, — абсолютно деревянный, ходульный.

… Это именно идея Станиславского: идти от себя (лицо ведь при этом у Массалитинова почти не меняется) и «видеть» другого…

02. 11. < Идет корректура его книги «О стиле Льва Толстого. “Диалектика души” в “Войне и мире”». > Все осталось в тексте, что я хотел, и в спокойном виде. Это, конечно, всецело благодаря вам. Тут получилась ваша работа не только со слогом — а и с содержанием. Только одно редактору удалось оттяпать: контрастное поведение Кутузова. Тут она уперлась. Кутузов получился более выпрямленным по сравнению с романом.

… У Белинского были героические непонимания — так, он не принимал Баратынского. Суть в том была, что он не хотел понимать и видеть противоречивости нового.

09. 11. … Я специально, чтоб оценить ситуацию, прочел весь цикл его < Луначарского в «Образовании» 1906 г. > статей и охнул: это богдановщина, Мах, это вульгарная социология. Этим всем били Мейерхольда, когда закрывали театр.

10. 11. Рассадин явно не читал моей книги о Блоке — у меня там есть место, где я сопоставляю «Под насыпью, во рву некошеном» — повествовательную линию, и «Я послал тебе черную розу в бокале…» — театральную. Ведь это декорация! Что тут безвкусного в таком случае!

И вообще: он считает, что у Бенедиктова есть гениальные стихи. И после этого затевает биение Тютчевым и сравнение с Северянином. Северянин талантлив, это приказчик, парикмахер XX века уже как программа, то есть всецело вырос на Бенедиктове, и без его трагизма.

… Я очень давно читал Гауптмана, надо бы как-то дотянуться, но воспоминания неприятные, смесь натурализма с символизмом неприятная.

13. 11. … Эта реформа правописания 1956 года была сделана бездарными людьми. До этого живая речь была основой, стала — формалистика.

15. 11 У Галендеева < автореферат диссертации «Работа Вл. И. Немировича-Данченко над авторским словом»> абсолютно верная общая мысль. Не хватает только гегелевского снятия личностью актера, режиссера — лица автора. Но это очень трудная вещь, это очень трудно выразить словами. Обычно такие темы скучно технологичны — и вот нá тебе.

… Я с семнадцати лет глубоко переживаю Маркса, Гегеля и не думаю, что ошибаюсь. И наверное, не преувеличиваю. В XX веке ясно, что умственная деятельность — некая материальная сила и ценность. И ныне плагиат — откровенная форма эксплуатации человека человеком.

{294} 22. 11. < Б. Зингерман сказал о нем: «Гений, писал бы короче, Нобелевская премия была бы». > Ха, «мо» Зингермана!

24. 11. Это любопытно: все эти практики сценической речи толковые!.. Нет, это абсолютно закономерно, что он берет не Станиславского, а Немировича-Данченко. Этот мог теоретизировать и расчленять. А Станиславский не поддается: он, как Толстой в этом случае: стихия жизни (он гений), и потому у всех единый язык.

25. 11. < О постановке «Прошлым летом в Чулимске» в Театре Ермоловой, увиденной по телевизору. > … Если мне не изменяет эмоциональная память, в строгом фильме Габриловича «Коммунист», где главную роль играл очень большой актер, он сейчас умер < Урбанский>, его жену играла актриса с этим лицом, которая играет здесь Пашкину мать. Здесь фамилия актрисы Павлова. Очень хорошо. Вся постановка именно то, что нужно. Я могу ошибаться — я же очень простой зритель, меня легко купить, я же не теоретизирую ничего, когда смотрю. Если есть нерв, я поддаюсь моментально. Здесь совсем нет того «ах, мы интеллигенция» (ничего общего с русской интеллигенцией на самом деле).

Любшин — я не сразу, но понял, что это именно то, что нужно. Так легок в переходах!.. Этот интеллигент — тот же Пашка, они похожи, простой парень пятидесятых годов, повзрослевший, хулиган, и волевой. Именно то, что нужно. Наслаждался текстом, еще больше полюбил Вампилова. От режиссера явно идет (его фамилия Андреев, есть что-то, нутряное, — не тот ли Андреев, что играл великолепно мальчика в «Мадам Бовари» у Таирова? ): никаких «героев», все настоящие люди. И Валентина не «героиня», как и должно быть. А у Товстоногова, конечно же, выполнен соблазн «героини». Конечно, Вампилов должен был получиться у Товстоногова циничным. В Вампилове, мне кажется, есть истина. Здесь Валентина хорошая. И эвенк. Великолепная мать, особенно сцена, когда она кричит «крапивное семя! ». Отец великолепен. Высокое событие с настоящими людьми…

Я этот самый Театр Ермоловой не видел со времен Лобанова.

… Великолепно, что нет очереди в кассу, я схожу как-нибудь на Дионисия. Он большой художник, но — нетрагичный. Да, сияет…

13. 12. … Можно купиться независимой интонацией, за которой может ничего не быть.

15. 12. «Молодая гвардия» — лучший спектакль Охлопкова. Акимов сказал сквозь зубы: это двадцатые годы. Да, это и были двадцатые годы, без плохих, грубых «двадцатых годов». Настоящее — а следующие постановки {295} ерунда, кокетливое. Актер Охлопков был замечательный: монументальный, великолепный, эпический, только не в брехтовском смысле.

… Тут по радио прослушал: Долуханова пела «Русские тетради» Гаврилина. Тут все настаивают, что это оригинальные русские песни в основе, а я подумал, узнал: ранний Шостакович. Долуханова мне нравится. Она нравилась, помню, еще совсем молодая, Эйхенбауму, и думаю, что Борис Михайлович ценил ее за то же, что в ней вижу я: она — не русской, а западной школы, то есть это не Обухова — не себя поет, не переживает, не играет музыку, — а подает именно самую музыку, отстраненно, не вживаясь. Тут пишут < в газете> о лиризме Гаврилина, но его, по-моему, в этих циклах нет («Русские тетради» и «Скоморохи»), а было в «Преступлении и наказании».

20. 12. Мне «Женитьба» < гастроли Малой Бронной> очень понравилась. Похоже, что Эфрос учел замечания о сконструированности, излишнем мастерстве — и сделал теперь свободнее все. Это после «Брата Алеши» лучший спектакль Эфроса. Конечно, он очень способный.