Часть третья 2 страница

- Ничего не хочу больше слышать о письме! - замахал руками Айзекc. - Сделка расторгнута. Никогда в жизни я еще не встречал таких клиентов, как вы. Мы привыкли иметь дело с приятными молодоженами, с которыми можно сговориться. А вы сначала оскорбили моего мистера Клэппа, потом мистер Смит ничего не мог с вами поделать, потом вы являетесь сюда и расстраиваете меня заявлениями о каких-то расходах на проезд. У нас с вами дело не выйдет, доктор Мэнсон. Можете поискать в других местах более выгодных условий.

Кристин в панике посмотрела на Эндрью глазами, полными отчаянной мольбы. Ей казалось, что все пропало. Ее ужасный муж испортил все то, чего с таким трудом добился. Но Эндрью, словно не замечая ее, угрюмо закрыл бумажник и положил в карман.

- Очень хорошо, мистер Айзекc. Мы с вами распрощаемся. Но имейте в виду, все мои пациенты и знакомые услышат от меня о вашей фирме не слишком хороший отзыв. А практика у меня обширная. И такие вещи живо распространяются. Все узнают, как вы нам предлагали приехать в Лондон, обещав оплатить проезд, а когда мы...

- Стойте, стойте! - завопил Айзекc, как безумный, - Сколько вам стоил проезд? Уплатите им, мистер Смит. Уплатите им, уплатите! И пусть они не говорят, что фирма " Ридженси" не выполняет своих обещаний. Ну вот. Теперь вы довольны?

- Благодарю, мистер Айзекc. Вполне. Итак, мы ждем доставки в пятницу. Будьте здоровы, мистер Айзекc.

Эндрью важно пожал руку мистеру Айзексу и вместе с Кристин поспешил к выходу. На улице еще дожидался древний лимузин, в котором они приехали с вокзала, и Эндрью с таким видом, как будто он сейчас дал фирме " Ридженси" самый крупный заказ за все время ее существования, крикнул:

- Везите нас в " Музеум-отель", шофер!

Автомобиль тотчас двинулся, увозя их без всякой помехи из Ист-Энда по направлению к Блумсбери. Кристин, крепко сжимая руку Эндрью, понемногу приходила в себя.

- Ох, милый, - шепнула она, - ты вел себя замечательно... А я уже было думала...

Он покачал головой, все еще с той же упрямой складкой у рта.

- Они испугались неприятностей, эти людишки. Ведь у меня было в руках их обещание, письменное обещание... - Он обернулся к ней с горящими глазами. - Дело вовсе не в каких-то идиотских расходах на проезд, ты это знаешь. Дело в принципе. Люди должны держать слово. Мне показалось подозрительным уже одно то, как нас встретили; за версту было видно, что они думают: " Ага, пара зеленых новичков, - значит, легкая нажива". Фу, и даже эта сигара, которую мне сунули, все это пахло надувательством!

- Ну, как бы там ни было, а мы достали то, что нам нужно, - примирительно заметила Кристин.

Он кивнул головой. В эту минуту нервы у него были еще слишком напряжены, он слишком кипел негодованием, чтобы видеть забавную сторону всего приключения. Но когда они очутились в номере гостиницы, он уже был способен оценить комизм положения. Растянувшись на кровати с папиросой в зубах и наблюдая, как Кристин причесывается, он неожиданно начал смеяться. Он хохотал так, что заразил и Кристин.

- Какое у этого Айзекса было лицо!.. - выкрикивал он, смеясь до колик. - Ох, и умора же!..

- А помнишь... когда ты... когда ты потребовал у него оплатить проезд... - вторила ему Кристин, задыхаясь.

- " Мы не можем так делать дела"... - Новый взрыв смеха. - " Я не верблюд". О Господи! Верблюд!..

- Да, милый. - С гребнем в руке, Кристин подошла к постели, плача от смеха, едва выговаривая слова. - Но смешнее всего было то, что ты все время твердил: " Вот здесь у меня письмо, где написано черным по белому", когда я... когда я... - ох, не могу! - когда я знала все время, что ты оставил письмо дома на камине!

Эндрью, сев, уставился на нее, затем снова опрокинулся навзничь, воя от смеха. Он катался по постели, затыкал рот подушкой, обессилев, потеряв всякую власть над собой, а Кристин, прислонясь к туалетному столу, вся тряслась от хохота, лихорадочно умоляя Эндрью перестать, иначе она сейчас умрет.

Когда они, наконец, успокоились, они оделись и отправились в театр. Выбор был предоставлен Кристин, и она захотела посмотреть " Святую Иоанну", сказав, что всю жизнь мечтала увидеть на сцене какую-нибудь из пьес Шоу.

Сидя рядом с ней в набитом людьми партере, он не столько смотрел на сцену (потом он говорил Кристин, что пьеса чересчур историческая и вообще непонятно, что собственно воображает о себе этот Шоу), сколько любовался слегка порозовевшим от возбуждения лицом увлеченной Кристин. В первый раз они были вместе в театре. " Что же, - говорил он себе, - и не в последний". Глаза его блуждали по переполненному залу. Когда-нибудь они с Кристин снова придут сюда и будут сидеть не в последнем ряду партера, а в одной из вон тех лож. Об этом уж он постарается. Он себя покажет! Кристин будет в открытом вечернем туалете, люди будут глазеть на него, подталкивая друг друга: " Это Мэнсон. Знаете, тот врач, что написал знаменитую книгу о легочных болезнях"... Эндрью вдруг резко одернул себя и в смущении отправился покупать Кристин мороженое, так как наступил антракт.

В этот вечер он тратил деньги с безоглядной щедростью. Выйдя из театра, они совсем растерялись, ошеломленные ярким светом огней, толчеей автобусов, бурлившей вокруг толпой. Но Эндрью повелительно поднял руку. Благополучно водворившись в такси, они доехали до гостиницы, в упоении воображая, что они первые открыли удобство лондонских такси.

После Лондона ветер в Эберло показался им особенно свежим и бодрящим. Выйдя в четверг утром из " Вейл Вью", чтобы в первый раз отправиться на работу, Эндрью ощущал на щеках его крепкую ласку. Радость так и звенела в его душе. Впереди - любимая работа, работа, которую он будет делать хорошо, честно, всегда руководствуясь, согласно своему принципу, научными методами.

Западная амбулатория, находившаяся в каких-нибудь четырехстах ярдах от его дома, представляла собой высокое сводчатое помещение, выложенное белым изразцом. Его главной и центральной частью была приемная. В глубине, отделенная от приемной передвижной решеткой, находилась аптека. Наверху имелись два кабинета: на двери одного было написано имя доктора Экхарта, на двери другого, свежевыкрашенной, красовалась странно поражающая надпись " Доктор Мэнсон".

Эндрью с радостным волнением увидел этот его собственный кабинет. Кабинет был невелик, но в нем стояли хороший письменный стол и кожаная кушетка для осмотра больных. Самолюбию Эндрью было приятно и то, что его уже ждало множество людей. Такое множество, что он решил сейчас же начать прием, вместо того чтобы, как он раньше намеревался, пойти знакомиться с доктором Экхартом и аптекарем Геджем.

Сев за стол, он крикнул, чтобы вошел первый в очереди. Это оказался рабочий, который сначала попросил справку о временной нетрудоспособности, потом, точно только что вспомнив, показал колено. Эндрью осмотрел его, нашел у него профессиональную болезнь горнорабочих - воспаление коленных связок - и выдал ему свидетельство.

Вошел второй больной. Он тоже потребовал справку о болезни; он страдал другой болезнью шахтеров - нистагмом[12]. Третий - опять справку, о бронхите. Четвертый - справку об ушибе локтя.

Эндрью встал, желая поскорее выяснить положение. Эти осмотры для выдачи справок о болезни отнимали очень много времени. Он подошел к двери и спросил:

- Сколько еще человек здесь пришло за свидетельствами? Встаньте, чтобы я мог вас сосчитать.

У кабинета ожидало человек сорок рабочих. Встали все. Эндрью торопливо соображал: на то, чтобы осмотреть их всех как следует, нужно добрую половину рабочего дня. Это невозможно. И он неохотно решил отложить более тщательный осмотр до другого раза.

Даже несмотря на это, он только в половине одиннадцатого отпустил последнего больного.

Он поднял глаза, так как в кабинет, громко топая, вошел пожилой мужчина среднего роста, с широким красным лицом и задорно торчавшей седой бородкой. Он слегка сутулился, так что голова его была наклонена вперед и придавала ему воинственный вид. Одет он был в штаны из полосатой бумажной ткани, гетры и теплую куртку, из туго набитых боковых карманов которой торчали трубка, носовой платок, яблоко, резиновый катетер. Он распространял вокруг себя запах лекарств, карболки и крепкого табака. Еще раньше, чем вошедший заговорил, Эндрью догадался, что это доктор Экхарт.

- Черт возьми, - начал Экхарт, не здороваясь и не протягивая руки, - где это вы болтались два дня? Мне пришлось работать за вас. Ну, да ладно, ничего. Не будем больше говорить об этом. Слава Богу, вы производите впечатление человека здорового и телом и духом. Трубку курите?

- Курю!

- И за это слава Богу. На скрипке играть умеете?

- Нет, не умею.

- Ну, и я не умею, но зато я отлично умею их делать. И еще я собираю коллекцию фарфора. Обо мне даже в одной книге написали. Как-нибудь, когда придете ко мне, я вам покажу. Я живу у самой амбулатории, вы, наверно, видели мой дом. Ну, а теперь пойдемте, я вас познакомлю с Геджем. Жалкий человек, но он свои недостатки сознает.

Эндрью прошел за Экхартом через приемную в аптеку, где Гедж поздоровался с ним угрюмым кивком головы. Это был долговязый, худой мужчина с лицом трупа, лысой головой, кое-где прикрытой прядями угольночерных волос, и уныло свисавшими баками того же цвета. На нем был короткий альпаговый пиджачок, позеленевший от времени и пролитых на пего лекарств, из которого торчали костлявые руки и лопатки, как у скелета. Лицо его выражало печаль, усталость, озлобление. Он производил впечатление самого разочарованного человека во всей вселенной. Когда вошел Эндрью, он отпустил последнего посетителя, швырнув ему через решетку коробочку пилюль с таким видом, как будто это отрава для крыс. " Будете ли вы принимать это или не будете - все равно умрете", - казалось, говорил он мысленно.

- Ну, - сказал весело Экхарт, окончив официальное представление, - теперь вы познакомились с Геджем и знаете самое худшее. Предупреждаю вас, он не верит ни во что-разве только в касторку и в Чарльза Брэдло[13]. Угодно вам еще что-нибудь узнать от меня?

- Меня тревожит, что приходится выдавать такое множество справок о болезни. Некоторые из этих молодцов, которых я сегодня осматривал, по-моему, вполне трудоспособны.

- Э, Лесли не мешал им отлынивать от работы, сколько они хотели. У него осмотреть пациента означало пощупать ему пульс в течение ровно двух секунд.

Эндрью возразил быстро:

- Что люди подумают о враче, который выдает направо и налево свидетельства о нетрудоспособности с такой легкостью, как будто это ярлычки с папиросных коробок?

Экхарт бросил на него быстрый взгляд и сказал напрямик:

- Будьте осторожны. Им не понравится, если вы откажетесь выдавать листки о болезни.

В первый и последний раз за все время Гедж вмешался в разговор, сказав мрачно:

- Добрая половина этих проклятых симулянтов совершенно здорова.

Весь остальной день, обходя больных, вызывавших его на дом, Эндрью волновался из-за справок о болезни. Визиты к больным были делом нелегким, так как он еще не знал улиц, не раз приходилось возвращаться и вторично проделывать тот же путь. К тому же его участок (во всяком случае большая его часть) расположен был по склону того самого Марди-хилл, о котором упоминал Том Кетлис, и от одного ряда домов к другому приходилось взбираться по крутому косогору.

Не успело время перейти за полдень, а уже размышления привели Эндрью к неприятному выводу. Он решил, что ни в коем случае не должен выдавать в сомнительных случаях справок о болезни. И в этот вечер отправился на вечерний прием в амбулаторию с тревожной, но упрямой морщинкой между бровей.

У его кабинета толпилось еще больше людей, чем утром, Первым вошел весь заплывший жиром огромный верзила, от которого сильно пахло пивом. По его виду можно было предположить, что он еще в своей жизни ни разу не проработал целого дня. Ему было лет пятьдесят. Сощурив свиные глазки, он оглядел Эндрью.

- Листок, - сказал он бесцеремонно.

- Для чего? - спросил Эндрью. - Чем больны?

- Стагм. - Он протянул руку. - Мое имя Ченкин. Бен Ченкин.

Уже самый тон его заставил Эндрью вспыхнуть от возмущения. Даже беглый осмотр убедил его, что у Ченкина нет никакого нистагма. Независимо от замечания, брошенного Геджем, он знал хорошо, что некоторые из старых шахтеров симулировали эту болезнь и годами получали пособие, на которое не имели права. Но сегодня вечером он захватил с собой офталмоскоп. Сейчас он проверит. И с этой мыслью он встал с места.

- Разденьтесь.

На этот раз вопрос: " Для чего? " задал Ченкин.

- Я должен вас осмотреть.

У Ченкина отвисла губа. Он не помнил, чтобы за все семь лет, которые здесь прослужил доктор Лесли, тот хоть раз его осмотрел. Неохотно, сердито стащил он куртку, фуфайку, полосатую - красную с синим - рубаху и обнажил волосатый торс со складками жира.

Эндрью долго и тщательно его осматривал, в особенности глаза, внимательно исследовал обе сетчатки при помощи крошечной электрической лампочки. Затем сказал резко:

- Одевайтесь, Ченкин.

Сел и начал писать свидетельство.

- Ха! - фыркнул иронически старый Бен. - Я же знал, что вы мне его дадите.

- Следующий, пожалуйста, - позвал Эндрью.

Ченкин почти вырвал у него из рук розовую бумажку и, торжествуя, вышел из амбулатории.

Но пять минут спустя он воротился с побагровевшим лицом и, мыча, как бык, протолкался вперед мимо рабочих, сидевших в ожидании на скамьях.

- Глядите, какую штуку он со мной сыграл! Пустите меня к нему! Эй, вы! Что это значит? - Он размахивал листком перед глазами Эндрью.

Эндрью сделал вид, что читает. На бумажке были написано его собственной рукой: " Сим удостоверяется, что Бен Ченкин страдает от последствий неумеренного употребления спиртных напитков, но вполне трудоспособен. Подписал Э. Мэнсон, бакалавр медицины".

- Ну-с, что же вам угодно? - спросил он.

- Стагм! - заорал Ченкин. - Давайте свидетельство о стагме. Какого черта вы меня дурачить вздумали? Я пятнадцать лет болею стагмом!

- А сейчас у вас его больше нет, - сказал Эндрью.

У открытых дверей собралась целая толпа. Он заметил голову Экхарта, с любопытством выглядывавшего из соседнего кабинета, Геджа, злорадно наблюдавшего всю эту суматоху сквозь свою решетку.

- В последний раз спрашиваю - дадите вы мне листок или нет? - прокричал Ченкин.

Эндрью вышел из себя.

- Нет, не дам! - заорал он в свою очередь. - И убирайтесь вон отсюда, пока я вас не выставил за дверь.

Грудь Бена ходила ходуном. Он посмотрел на Эндрью, словно хотел его уничтожить. Но затем опустил глаза, повернулся и, бормоча проклятия и угрозы, вышел.

В ту же минуту Гедж вышел из-за перегородки и развинченной походкой направился к Эндрью. Он с меланхолическим удовольствием потирал руки.

- А знаете, кого вы только что так отбрили? Это Бен Ченкин. Его сын - видный член комитета.

История с Ченкиным вызвала огромную сенсацию. Весь участок Мэнсона мигом загудел, как улей. Одни находили, что это " хороший урок", а некоторые даже - что это " чертовски хороший урок Бену, который постоянно плутует". Но большинство было на стороне Бена. Особенно злились на нового доктора те, кто до сих пор умудрялся, будучи здоровым, получать пособие по болезни и не работать. Обходя квартиры больных, Эндрью ощущал направленные на него угрюмые взгляды. А вечером в амбулатории столкнулся с еще более неприятным доказательством своей непопулярности.

Хотя каждому младшему врачу был отведен определенный участок, за рабочими, живущими в этом участке, сохранялось право выбирать себе любого врача. На каждого рабочего имелась карточка, и, чтобы переменить врача, ему нужно было только потребовать свою карточку и передать ее другому врачу. Этот-то позор и пришлось теперь испытать Эндрью. Всю неделю каждый вечер являлись в амбулаторию люди, которых он ни разу в глаза не видел (некоторые, не желая с ним встречаться, даже посылали вместо себя жен), и говорили, не глядя на него:

- Если вы ничего не имеете против, доктор, я возьму свою карточку.

Обида, унижение, когда нужно было доставать эти карточки из ящика, стоявшего у него на столе, были нестерпимы. И каждая отданная карточка означала вычет десяти шиллингов из его жалованья.

В субботу вечером Экхарт позвал его к себе в гости. Старый доктор, всю неделю ходивший с выражением самодовольства на своей желчной физиономии, прежде всего стал показывать гостю сокровища, собранные им за сорок лет практики. Среди них имелось штук двадцать желтых скрипок, все сделанных им самим и развешанных по стенам, но это было ничто в сравнении с его отборной коллекцией старого английского фарфора.

Коллекция была замечательная. Споуд, Веджвуд, Краун, Дерби и главное - старый Суонси. Тарелки, кружки, вазы, чашки и кувшинчики наводняли все комнаты в доме и даже ванную, так что Экхарт, совершая свой туалет, имел возможность с гордостью любоваться чайным сервизом с настоящим китайским рисунком.

Фарфор был страстью Экхарта, и старик был великий мастер добывать его. Увидав в доме какого-нибудь пациента " хороший экземплярчик", как он выражался, он все ходил и ходил к больному, проявлял неутомимую заботливость и, сидя у постели, с каким-то грустным упорством не сводил глаз с понравившейся ему вещи, пока, наконец, доведенная до отчаяния добрая хозяйка не восклицала:

- Доктор, вам, кажется, уж больно пришлась по вкусу эта штука. Не вижу, почему бы мне не подарить ее вам.

Экхарт начинал добродетельно отказываться, затем уносил свой трофей, завернутый в газету, а дома плясал от радости и бережно ставил его на полку.

Старый доктор слыл в городе чудаком. Он говорил, что ему шестьдесят лет, но было ему, вероятно, за семьдесят, а может быть, и немногим меньше восьмидесяти. Крепкий, как китовый ус, признававший лишь один способ передвижения - пешком, он проходил невероятные расстояния, зверски ругал пациентов и умел в то же время быть нежным, как женщина. Он жил один с тех пор, как одиннадцать лет тому назад похоронил жену, и питался почти исключительно консервированным бульоном.

В первый же вечер, с гордостью показывая Эндрью свои коллекции, он неожиданно сказал с оскорбленным видом:

- Черт побери, дружище, не нужны мне ваши пациенты. У меня своих довольно. Но что я могу сделать, когда они приходят и надоедают. Не могут же все они ходить в Восточную амбулаторию, это слишком далеко.

Эндрью покраснел. Он не находил, что сказать.

- Вам следует быть осмотрительнее, - продолжал Экхарт уже другим тоном. - Да, да, я понимаю, понимаю, вы желаете низвергнуть стены Вавилона... Я сам когда-то был молод. И все же действуйте медленно, не горячитесь, смотрите, куда прыгаете. Покойной ночи. Кланяйтесь вашей жене.

С этого вечера слова Экхарта всегда звучали в ушах Эндрью, и он всеми силами старался лавировать осторожнее. Но очень скоро случилась новая, еще большая неприятность.

В следующий понедельник он был вызван к Томасу Ивенсу на Сифен-роу. Ивенс, забойщик в угольных копях, обварил себе левую руку, опрокинув чайник с кипятком. Ожог был тяжелый, во всю руку, и особенно болезненный у локтя. Когда Эндрью пришел, ему сказали, что участковая фельдшерица, которая во время этого несчастного случая случайно оказалась поблизости, сделала Томасу перевязку, положив тряпку с жидкой известковой мазью, и ушла к другим больным. Эндрью осмотрел руку, старательно скрывая свой ужас при виде грязно сделанной перевязки. Уголком глаза он заметил стоящую тут же бутылку, заткнутую комком газетной бумаги и наполненную грязной беловатой жидкостью, в которой он уже мысленно видел кишевших бактерий.

- Сестра Ллойд сделала все как следует, правда, доктор? - спросил тревожно Ивенс. Это был темноглазый, очень нервный молодой человек. Жена его, стоявшая подле него и внимательно следившая за действиями Эндрью, была так же нервна и даже лицом немного походила на мужа.

- Отличная перевязка, - ответил Эндрью, усиленно изображая восхищение. - Я редко видывал более аккуратную работу. Но, конечно, это только первая помощь. Теперь мы, пожалуй, полежим немного пикриновой кислоты.

Он знал, что если не применить сейчас же антисептическое средство, то в руке почти несомненно начнется заражение крови. А тогда беда с локтевым суставом!

Муж и жена смотрели несколько недоверчиво, как он с тщательной осторожностью обмывал руку и накладывал мокрую пикриновую перевязку.

- Ну, вот и готово! - воскликнул он. - Теперь вам полегче, не так ли?

- Не знаю, как вам сказать, - промолвил Ивенс. - А вы уверены, доктор, что все обойдется благополучно?

- Безусловно. - Эндрью ободряюще улыбнулся. - Положитесь на меня и на сестру.

Раньше чем уйти, он написал короткую записку участковой фельдшерице, усиленно выбирая тактичные выражения, стараясь щадить ее самолюбие. Благодарил ее за превосходно оказанную первую помощь и просил во избежание возможного заражения крови продолжать перевязки уже с пикриновой кислотой. Вложив записку, он тщательно заклеил конверт.

Придя на следующее утро к Ивенсам, он увидел, что его пикриновая перевязка брошена в огонь, а рука обернута тряпицей с известковой мазью. Участковая фельдшерица поджидала его, готовая к бою.

- Что все это значит, хотела бы я знать? Так моя работа вас не удовлетворяет, доктор Мэнсон?

Это была широкоплечая, немолодая уже женщина с неопрятными седоватыми волосами, с усталым, изможденным лицом. Она так тяжело дышала от волнения, что ей трудно было говорить.

У Эндрью сердце упало. Но он сурово себя одернул и притворно улыбнулся. - Что вы, что вы, сестра Ллойд, вы меня не так поняли. Может быть, мы переговорим об этом в соседней комнате?

Но фельдшерица закусила удила. Она поглядела туда, где Ивенс и его жена, за юбку которой цеплялась трехлетняя дочурка, слушали, встревоженные, широко открыв глаза.

- Нет, мы будем говорить здесь. Мне скрывать от людей нечего. Моя совесть чиста. Родилась и выросла в Эберло, здесь и школу окончила, здесь замуж вышла, детей своих родила, здесь похоронила мужа и работаю вот уже двадцать лет фельдшерицей. И никто никогда мне не запрещал применять известковую жидкость при ожогах.

- Послушайте, сестра, - уговаривал ее Эндрью. - Известковая мазь, может быть, и хорошее средство в некоторых случаях. Но здесь имеется серьезная опасность контрактуры. - Он для наглядности вытянул ей руку в локте. - Вот почему я настаиваю на такой перевязке.

- Никогда о таком средстве не слыхивала. Старый доктор Экхарт его не употребляет. Так я и сказала мистеру Ивенсу. Я не сторонница всяких новомодных выдумок, как те, кто здесь и работает-то всего какую-нибудь неделю.

У Эндрью пересохли губы. Ему тошно стало при мысли о предстоящих неприятностях, обо всех пересудах, которые вызовет эта история, так как фельдшерица, переходя из дома в дом, будет повсюду изливать душу. С ней ссориться опасно. Но он не мог, не решался подвергать пациента риску, допустив этот устарелый способ лечения. И сказал, понижая голос:

- Если вы не хотите делать перевязки, сестра, то я буду приходить сюда утром и вечером и делать их сам.

- Ну и перевязывайте, мне какое дело! - объявила Ллойд, и в глазах ее заблестела влага. - Дай Бог, чтобы Тому Ивенсу не пришлось поплатиться жизнью.

И она стремглав выбежала из дому.

Среди мертвого молчания Эндрью опять разбинтовал руку. Он провозился целых полчаса, терпеливо обмывая и накладывая новую повязку. Уходя, обещал прийти вечером, в девять часов.

Но в тот же вечер, когда он начал прием в амбулатории, первой в кабинете появилась миссис Ивенс. Она была очень бледна, и ее темные пугливые глаза избегали взгляда Эндрью.

- Право, доктор, - пробормотала она, запинаясь, - мне ужасно совестно вас беспокоить, но нельзя ли мне получить карточку Тома?

Чувство безнадежности овладело Эндрью. Не говоря ни слова, он встал, отыскал карточку Ивенса и отдал ей.

- Вы понимаете, доктор... Вы... больше визитов не нужно.

Он сказал нетвердым голосом:

- Да, понимаю, миссис Ивенс.

Затем, когда она подошла к двери, спросил, - не мог не спросить:

- Что, опять кладете известковую мазь?

Она поперхнулась ответом, молча кивнула головой и вышла.

После приема Эндрью обычно несся домой карьером. Сегодня же он возвращался в " Вейл Вью" медленно, устало. " Вот так победа научного метода! - думал он с горечью. - Что это с моей стороны - честность или просто неуменье подходить к людям? Нет, я глуп и бестактен, глуп и бестактен! "

За ужином он был очень молчалив. Но после ужина, в гостиной, теперь комфортабельно убранной, когда они с Кристин сидели вместе на кушетке перед весело пылавшим огнем, он прижался головой к ее мягкой молодой груди и сказал со стоном:

- О Крис, дорогая, я уже с самого начала заварил такую кашу!

Когда она, утешая, начала тихонько гладить его голову, он почувствовал, что к глазам его подступают едкие слезы.

Неожиданно рано и сразу наступила зима с большим снегопадом. Была только середина октября, но Эберло расположен так высоко в горах, что жестокие морозы ударили здесь чуть ли не раньше, чем успели олететь деревья. Однажды ночью бесшумно повалил снег, кружась мягкими хлопьями, и когда Кристин и Эндрью проснулись поутру, все было одето его сверкающей белизной. Стадо горных пони, пробравшись сквозь пролом в полуразрушенной изгороди, окружавшей дом, сбилось в кучу у дверей кухни. На просторах горных высот, в лугах, покрытых жесткой травой, вокруг Эберло бродило множество этих диких лошадок с темной шерстью, которые в испуге кидались прочь, завидев приближающегося человека. Но в снежные зимы голод гнал их вниз, к окраинам города.

Всю зиму Кристин подкармливала пони. Сначала они шарахались от нее, спотыкаясь от страха, но в конце зимы уже стали есть из ее рук. Особенно подружилась она с одной черной лошадкой, самой маленькой из всех, не больше шотландского пони, со спутанной гривой и плутовскими глазами, которую они окрестили " Чернышом".

Пони ели все что угодно: хлеб, картофельную шелуху, кожуру от яблок, даже апельсинные корки. Раз Эндрью для потехи протянул " Чернышу" пустую спичечную коробку. " Черныш" сжевал ее и облизался, как лакомка после пирожного.

Несмотря на то, что они были бедны, что им приходилось терпеть много невзгод, Кристин и Эндрью были счастливы. У Эндрью в кармане бренчали одни только медяки, но долг " Фонду" был почти погашен, деньги за мебель выплачивались аккуратно. Кристин, при всей своей хрупкости и кажущейся неопытности, обладала качеством йоркширских женщин - она была хорошей хозяйкой. С помощью одной только молоденькой служанки Дженни, дочери шахтера с соседней улицы, приходившей к ним ежедневно за несколько шиллингов в неделю, она поддерживала в доме такую чистоту, что все в нем сверкало. Хотя четыре комнаты остались немеблированными и поэтому были заперты, она сумела превратить " Вейл Вью" в уютный семейный очаг. Когда Эндрью приходил домой усталый, почти разбитый после долгого дня работы, у нее уже стоял на столе горячий обед, который быстро восстанавливал его силы.

Работа его была отчаянно тяжела. Делало ее такой, увы, не большое количество пациентов, а снег, необходимость взбираться в высоко расположенные участки, большие расстояния, которые приходилось делать во время обхода больных. В оттепель дороги превращались в настоящие болота, а потом ночью грязь подмерзала - и ходить было очень трудно и утомительно. Эндрью так часто приходил домой с насквозь промокшими внизу брюками, что Кристин в конце концов купила ему гетры. Когда он вечером, измученный, валился в кресло, она, встав на колени, снимала с него гамаши, потом тяжелые башмаки и приносила ему домашние туфли.

Люди в Эберло продолжали относиться к нему недоверчиво, ладить с ними было трудно. Все родственники Ченкина (а их было много, так как в долинах Уэльса браки между своими - обычное явление) дружно сплотились против него. Сестра Ллойд теперь была его открытым и злобным врагом и, распивая чай в домах, которые посещала, говорила о нем всякие гадости собиравшимся вокруг нее соседкам.

Вдобавок ко всему у Эндрью был еще один повод к раздражению, которое приходилось подавлять. Доктор Луэллин вызывал его для того, чтобы давать наркоз при операциях, гораздо чаще, чем Эндрью считал допустимым. Эндрью терпеть не мог давать наркоз, - эта механическая работа требовала совсем иного склада характера - спокойного темперамента и уравновешенности, которыми он вовсе не обладал. Он, конечно, ничего не имел против того, чтобы делать это для своих собственных больных. Но когда у него отнимали три дня в неделю на обслуживание больных, которых он раньше в глаза не видел, он считал, что ему взваливают на плечи чужое бремя. Однако он не осмеливался протестовать из страха лишиться места.

Однажды, в ноябрьский день, Кристин заметила, что он чем-то необычайно угнетен. В этот вечер он, придя домой, не окликнул ее весело, как всегда, и хотя притворялся спокойным, она слишком его любила, чтобы не заметить по углубившейся морщинке между глаз и целому ряду других мелких признаков, что он пришиблен каким-то новым неожиданным ударом.