ЧАСТЬ ПЯТАЯ 5 страница

— Дочек — понятно, тем более будущих, — с внешне наигранной обидой (ну да, когда плохо, сделать вид, что это не на самом деле плохо, а зачем-то надо сделать вид, что плохо... ), а на самом деле — всё же немного и с настоящей тоже, сказал я. — А сыновей, которые уже есть?!

Виталий поднял руку мне на плечо, притянул меня, длинного, нескладного, к себе — тёплому, кругленькому, уютному:

— Естественно! Даже и сомневаться не думай — ишь чего!

— Любим, конечно! — лучезарно улыбнулась Алла. — И тебя, и Гришу. Он, может, выберется приехать. Или родители мои, или брат. Будет тепло и уютно. А ты чего-то опять кислый...

— По детям сильно скучаю, — честно признался я. — И вообще по всем. Потом по вам буду — так теперь и придётся всю жизнь между двумя мирами болтаться, потому что без любого — никак... Очень во Влад хочется, но без веской причины не получается. А сейчас бы хоть кого из своих увидеть — тамошних... Харона... И Женьку...

И тогда раздался звонок. Ну вот из серии «И все засмеялись», — подумал я, — сейчас окажется, что это немыслимое совпадение, и за дверью действительно Харон. Или Женька — он в последнее время здорово в искусстве колдовства поднаторел, сестру-то далеко позади оставил.

Короче, я думал об этом — и тормозил. Не открывал дверь. Позвонили снова.

— Наверняка к тебе, — толкнул меня в бок Виталий. — Открывай!

Я и открыл. Не глядя в глазок — хороший был звонок, добрым таким звуком душу радовал.

На пороге стоял Харон. А чуть дальше на площадке, за плечом у Харона — Женька.

Ничего себе! Они же не дружили! И не ссорились, конечно, просто не пересекались почти — едва знакомы же.

Дальше была весёлая суета — знакомство, чай — Алла, мне кажется, от обоих в восторг пришла — такие они милые и тёплые — само обаяние. И они тоже, мне показалось, прониклись. Но чай чаем, а после пары кружек — традиционно крепкого зелёного с молоком и пирогом с курагой (сегодня я пёк по рецепту Женькиной бабушки) — Харон сказал:

— Мы его к Вере на ночь забираем. Надо. Дело есть.

— Ну надо так надо... — согласилась Алла.

— Какое дело? — терпеть не могу сюрпризы, даже в книжках сперва на последнюю страницу заглядываю, потом пролистываю с пятого на десятое — и только после этого, если понравится, читаю.

— Пошли, любитель спойлеров, — хихикнул Женька и хитро блеснул на меня очками — они сидели у него на носу немного кривовато, но очень задорно. И блестели энергично так.

... Дверь нам открыла Любовь Ивановна — Веры, чувствовалось, дома не было. Вежливо подождала, пока разуемся, и проводила в большую комнату. Там на диване вполне дружелюбно играли в шахматы, наверно, чтоб время скоротать, Валерий Сергеевич и ещё один дядька — того же примерно — столь же неопределённого, когда лицо молодое, а глаза пожившие — возраста. Был он повыше Татьяниного-Вериного отчима, в плечах счутка пошире. Чёрные волосы, ухоженные, густые, гладкие, как у индейца, крыльями накрывали плечи. Лицом же он напоминал то ли тоже индейца, а то ли Джона Леннона, только без круглых бериевских очочков — вообще без очков. И что-то неуловимо общее — причём не одно и то же! — было у него в лице и с Татьяной, и с Верой. И я догадался, что это их родной отец. А что с отчимом в шахматы играет?.. А чего им, если разобраться, делить?

На Харона и Женьку он глянул мельком, как на знакомых, мне же навстречу поднялся, руку протянул:

— Потоцкий. Виктор Николаевич. Родной, получается, дед Максима и Людмилы. Ты, мне уже объяснили, Максим Чарльз Вадим...

— Да, — я крепко пожал, даже слегка тряхнул, протянутую руку.

И тут в коридоре у трельяжа послышался шум. А спустя пару минут Вера, приобнимая за плечи, ввела в комнату Татьяну. Что абсолютно нехарактерно, вид у Татьяны был несколько смущённый.

Отец с отчимом убрали с дивана шахматы, и Вера усадила сестру между ними, сама села рядом, не убирая руки с её плеч. Между Татьяной и Виктором втиснулась (диван, казавшийся таким небольшим, по волшебству, не иначе, вместил всех) Любовь Ивановна.

— Мы всё знаем, — сказала Вера. — Мы прочли. И нам, честное слово, искренне тебя жаль. Но что толку напрасно жалеть, если можно и нужно помочь. Мы хотим помочь тебе разобраться — и тогда всё станет легче и проще. И лучше. Вот. Видишь: я читала, — Вера положила на колени Татьяне книжку — «Мою певицу».

— И я читал! — сказал я, ощущая, как такая же книга материализовалась у меня в руках. Подошёл, тоже положил её Татьяне на колени. И — в ногах правды нет, надоело стоять дурак дураком! — сел на пол у её ног, обнимая колени и глядя в лицо. Татьяна взглянула на меня и отвела взгляд.

— Я тоже прочла! — сказала ей мать, кладя ей на колени третий экземпляр книжки.

— И мы, — дотянулись до её колен, тоже кладя туда томики, отец и отчим.

— Я тоже, — подошёл с книжкой Харон, а потом окинул взглядом комнату и сел в кресло, кивая на другое, рядом, Женьке. И Женька тоже положил книжку на колени Татьяне:

— И я читал, — и сел в кресло рядом с Хароном.

— Больше никто не сердится на тебя, — сказала Вера. — Даже рыжие.

Как по команде, из спальни пришли Ярик и Нора.

— Ярик, прости меня, — покаянно произнесла Татьяна, и чувствовалось: искренне. Ярик запрыгнул ей на колени, книжки посыпались на меня, но не долетели — исчезли (пора уже вписываться этому миру в Мультивселенную — чудеса теперь в нём творятся сами — походя). Кошачонок потерся головой об её подбородок: прощаю, мол, уже простил. Татьяна улыбнулась виновато и погладила его. Подошла Нора — погладила и Нору.

— Но чтобы помочь, надо разобраться, — сказала Вера. — У нас к тебе есть вопросы. — Вера глянула на меня: давай, мол.

— Время от времени я получал твои записи — то словесные, то сенсоровские, они были совершенно чётко адресованы мне, я не лез никуда без приглашения. И то, что ты чувствовала, судя по этим записям, очень сложно представить как чувства одного и того же человека — это не просто слишком противоречиво — это глобально противоречиво. Но при этом всё абсолютно искренне. И это ещё если не брать во внимание твоё поведение — любовь за пределом и ненависть тоже за пределом. И тоже всё до донышка искренне. Как так?! Почему такие скачки?

Татьяна шевельнулась — мне показалось, что она ищет мою руку. Я нашёл её, сжал крепко: я с тобой. Она взглянула на меня. И сказала:

— Амнезия...

— Что? — спросила мать, но муж стрельнул в неё взглядом (как я это с полу видел? колдунство, не иначе... ) и прижал палец к губам.

— Амнезия, — повторила Татьяна. — Мой тиран умер, но успел запрограммировать мою память так, чтобы всё забылось, а вспоминалось то одно, то другое. Причём не то, что было по правде. До его смерти я была гораздо адекватнее, а потом меня стали понемногу разбирать кошмары и ложь. Всё хорошее, что было, стало нет-нет да и вспоминаться как мерзость. А мерзость — как хорошее. И спасибо этому незнакомому автору — Редову — он словно спас меня от наваждения. Хотя нет... Ещё не спас. Просто крикнул: это наваждение, спасайся! И я понимаю, что было наваждение, но если мои близкие будут со мной, я всё вспомню и снова буду сама собою — настоящей.

Я встал и потянул Татьяну тоже встать. А потом обнял её, прижал к себе. Сидевшие, оказывается, всё время рядом рыжие удовлетворённо попискивали. Татьяна уткнылась носом куда-то мне в грудь.

А Вера обняла нас обоих. И тут же — Любовь Ивановна. И Виктор с Валерием — чего им, действительно, делить и кто мешает обоим относиться и к Татьяне, и к Вере как к дочерям?!

Женька подошёл к компу, включил музыку. Высоцкий — это вообще на все случаи жизни.

«Пусть он в связке с тобой

одной —

там поймёшь, кто такой».

«Мне тянут руки, души, папиросы».

Шевчук ещё тоже в тему:

«Ты не один!.. »

Короче, Харон и Женька тоже присоединились к общим дружеским объятиям — мы с Татьяной очень даже чувствовали поддержку — и так хотелось самим тоже дарить тепло друзьям...

Потом мы снова расселись, где сидели до этого.

— Но мой сын... — заговорила опять Татьяна. — Мне очень стыдно, но я действительно не чувствую себя матерью. Суррогатной — да. А так — это не мой сын, а твой прадед, и только. Надька вон воспринимает его как ребёнка, а я не могу.

— Да Надька только рада, что он с нею. А захочешь пообщаться... Что ж... Подрастёт — вам с ним будет, о чём поговорить.

Татьяна кивнула, обвела всех потеплевшим и почти уже благостным каким-то взглядом.

— Я теперь выкарабкаюсь. Раз вы все у меня есть. Вспомню всё без внешних наводок, как по правде было. И вряд ли захочу, хотя всяко бывает, характер-то с рождения поганый, делать кому-то специально гадости.

Напряжение спало.

— А пошли-ка пить чай?! — предложила Вера.

— Раз, два, — тыкнул в каждого пальцем Харон и в итоге усталым и томным голосом произнёс: — Восемь человек... Давайте здесь. Вер, организуй.

Вера пошла делать чай, Харон же полез в комп — разве может быть на свете такой комп, чтоб Его Харончество мимо прошло?! Я ещё могу, Харон — никак. Он быстренько организовал всем по экземпляру этих моих записок — кому сначала, кому с того места, докуда дочитал.

Высоцкий, кстати, всё играл, поддерживая состояние братства, общности, взаимовыручки. «Один за всех, все за одного» — пять мушкетёров и три мушкетёрши...

Как ни странно, Татьяна не читала только вчерашней записи про Навь на задворках Высшего Командного.

А когда прочла, задумалась.

— Вот как... У Дёськи есть теперь, значит, могила... Мне кажется... я могла бы помочь ему вернуться. То есть — руководить тем, как поможем мы все вместе...

— Как?! — засуетились мы с Хароном.

— Пока не знаю. Просто предчувствие... Лесу нужен Дёс, но ведь и Дёське нужен лес. Как-то так... Надо прислушаться.

И тут Вера с Женькой (я и не заметил, как он пошёл ей помогать) принесли чай. Стол накрыли в этой же комнате — красиво, скатертью. Оказалось, Женька прихватил из Влада бабушкин пирог.

— Ты бы своих позвал, — предложил Харон.

— А можно? — я посмотрел на Любовь Ивановну.

— Да что... Конечно... — сказала она. — Тут, конечно, Вера больше живёт. Но вряд ли она против будет.

— Да я их обожаю! — горячо заверила хозяйка. — Зови!

— А вдруг Алле неловко будет в такой толпе беременной? — волновался, совершенно непонятно, с чего, я.

— Умнее ничего не придумал?! — расхохоталась Вера, выставляя напоказ не спрятанный никаким отводом глаз животик. — Зови! Она умнее тебя, всё отлично будет.
Всё и получилось отлично. Виктор шутя ухаживал за Аллой, за что Виталий обыграл их всех — и Аллу, и Виктора, и Валерия — в шахматы на сеансе одновременной игры.

... — Скажи спасибо Алёшеньке, что не между четвёртыми тебе рваться, а между троими только... — глубокомысленно изрёк Харон, когда мы курили на лоджии.

— «И не говори, — тяжко вздохнул я, — у самой муж пьяница»... И мы расхохотались. Хотя жизнь, конечно, опять осложнялась.

Но ведь хорошо — не тогда же, когда до элементарного просто?! Скучно это, господа товарищи!..

***

Казалось, в двух наших комнатах и в двух у Веры столько народу уложить будет сложно, но укладывать никого не пришлось. Харон и Женька вышли за дверь (владмагия поднаторела в использовании любых дверей в качестве порталов из любого мира в любой, хоть бы и такой обособленный) — и сразу, не сомневаюсь, оказались во Владе. Любовь Ивановна с Валерием Сергеевичем отбыли, как и прошлый раз, через зеркало. Мои ушли к себе.

А Победитель Победителевич, то есть Виктор Николаевич, засел с дочерьми на кухне. О чём уж они там беседовали — или спорили — не знаю: меня прогнали спать. Я подумал-подумал — выгулял рыжих и вместе с ними пошёл к себе. По своим соскучился, да и Потоцким мешать — зачем?..
А утром — ещё и не рассвело — пришла Татьяна. Не явилась из ниоткуда, а именно культурно пришла, в дверь позвонила. На завтрак, как Алла ни приглашала — приготовила же перед работой, не осталась — потащила меня гулять. Причём без рыжих.

Октябрь всё не кончался. Казалось, уже должно быть не то что тридцать второе, а сорок пятое ажно мартобря, ан нет — Самайн ещё только послезавтра...

Лужи схватывались ледком — начинался сезон переломов, вывихов и выписывания пируэтов. Но небо всё же немного отодвинулось от макушки. Солнце, правда, светило каким-то злостным голубоватым светом, но чего не бывает в преддверии праздника стирания границ...

Мы шли, не задумываясь, куда идти — как само идётся. В итоге оказались на Обском море — на пляже по дороге к Бердску.

А там всё было как-то странно.

Потому что всё было залито молочным туманом, в котором даже проблёскивала изморозь, похожая на иней. Красиво было нереально. Да, деревья здесь и вообще подходят близко к воде, сейчас же они словно обступали нас со всех сторон. Брали в плен. В плен красоты.

А плавник с берега — выбеленные водой трупы деревьев, когда-то давно отставших от плотов сплава — исчез.

Обское море казалось сегодня настоящим морем, а не каким-то дохлым водохранилищем. Вот Японским, к примеру. Думалось, что вот-вот из тумана вынырнет парусник — и не успеем мы в него поверить — тут же скроется в этом тумане снова...

— «Белый парус разлуки на мгновенье покажется —

и исчезнет вдали навсегда — как туман», — вспомнила Татьяна что-то из Окуджавы.

— Печально... — вздохнул я.

— Песня эта? — спросила Татьяна. — Вовсе нет! Разлука же исчезнет. А в жизни... Не знаю... Может, нам всё же удастся сделать так, чтобы, пусть даже за каждой встречей идёт разлука, но и за каждой разлукой была новая встреча. Может быть, на Дороге, но всё равно: была бы. Чтобы Колесо Года продолжало крутиться и никогда не останавливалось. Иначе вообще всё зря... Вся жизнь зря...

— А так, думаешь, не зря?.. — я не подначивал, я сам тонул в этом: в дуром потерянных возможностях, во времени, потраченном хрен пойми на что, в мире, да что там, во всех мирах, где всё криво-косо, а я этого не выправил и не выправлю никогда — за каким лешим я вообще тогда нужен, «раз пошла такая пьянка»... Но сдаваться не хотелось — вот буду тыквой своей дурной в стенку долбаться — авось ещё кого сподвигну — да сподвиг уже! — и прошибём стенку людского дебилизма и эгоизма хоть где-нибудь хоть в чём-нибудь?! А вдруг?! Потому что если это фатально, то какого хрена вообще жить?!

Татьяна поняла меня без слов. И даже, похоже, без телепатии. Просто сегодня мы были однозначно на одной волне.

Я видел: она сложила целостную картину своей жизни. Наверное, сестра и отец помогли. Но сейчас у неё не было ни ложной памяти, ни провалов в своей настоящей. И она поэтому была самой собой — нежной, ласковой, любящей и очень горячо и искренне раскаивающейся во вспышках злобы, ненависти и всякого другого неадеквата.

Мы стояли на берегу какого-то неизвестного моря в неизвестном мире, обнявшись и тесно-тесно прижавшись друг к другу. Да, так уж вышло — и правильно, наверно — что мы не одни во всей Вселенной, кроме нас есть множество миров — и в каждом огромное — гугол! — множество сознаний, и у каждого в любом мире — тоже свой мир — и мы знаем об этом. И приняли это. И признали правильным. Но!.. Пусть и в наших мирах тоже много других людей и других существ, которых мы любим — но мы ведь друг у друга тоже есть.

Правильно же: любить — это смотреть не друг на друга, а вместе в одном направлении... Пусть много времени и сил ушло на то, чтобы это из красивой цитаты превратилось для нас в выстраданное убеждение — что ж... Зато теперь любовь друг к другу — только часть любви к миру, и ничуть от этого не потеряла — приобрела только.

И тогда из тумана на горизонте действительно вышел парусник. Он быстро скрылся там опять, но мы успели его разглядеть.

А потом туман стал рваться на куски и таять, а солнечный свет потерял голубой оттенок, это небо стало голубым. Солнце же — желтым и режущим до слёз глаза, как ему и положено.
И мы пошли обратно. Потому что Обское море совсем уже перестало быть (и даже казаться) Японским.
А Вера сварила пшённую кашу. С тыквой. Молочную. И молоко не свернулось — высший пилотаж.

И мы сидели и грызли тыквенные семечки. И белок на лоджии угощали ими. Рыжие бы обиделись, наверно, но им досталась тоже пшёнка, но обильно сдобренная не тыквой, а куриной печёнкой.
И на душе как-то легче стало. Всё равно мы что-нибудь сделаем, чтобы мир не рухнул окончательно!..

***

Тридцатого начал сыпать снежок, еле-еле, без мороза — таять и выдавать на-гора первый в этот сезон гололёд.

Я пристроил велосипед на крючок в стенке лоджии — кто-то и ездит зимой на шинах шириной с автомобильные, да и массой не меньше — но это не про меня: нафиг надо! Машину Алла, кстати, продала — боялась теперь беременная за руль садиться, а у Виталия разве что права были, а вот энтузиазма водить — ни малейшего. Да и в тяжбе с парковкой они были на зелёной стороне. Только вот гололёд... Но Алла (Вера, кстати, тоже) подобрала себе берцы по размеру — и можно было уже сильно-то не бояться.
А Самайн Городок встретил настоящим-таки снегом. Пусть покрывало его было тоненьким и грязненьким, в пятнах, напоминающих о первом правиле лыжника, а кое-где и рвалось — оно всё же было.

«Кони мечтают о быстрых санях —

надоела телега.

Поле — о чистых простых простынях

снега», — включил я на компе и подумал, что в праздник сидеть дома не годится.

А вот возьму сразу и Татьяну, и Веру — и гулять поведу!.

Жизнь вообще так устроена — это ж и до Ломоносова все знали — выигрывая в чём-то одном, в другом неизбежно проиграешь. Но тут каждый выбирает, в чём ему выигрывать, а в чём проигрывать. Я такой человек, что боюсь что-то в жизни упустить — поэтому проигрываю в глубине и серьёзности. Ну вот не может быть моей жизни ни без Татьяны, ни без Надьки, ни даже, как я ни думал когда-то, что это просто дружба такая, без Сашки. А теперь и без Веры. Но от этого ни с кем не может быть полного и нерушимого ощущения единственности. Ну что ж. Как есть.

Я выключил комп, спросил, не хотят ли Алла с Виталием составить нам компанию, но те решили ненадолго вдвоём выбраться — погода сырая, простудная, беременным беречься надо, да не дай бог, если простудиться, ещё и ковыдру поймать можно.

... Я начинаю сомневаться, так ли уж нет у этого мира чудес. Может, я просто ему зачем-то ещё пока нужен? Или он мне — в частности, прокачаться как физик, математик и программер (и, чем чёрт не шутит, генетик?.. ) в ФМШ?! Или просто мы помогаем друг другу: мир мне — искать ответы на самые программные и культовые вопросы, я ему — когда действую сообразно найденным ответам на них?

Но так или иначе, а прогулка получилась волшебная — раньше так меня только по Владу водило. То мы стояли под огромной аркой Технопарка (он же — Академпарк), то бродили по тропинкам имени академиков между Пироговкой (несколько, правда, подпорченной сносом тройки и стройкой — опять всё попилили!.. — на этом месте) и проспектом Лаврентьева — от восьмёрки они вообще веером разбегались, то оказались вдруг в начале дороги к Ботсаду — за церковкой деревянной, от неё ещё на лыжную базу Алика Тульского дорога идёт, не люблю её, там всё в завалах — само гниёт, само падает. Но сегодня ничего этого видно не было — тоненькое покрывало снега оказалось хорошим маскхалатом. А может, это и не маскировка была, а магия, расчистившая эту часть леса?

И мы самозабвенно валяли дурака: играли в снежки, гонялись друг за другом, падали в снег — как это называется: птицу делать — когда руки туда-сюда, вниз-вверх, и след их на снегу напоминает крылья, хотя, скорее, не птичьи, а фейские.

И Вера с Татьяной были не столько двумя моими женщинами (умею попадать на неревнивых, конфликты их между собой вовсе не из-за меня же были), сколько сёстрами. Настоящими близнецами. Однояйцевыми. Причём разделившимися так поздно, что едва не стали сиамскими. Но сейчас это не вызывало злобы — они были едины, и им это нравилось.

Только вот кто из них был со мной? Сейчас, выходило, никто. А и ладно!

Мы вернулись (тоже как-то странно: раз — и у дома) весёлые — и даже искренне, обледенелые — и всё смеялись. Алла отпаивала нас чаем с тыквенным, сообразно моменту, пирогом, а мы оттаивали и продолжали смеяться. Рыжие, погулявшие с Виталием и Аллой, теперь кругами носились вокруг нас — всех троих. Ярик не держал зла на Татьяну.

А когда день, в котором время, вне всякого сомнения, растянулось, всё же стали затягивать сумерки, Вера сказала:

— У меня с отцом дела — не последние для судеб этого мира. Вы это... идите ко мне. Меня неделю не будет — квартира в вашем распоряжении.

— Зачем такие жертвы? — чувствуя себя, похоже, виноватой, спросила Татьяна.

— Не жертвы, — отрезала Вера. — Мне правда надо. И за вас я тоже рада. Правда. А что надо мне — я получила, — Вера хлопнула себя по растущему животику и улыбнулась.

И не стала искать портал — просто исчезла. А мы что? А мы допили чай — и пошли в Верину пустую квартиру превращать локдаун в медовый месяц. То есть неделю. Но ведь и дела надо делать, а не только спать — во всех смыслах!

***

Октября оставалось пара часов. Мы стояли на лоджии, молча курили и смотрели на мой дом. Окна золотились каким-то особенно тёплым и ласковым осенним светом. Даже для будущей рассады розово-фиолетовый свет никто не включил. В сознании крутились мысли, для всего человечества, ясно море, и не новые, но только-только начавшие прирастать ко мне, проникать глубоко под кожу, в самое нутро. Я не понимал, а сейчас именно чувствовал: за каждым окном — своё сплетение судеб, и мало где и у кого они сплетаются легко и запросто. У всех если не трагедии — так драмы, не драмы — так проблемы, требующие безотлагательного решения... Кто-то, как наша покойная (не к ночи будь помянута! ) старшая по подъезду, не находит общего языка с близкими, с детьми, может быть, или с родителями, может, до такой же степени, как у них было: судится. Кто-то, может, как её вдовец, потерял близкого человека — убийство, самовубийство, несчастный случай, болезнь — сколько всего смертельного вокруг: инфаркты-инсульты, онкология, ковыдра та же. А кто-то, может, потерял домашнего любимца (как Ольга — Бима), который был и сват и брат, если рядом никого больше — а люди не понимают, говорят: человека потерять — горе, а пёсель... подумаешь, пёсель. И от этого ещё больнее. А где-то, может, все живы, и долго ещё будут живы, но со страшным диагнозом, не оставляющим ни малейшей надежды на выздоровление: глубокий идиотизм, например, при здоровом организме и сильном сердце. А у кого-то, может, и здоровы все, но сил уже нет зарабатывать ничтожные крохи на еду и квартплату, а ребёнка в школе задразнили нищебродом, и не всяк готов плевать на это с высокой колокольни и ходить, как Григорий Перельман — в рванье, зато с высоко поднятой головой.

Можно сколько угодно твердить, что люди сами виноваты, но пока виноват Иван Иванович, а страдает в глаза ни разу не видевший его Вовка — Вовка этот будет не о глобальном думать, а о том, как самому, да ещё с семьёй, выкрутиться. И у меня — с моими крепкими тылами — нет ни малейшего морального права его осуждать. Хорошо болеть душой за весь мир, когда свои проблемы... А что свои проблемы? Они есть, но бывают реально гораздо более тяжёлые. Так что... Хочешь болеть за всех — не считай, драгоценный наш Максим Чарльз Вадим, других ниже себя, учись видеть, кому нужна помощь — и по возможности оказывай её! А то ты как хотел?!

До полуночи оставалось время ещё, мало кто спать так рано ложится, но вот погасло одно окно... второе... ещё... и ещё...

Но много всё же оставалось светиться — хоть и свет казался тускнеющим, ноябрьским уже.

Может, там, за этими непогасшими окнами, было что-то хорошее? Встреча друзей? Любовь? Пусть хоть у кого-то хоть что-то будет хорошо!.. Бывает так? Да бывает, наверно. Изредка, но хоть так пускай!..

— Пошли, — сказала Татьяна. И ушла в спальню. Разделась и нырнула под тоненькое (топят как на убой) одеяло — я видел это каким-то телепатическим, что ли, зрением. Или просто представлял очень ярко. Я упаковал окурки в полиэтиленовый пакет, чтоб не воняли, хорошенько отмыл руки и пепельницу (что-то не по себе было... ) — и пришёл к Татьяне. И тоже нырнул под одеяло.

Пока крышу еще не успело снести, я вдруг подумал: а ведь это впервые у нас так: на чистых простынях и на всю ночь — которых предстоит целая неделя, не только для любовных утех времени хватит, но и выспаться по-нормальному.

И тут крышу снесло. Но у меня ведь с читателями один из уговоров: чересчур интимных подробностей я не выставляю напоказ. Вот как о прошлых своих жизнях не пишу — так и это.
И началась роскошная неделя!.. Чтобы меня не потеряли (а главное — чтоб искать не додумались! ), я раз в день всех обзванивал, что цел, и снова с головой погружался в единочество с Татьяной. Я понимал, что это не везде и не навсегда — так, маленький кусочек пространственно-временного континуума, но другое было бы неправильно. А сейчас было идеально.

И тем не менее мне уже хотелось делать что-то серьёзное и интересное. Я скучал по ИЯФу и по ИЦиГу — по факультативам. Не говоря уже о том и о тех, что и кто ещё дальше — во Владе. Но и этот нерв был на своём месте — иначе в счастье можно утонуть, как в болоте.

И может вполне такое случиться, что какие-то дела прервут идиллию. Что ж... Покой нам, если честно, и не снится даже — а на кой он сдался?!

Просто здесь и сейчас мы с Татьяной принадлежали друг другу и больше никому — а это что-то да значит!..

***

Я как в воду глядел. Что поделаешь, язык как помело, что ни предположу — всё норовит сбыться. Сказал, что никто нам с Татьяной недели морального разложения не гарантировал — вот её и прервали. В новомодный праздник не пойми кого с кем единства (всё равно просто выходной, затерявшийся на фоне очередных путинских каникул, который теперь вместо того, что семь десятков лет с лишним по правде праздновали) в дверь позвонили. Настойчиво и как-то так, что сразу ясно стало: не кто-то из соседей с очередной ерундой, а — свои.

Мы с Татьяной вылетели из... понятно, в общем, из чего вылетели. Я впрыгнул в плавки и джинсы (очень удобно, а главное, быстро, когда одно в другом лежит рядом с диваном) и пошёл открывать.

Женька дорогу в закрытый мир и обратно освоил отлично: хоть с зажмуренными глазами, хоть с прицепом. Быть прицепом мне было несколько обидно, но пока приходилось мириться с этим — свои-то магические способности поослабли...

— Сашка с Лёшкой заявление подали. Он переезжает. Отчасти к нам, отчасти в твою Сашкину квартиру. Ты же не против?

За полминуты (Женька смотрел на меня и, похоже, боролся с желанием заржать) примерно до меня дошло, что Алёшенька настолько уже вписался в ситуацию, что стал — и правильно, где это видано, чтобы взрослых дядь Алёшеньками звали?! — для друзей просто Лёшкой, а то и Лёхой.

— Да всяко не против, — подтвердил я. — Ну я там понимаю — новоселье. А чего перевозить-то большой толпой? Вряд ли он шмотьём оброс.

— Ну не скажи... — не согласился Женька.

— Ну не мебель же?! — не понимал я.

— Не мебель, — хихикнул Женька.

— Зимняя одежда?! — недоумевал я.

— По минимуму... — пожал плечами мой любимый зять.
Вышла Татьяна — одетая, умытая, причёсанная:

— Ладно, раз неделя наша завершилась досрочно, я пойду уже тогда — у меня с Верой и отцом тоже дела кой-какие есть.

И исчезла в зеркале.

— Не тормози, — велел брат невесты. — Умывайся, одевайся — жду.

Через пару минут («Голому собраться — только подпоясаться» — аккурат про меня пословица... ) я был готов. И то они не столько на умывание потребовались, сколько на то, чтобы ситуацию переварить не под Женькиным пристальным взглядом.
Короче, всё... Царём для Сашки я больше уже никогда не буду, хотя богом, наверно, останусь. Можно сколько угодно рассуждать о том, что это всё разное — и у меня такого разного вот даже четыре женщины, и что с Матвеем я буду общаться, а Сашка будет только рада. А всё равно это потеря. Которую надо стойко снести.
Хорошо, подумалось мне вдруг, что ни одна из четырёх (или я не мог выбрать не таких?! ) моих настоящих женщин не оказалась их тех, кто готов за свои удовольствия платить жизнью своего нерождённого ребёнка. А случайные связи... Без pince-nez и даже без очков я в таковые вступал, было дело, без презерватива же — никогда. Даже по самому что ни на есть малолетству.

Я вышел к Женьке, на ходу приглаживая руками мокрые волосы, отросшие с лета, что уже и мешали, лохматились:

— Идём!

— А куртку?! — не понял Женька. — Да можно и шапку.

Я исправил своё упущение, и мы с Женькой вышли за дверь.

И оказались во дворе дома Шабалиных.

Иннокентий Анатольевич не просто шофёр и водит как ас — он ещё и мастер на автобазе. Если ему какой автомобиль понадобится — будет в точности то, что нужно.
Сашка вышла к нам навстречу, обняла обоих, потом принесла уже одетого Матюшку. Вот ведь!.. Когда дети не рядом, далеко — они так быстро растут. И ужасно жаль, что я этого не вижу — потом будет тоже много хорошего и важного, но пропущенное не повторится, а будет другое. Мысль, в общем и целом, не нова — но нова для меня. А то паниковал, как спать буду, когда трое мелких рядом... Ну вот они не рядом... Доволен?! То-то, что нет...
Ехать с нами Сашка, я так понял, не собиралась.

Лекс с Машей, Харон и Алёшенька подошли — мы поздоровались, а потом пошли к папе Шабалину грузиться в сообразный случаю минивэн.

И поехали на Угольную — к дому Хванов.

У меня с Угольной свои воспоминания. Хорошо мне там было с прадедом, когда он был крепким ещё стариком, а не младенцем пелёнки пачкал.

⇐ Предыдущая 21 22 23 24 25 26 27 282930 Следующая ⇒