{340} Указатель имен 6 страница

Ну, как вам Шестов? Мне кажется, он сейчас звучит очень современно. Шестов односторонен. Достоевский никак не сливается с подпольным человеком. Смердяков лучше всего говорит за это, о реальном отношении Достоевского к подпольному человеку. Да, о Толстом в точку. Это ростовское начало… Толстой ужасно злился, судя по передаче Горького, который сам был очень злой и имел вкус к таким вещам.

… Для Андрея Болконского немыслимо заняться Платоном Каратаевым.

… Шкловский очень озорной, каверзный и влиятельный старик… Эйхенбаум иной, тоже озорной — но шире и объективнее. Одно время я был у него в аспирантуре. Ну мы же совершенно разные. Ему явно чуждо мое. Вот он попросил у меня что-нибудь «серьезное» почитать. Я ему принес об «Идиоте» — еще в университете написал. Там была параллель с Тютчевым, тема хаоса — потом кое-что вошло в статью, о Смоктуновском. И вот я спросил Эйхенбаума: как вам? Он сказал: «Мне понравилось. И с Тютчевым ведь почти очевидно — а никто об этом не написал». Я спросил его: а это научно? (работа была написана совершенно не научными стандартами). Он сказал: «О да, конечно». Память у Эйхенбаума была зверская. Он как-то, гораздо позже, сказал: «А я вас давно… видел. Вы шли из зала после “Перед заходом солнца”, у вас было опрокинутое лицо». Да, а еще мы с ним размечали Собрание сочинений Лескова, и вот он сказал, что том, кажется четвертый, редактировать буду я (там «На краю света» — прелестная маленькая вещь! ). Я спросил: «Почему, Борис Михайлович? » Он сказал: «А вы лирик… и мистик». … Сразу не ценишь, как это здорово, что в молодости имеешь возможность, рядом — Эрмитаж. Через мост! < От университета. > До войны там же не было толпы, иногда совершенно {189} один. Я помню, многие картины проданы. Вот Рембрандта… было «Отречение Петра». Там такой костер… Это да какой сюжет! Это же какая религия — с таким сюжетом! Когда человек отрекается от учения…

Сейчас я спокойнее отношусь, но в юности сходил с ума по Нестерову. И ведь, говорят, он был холодный человек. Его не выставляли, но вот в какое-то время, с тридцатого по тридцать третий примерно годы, выставили. И этот «Портрет дочери художника». Я помню, у меня была такая приятельница, Соня Полякова, она античница. И вот мы встретились в университете: у нее «окно» и у меня «окно». И решили: «Давай сходим в гости к “Дочери художника”». У него религиозность, если знать, и в поздних, прекрасных, портретах: из Мухиной сделать Бога-отца! Павлов, эти руки!

… Даже для Мейерхольда «Пиковая дама» была выдающейся постановкой. Художником был Чупятов. Я говорил вам? Хороший; как левое крыло «Мира искусства» это было, в общем. И вот в одном доме я вижу картины на стенах… ну, похоже — картины отца Сергея Владимирова — вы видели тогда < на поминках>? и с религиозным сюжетом…

… Я не могу судить тут, не понимаю ничего, но помню, что пришел в ужас, когда узнал, что музыка в сцене гадания Марфы в «Хованщине» из ненаписанной «Саламбо»… Я Мусоргского очень люблю, и «Хованщину», и гадание Марфы особенно. Именно здесь идеальное соответствие слов и музыки (хотя часто у Мусоргского жуткий текст): «Скажу тебе, княже…»

Лучший русский художник из всех, хоть и не русский, а грек — Феофан Грек. Трагедийность.

Рерих все же, по-моему, схематичен, — декоративен в своих религиозных обращениях, формален.

28. 04. … Я вообще не понимаю, как можно писать об актрисе, которой не видел. О Бабановой ведь можно! Живы люди, которые могут рассказать, и Бабанова раз играет, не такая уж рухлядь и могла бы показать, скажем, мизансцены Гоги. И должна быть интонация никак не утвердительная, а предположительная. Вот Кугель пишет о Мочалове — так ведь все время оговаривается, что лишь о вероятности судит. Я, предположим, писал о «Балаганчике» — но потому, что я видел «Горе уму», и сцена клеветы — это точно «Балаганчик». И вижу в «Брате Алеше» этот же театрик на сцене! < О «непрофессионализме». > Нет‑ нет, это вечная история с трагическими актерами. Это не непрофессионализм. Не могут мелочиться. Вот как-то, когда я работал в «Ленфильме», там дела не было совсем. Ну к нам в сценарный отдел всегда все заходили. Тогда Козинцев снимал «Пирогова». И в массовке снимался один парень, и {190} как-то мы вместе пошли куда-то пообедать, и он был в подпитии: он из ФЗУ, из школы-студии Камерного театра. Я: «Ну, что Коонен? » А он в эпизодах в массовках все время на сцене…: «Ну она совсем не профессиональна. Ей нужны вещи». Я говорю о профессионализме Камерного театра — и акробатика была. «Нет‑ нет, она непрофессиональная! » Ну я не стал связываться. Да, трагическому актеру нужны вещи, и совершенно по-особому, чем бытовым актерам. А что она была трагической мимо Достоевского и Толстого — так ведь это проблема неравномерного развития в искусстве. На уровне Достоевского театр стал говорить начиная со Станиславского и Мейерхольда.

Станиславский гений, первый вообще открыл необходимость сверхзадачи. Ее наличие или отсутствие определяет почти все… И ведь близкие к нему умные люди говорят, что он был ребенок, глуп. Но гениален — пробубнил в записке Блоку в театральной уборной: «Мне кажется, вы создадите что-то великое». «Куликово поле». Теперь говорят, что я «недооцениваю» «Песню судьбы», а мусолить ее начали после меня. Или вы процитировали Орлова: Станиславский и Немирович-Данченко велели переделать! При чем тут Немирович-Данченко! Блок его презирал.

… Таня Панина принесла мне фото, оно, скорее, неприятное. И эта подпись: «Мейерхольд-Райх». Можно по-разному оценивать ее как актрису, но объективно она принесла театру вред. Нельзя было ради нее разрывать с большими актерами, строить на ней. Мейерхольд был человечески — неприятен. Да, это есть — провинциальный шик в фото.

< История издания собрания сочинений Лескова. > Директором «Гослитиздата» был Александр Константинович Котов, это целое ведь министерство, главное издательство страны, он человек культурный, кандидат филологический, очень умный, сталинский европеизированный бюрократ, ко мне относился с симпатией. План им всем очень понравился, поняли, что проделана большая работа. И возник вопрос о статье. Предложили мне и упрашивали. Я несколько раз категорически отказался: не специалист. Предложил, естественно, Эйхенбаума. Молчание. Отложили вопрос. Эйхенбаум проработанный, после инфаркта, время еще до пятьдесят шестого года, смутное, писатель резкий, острый. Потом идея соавторства моего с Эйхенбаумом. Я сказал, что идти с этим к Эйхенбауму не могу, пусть сами договариваются. Эйхенбаум никогда не писал в соавторстве. Эйхенбаум сказал мне, что ладно, но что просто у него есть статья о Лескове, написанная в 1948 году (как раз перед скандалом) и ненапечатанная, а остальное мое дело. Его статью (примерно три четверти листа) я использовал максимально: вторая главка и заплатки (вообще {191} же, три с половиной листа). Все остальное мое. Вторая главка его — вообще, прелестная у него! — но это и его максимум. Ведь к анализам произведений он испытывал принципиальное отвращение. С глазу на глаз, наедине он мне сказал: «Я польщен! » Статья ему очень понравилась, но свое место в истории он понимал очень высоко, и польщен был, понимаю, именно тем, что, годясь мне в отцы, идет в ногу со временем. В одной упряжке, конечно, очень трудно: он артистичен, озорной, игровой, ценит изящные обороты — я тяжеловес, вытягиваю трагическое, а он считает, что это в порядке вещей, и озорничает. С презрением выслушивал я мнение (распространенное) Берковского об этой статье: «Теория ваша, анализы Эйхенбаума». «Но, Наум Яковлевич, ведь вы же знаете, формалисты чуждались разбора самого произведения! » Берковский был величествен и не смущался: «Да, они были далеки от жизни». Вот я уцепил связь Леди Макбет с Домной Ивановной — это здорово. Мое здесь: рассословленность. Характернейшее, конечно, — это «Очарованный странник» — перекати-поле.

Очень боялся, но как-то Эйхенбаум все это принял. Он был чистейший футурист. Странный. Вот сказал, что я лирик и мистик, а как-то мы сидели несколько часов на скамейке в ИРЛИ, он рассказывал мне о спектаклях театра Комиссаржевской, которым он был современник. Очень интересно рассказывал, — у него был острый и живой ум, — и сказал, что не пошел на «Сестру Беатрису». Я спросил, ведь это же интересно очень было, вероятно. Он сказал: «Я мистику совершенно не выношу».

Шкловский другой, надменный, как все они, но и абсолютно безответственный. За красное словцо все что угодно может сделать…

Он один понял, что не было человеческой личности в этих трудах. Но, может быть, не понимает, чем это вызвано. Вот чем ценен Крымов — сознательным возвращением к дореволюционному опыту в этом смысле.

… Срединное положение «Короля на площади» выдает, что вся лирическая трилогия связана с революцией. Максимов идиотски вменяет Блоку непонимание событий, хотя Блок, в отличие от большинства, именно понял 1905 год, а если стихийно — то это как раз говорит о его близости происходящим реальным процессам.

… Маяковский странно называл мейерхольдовский «Лес» к вреду, мол, красивым. На самом же деле совсем не это. У Мейерхольда появились лица. Это не были «маски», это были Достоевские стихийники: Гурмыжская — эротична, Восмибратов — «размах». Удивительно с цветом! Райх появлялась в начале в красном платье, и таков был его тон, что ясно было: лирика, песня. И в конце она уходила {192} в зеленой шубке под «Кирпичики» — и бог знает почему это было так лирично, непошло — прямая лирика (не как в «Про это»)…

Гениальность Достоевского в том, что он нашел поэзию в этой стихийности.

Свидригайлов — близок Раскольникову — абсолютная рассословленность, и при этом полное отсутствие цели жизненной, осмысленности.

… Этот самый Андрей Венедиктович < Федоров, блоковед> производил впечатление мужчины среднего неопределенного возраста, и вот нате, в двадцатые годы видел «Шута Тантриса»! И очень запомнил атмосферу точно. Вы знаете, в пятьдесят шестом году было возобновление мейерхольдовских спектаклей: «Мандат» — Хеся Локшина, жена Эраста Гарина, возобновляла. Я разговаривал единственный раз с М. И. Бабановой, и она сказала: «Нет, нет! Хеся все забыла, это было не так! » А Инна Соловьева, которая псевдохудожественно пишет, тогда писала: «Вот ожидался Мейерхольд — темп, ритм и т. д., а тут — паузы, подтекст». Значит, Хеся вовсе не забыла! Наступил новый, очередной поворотик, и спектакль закрыли.

… Блок был человек страшный, пророк, и ему было не до этих шуточек, которые ему приписывает Родина. Художник — не «теург действительности». Такие идеи, скорее, Вячеслава Иванова, но ведь Иванов был глубокий мыслитель, и у него это не так, как у Родиной. Суть в том, что Блок видит трагически мир.

11. 05. Десницкий был такой социал-демократ дореволюционный, стилизованный. Тип страшный, выступал, прорабатывал. Говорят, Горький Клима Самгина с него писал: да, дымчатые очки и т. д.

… Не знаю, что делать с «Розой и Крестом». Это плохо, я уже и тогда был недоволен — но как сказать то, что хочу! Этот Максимов представляет Блока именно по своему подобию — трусливого интеллигента. А Блок был абсолютно мужественным человеком. Он был, по существу, анархический революционер. Приближение революции чувствовал абсолютно и как никто. Стихию ее чувствовал. И видел реальную коллизию — человек и стихия — вот «Роза и Крест». Вторая редакция потому мне важнее всего. Гаэтан — стихия, не знающая нравственных преград, — и Бертран.

Это очень трудно написать.

… Шнейдерман давно как-то сказал обо мне, что «Громов — это кот, который гуляет сам по себе…» По-моему, он прав?

15. 05. Шкловский очень талантливый и абсолютно легкомысленный и злой, увидит у меня иронию < в посвящении на посланном экземпляре книги о Толстом>, а она и {193} правда там есть. Они все злые, но Борис Михайлович Эйхенбаум был такой аристократ-вольтерьянец, очень элегантный мужчина. Тынянов был желчный. О Пушкине ему противопоказано было, не выходило легкости. Как Блок говорил: веселое имя — Пушкин (веселое — не в прямом, конечно, смысле). Вот с Грибоедовым попадание, он и работал под Грибоедова. И Кюхлю он очень понял, мог это: неудачник такой, особенный. Исключительно хороши его маленькие вещи — «Поручик Киже» и «Восковая персона». Фикции, абсурд — очень это мог. Вообще же, у него нет большого органического дыхания.

Стоит открыть «Петра Первого» А. Толстого с начала — вот дыхание и органика. Кто знает русскую деревню, как она была, — тот обязательно узнает эту Сашку, которая босиком, открывает дверь задней частью: «Ой морозно…» Но вот у А. Толстого совершенно нет перспективы, и никуда не ведет. Не случайно не дописан роман. Та же Сашка, когда вырастает, совершенно неинтересна. А что знал эту деревню — он был верней всего сам — Мишука Налымов из его ранних вещей. Крупный, очень своеобразная внешность.

Я никогда не забуду — прекрасная пьеса «Петр Первый», очень, в первом ее варианте, и исключительно была поставлена во МХАТ 2‑ м, ведь очень они это умели: «Петр. Кончайте его» (Готовцев) — и отвернувшись, был не в силах… И было прощание с Алексеем с живым, как с мертвым. Очень они это умели. Там был такой попик, Битка, вечно пьяный. И вот он подходил к Алексею. Я никогда не забуду интонации: «Меня, пьяненького, непотребного, — прости, если можешь! »

… С Ланиной сегодня полный разрыв. Она пришла, извинилась, что заставила ждать, хотела просто положить рукопись и уйти. Я просил ее все же зайти посидеть. Ну, затеял свою тягомотину, что не с руки писать эту статью и т. д. … Она хороший человек, и мне все это очень тяжело, хотя я все время ведь отказывался, я не способен написать на двух листах о «Мейерхольде вообще». Шнейдермана я уважаю, он напишет приемлемо и не оскорбительно. Пишет он туго, разговаривающий господин. И вообще Таня должна радоваться, книга идет ускоренно — а она страдает. Это издание будет ей огромным плюсом. О Мейерхольде есть пока очень слабый двухтомник материалов (ибо очень общипаны), книга Рудницкого, переломная, — установил новый тон о Мейерхольде (не о «формалисте»), и первостепенного значения книга «Встречи с Мейерхольдом». И Ланина выпустит книгу неменьшего значения.

Могла бы и Рыбакова написать статью о Мейерхольде — она хорошо знает это время. Ее книга о Комиссаржевской добротная, добросовестная — и современная по {194} идее: интеллигентность. Но они никто не могут понять, что суть и беда Комиссаржевской как раз в том, что она была лишена оснований в корнях.

19. 05. Я все мучаюсь с «Розой и Крестом». < О вступительной статье для «Театра» Блока в «Библиотеке поэта». > На меня давит написанный текст, заново же писать невозможно, нет сил. Но надо раскрыть недосказанное, потому что эта Родина в своей книге, мерзейшей, сейчас это уже видно ясно — пляшет на этой теме в другом направлении. Суть же в противоречиях революции.

20. 05. Это не клочковато? Это было очень тяжело делать, эти вставки, самое тяжелое. Шаг назад в осмыслении Соловьева — то, что пишут эти дамы.

Федин с его «Городами и годами» — это ж тоже уже после блоковской «Розы и Креста».

… Они переписывают меня, как нечто само собой разумеющееся, огрубляя, конечно, — и затем меня поносят.

У Старка очень интересная статья о Мейерхольде — я кинул Ланиной, а она уже включила. И не было разу, чтоб я не говорил ей: ищите другого автора.

… Вы знаете… бывает так, что какой-то актер поворачивает что-то в спектакле на новый (современный) лад, а не режиссер, вдруг!

24. 05. Вот, Надя, прочтите статью. По-моему, стало лучше, ровнее. В общем, это все не зря, поскольку я сумел начать раскрывать про «Розу и Крест» очень важное. Потом будет уже легче. Ведь так вообще во всем — получается тогда, когда для тебя в этом интерес, сам что-то находишь.

Я, вообще, каких-то вещей не понимаю. Сейчас очень смутное, сложное время. Вот Фридлендер ужасающе труслив. Вот все взахлеб о Бахтине. Я Фридлендера расхолаживал. Но еще и два года назад он написал статью, где на каждой странице — ссылка на Бахтина, а вот недавно в его статье «Эстетика Достоевского», где об эстетике, вообще, конечно, речи нет, — но есть отречение от Бахтина: «Ошибочная концепция Штейнберга — Бахтина». (Штейнберг знал и Блока, о Достоевском в двадцатые годы в Берлине — очень хорошо; он эмигрировал, но не запрещался, потому что сидел в концлагере, и в Сопротивлении. Кажется, к Бахтину там мало относится…)

Я-то все говорил Фридлендеру, что напрасно Бахтин изуродовал великолепную книгу о Достоевском фрейдистскими вставками. Он очень талантлив, но, по-моему, с хлестаковщиной. Статья его о романе в «Вопросах литературы» — ужасна, а Фридлендер как раз ее в свое время и цитировал. И вот вдруг, пожалуйста, — поворот! Это непостижимо! По-видимому, это люди, которым важна не истина, а попасть в модную волну.

{195} У Вячеслава Иванова, очень глубокого, вообще, человека — прекрасно о Достоевском: «роман-трагедия» — и вот Фридлендер, как бы свое, не цитируя, — в комментариях к Собранию сочинений Достоевского: роман-трагедия, на каждом шагу. Иванов как-то не принят, а спокойно принял революцию, эмигрировал, как многие, в 1928‑ м, работал в Ватикане чуть не до 1948 года…

Да, Родина считает себя ужасно смелой, что Блок у нее соловьевец, — и всякий драматизм его эволюции и отношений двух личностей снимает. А я думаю, что Соловьев был гораздо умнее, чем представляют Минц, с отсутствием художественного чутья, и Родина — и ему бы больше понравилось, что я пишу. Блок очень уважал Соловьева, а о Достоевском у него можно найти грубые фразы — суть же, однако, в большей его близости Достоевскому — по трагедийности, чем к Соловьеву. Был не так давно сборник: А. Г. Достоевская о нем, и куцые примечания, но там приводились отзывы Соловьева о Достоевском — совершенно не принимал.

… Ну как вам «Горячее сердце»? < В Театре комедии. > Я видел у Голикова один спектакль — «Село Степанчиково», и это мне не понравилось: его совершенно не волнует собственно драматическая сторона, а лишь свои положения. Это прежде всего неинтересно, скучно элементарно — и актерам тоже нечего играть — нет условий в этой режиссуре. Дрейден мне нравится. Он сын С. Дрейдена? Лемке мне не нравится, он с ужасным напряжением всегда… Гаврилин в «Преступлении и наказании» мне понравился.

… Что такое Прекрасная Дама? Еще примерно в 1944 году я грубо, может быть, определил так: Прекрасная Дама свидетельствует, просто-напросто, о том, что личные связи в XX веке не мыслятся вне общественных, мировых. О Тридцатилетней войне могли и не знать в каких-то местах, но вторая мировая воздействовала на весь мир вообще и все сферы.

И ведь то, что Блок — не Соловьев, ясно: стихи Соловьева, в общем, не нужны в той степени, в какой Блок, — ведь не достать и при тираже двести тысяч. Ясно, что все эти двести тысяч не постигают все сложности и тонкости Блока — но потребность в эмоциональном восприятии именно Блока. Так же точно, я считаю, и философия — вся подноготная вовсе не обязательна всем.

25. 05. < В связи с вопросами Небольсина к нему о текстологии «Незнакомки». > Тут если серьезно лингвистически подойти, то в русской речи везде скажут, конечно, «мичтатель», а не «мечтатель», и различие только графическое! Правда, тут есть тонкости: дело в Петербурге, а здесь говорят более по-написанному, потому что город новый, искусственно возникший, без жизненных окружающих {196} пластов; северное же окружение окает. Вообще же, в русском языке неударные гласные произносятся более бегло, и «е» звучит всегда, как «и». С лингвистическим образованием эти литературные ухищрения невозможны. Вот Фурманов, меньшего масштаба, конечно, у него Чапаев говорит «што», так ведь и все говорят так! «Что» говорят лишь выучившиеся по-книжному, но старые ленинградцы тоже могут сказать опять-таки что. Поскольку в «эпохе» Блок соблюден («мичтатель»), не знаю, откуда взял Небольсин.

Сейчас благодаря начальным вставкам и про «Розу и Крест» лучше звучит. Раньше был смысл статьи в малоизученности тем. Теперь же совершенно не так. Год назад я говорил с Крымовой, и очень меня волновало ее реальное отношение к моему куску о Мейерхольде. Я очень важным считаю кусок о «Балаганчике», хотя больше ценю об Андрееве, но и кусок об Андрееве непонятен без «Балаганчика». И все это я нудил Крымовой. Статья к ней попала после Зингермана. И вот у нее вырвалась фраза: «Да кому сейчас интересен театр Блока! » Вот пожалуйста — ведь умная женщина! Совершенно неспроста появились все эти последние книги о театре Блока: моя, Рубцова, Федорова, Родиной. Ведь именно показательно, что этот дикий витебский деятель словил флюиды времени своим дубовым вухом…

Это все «веяние» — слово Аполлона Григорьева, значительное у него. Блок заносился в воздухе неспроста. Как раз то, что я пишу в статье: нецельность героя. И вот я вчера просматривал, что написал о «Розе и Кресте» в «Герое и времени» — там цитата из ранней редакции: «Правды нет — ни в жестоком Монфоре, / Ни в восстании слабом Раймунда. / Правда — только в Божьей Руке! » — ведь в архаической форме, а как современно! Можно было бы это ввести в статью — после речи о Гаэтане, простенько, словами Блока… Но не знаю, по цензурным соображениям — лучше в примечания.

Блок все-таки был пророк, на шестьдесят лет — а сколько навертелось за это время! И вот либеральная Крымова должна же была ухватиться за эту тему! Он классик, против темы ей никто ничего бы не сказал, вреда бы не было, и актуально. Официозный дуб Ростоцкий выпустил книжку бездарную о Мейерхольде, и вдруг там фраза: «Мейерхольд начался с “Балаганчика”».

… И очень важно, что Блоку главное — Бертран, человек — а не «синтез». Правда, человеческое.

… Можно себе представить их беседу < дам в блоковедении>. Дама приятная и Дама приятная во всех отношениях, Гоголь! Для них литература — это рюши, оборки. Когда понятно, что ни один гений не может всерьез заниматься {197} чистеньким, «синтезом», а всегда его волнует реальная жизненная проблема, противоречие, борьба.

Да, Бертран именно человек, и тут сразу видно, как экзистенциализм и все это меркнет перед этим. Вот в этой пьеске — такое значительное сказано. Я спрашивал у Орлова (он позднее примкнул к двенадцатитомнику, но в конце от Любови Дмитриевны отошел), кто реально занимался текстами, он сказал — Пинес. Воспоминания Л. Блок — фрейдистские, ужасные. Но она с высшим образованием, литературна.

О скифстве: блоковское увлечение скифством — он стихийный революционер. Вот еще о «веянии» — я выписал на этот год «Советскую культуру», она же изменилась, я и выписал, но больше уж не буду: она стала цивилизованнее, но направление то же… Так я там увидел фото из белорусского балета — «Балаганчик». И они поняли: там у Пьеро лицо трагически печальное, а Коломбина — кукольная!

< О тартуском блоковском сборнике. > Эта самая статья Лотмана о стихотворении «Анне Ахматовой». Как они не понимают! Это же неспроста здесь игра слов, это же не тот Блок, который в стихах «Вячеславу Иванову» < читает> — настоящее трагическое содержание, несмотря на нарядное великолепие, как всегда у Блока. А это — альбомное, конечно, блоковское стихотворение.

Максимов «осуждает» меня, что я вслед за Эйхенбаумом вижу в Блоке режиссера, меняющего маски, в то время как Блок лирик. Он никак не может понять, что множественность героя в лирике Блока — явление искусства XX века, и, кроме того, режиссер — это ведь не бранное слово.

… Рудницкий не теоретик, конечно, но он режиссуру Мейерхольда ставит в обусловленности всего времени. А Родина к жизни не имеет отношения никакого.

… Идея синтеза — ведь это религиозная идея; но Минц не понимает, что христианство, например, имеет синтез как искомую цель и представляет движение. Идея христианства — прощение грехов, то есть: «Кто из вас без греха, пусть первый кинет в нее камень» — против фарисейства, безгрешной замкнутости нет. Идея пути.

… У Небольсина, по-видимому, плохая выучка в текстологии. Нам в Ленинградском университете курс читался очень хорошо, водили нас в архив ИРЛИ.

31. 05. Вы понимаете, тут трагическая вещь. Ахматова по-бабски зло, в общем, и точно сказала: «трагический тенор эпохи». Именно тенор, первый любовник, начиная с внешности. Такая ирония времени.

… Вот первая сцена «Незнакомки» — это же трактир Достоевского. Только Достоевский обходится без Голубого, он может дать разговор Алеши и Ивана в трактире, и это {198} не будет казаться невозможным, — а Блок уже не может таких вещей исторически: мир разорван уже настолько.

… Это был именно толстый барчук, который вдруг проснулся (в эпохе). Блок, по-моему, самый крупный поэт XX века, в ряду Пушкина, Тютчева, не ниже — XX век просто.

… Нет, Тынянов не прав. По-моему, у каждого поэта есть вечный идеальный возраст. Блок не зря писал: «Стареющий юноша — странно…». Он всегда был юноша. Пушкин в тридцать лет был зрелым поэтом, и это его идеальный возраст вообще (сейчас все сместилось и тридцать лет — молодость). «Руслана и Людмилу» он написал в двадцать один год! — и неправы те, кто считает это юношеским произведением. Там совеем серьезность и глубина не юношеская, на самом деле, не пустячок. Тютчев со своих стихов, когда приходит в них тема хаоса — пожилой человек. До этого, до 1830 года, ему двадцать девять лет — и очень хорошие, интересные стихи, но еще не тот Тютчев.

Я, учась в университете, ходил для себя на занятия по немецкому языку и литературе — и всю немецкую литературу прошел в подлинниках. Ну вот Ленау — прекрасный поэт — но ведь меньше Баратынского. Настоящий Баратынский — сильнейший поэт, его стихотворение «Последняя смерть», или вот «Осень» — «земля… в лысинах бессилья» — это же так современно, до него совершенно невозможно. Или Гельдерлин — прекраснейший поэт… Или Райнер-Мария Рильке — да, изумительный поэт, своеобразный, между нашим Анненским и Блоком, ближе к Анненскому — и все же Анненский значительнее! Русская поэзия великая.

О Паустовском — вот единственный случай, когда мы сошлись во мнениях с Наумом Яковлевичем покойным. Это не серьезный писатель, но цена его в том, что он популяризовал своим творчеством серьезные традиции большой литературы. Удешевляя, но не продавая. Культурно. Чеховские традиции — но без его трагизма и мужества. Вообще, при великом театре и поэзии не было в XX веке русской великой прозы — вспышки были, но не поток.

И театральная критика была выше литературной. Поразительно, насколько современны сейчас давние рецензии П. Маркова. Я его очень ценю. Как раз в связи с вашими книгами, которые вы мне принесли, я прочел статью Маркова о Таирове, вступительную, и подумал, что можно было бы мне о Мейерхольде так… У него переходы между периодами жизни, тогда как я мучился бы над ними, как это сделать. Обманчивые надежды; все-таки Марков театральный критик, глубокий, но не теоретик. Критик прекрасный. Я же еще читаю его рецензии со спектаклями. Черт знает что писали о Мейерхольде. Любого, кто хоть что-то понимал, это приводило в бешенство.

{199} Вкус у Эфроса безупречный, это у Любимова вдруг может быть безвкусица (плохи его композиции по поэтам). Но вот Мейерхольд клал меня на обе лопатки всегда: всегда все оказывалось результатом реальной фантазии, а тут задняя мысль чудится.

… Андреев грубый, но очень «эффективный». Я видел потрясающий спектакль «Дни нашей жизни» у Завадского очень давно: сталинская идея была рассредоточить московские театры по периферии. МХАТ 2‑ й не захотел в Киев, и его закрыли за «нехудожественность». Актеры многие пропали: Дурасова, Дейкун, Готовцев. А Завадский уехал с театром в Ростов. Вернулись иными: не изыск, а другое. Потрясающе Плятт играл доктора, одного из клиентов Оль-Оль. Офицерик пьяный говорил: «Куда смотрит бог, бог виноват! » — и ведь так пронзало.

… Да, спектакль Равенских «Дни нашей жизни» был отвратительный. «Стиль рюс», и кончалось все колокольнями московскими с Воробьевых гор. Это же страшно неверно. Ведь, по существу, пьеса эта — богоборческая. Нет никакого оправдания тому кромешному ужасу, который делается.

Спектакль в театре Завадского был незабываемый. Ставил не Завадский, он это не умел < режиссер М. Е. Лишин, 1938 г. >. Там героя, этого студента, играли два актера, тогда равно знаменитых начинающих — Фивейский и Мордвинов. Мордвинов был крупнее, Фивейский потом просто как-то исчез, но эту роль играл лучше, и я его больше всего видел, и все хотел поймать Мордвинова. У Мордвинова роль была не сделана; я все ждал момента, когда он наливает водку, на вершине страдания, и песня «Быстры как волны дни нашей жизни». И действительно — вдруг, вразрез со всей, не сделанной, ролью — вспышка на этом моменте. Отчаяние. Андреев очень сильный.

Марецкая играла мать — ужасную, андреевскую. Посмотрите, если сможете, «Член правительства» с Марецкой. Это малотеатровское явление по фантастической жизненности образа, и вы многое поймете из первого периода советской жизни — с 1917 по 1929 год, и из чего что дальше. А героинь таких я в жизни сам видел десятки.

Хороший, мастерский у Равенских спектакль «Власть тьмы». Вообще, кто знает, видит, что это околомейерхольдовское явление. Но после «Дней нашей жизни» он перестал для меня существовать.

Надя, мне кажется, вы хотите писать лишь о явлениях, которые вы внутренне принимаете. Но, по-моему, нужно писать о проблеме с разных точек зрения на нее.

… Да, Блок самый значительный писатель XX века, я считаю. Он выше Горького, тот многого не понимал из того, что видел Блок.

{200} 01. 06. < В связи с моей подготовкой его примечаний к «Театру» Блока в большой серии «Библиотеки поэта». > … Надя, я хорошо знаю Блока, могу представить его ходы внутренние. Он был мистический педант. Для него много значило количество точек в многоточии, и он обосновывал, почему нужно четыре, а не три, например. Поэтому, если без запятой в обращении, значит, так нужно было. За два месяца до смерти Блок пересмотрел и подготовил весь свой архив… Я думаю, что он умер именно потому, что сам решил, что жизнь его кончена.