{340} Указатель имен 7 страница

03. 06. … Блок и совпадал и не совпадал с БДТ. «Дон Карлос» был их программный спектакль, до Блока, но поразительно, что совершенно разные элементы — здесь в одной, очень блоковской волне! Это чудо эпохи. Декорации Щуко — не конструктивистские, а объемные, ну, два таких входа… ну, словом — это идеальное оформление «Розы и Креста»! Не условность мейерхольдовская и не традиционная «оперность».

Я абсолютно, конечно, не понимаю в музыке, но именно близостью к Блоку меня волновала музыка Асафьева. Шиллер по Блоку был, его типа, романтический гуманист. Монахов, которого Блок очень любил, — большой трагический актер. Здесь в блоковском ключе был образ. Ставил Лаврентьев, мхатовской школы; до БДТ был в Александринском. Я его застал уже только актером. Тоже блоковское.

Вообще, это странное явление — ранний БДТ и Блок — параллельны друг другу. И вовсе не совпадали. Но время очень объединило, в блоковской волне. Блок обожал эти спектакли. «Слугу двух господ» ставил Бенуа и оформлял, очень далекий от Блока — ретроспективист. Но и этот спектакль был похож на блоковского Рютбефа: народная ироничность. Лаврентьев — грубо простонародно — и все же Блоку очень это понравилось, и он ведь очень любил эту нарядную старую Венецию.

… Минц как-то стала вести себя интеллигентно. Еще в другой своей работе она ссылается на меня, вовсе не наскакивая, а когда не соглашается — тоже интеллигентно. Вот она просто не может понять, как это я утверждаю, что в «Балаганчике» — ситуация «Идиота». Да, а сама говорит о сходстве прыжка Подколесина и прыжка Арлекина. Я-то давно это вижу, что «Женитьба» у Гоголя строится на идее двойников и идее синтеза. Это моя давняя точка зрения. Это здесь — половинки людей. Но у нее-то это комический пассаж.

… У нас диамат читала такая Зельманова, прекраснейшая, я ее очень почитаю. Я с ней постоянно сцеплялся, но она глубокий по-настоящему человек. Я совершенно не стеснялся на семинарах в своих рассуждениях… Потом, {201} когда я решил в аспирантуру (тогда дело решал «треугольник»), не дали рекомендацию, испугавшись (профорг был со мной на этих семинарах).

… Видят, что я пишу ярче и экстравагантнее — ну так что — или примирись, или перестань писать! Я пишу — уж так сложилась моя жизнь, что вот пишу. По-моему, — тут я всегда имею в виду про себя — как столярное дело: если можешь хорошо сделать стол, за которым едят, или вот пишут книги, — то и хорошо. Ведь реально человек должен думать о том, как он живет, а не о Союзе писателей всю свою жизнь.

12. 06. … Самое ценное в этом сборнике < блоковском тартуском> статья, которую я еще как следует не прочел, она очень большая — о голосе Блока. Автор — очень серьезный ученый, профессор, работа двадцатых годов, очень серьезная. Я просил Лиду Лотман достать мне этот сборник. В смысле собирания всех материалов они молодцы.

16. 06. … Надо было вам спросить у Демидова насчет моей статьи < о Мейерхольде>: сам бы не стал домогаться, зачем? — а просто если написано, то надо напечатать. Идея состоит в том, чтобы публиковаться. У меня нет того хвоста, как у Максимова, но у всех реакция отталкивания и притяжения повышенная.

18. 06. … Да‑ да, ну разумеется, «равноценность добра и зла» — это шаманство, а Блок не был бы великим писателем при этом. Он, разумеется, никогда не занимался морализаторством и вообще во многом шел тут от Ницше, всегда видел сложность положения вещей. Я не перевариваю Гете, знаете, у него в «Фаусте» Мефистофель «часть той силы зла, что творит добро». Блок никогда не мог так считать. Он был честный мужественный человек.

Медведев считает, что Блок-барин «сочувствовал», и втайне сам себя считает барином. Но суть в том, что Блок не «сочувствовал», а понимал, осознавал свою личную проблему через проблему народа как часть ее, и в этом и состоит то, что сделало его великим писателем. Он понимал, что народ — это грандиозно, и все темное тоже понимал. Он в этом смысле выше Некрасова, который, хоть и был страшный и страстный человек, приходил именно к «сочувствию», «меньшому брату» и т. д. Блок понимал, что это все ерунда, а суть в общей трагедии.

У Гегеля смутная и гениальная «Феноменология духа» — там есть фраза, которая меня потрясла, — об униженном состоянии господина. Кто этого не поймет, тот Гегеля не понимает. У него же ситуация, родственная каждой ступени истории. У Лукача есть работа, по-немецки только, что в этой самой «Феноменологии» — категории английских экономистов, совершенно четко учтенные Гегелем. Потрясло.

{202} Я не дочитал десяти страниц статьи Бернштейна, и чем дальше, тем интереснее, почти все. Я обычно читаю сначала все примечания, чтобы понять материал… И не понимаю, по какому принципу, — материал не менее интересный, чем в тексте, может быть, более конкретный.

И ведь Блок кровью расплачивался за все эти проблемы, и мне отвратительно долгополовское описание про то, что цикл Блока о России — в поддержку шовинистического пыла.

(Кандидатская защита Долгополова, скудная и пьяная; я давно не пью, ни капли; ухо Г.: разговоры 1962 года; крик хорошего честного парня с Гражданки: оставь сейчас свое ремесло, ведь все свои! Колоритная сценка? )

… Вообще, до пятьдесят шестого года мне казалось, что я понимаю людей, а после пятьдесят шестого года перестал понимать что к чему, настолько все смешано: либерализм со стукачеством…

21. 06. Когда выходила моя книга о Толстом, у меня был разговор с редактором — она считала страшным оскорблением, площадным, для Эйхенбаума, — когда я говорю, что у него все поставлено на голову. Ну она не моего поколения и не видит того, что понимаю я: ведь это скрытая цитата из Маркса и Гегеля. В мое время, когда я учился, учебников было не много, а — по источникам. По политэкономии полгода сидели над одной частью «Капитала», например. А я знаю, что формальная школа идеалистична, от кантианства…

… Да, и я давно это знал, до войны, что Блок — безупречный критик, первоклассный. Очень широко видел, и глубоко. Я жалел, что не могу этого напечатать: Блок ругает Ведекинда, тогда как социал-демократ Троцкий ее < «Пробуждение весны»> считает полезной, хвалит. Мейерхольд-то понятно, зачем брал такие вещи: сгущенная эротика была для него современным знаком.

Книгу < Шкунаевой> о бельгийской драме начал и не удержался, стал читать про Кроммелинка… Односторонне. Всячески избегает видеть трагическое. В Метерлинке видит сходство с экзистенциализмом — но говорит о смерти, в то время как нужно говорить о жизни. И вообще хитрит. Цитирует блоковское вступление перед спектаклем «Голубая птица» — но ведь понятно, что ситуация не располагает к критическим высказываниям, и совершенно не берет его «О драме» и «О театре», где он против Метерлинка.

Ранняя пьеса Кроммелинка — ее нет, видимо, по-русски, но я кое-что понял у нее, ей спасибо. Она верно говорит, что Кроммелинк крупный драматург, с незаслуженно малой известностью. «Великодушный рогоносец» — великолепный и очень страшный спектакль. Очень современный XX век. Ранняя пьеса — ситуация «Незнакомки»: {203} юноша влюблен в женщину, оказывается, она гораздо старше его. Разлюбляет, трагедия. Тут не «ранняя неумелость», а грандиозная опять-таки современность. Конечно, стоило бы прочесть.

… И «Балаганчик» — у Блока все-таки фигуры Пьеро и Арлекина еще танцевальны, а у Мейерхольда совсем нет, хотя он был на шесть лет старше Блока.

Шкунаева цивилизованна, книга нужная, вообще.

Вы знаете, бывает интересно. Вот была как-то в газете статья Дынник о «Мадам Бовари». У нее есть книга об Анатоле Франсе вполне академическая (также и Лакшин: среднеакадемические книги и броские статьи) — но статья, по-видимому, лучшее из всего у нее, хотя о ней помним, должно быть, лишь я и она. Она, по-видимому, по-женски рассудила и по-новому о романе. Единственный человек, который реально любит Эмму — Шарль Бовари. Ну у Таирова это было еще усугублено (сцена с мальчиком). В конце высвечивались фигуры, каждая за своим делом…

… Малеванную видел лишь в «С любимыми не расставайтесь» — сильная актриса; да, пожалуй, бедная: современный (левый) дух, «политическая» актриса.

29. 06. Я к Калмановскому отношусь с симпатией… Когда-то давно, на одном из собраний в Союзе писателей, выступил такой известный хулиган Назаренко (у него была жена с железами, смотрела на него гипнотически и, говорят, сама ему писала выступления). Он способный, но невероятно циничный и разнузданный. Выступил сильно против меня, причем склеил меня с серым Э. И за меня вступились двое: Рая Мессер (которая дрожала и поливала меня на проработочных собраниях — на которые я не ходил. Думаю, что я реально много нервов сохранил тем, что не ходил на проработки, кроме обязательных. Рая потом озиралась, буду ли здороваться, но я тут спокойно относился). И главное — Калмановский, тогда молодой, без положения и необеспеченный критик (он был в семинаре, которым я руководил, но опять-таки я никак его не подавал), и вот он встает и говорит, что слышит что-то странное и удивляется, как это все могут спокойно сидеть (а Калмановский ведь может хорошо говорить), и что это, при чем тут Э. (изящно так обошелся) — и на меня это произвело впечатление, это кое-чего стоит… И мне кажется трогательной его привязанность к Гуковскому — именно тем, что ведь Женя сам — совсем другой и идеи Гуковского не таскает. Гуковский очень талантлив был и ярок, хотя мне противна его плоская идея о детерминированности — но ужасно, за ним ходили стадами.

… У вас < в статье> смещение, нет различия между индивидуальностью и личностью. Но суть в том, что индивидуальность появилась в античности, а потом — урезанная, {204} отчужденная от индивидуума действительность — и появляется личность, осознающая себя. Личность, по моему глубокому убеждению, является с христианством… Можно было бы сказать, что христианство имеет три источника, три составные части — по выражению гегельянца (он действительно настоящий гегельянец, за что и ценю): Бог-Отец, Бог-Сын, Бог — Дух Святой. Гегелевская триада.

В России великое искусство не потому, что «русское», а потому, что русско-европейское. Это не Китай. Остается целостность личности при трагической причастности уже к разъединенности, разъятости жизни и человека…

Анненский в предисловии к «Ипполиту», конечно, модернизирует, — кажется, пишет там о том, что у Еврипида появляется уже личность. Этим сильно искусство в России, и этим силен Станиславский — о цельной душе, и в «Синей птице» силен не фантастикой, а сценой у бабушки и дедушки и в доме дровосека. Я видел старые американские фильмы, и там было ясно, что все стоящие актеры их играют по системе Станиславского, то есть о душе.

У Шкунаевой, кстати, хорошо о «Синей птице».

Я очень не люблю эти статьи Берковского о духе музыки: Ницше без трагической двойственности. У Рондириса великолепно, и очень современно, хор — другой, современный. Аспасия Папатанассиу — очень темпераментна, это как Цветаева — вопль из распоротого живота, но о душе. И вот она Антигона, а другая актриса, очень талантливая — с психологией, отчаянием, раскаянием, — Клитемнестра. Это у Рондириса было блестяще задумано. Без Рондириса, я думаю, Папатанассиу незначительная, один темперамент.

Коонен поражала дистанцией одновременных мощного темперамента (сильнее Папатанассиу) и высокой идеальности. Я говорил с нею, и как-то стало мне ясно, что второе — от Таирова. Таиров сделал Коонен тем, чем она стала, сама по себе она примитивней.

… Берковского ранние работы стоящие.

… Тут спектакль и театр < «Преступление и наказание» в Театре Ленсовета> «тише», чем БДТ, Товстоногов и т. д., а вообще спектакль более значительный. В БДТ все, что было от Товстоногова, Достоевскому противоречило. И статью я свою писал не о спектакле Товстоногова и не о Смоктуновском, а о Достоевском и современности. В Театре Ленсовета Дьячков, хотя я очень не согласен с его трактовкой, Свидригайлов очень хорошо, Миколка (я сказал режиссеру, что это лучшее в спектакле), Фрейндлих — весь этот букет значительнее «Идиота» в БДТ. И Гаврилин — щемящая музыка его.

05. 07. Да я не мог писать эту статью < вступительную к «Мейерхольду в критике»>. Реально там требовали, {205} чтоб была отражена критика. А я же не могу так, я вижу, предположим, что так называемые «идейные критики» всегда с каждым новым поворотом садились в лужу именно в политическом смысле. А Павел Марков — он всегда был справедлив, не будучи сугубо «идейным» критиком. Нет, я ума не приложу, кто сейчас пишет. Ланина могла выбирать, поскольку книга включена в план. С Шнейдерманом она на ножах: он ее кусает, суть та, что она — запоздалая либералка, а он — также устаревший антилиберал жесткий.

< Я принесла «Причитания», читает карельский текст — на полчаса застывает. >

07. 07. Это страшно — Вахтанговский театр всегда был на стыке разных влияний, но всегда был живым. Я видел «Интервенцию» много раз — живейший спектакль, играли обе прекрасные актрисы — Орочко и Мансурова. Играл Горюнов — очень талантливый, стихия жизнерадостности, такой круглый свиненок, невозможно без улыбки (теперь — а я довольно точно вам это описал — вы можете оценить меру хулиганства Акимова, который взял Горюнова на роль Гамлета). И — пошел посмотреть уже перед самой войной — или после войны — и ужас, все омертвело, в зале уже не улыбались; музейный спектакль по возобновлении. Да уж лучше это, чем реакция зала, да не та, как в «Турандот». Не знаю, зачем это делал < возобновление> Рубен Симонов.

… Я видел «Филумену Мартурано» с Симоновым и Мансуровой. Это было тяжело — мертво все. Постановка младшего Симонова. Я вообще не люблю де Филиппо, но вообще же неореализм — это что-то очень живое, этим и поразило.

Понимаете, спектакли Камерного театра сороковых годов смотреть тоже было несколько тоскливо; но тут был исторический процесс, ясно было, что отходит эпоха. Я с содроганием вспоминаю в МХАТ возобновленного «Дядю Ваню». Я очень любил первоначальную постановку.

Чудовищный был дуэт Тарасовой и Ливанова: впечатление порнографии — бездуховностью; да, свиное. Играли самих себя. А ведь Тарасова, хоть я и не выносил «Анну Каренину», талантливая была, и в Анне все же в рамках профессионализма. Очень она в свое время была хорошая Соня. В сером по возобновлении Немировичем-Данченко спектакле «Вишневый сад» она играла Раневскую худо. Шарлотта была «сделанная». Я много раз видел изумительную Шарлотту — Халютину, очень сильную актрису, мхатовского, именно Станиславского толка.

В шестом номере «Театра» (глава журнала, по-видимому, истерический бюрократ: сразу сервильного толка журнал стал) очень хороший кусок воспоминаний Пыжовой: там описывается, как она после роли Тильтиля (из которой {206} вывели Халютину), — встретив ее на улице, кинулась к ней — как ей понравился спектакль? — а Халютина отслонилась от нее к стене и < показывает> зарыдала. И Пыжова тут поняла, какая страшная вещь — театр…

Тут вы поймете: Лентюз был самый лучший тюз. Казаринова — прекрасная, играла мальчиков. Это трагедия — и вот Цимбал как-то хвастается мне, что только что сказал Казариновой, что надо кончать с этими ролями… Я ужаснулся.

Ланина по недомыслию представила мою мысль о театре синтеза у Мейерхольда общим местом… Так бывает еще когда что-то понравится, и думаешь, что и сам это имел в виду. Я и себя часто ловлю на этом. Хотя чаще действительно это знал. Но ей-то должно быть известно, что до меня никто этого не говорил. Ведь трижды это мной опубликовано — в статье 1940 года (где не мог упомянуть имя), в «Театре» и в 1971 году, поскольку литература — в теоретическом плане, в книге о Толстом. Шнейдерман спорит: «Значит, Мейерхольд выше Станиславского? » — а это же не оценочные, а качественные категории.

У Зингермана лопнули «Театральные страницы» с моим материалом о Мейерхольде, теперь в «Театре» лежит.

Рудницкий сделал большое дело, первый открыл рот.

Ирония судьбы — вы были на Волковом кладбище? У Кугеля — левый, очень хороший, памятник. Ну, туда ехать не ради Кугеля надо, а там же Некрасов, Блока туда перенесли.

08. 07. … Я прочел большой кусок уже Мацкина о Мейерхольде — это, в общем, цивилизованно. Он и от своих старых взглядов не хочет отказаться, и за новым стремится поспеть. Да, он старик — был взрослым в двадцатые годы, принимал все левое, потом органически от этого отшатнулся, а теперь стыдится своего проработочного периода, но и не полностью отказывается, возврата к двадцатым годам нет — органичен был отход.

Он ведь и ни на кого не ссылается — на Волкова, которого он совершенно недооценивает, — только ради полемики, неверно его толкует: Волков излагал свои идеи неназойливо. А в том месте, где он на меня ссылается, там следующее: он говорит об аналогии, а не о влиянии (и я этого не терплю — «влияний»); но этого своего Сезанна < «Пьеро и Арлекин»>, открытие свое (я эту картину очень давно знаю, суть же в том, что, по-моему, Сезанн не лиричен, а я тут говорю о лирике) привязывает, причем к Мейерхольду, а не к Блоку, и в этом все дело. Он так же, как и все они, и так же Родина (ее сближение Мейерхольда с Брюсовым — ни в какие ворота! ) считает Мейерхольда рационалистом, но Сезанн и не рационалист; он другими вещами занимался.

{207} 13. 09. … Демидов заменил мне отчуждение на очуждение! Это они не знают, в чем дело. (По-немецки у Брехта Verfremdung — это именно отчуждение). Я говорил с Эткиндом, он намекнул на связь Брехта с Шкловским, с «остранением» формальной школы. Чепуха! Брехт взял это в Марксе, это развитие оттуда «отчуждения». Это они там (Демидов) модничают, не понимая, о чем речь.

… Не‑ ет, даже в свое лучшее время этот театр < МАЛЕГОТ> был вторичный по отношению к драме. «Пиковая дама» — гениальный, великий спектакль, так ведь это Мейерхольд, в гостях в театре.

< «Евгений Онегин» у Станиславского. > Суть была в том, что Станиславский — великий жестокий режиссер, у него актеры делали то, что он хотел. Система была не столько во МХАТе, сколько в опере здесь. Это было русское, вот как дом Ростовых… Татьяны такой не было нигде. Да, было и натуралистическое напряжение, и бытовые излишества — но было гениальное произведение, это от бога!.. Слияние этих двух студий — Немировича-Данченко и Станиславского — было ужасно, это совсем разные вещи. Там было много таировского. Ах, вы знаете, ведь у меня это вчерашний, почти только что, день! Ужасно!

14. 09. < Строевой и мне параллельно пришла ассоциация Фрейндлих — Селии Пичем с «Любительницей абсента». > Можете себя уважать. Но все равно сошлитесь на нее, раз напечатано. Вы ошибаетесь, это не на поверхности.

Немирович-Данченко велел Германовой (большая актриса, в гастролях МХАТа осталась за границей, эмигрировала) — Софье быть «чайной розой». И Ермолова пришла за кулисы (я вообще ее считаю великой актрисой, но она из тех, что не очень читала книги) — и сказала: «Вы в этой роли, как чайная роза». А у Пикассо ведь непостижимо: не живопись, а рисунок, схема — что-то около рта — и гениально.

А вы знаете, я уже решил, и не рвусь на «Ситуацию». Понимаете, вот у Станиславского была жизнь, органично. У Мейерхольда этого не было, но был полет, напор фантазии. Особенно это видно было на репетициях — когда он вбегал на сцену — и лилась фантазия, на одном дыхании. Понимаете, в искусстве не должно быть видно, как сделано. Конечно, в новом искусстве, начиная с Флобера, значительно меньше прежней незадумывающейся органики — и все же не должно быть видно каркаса. Эфрос — очень талантливый режиссер, но того нет.

Я бы хотел на «Царя Федора Иоанновича» пойти. Переживу, конечно. Смоктуновский, передавали, как-то сказал, что я единственный его понял. Реально я, думаю, единственный его придумал.

… Сейчас ведь покупают книги не из тех соображений, {208} что раньше. Раньше Белый лежал свободно, стихи его никому не были нужны, и ведь в самом деле «Петербург», например, даже — тоже не очень нормальное чтение, скорее, специальное, язык затруднен, более специален, чем художествен.

21. 09. Я всегда говорил, но сейчас-то уж ясно видно, что Фрейндлих большая актриса, с внутренним значительным содержанием. В «Укрощении строптивой» ей нечего играть в конце. Режиссер зря меня не послушал и не сделал ее в конце куклой. Было бы блестяще, ведь это у них явно заявлено. Я хоть и, правда, сочинил это, но на самом деле основывался на спектакле. И вот большой успех в Москве… Так и для Фрейндлих было бы трагедией уйти, хотя и возможны обстоятельства для ухода.

23. 09. … Про Анчица < умер> я прочел в газете. Хорошо, что кусок из статьи выпал, ведь он двусмысленный (о самоигральности). Иногда играл Боярский — и видно было, что Анчиц с внутренней темой, может быть, автобиографично. Понимаете, я был современником его молодости, он был хорошим первым любовником, и видеть его в этой роли, вы понимаете, было грустно!

А Равикович — хороший актер, ведь он играет деда, бабушкиного ухажера в «Двери хлопают», и запоминается — это ж не каждый день встречается. Безусловно, он хороший актер перевоплощения, но иногда при этом бывает и внутренняя тема — вот не знаю, насколько она есть в Равиковиче.

27. 09. Да, Дьячкова не любят, да и в Ленинграде тоже (Никулин говорил: неприятный актер — и это так). Венька Малышев, судя по Нилину (и понятно, раз ставил Опорков) — построен на эмоции, такой, в общем, лирике — том, чего не дано И. П. Владимирову и что я, может быть не очень точно, высказал в статье, а надо было бы более развернуто это дать.

Видимо, в действительности дело не столько в том, что он не любит, завидует актерам и т. п., сколько в том, что он — характерного, не лирического плана режиссер. Такие и актеры бывают, это не значит, что он «плохой» режиссер — слабый, плоский. Он свое дело знает хорошо, но душевных проникновений — не умеет. Вот как театр Вахтангова, хотя в самом Вахтангове и лирика: МХАТ 2‑ й! Дьячков и Фрейндлих совсем разные, но оба лиричны; у Дьячкова и лирика его, пожалуй, неприятна.

… Дружинина пишет чушь, сословное в Катерине Ивановне у Достоевского очень важно, и по черновикам это еще явственнее. … Все же статья скучнее, очень потеряла от выброшенных кусков про «Укрощение строптивой» и «Двери хлопают», я ж дальше про «Преступление и наказание» писал с невольным учетом — о насилии, жестокости и лирике, {209} кукольности — этих, выброшенных, кусков.

30. 09. … Они только и способны все, что на голое противопоставление (вот у Строевой — Станиславского Мейерхольду) < М. И. Строева. «Режиссерские искания К. С. Станиславского»> или либеральное сваливание в одну кучу, а должно же быть понимание связей, одно из другого, взаимодействие, и т. д. — и это не метафизика, а реальный процесс.

Главное: она дает режиссерские экземпляры. Это вообще поразительно — столько лет трубят про Станиславского, и до сих пор неизвестны эти режиссерские экземпляры.

Когда сам пишешь, всегда боишься, а вдруг все это сочинил, а когда плагиатируют — значит, уже становится фактом, и меньше опасений.

Она вся из модных штампов. Читается вообще с интересом, — но, видимо, за счет все же яркой фигуры Станиславского. Но — все о «гуманизме» — и ни слова об общении!

03. 10. Нет, мне этот спектакль < «Власть тьмы»> не показался пошлым. Там ведь эта линия Акима. Хотя, понимаете, тогда это было абсолютно поразительно — такая трактовка, не опровергающая Акима! И еще, видимо, дело в Митриче — Жарове. Я Жарова очень не люблю. Он хорош, когда всегда играет себя: равнодушен, циник. И тут это был такой антагонист Акима: старость, когда такой всеобъемлющий цинизм, равнодушие. А Хохряков добротный, сколько помню, актер, абсолютно неинтересный, по-моему. А Жаров вот играл Кудряша. Ну, он играл такой разгул «в свою пользу», от сытости. В лучшем случае это говорило о плохой «действительности», но не давало никаких потенциальных возможностей. А ведь у Островского это стихийная воля — они могли бы быть у Стеньки Разина. И в Катерине ведь тоже стихийное, хоть по-другому. У Островского это было, хоть у него были рыбьи глаза…

… Я не дорасспросил Калмановского про Крымову — откуда у него эти сведения про возвращение возможное Крымовой в «Театр». Он ведь вроде ее друг. Пусть бы написал ей, советуя вернуться в редакцию, несмотря ни на что. И вы бы тоже. Конечно, у нее есть все основания быть уязвленной, даже если б у нее и менее было развито чувство собственного достоинства, которое у нее есть, насколько я могу судить: рассчитали как дворника, в общем!

Салынский, по-видимому — сумбурная, вздорная фигура, но, значит, он понял. Уровень уже ужасно снизился, а ведь они еще живут прошлыми материалами. Будет же еще хуже… Если действительно Эфрос так отрезал Салынскому — в общем, это было бы очень хорошо — их надо проучивать иногда.

Как поживает ваша Струве < соседка в коммуналке>? Знаете, я как-то ей симпатизирую. Понимаете, люди этой {210} эпохи, независимо от места, занимаемого на социальной лестнице, как-то особенно внутренне раскрепощены.

Я больше всего люблю деревенских старух, самые умные они. Вот у Толстого Платон Каратаев — первое его появление… голос его слышит Пьер Безухов: голос певучий, каким говорят деревенские бабы. Это гениально. Хотя Толстой очень давил этого Платона. Написал он его очень быстро, а потом долго переделывал.

08. 10. Пытаться дать формулу, что такое рассказ — это блеф, это от философского невежества. И ведь рассказ в разное время сходился с драмой, или с романом…

13. 10. Я вчера посмотрел «Дульсинею Тобосскую». Мне очень понравилось, а Фрейндлих — гениально. Особенно что касается последней сцены. Из вульгарности в трагедию. И ведь это все кукольность, маски, так значительно! Пусть они сами и не отдают отчета. Горохова жаловалась, что спектакль грызут. Я со свойственной себе грубой прямолинейностью, особенно с теми, кого давно знаю, — просил раскрыть имена. Шнейдерман и Беньяш. Его я уважаю, хоть не согласен. А эту — красная тряпка для меня, настолько все, что она пишет, никакого отношения не имеет к ситуации всегда: «Володин — психолог…». На что Чехов, так ведь Чехов как раз немыслим без водевиля, он тащит водевиль на трагедию. Так это еще Чехов знал, а сейчас же это нагляднее, в семидесятые-то годы.

Да и я еще не остыл, смотрел как живой зритель. Все эти современные модные халтурщики вокруг < «хор» вокруг героини>, это и есть: от вульгарности от этой — в трагедию, Алиса.

17. 10. < Работа П. Громова о Мейерхольде без его ведома вдвое сокращена Ю. Герасимовым, после смерти С. Владимирова, для институтского сборника «У истоков режиссуры». > Без Владимирова я не пишу александринского периода. При нем бы написал. Его тактика была проводить свои идеи явочным порядком, и книгу бы так провел. У него бы моя статья была напечатана своим объемом… А они темнят.

18. 10. < Читаю ему купюры. > Надя, я вас попрошу сделать сноску, когда вы пишете о Мейерхольде и о Метерлинке, на «Герой и время» — где я излагаю блоковское отношение к Метерлинку, и затем на работу о Мейерхольде, где эта же проблема — иначе: односторонность Блока раскрывается. Вам это нужно, потому что оттого и музыка: группа героев и связи в Метерлинке нужны Мейерхольду, он в данном случае от Толстого, Чехова, Станиславского. А Блоку нужен герой — он от драматургии: Гюго, Достоевский. Мне же это нужно для защиты от этих деятелей, которые делают купюры, чтобы своровать < Ю. Герасимов и М. Любомудров>.

{211} 23. 10. Спасибо, Надя, за Бюхнера < купила ему книгу>. А вам не приходило в голову, что «Войцек» — похоже на «Двенадцать» Блока? Я говорил Эткинду, он сказал, что это где-то было. Хорошо, что переводчики мне хотя бы неизвестные. А то есть страшные сейчас. Вот в Москве один, уже старый, с ним носятся — но это ни Шекспир, ни что — делает конфетные бумажки, даже из Ростана этого нельзя: «Сирано де Бержерак», «Орленок» — это настоящее.

Или такой Донской, с нами учился в одно время… — переводчик ужасный. Или Корнеев — ведь невозможно же видеть его переводы, например — из Гюго! И рядом с Ахматовой! — которая все-таки большой поэт XX века. У нее спрашивал когда-то, станет ли переводить — и отрицательно, и вот запереводила. У Эткинда хорошо переведен Корне ль.

… Сейчас поэт, который до сих пор, я считаю, пишет обо мне, мой — Ходасевич. Я, помню, спросил Ахматову, как ей Ходасевич, «Европейская ночь», — прекрасный поэт он для нее.

Господи, куда Александру Александровичу до Александра Сергеевича! («Когда сюда, на этот гордый гроб, пойдете кудри наклонять и плакать…», или: «Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь; Я знаю, я» — и после этого-то — реплика: «Ба! право? может быть… Но божество мое проголодалось»). Это умели тогда…

С шестнадцати до двадцати одного года я безумно любил Блока, потом уже не так, осталось только, что — великий поэт. Цветаеву я очень любил, когда еще только несколько человек ее читали и знали. Был еще Пастернак. … Да Цветаева и Мандельштам современные сейчас поэты.

Я давно не брал в руки «Московский Художественный театр» Н. Эфроса, но помню, что книга произвела сильное впечатление большой искренностью. Видно было, что человек это пережил. Ну, к «Балаганчику» он, конечно, мог относиться как к «нелепости» и как угодно. Вы же знаете, и сам Блок до конца боялся «Балаганчика». Там, понимаете, кривляние…

Надя, наверное, не стоит ссылаться на сборник < Павел Громов. «Герой и время»> в целом — а на статью. Иначе неуважительно. Вот я ссылаюсь на конкретные статьи Мейерхольда, а не просто на том. И в книге о Толстом ссылки на работы Ленина совершенно сознательно давал конкретные, а не просто том, и это даже встретило сопротивление в издательстве. Я этим хотел подчеркнуть, что для меня это не формальность. Так и с Мейерхольдом, и вообще.