Часть третья 5 страница

- Продолжай, не стесняйся! - закричал Эндрью. - Выложи мне все мои недостатки, раз ты уже начала! Подозрителен! Завистлив! Уж кому же знать меня, если не тебе! Да и еще один грех - я слишком молод, не так ли? Восьмидесятилетний Экхарт уже поставил это мне на вид.

Пауза. Эндрью ожидал, что Кристин будет продолжать спор. Но, не дождавшись, спросил раздраженно:

- А почему мне, собственно, завидовать Луэллину?

- Потому что он такой мастер своего дела, так много знает... ну, и больше всего потому, что у него столько всяких высоких званий.

- В то время как я только ничтожный бакалавр медицины шотландского университета! О Господи! Теперь я знаю твое истинное мнение обо мне! - Он в гневе соскочил с постели и, как был, в пижаме, принялся ходить по спальне. - Но какое значение имеют эти почетные звания и степени? Чистейшая мишура! Важен метод, способности к клинической работе. Я не верю во всю эту чепуху, которую нам подносят в учебниках. Я верю только в то, что слышу при помощи моего стетоскопа. А это - очень много, имей в виду, если ты этого не знала. Мои наблюдения над больными углекопами начинают открывать мне важные вещи. Может быть, я в один прекрасный день очень вас удивлю, миледи! Черт возьми, недурное положение вещей, когда человек просыпается в одно воскресное утро, и его жена ему заявляет, что он невежда!

Сидя в постели, Кристин достала свои принадлежности для маникюра и принялась полировать ногти, ожидая, пока Эндрью кончит.

- Ничего подобного я не говорила, Эндрью. - Ее спокойный тон еще больше разозлил Эндрью. - Просто ты, мой друг, не желаешь всю жизнь оставаться в ассистентах. Ты хочешь, чтобы люди тебя слушали, обратили внимание на твою работу, твои идеи... ну, ты понимаешь, что я хочу сказать. Будь у тебя какая-нибудь действительно солидная ученая степень - доктора медицины или... ну, хотя бы члена Королевского терапевтического общества, это бы создало тебе положение.

- Члена Королевского терапевтического общества, - повторил он машинально. - Так вот что самостоятельно придумала эта маленькая женщина!.. Недурно после практики в шахтерском поселке! - Он говорил с убийственной иронией. - Как ты не понимаешь, что это звание дается только венценосцам Европы!

Он хлопнул дверью и ушел в ванную бриться. Но через пять минут опять появился в спальне с покаянным и взволнованным видом. Подбородок был выбрит только наполовину, другая половина намылена.

- Так ты думаешь, что я бы мог этого добиться, Крис? Ты совершенно права. Нехватает только нескольких новых званий на дощечке с моей фамилией, и наше дело в шляпе! Но экзамен на Ч. К. Т. О. - самый трудный из всех экзаменов на медицинскую степень. Это... это престо убийственная штука! И все же... я думаю... погоди, я разыщу все подробности в справочнике.

Он помчался вниз за медицинским справочником. Когда он воротился, лицо его выражали сильнее разочарование.

- Безнадежнее дело! - пробурчал он огорченно. - Придется на него махнуть рукой. Я тебе говорил, что это немыслимый экзамен. Предварительно дается письменная работа на иностранных языках. На четырех языках - латинском, французском, греческом и немецком - и два из них обязательны! А я языков не знаю. Мне знакома только кухонная латынь - misce, alba, mitte decem. Что касается французского...

Кристин не отвечала. Наступило молчание. Эндрью стоял у окна, мрачно глядя на пустынную дорогу. Наконец он обернулся, хмурый, взволнованный, не в силах расстаться с заманчивой мыслью.

- Черт возьми, Крис, а почему бы мне не изучить эти языки для экзамена?

Маникюрные ножницы и пилочки полетели на пол. Кристин вскочила с постели и стиснула мужа в объятиях.

- Вот этого самого я и ждала от тебя, милый! Вот теперь заговорил настоящий Эндрью. Я... я, пожалуй, могла бы тебе помочь, не забывай, что твоя старушка - отставная учительница!

Они весь день возбужденно строили планы. Троллоп, Чехов и Достоевский были перетащены в запасную спальню, а гостиная очищена для предстоящих занятий. И в этот же вечер Кристин приступила к обучению мужа. То же самое было и на другой и на третий день...

Порой Эндрью это представлялось в высшей степени комичным. Он, казалось, слышал издалека насмешливый хохот богов. Сидя за столом подле жены в глухом уэльском городке шахтеров, бормоча за ней " caput, capitis" или " Маdame, est il possible, que... ", продираясь сквозь гущу склонений, неправильных глаголов или читая вслух Тацита и какую-то патриотическую хрестоматию " Pro Patria", откопанную ими, он иногда вдруг болезненно вздрагивал и откидывался на стуле при мысли: " Что, если бы Луэллин мог нас увидеть сейчас - то-то посмеялся бы! А ведь это еще только начало, еще предстоят все медицинские предметы! "

К концу второго месяца в " Вейл Вью" стали периодически прибывать целые пачки книг из лондонского отделения Интернациональной медицинской библиотеки. Эндрью начал с того, на чем он остановился, выйдя из колледжа. Очень скоро он обнаружил, что слишком многому недоучился. Он был ошеломлен открытием, как далеко за это время ушла вперед биохимия в ее применении к терапии.

Он узнавал о существовании почечных порогов, мочевины крови, об основном обмене веществ, об ошибочности пробы на белок. И когда обрушился этот краеугольный камень его студенческих лет, он простонал вслух:

- Крис! Я ничего не знаю. Это меня убивает!

Практика отнимала весь день. Для занятий оставались лишь долгие ночи. Подбадривая себя черным кофе и мокрым полотенцем на голове, Эндрью упорно трудился, читая до рассвета. Когда же, наконец, измученный, валился па постель, он часто не мог уснуть. А порой, уснув, просыпался весь в поту от ночного кошмара, и голова его пылала, как в огне, от формул, научных терминов и какой-то идиотской мешанины французских слов, которые давались ему с трудом.

Он курил слишком много, терял в весе, осунулся. А Кристин была с ним, неизменно, безмолвно, не мешая ему говорить, чертить диаграммы, объяснять словами, от которых язык сломаешь, поразительные, необычайные, увлекательно-интересные избирательные функции почечных канальцев. Она не мешала ему кричать, жестикулировать, а когда нервы у него развинтились, то и осыпать ее оскорблениями. К одиннадцати часам, когда она приносила ему свежего кофе, у него появлялась потребность ворчать:

- Почему ты не можешь оставить меня в покое? Для чего мне это пойло? Кофеин - дрянной наркотик... Ты знаешь, что я себя убиваю, не так ли? И все это ради тебя. А ты настойчива. Ты, как тюремщица, входишь и выходишь, принося заключенному похлебку. Никогда я не получу этого проклятого звания. Сотни людей пытаются, его получить, работая в Вест-Энде Лондона, в больших клиниках, а я являюсь из Эберло, ха-ха! - истерический смех, - от милейшего Общества врачебной помощи! О Боже! Я так устал и уверен, что меня сегодня ночью вызовут на роды в Сифен-роу...

Кристин была более стойким борцом, чем он. Она отличалась душевной уравновешенностью, которая помогала им обоим переносить любой кризис. Она тоже была вспыльчива, но умела сдерживаться. Она вела себя самоотверженно: отказывалась от всех приглашений Воонов, перестала посещать концерты в зале Общества трезвости. Как бы плохо они ни спали, она неизменно вставала рано, одевалась аккуратно, и завтрак у нее поспевал как раз к тому времени, когда Эндрью сходил вниз, волоча ноги, небритый и с первой утренней папиросой в зубах.

Так прошло полгода. И вдруг неожиданно тетка Кристин, жившая в Бридлингтоне, заболела. Кристин получила от нее письмо с просьбой приехать. Показывая это письмо мужу, она сразу же объявила, что не может его оставить. Но Эндрью, угрюмо согнувшись над своей ветчиной, пробормотал:

- А я хочу, чтобы ты поехала, Крис. Я буду заниматься лучше без тебя. В последнее время мы начали действовать друг другу на нервы. Ты меня извини... но это будет самое лучшее.

И в конце недели Кристин неохотно уехала. Не прошло и суток с ее отъезда, как Эндрью понял свою ошибку. Без нее жизнь стала мучением. Дженни, несмотря на то, что делала все по подробно разработанной Кристин инструкции, постоянно его раздражала. Но настоящей причиной этого раздражения была не стряпня Дженни, не остывший кофе, не плохо постланная постель - причиной было отсутствие Кристин, сознание, что ее нет в доме, невозможность кликнуть ее, тоска по ней. Он ловил себя на том, что теряет напрасно целые часы, тупо глядя на книги и думая о жене.

Через две недели она известила его телеграммой, что возвращается. Эндрью бросил занятия и стал готовиться к ее приезду. Все казалось ему недостаточно хорошо, недостаточно нарядно для того, чтобы отметить их свидание. Времени у него оставалось немного, но он быстро все обдумал и поспешил в город за покупками. Прежде всего купил букет роз. В рыбной лавке Кендрика ему посчастливилось найти свежего омара, только этим утром пойманного. Он поторопился купить его, боясь, как бы миссис Воон (для которой Кендрик в первую очередь оставлял такие деликатесы) не позвонила и не предупредила его. Потом он купил большой запас льда, сходил к зеленщику за салатом и, наконец, с трепетом заказал бутылку мозельвейна, за качество которого ручался Ламперт, хозяин бакалейной лавки на площади.

После чая он отпустил Дженни, потому что чувствовал на себе любопытные взгляды ее юных очей. Когда она ушла, он принялся за работу: с любовной старательностью приготовил салат из омара; цинковое ведро, принесенное из чулана, наполнил льдом и поставил туда вино. Цветы причинили ему неожиданное затруднение, так как Дженни заперла шкаф под лестницей, где хранились все вазы, и спрятала ключ. Но Эндрью справился и с этим затруднением, поставив часть роз в кувшин, а остальные - в стаканчик для зубной щетки из туалетного прибора Кристин. Это внесло даже некоторое разнообразие.

Наконец, все приготовления были окончены: ужин, цветы, вино во льду, и он, сияя, осмотрел все в последний раз. После вечернего приема больных, в половине десятого он помчался встречать Кристин на Верхнюю станцию. Это было похоже на первую влюбленность, - все было так ново, так изумительно. Он нежно вел Кристин на пир любви. Вечер был жаркий и тихий. Луна сияла над ними. Эндрью забыл о сложных случаях нарушения основного обмена веществ. Он говорил Кристин, что хотел бы очутиться с нею в Провансе или другом таком месте, в большом замке над озером. Он называл ее своей чудесной, милой девочкой. Он говорил, что вел себя по отношению к ней как грубое животное, но зато теперь, на весь остаток жизни, ляжет ей под ноги ковром - только не красным, так как она возражала против этого цвета. Еще многое он говорил ей. А к концу недели он уже требовал, чтобы она принесла ему ночные туфли.

Наступил август, пыльный и знойный. Теоретическая подготовка кончилась, и Эндрью стал лицом к лицу с необходимостью заняться лабораторной работой - главным образом по гистологии. Это казалось непреодолимой трудностью при тех условиях, в которых он находился. Кристин и тут помогла: она первая вспомнила о профессоре Челлисе и его связи с Кардиффским университетом. Когда Эндрью ему написал, Челлис немедленно ответил, многословно выражая готовность использовать для него свои знакомства в Отделе патологии. Он уверял, что Мэнсону очень понравится доктор Глин-Джонс, отличный малый. Челлис кончал письмо восторженным приветствием Кристин.

- Этим я обязан тебе, Крис. Вот что значит иметь знакомства. А я чуть-чуть не увильнул от встречи с Челлисом в тот вечер у Воонов. Этот попрыгун, оказывается, славный малый. Но все же терпеть не могу просить чьих-либо услуг. И потом - чего это он вздумал посылать тебе нежные приветы?

В середине августа в " Вейл Вью" появился старый красный мотоциклет - низенькая машина до ужаса непрофессионального вида, которую в объявлении о продаже ее владелец называл " слишком даже быстрой". В жаркие летние месяцы Эндрью мог выкроить для своих личных нужд три дневных часа. И каждый день, сразу после завтрака, вниз по долине, к Кардиффу, до которого было тридцать миль, с шумом летела красная полоска мотоцикла. А около пяти часов та же красная полоска, но уже более пыльная, мчалась обратно к " Вейл Вью".

Шестьдесят миль по палящей жаре, а в промежутке - час работы над препаратами и образцами Глин-Джонса, когда руки, устанавливавшие микроскоп, часто дрожали еще после управления рулем, - все это за несколько недель очень утомило Эндрью. Для Кристин самым волнующим моментом всей безумной авантюры бывал его отъезд, сопровождавшийся треском мотоцикла, потом тревожное ожидание первого слабого шума, возвещавшего его возвращение. Она все время боялась, как бы с Эндрью не случилось чего дорогой, когда он несется на этой адской машине.

Несмотря на вечную спешку, Эндрью иногда привозил ей из Кардиффа землянику. Они оставляли ее к ужину после вечернего приема. За чаем же Эндрью сидел с красными глазами и пересохшей от пыли глоткой, мрачно удивляясь, как у него не оборвались кишки от тряски, и спрашивая себя, успеет ли он до амбулаторного приема сделать те два визита, куда его вызвали во время отсутствия.

Но, наконец, наступил день последней поездки в Кардифф. Глину-Джонсу нечего было больше показывать. Эндрью знал уже напамять каждый препарат. Оставалось только зарегистрироваться и внести крупную сумму за разрешение держать экзамен.

Пятнадцатого октября Эндрью один уехал в Лондон. Кристин проводила его на станцию. Теперь, когда событие было так близко, удивительное спокойствие сошло на Эндрью. Казалось, все его нетерпение, напряжение, почти истерические взрывы гнева давно позади и не вернутся. Мозг его был в каком-то отупении. Ему казалось, что он ничего не помнит.

Однако на следующий день, когда начались письменные испытания в Терапевтическом институте, он принялся писать с какой-то слепой автоматичностью. Он писал, писал, ни разу не взглянув на часы, исписывая страницу за страницей, пока голова у него не пошла кругом.

Он снял номер в " Музеум-отеле", где они с Кристин останавливались во время их первой поездки в Лондон. Здесь было очень дешево. Но кормили скверно, и это окончательно испортило его и без того расстроенное пищеварение.. Пришлось перейти на диету, состоявшую из одного только горячего молока с солодом. Стакан молока в кафе составлял его завтрак. Занятый только экзаменами, он жил, как во сне. Ему и в голову не приходило сходить куда-нибудь развлечься. Он вряд ли замечал людей на улицах. Иногда, чтобы проветриться, он ездил куда-нибудь на верхней площадке омнибуса.

После письменных испытаний начались практические и устные, а их Эндрью боялся больше всего. Экзаменовалось человек двадцать, все старше его и все люди солидные, уверенные в себе. Например, его сосед, некто Гаррисон, с которым он раз-другой беседовал, был бакалавром хирургии Оксфордского университета, работал в амбулатории больницы Ст. -Джонс и имел свой кабинет на Брукстрит. Сравнивая изысканные манеры Гаррисона и его внушительный вид человека, занимающего прочное положение, со своей провинциальной неуклюжестью, Эндрью чувствовал, что у него очень мало шансов произвести на экзаменаторов благоприятное впечатление.

Практические испытания в Южнолондонской больнице прошли, как ему казалось, довольно хорошо. Ему достался случай бронхоэктаза[16] у мальчика лет четырнадцати, и так как он долго занимался легочными болезнями, то счел это удачей. Он сознавал, что написал хороший отчет. Но когда дошло до устных экзаменов, счастье, казалось, круто ему изменило. Устные экзамены в Терапевтическом институте имели свои особенности. Два дня подряд каждого кандидата по очереди экзаменовали два разных экзаменатора. Если к концу первой сессии кандидат признавался неподходящим, ему вручалось вежливое письменное сообщение, что он может больше не являться. К своему ужасу, Эндрью увидел, что первым его будет экзаменовать человек, о котором Гаррисон говорил со страхом, - доктор Морис Гэдсби.

Гэдсби представлял собой щуплого и малорослого человека с растрепанными черными усиками и маленькими противными глазками. Недавно избранный членом коллегии, он не обладал снисходительностью более старых экзаменаторов и как будто нарочно старался провалить тех, кто у него экзаменовался. Высоко подняв брови, он оглядел Эндрью и положил перед ним шесть препаратов. Пять из них Эндрью определил верно, а шестого не узнал. И Гэдсби сосредоточил свое внимание именно на этом шестом. В течение пяти минут он терзал Эндрью этим препаратом, который оказался яйцом какого-то малоизвестного африканского паразита. Потом вяло, безучастно отослал его к следующему экзаменатору, сэру Роберту Эбби.

Эндрью встал и перешел через комнату, бледный, с громко стучавшим сердцем. Исчезла вся та усталость, инертность, которые владели им в начале экзаменационной недели. Ему до отчаяния хотелось выдержать экзамен. Но он был убежден, что Гэдсби его " срезал". Он поднял глаза и увидел, что Роберт Эбби смотрит на него с дружелюбной, полунасмешливой улыбкой.

- Что такое с вами? - спросил Эбби неожиданно.

- Ничего, сэр, - замялся Эндрью. - Я, кажется, плохо отвечал доктору Гэдсби, вот и все.

- Это не имеет значения. Просмотрите вот эти препараты. Потом скажите, что вы о них думаете.

И Эбби ободряюще улыбнулся. Это был гладко выбритый краснолицый мужчина лет шестидесяти пяти, с высоким лбом и насмешливо выдвинутой верхней губой. Эбби был теперь одним из наиболее известных в Европе врачей, в молодости же он знал нужду, и ему пришлось вести упорную борьбу, когда, приехав в Лондон из родного Лидса и не имея ничего за душой, кроме доброго имени, которое он заслужил у себя в провинции, натолкнулся в столице на предубеждение и вражду. Незаметно поглядывая на Эндрью, он заметил его плохо сшитый костюм, мягкие воротничок и сорочку, дешевый, неумело завязанный галстук, а главное - напряженно-сосредоточенное, стремительное выражение его серьезного лица, и вспомнил дни своей собственной молодости. Сердце его инстинктивно протянулось навстречу этому не похожему на других кандидату, и, просмотрев лежавший перед ним лист, он с удовольствием убедился, что отметки Эндрью, в особенности последняя, за практическую работу, были выше среднего.

Тем временем Эндрью, устремив глаза на поставленные перед ним стеклянные банки, кое-как, с запинками, давал объяснения относительно их содержимого.

- Хорошо, - прервал его неожиданно Эбби. Он взял в руки один из препаратов - аневризм восходящей аорты - и стал дружеским тоном спрашивать о нем Эндрью. Его вопросы, сначала простые, постепенно захватывали все более широкую область, пока, в конце концов, не коснулись новейшего специфического лечения путем прививки малярии. Эндрью, ободренный доброжелательным обращением с ним Эбби, развернулся и отвечал хорошо.

Наконец Эбби сказал, ставя обратно банку:

- А известно вам что-нибудь об истории аневризма?

- Амбруаз Паре, - начал Эндрью, и Эбби уже было одобрительно закивал головой, - Амбруаз Паре считается первым, открывшим эту болезнь.

Лицо Эбби выразило удивление:

- Почему " считается", доктор Мэнсон? Паре действительно открыл аневризм.

Эндрью покраснел, потом побледнел, но, очертя голову, ринулся в спор:

- Да, сэр, так говорят учебники. Вы найдете это в каждой книге, я сам видел это в шести, нарочно подсчитал. - Он торопливо перевел дух. - Но мне случилось читать Цельса[17], когда я повторял латынь, и я встретил у него слово " aneurismus". Цельс знал о существовании такого явления. И описал его подробно. А это было за тринадцать столетий до Амбруаза Паре.

Последовала пауза, Эндрью поднял глаза, ожидая добродушно-иронической реплики, но Эбби смотрел на него со странным выражением.

- Доктор Мэнсон, - сказал он наконец, - вы первый человек в этом экзаменационном зале, от которого я услыхал нечто не шаблонное, верное и новое для меня. Поздравляю вас!

Эндрью снова густо покраснел.

- Скажите мне еще одно - просто чтобы удовлетворить мое личное любопытство, - продолжал Эбби. - Что является вашим принципом, так сказать, основным правилом, которым вы руководитесь в своей профессиональной практике?

Наступило молчание, во время которого Эндрью усиленно размышлял. Наконец, чувствуя, что этим молчанием он портит благоприятное впечатление, которое произвел, он несвязно пробормотал:

- Я думаю... я всегда твержу себе: ничего не считать аксиомой.

- Благодарю вас, доктор Мэнсон.

Когда Эндрью вышел, Эбби потянулся за пером. Он чувствовал себя снова молодым и в подозрительно-сентиментальном настроении. Он думал: " Скажи он мне, что он стремится исцелять людей, помогать страждующему человечеству, - я бы его провалил уже просто, чтобы отомстить за свое разочарование".

Как бы там ни было, а Эбби поставил неслыханно высокую отметку, 100, против имени Эндрью Мэнсона. Разумеется, если бы он мог, поставив отметку, сбежать (как он красноречиво размышлял про себя), эта цифра была бы удвоена.

Несколько минут спустя Эндрью сошел вниз вместе с остальными кандидатами. Внизу у лестницы стоял швейцар в ливрее с пачкой конвертов в руках. Когда кандидаты проходили мимо, он вручал каждому конверт с его именем. Гаррисон, шедший перед Эндрью, торопливо вскрыл свой. Он изменился в лице и сказал быстро: " Оказывается, я завтра могу не являться! - Затем с вымученной улыбкой: - А как вы? " У Эндрью дрожали пальцы. Он едва мог прочитать бумажку. Ошеломленный, он слышал, как Гаррисон его поздравляет. Значит, у него еще есть надежда. Он пошел в кафе и выпил молока с солодом. Нервы его были сильно взвинчены, он твердил про себя: " Если я теперь, после всего, не выдержу экзаменов, я... я брошусь под автобус".

Прошел еще один мучительный день. Осталось меньше половины экзаменующихся, и поговаривали, что из этих оставшихся добрая половина будет провалена. Эндрью не имел представления, какие у него отметки - хорошие или плохие. Он знал одно - что голова у него болит невыносимо, что ноги - ледяные, а внутри - пустота.

Наконец все кончилось. В четыре часа Эндрью вышел из раздевальни, измученный и расстроенный, падевая на ходу пальто. Вдруг он увидел Эбби, стоявшего перед большим камином в вестибюле. Он хотел пройти мимо. Но Эбби почему-то протянул ему руку, улыбнулся и заговорил с ним, сказав... сказав, что он выдержал экзамены.

О Боже, так, значит, победа! Он добился своего! Он сразу ожил, чудесным образом ожил, головную боль как рукой сняло, вся усталость была забыта. Он мчался к ближайшему почтовому отделению, а сердце в нем пело, ликовало, как безумное. Выдержал, победил, он, пришедший сюда не из Вест-Энда, и из поселка шахтеров в далекой глуши. Его подхватила бурная волна восторга. Значит, не напрасны были долгие ночи, сумасшедшая скачка в Кардифф, изнурительные часы зубрежки!

Он летел, как пуля, продираясь сквозь толпу, лавируя между колесами такси и автобусов. Глаза его сияли. Он мчался телеграфировать Кристин весть о чуде.

Поезд из Лондона, опоздав на полчаса, прибыл около полуночи. Всю дорогу вверх по ущелью паровоз боролся с резким встречным ветром, и в Эберло, когда Эндрью вышел из вагона на платформу, ураган чуть не сбил его с ног. Вокзал был безлюден. Молодые тополя, высаженные в ряд у входа, при каждом порыве ветра гнулись со свистом, как лук. Звезды над головой сверкали ярким блеском, точно отполированные.

Эндрью пошел по Вокзальной улице. Борьба с ветром бодрила тело, пьянила душу весельем. Он был полон сознанием своего успеха, своей связи отныне с миром великих и мудрых столпов медицины, в ушах его звучали слова сэра Роберта Эбби; ему не терпелось поскорее увидеть Кристин, чтобы рассказать ей обо всем, обо всем решительно. Из телеграммы она уже знает радостную новость. Но теперь ему хотелось поделиться с нею своими впечатлениями, сообщить все подробности. Шагая с опущенной головой по Толгартстрит, он вдруг услышал, что за ним бежит кто-то. Человек догонял его, тяжело дыша, но громкий топот его сапог по мостовой совершенно терялся в реве урагана, так что он казался бегущей тенью. Эндрью инстинктивно остановился.

Когда человек подошел ближе, он узнал Франка Дэвиса, санитара из антрацитовой шахты № 3, который прошлой весной вместе с другими проходил у него на участке курс первой помощи. И в то же самое мгновение Дэвис увидел Эндрью.

- А я шел за вами, доктор. К вам домой. Ветер начисто снес провода, так что... - Порыв ветра унес остальные его слова.

- Что случилось? - прокричал Эндрью.

- Обвал в номере третьем. - Дэвис сложил ладони трубкой у самого уха Мэнсона. - Одного из наших парней почти засыпало там. Его, видно, не могут вытащить. Это Сэм Бивен, он в вашем списке. Идите скорее к нему, доктор, да смотрите, будьте осторожны.

Эндрью прошел несколько шагов рядом с Дэвисом, но вдруг остановился под влиянием внезапной мысли.

- Мне нужна моя сумка, - прокричал он в ухо Дэвису. - Сбегайте ко мне домой и принесите ее. А я пойду в шахту номер три. И вот что, Франк, - скажите моей жене, куда я пошел.

Пройдя по запасным железнодорожным путям и по Рос-лейн, подгоняемый ветром в спину, он за четыре минуты добрался до шахты № 3. На спасательной станции его дожидались помощник смотрителя и трое рабочих. При виде его озабоченное лицо помощника смотрителя немного прояснилось.

- Слава Богу, вы пришли, доктор. Наделала нам хлопот эта буря. А в довершение всего - скверный обвал. Никто, к счастью, не убит, но одному парню пригвоздило руку. Мы не можем его вытащить ни на дюйм. А кровля совсем ненадежна.

Они пошли к подъемной шахте. Двое рабочих несли носилки с привязанными к ним лубками, а третий - деревянный ящик со всем необходимым для подачи первой помощи. Когда они входили в клеть, через двор перебежал еще кто-то. Это был Дэвис, запыхавшийся, с сумкой Эндрью в руках.

- Быстро же вы сбегали, Франк, - сказал Мэнсон, когда Дэвис присел подле него на корточках в клети.

Дэвис только головой кивнул: он не мог вымолвить ни слова. Раздался лязг, одно мгновение клеть качалась, точно в нерешимости, потом полетела вниз, на дно шахты.

Все вышли и потянулись гуськом: помощник смотрителя впереди, за ним Эндрью, Дэвис, все еще несший сумку, и трое рабочих.

Эндрью уже бывал в копях, он привык к высоким сводчатым пещерам в рудниках Блэнелли, где гулко раскатывается эхо, к длинным темным коридорам глубоко под землей, которые образуются там, где руду вынимают из ее ложа, долбя и взрывая ее. Но шахта № 3 была старая, с длинной, извилистой откаточной дорогой, ведущей к выработкам. Откаточный путь представлял собой не столько проход, сколько нору с низко нависшей липкой кровлей, с которой текла вода. Сквозь эту-то нору они сейчас пробирались ползком, часто на четвереньках, на протяжении почти полумили. Вдруг лампа, которую нес помощник смотрителя, остановилась в воздухе как раз перед глазами Эндрью, и он понял, что они пришли.

Медленно пополз он вперед. Трое рабочих, лежа на животе в тупике этого подземного коридора, старались, как могли, привести в чувство своего товарища, который лежал бесформенной кучей: тело откатилось в сторону, а одно плечо было отогнуто назад и скрыто среди массы обломков породы, разбросанных вокруг. Рядом с засыпанным рабочим валялись его инструменты, две перевернутые жестянки с едой, сброшенные куртки.

- Ну, что там, ребята? - спросил помощник смотрителя; понизив голос.

- Никак его не сдвинуть с места, - говоривший повернул к ним грязное вспотевшее лицо. - Мы уже всячески пробовали.

- А вы больше не пробуйте, - сказал помощник, метнув быстрый взгляд на кровлю. - Здесь доктор. Отодвиньтесь немного назад, ребята, дайте нам подойти. Я бы на вашем месте отполз как можно дальше.

Трое рабочих отползли из тупика, и когда они с трудом протиснулись мимо Эндрью, он шагнул вперед. На один короткий миг в голове его промелькнуло воспоминание о недавнем экзамене, он подумал об успехах биохимии, звучной терминологии, ученых фразах. Таких случаев, как этот, они не предусматривали.

Сэм Бивен был уже в полном сознании, но лицо у него под слоем пыли было измученное. Он сделал слабую попытку улыбнуться Мэнсону.

- Что, доктор, опять практикуетесь на мне в подаче первой помощи? - Бивен также учился на курсах скорой помощи, и часто его использовали в качестве манекена, на котором все учились делать перевязки,

Эндрью подошел к нему. При свете лампочки, которую помощник смотрителя держал над его плечом, он ощупал пострадавшего. Все тело Бивена было свободно, за исключением левого предплечья, которое было придавлено и размозжено громадной тяжестью обвалившейся глыбы, державшей его в плену.

Эндрью сразу увидел, что единственный способ освободить Бивена - ампутировать руку. И Бивен, напрягая помутившиеся от боли глаза, прочел это решение на лице Эндрью в тот самый миг, когда оно было принято.

- Делайте, что надо, доктор, - пробормотал он. - Только поскорее вытащите меня отсюда.

- Не беспокойтесь, Сэм, - сказал Эндрью. - Я вас сейчас усыплю. А когда вы проснетесь, вы уже будете у себя дома в кровати.

Лежа плашмя в луже грязи, под двухфутовой кровлей, он сбросил пальто, свернул его и положил Бивену под голову. Потом засучил рукава и попросил, чтобы ему подали его сумку. Помощник смотрителя протянул ее ему и при этом шепнул на ухо.

- Ради Бога, поторопитесь, доктор. Эта кровля нас задавит раньше, чем мы успеем опомниться.

Эндрью раскрыл сумку и тотчас почуял запах хлороформа. Еще раньше, чем он сунул руку внутрь и нащупал острый край разбитого стекла, он уже знал, в чем дело. Франк Дэвис, спеша на рудник, впопыхах уронил сумку, Склянка с хлороформом разбилась, содержимое ее разлилось.