ЧАСТЬ ПЯТАЯ 2 страница

Но наконец ажиотаж немного улегся. Оля и Надька пошли помогать бабушке на кухню салаты резать — одними пирожками толпу такую не накормишь. Алёшенька откопал где-то в ноосфере интересные для моего папы материалы по реставрации зданий — и теперь они с горячностью это обсуждали.

А мне захотелось поздороваться с домом. Или, не знаю, посмотреть новую детскую — Матюшкину.

Но до новой детской нового сына (пока там временно устроили Надьку с Мишкой и Максом) я не дошёл.
Потому что в одной из комнатушек с книжным шкафом, выдающим нерукотворное не хуже нашего «Сенсора», я увидел на стене фотографии в рамочках.

Рамочки, как по мне, были явно лишними — качество у фоток было вообще никакое. Еле-еле можно было что-то рассмотреть.

Впрочем, нет. Лица (а это были Женька и Сашка школьных времён) были видны плохо, а вот выражение этих едва видимых лиц... Выражение — просто в глаза бросалось! Молодость, задор, счастье, уверенность в своих силах, которым не может (и не сможет впредь! ) противостоять никто. Серьёзно?! Они были такими?

Хотя о чём я?! Ну сгладилось пусть это несколько с возрастом — но не пропало же?! Они и сейчас такие.

Переходя от фотки к фотке, я всё больше верил в это. Шабалины рулят.

И наконец я дошёл до последней фотки.

Она немного выбивалась из общего ряда.

Не тем, что там был я.

Куражом вообще крышесносным совершенно она выделялась.

***

Это было до... До всего, наверно. До «Сенсора», до знакомства с Хароном и уж тем более с Лексом, до возрождения во Владе группы «Finsternis», до попыток целенаправленно колдовать. А главное, может быть, то, что — до Татьяны?! Сейчас отрывочно вспоминается, чего и кого ещё не было тогда, а может, лучше вспомнить, чего нет сейчас? Уже нет?!

Мы с Женькой и Никитой (который теперь не то чтобы совсем потерялся, но встречи раз в несколько месяцев стали исключительно случайными) были в восьмом классе, Сашка — в девятом, и на правах старшего товарища она всегда участвовала в наших мальчишечьих затеях. Надо отдать ей должное — не ныла и не трусила, с гопниками воевала наравне с нами.

Затеи, кстати, были не бог весть какие: музыка готишная, атрибуты там всякие тоже жутко готишные: браслеты да ошейники с шипами, опять же пофотать друг друга во всём этом развесёлом мрачняке, а ещё — покурить за двенадцатым почтовым отделением в особенно добротных кушерях, а то там же и бутылку портвейна на четверых оприходовать. Или в те же кушери с какой-нибудь особенно сговорчивой готичкой совсем даже не с платоническими целями отправиться. Нет, ну добрые дела за нами тоже водились: отбирали пару-тройку раз у Рогозиных, а то ещё у Вишнякова, щенят-котят, которых бы они и мучить-то всерьёз вряд ли стали, но банку консервную (в полном соответствии с уровнем своего умственного и душевно-духовного недоразвития) к хвосту привязали бы — это без сомнений. Эта спасённая от бесчестия братия потом вольно и весело жила и в доме, и во дворе у Шабалиных. Там и сейчас уйма всяческой живности — всех не упомнишь и не заметишь даже — весьма вольготно живёт.

Ну вот как так?! Ничего ж особого и не делали — а всё в кайф было?! Ни скуки, навалившейся годом позже, когда появились Татьяна и Харон с Пьеро — но не кинулись тут же мне на шею с распростёртыми объятиями — и весь остальной мир со старыми друзьями стал пресен, а главное, мне вдруг тогда (из-за этого?! ) приспичило составлять для себя адекватную картину мира. Воистину говорят, что многие печали — от многих знаний...

Ведь и тогда был уже у меня маячок сознания и память не одной и не двух прошлых жизней — а я не запрещал себе быть счастливым. Нет, знал, конечно, понимал, что жизнь — война по большому-то счёту, и личный опыт именно что настоящей войны (ну, рассказывать о нём не разрешаю себе принципиально, но сам-то от этого знания — куда денусь?! ) у меня имелся незабытый, и всё же — радовался безоглядно. Можно даже сказать, что и счастлив был — тоже безоглядно. С перехлёстывающим через край задором и куражом! Потому что считал, что воюю на стороне добра, а делать это лучше весело и со вкусом — больше пользы будет.

Почему тогда любая мелочь сама сразу легко и радостно казалась интересной? Не было ощущения, что весь мир стоит на грани глобальной катастрофы и, как следствие, не было вечной тоски и страха за весь мир?! Или эта лёгкость ушла с появлением тех, кто важны — слишком уж? Жизненно необходимы? Единственная (оказавшаяся не такой уж незаменимой... ) женщина, друг, с которым можно делить всё — и его, и своё — до донышка? И — неясно даже ими самими понимаемые трагедии их...
Вот так и расстаются с молодостью. Перестают петь вместе с Димой Головым (который давным-давно Дмитрий Вячеславович, Димой был во времена детства моих родителей, а теперь и слова-то песни забыл... ) «Вместе весело шагать по просторам»...

Вот так и гаснут...

Ну, наверно, я не совсем погас. Ощущение куража и задорного желания сыграть с жизнью ва-банк («Джиги-джиги-дзаги! »... ) периодически появляется ещё, но его всё чаще приходится подогревать искусственно.

Вот так стоял я (на лицо — пятнадцатилетний, но с глазами, наверно, столетнего старика) перед фоткой, снятой на дешманскую мыльницу, кажется, плёночную ещё, кривыми чьими-то ручонками, ибо и лица-то толком не видать... Но — на этом еле различимом лице абсолютно чётко, ярко, в крик — видно его выражение.

Утраченное ныне. Возможно, безвозвратно.

Из ступора меня вывел телепатический голос Татьяны, снова зазвучавший в сознании:

— Что, завидуешь себе прошлому — задорному и боеспособному?

— Завидую, — честно признался себе, а заодно и Татьяне, я.
— Ты мог бы это вернуть.

— Как?!

— Если бы вспомнил, что ты солдат на этой войне. Дело солдата — не рассуждать, а воевать.
— «На каждый добрый совет, — невесело усмехнулся я, — надо десяток других: как им воспользоваться», — знаешь такую пословицу?

— «Их есть у меня», — усмехнулась Татьяна. — Я настроена абсолютно мирно. Давай поговорим?
— Ну давай... — почему-то мне не хотелось прогонять её, хоть и были опасения, что опять это ничем хорошим не кончится.

— Выйди в коридор, хватит уже на фотку пялиться.

Я вышел.

— Иди до конца.

В конце коридора сегодня, когда мы только зашли, была комната Женькина с Мишкой. Сейчас же на месте сплошной двери виднелась стеклянная. Что ж, дом изменчив — не удивительно. Я подошёл.
Открыл дверь. Она выходила в какой-то усыпанный листьями осенний садик, впрочем, вдали за деревьями всё же угадывался Золотой Рог.

А вот буквально в метре от двери стояла «Волга» шестидесятых, наверно, хотя и хорошо сохранившаяся, годов выпуска.

И, привалившись к ней, стояла Татьяна.

— Садись... Прокатимся, поговорим.

***

Мне всегда виделась неприятно противоестественной ситуация, когда женщина за рулём, а мужчина у неё пассажиром.

Впрочем, Татьяна явно не пустила бы за руль меня: её приглашение — её условия. Тем более я вообще вожу плохо и неохотно. К тому же, если у тридцатидвухлетнего Макса есть права, то у пятнадцатилетнего Вадика, с чьим лицом и документами я сейчас пребываю даже и во Владе, их нет и быть не может.

Татьяна ведёт. Не только машину, но и наш нынешний диалог.

Впрочем, пока — молчание.

Со двора мы выехали на Калинина. Я думал, она повернёт направо, в сторону моста, поднял глаза...
Моста не было.

И много чего не было. Приморской сцены Мариинки, например. Да не скажешь даже, что именно отличалось от обычной картины, но... Отличалось, да... Воздух — и тот другой. Свежее, без пыли. Небоскрёбы не маячили hier und da — вот такая вот ерунда.

Ну а чего я удивляюсь? Сам же думал только что вот, что дом Шабалиных — машина времени.

В конце концов, должна быть уже глубокая ночь, а тут... Впрочем, я бы затруднился сказать, что тут было. Не утро, не вечер, не день тем более. Туч нет, но нет и Солнца. Серый и хмурый какой-то свет ниоткуда.

Безвременье.

Ладно, Татьяна Викторовна, мы и не такое видали...

Люди, как ни странно, иногда попадались-таки на нашем пути.

Да, направо, к несуществующему мосту, Татьяна сворачивать не стала — а зачем?.. Свернула налево, и мы молча смотрели, как за ветровым стеклом Калинина (словно минуя промежуточные этапы) превратилась сразу в Луговую, потом в Снеговую. В итоге мы выехали на проспект Столетия Владивостока.
Шоссе, по которым можно выехать их города, чтобы попасть в другой какой город — ну да, в тот же Новосиб, все начинаются с проспекта Столетия.

Я не задавал вопросов. Откат в прошлое, выезд из города — значит, так зачем-то надо.

— Тебе погано теперь, — заговорила Татьяна, когда проехали «Зарю». Ты не из-за моих проблем маешься, я понимаю. Сам у себя усмотрел «кризис среднего возраста» с притуплением свежести ощущений. Перестал принимать как должное, как непреложный факт, что мир — вернее, все существующие в Мультивселенной и вне её миры — сплошное зло и страдание. Разуверился в своих силах. Мол, не то что зло победить, но желание бороться в своём подшефном мире разбудить — и то не получается. Короче, моя сестрица поёт романс о болезненности взросления — а ты и уши развесил. Вместо того, чтобы реальное что-то делать, только анализируешь и признаёшь результаты анализа неудовлетворительными. Алло! Это тот Вадик, которого я полюбила и вытащила из небытия?! Ладно, успокойся, не из небытия — просто к себе. Но — тот ли?!

— Не знаю... — сказал я. Я и правда ничего уже не знал и не понимал. Татьянины руки как влитые лежали на советского образца руле, движения были едва заметными, казалось, не они управляют машиной, а та подчиняется телепатическим приказам Татьяны. Лишь на доске над приборной панелью как живая шевелилась серая игрушечная собачка — трясла головой и кивала, вертела ею и в плечи шею втягивала. И мордочка такая была осмысленная...

— А у тебя под окном опять дерево спилили. Вернее, ближе к Веркиному окну, но из твоего тоже видно. Знаешь, почему?

— Ну, они пиздят вечно, что «санитарные рубки», что гнилое дерево... — констатировал я невесёлый факт.

— Это повод, — пожала плечами Татьяна. — Причину знать хочешь?

— Ну?

— Это ваша старшая по подъезду, Ольга — она как раз под вами живёт — стукнула, куда следует. Вернее, куда не следует...

— Вот с-сука... — меня аж заклинило. Убить захотелось, вот честно... — И эту мразину ещё и Ольгой зовут...

— В твоих мирах, — видимо, Татьяна хотела шуткой снять напряжение, — вообще всех мальчиков зовут почему-то Алёшами, Мишами и Максами, а девочек — Олями и Сашами.

— Иногда Танями, — вернул я ей шутку. — Но блин! Что ж эта-то Ольга такая гадина?! Пятьдесят восемь лет тётке исполнилось в этом месяце, сорок лет с мужем живут. Муж, кстати, совершенно адекватный — как он её терпит столько лет?! Вот почему люди так любят гадить? Это потому что у неё детей нет?!

— А у неё есть дети, — усмехнулась Татьяна. — Двое. Взрослые. Сын и дочь. И внуки. Только не будешь же рассказывать никому о детях, которые с тобой судятся.

— Дети? — не понял я. — С матерью судятся? Это вообще как?!

— Ох, Вадька... — Татьяна, кажется, была искренне огорчена моею наивностью. — Вот так и судятся. Чьё-то там наследство делят... Я тебе больше скажу. Знаешь, откуда у идеи с автопарковкой ноги растут?

— Ну?!

— А эта ваша Ольга по бабкам ходила — подписи собирала. Бабки у нас любят, чтоб всё легитимно... Не все такие, конечно, но за терешковскую конституцию почему народ проголосовал? Потому что бабки считают, что надо — значит, надо. И надо поддержать.

Я сидел в полной прострации. За стеклами ещё оставался вид на море, а город уже кончился — как-то неожиданно быстро. Так и глазом моргнуть не успеешь — и уже очнешься в Новосибе...

— Я тебе серьёзно говорю: на самом деле есть люди, которые хотят плохого. Не как побочный эффект к тому, чтобы что-то себе урвать, не от тупости и равнодушия, не от тоски в растрёпанных чувствах, а — вот конкретно того, чтобы всем было плохо. И мы на войне. И таких надо уничтожать. Вадик! Не спи — проснёшься!

А я не спал. Я просто охуевал с нашей славной действительности. Татьяна не врёт... Я ведь знал это и сам — верить не хотел.

— Давай-ка я тебе историйку одну расскажу, — вздохнула она. — Надо. Авось поймёшь...

— Давай... — обречённо согласился я.

— Ну вот такая история... Жила, значит, была девочка. Очень она боялась «зарости деревьями». С самого нежного возраста траву где увидит — вырывала под корень, сколько рук хватало, ветки на деревьях ломала, повезёт — и деревце молодое, тоненькое сломать могла. Голубям, случалось, головы отрывала, но это так — когда никто не видит, из любопытства больше... Родители и беспокоились, вроде, что что-то не так — но во всём остальном девочка послушная была и покладистая, училась хорошо.

— А щенки-котята? — спросил я с сомнением. Слишком уж странная фобия растений...

— Нет, — мотнула головой Татьяна, и игрушечная собачка повторила её движение. — Тут скорее не ненависть к живому, а неприятие того, что растёт само, не желая ей подчиняться. Но и в людях она неподчинение ненавидела. И мужа себе потом выбрала спокойного и покладистого, готового радостно делать всё, что обожаемой Олечке надо. Впрочем, людям пакостить он не любил и не хотел. И переживал, если приходилось порой. А теперь скажи: ты понял, что такие люди — безусловное зло? И что мало только самому не делать плохого и наоборот — делать всё хорошее, на что способен, а надо ещё с такими олечками бороться.

— Да, — подтвердил я. — Бороться, воевать, драться — это приходится иногда. Это нужно. Те же гопники...

— Сейчас семьдесят первый год, — сказала Татьяна, и я вдруг заметил, что мы въехали в Новосиб со стороны городского аэропорта. — Тысяча девятьсят, я имею в виду. Это твой подшефный мир. Если устранить восьмилетнюю Олю сейчас, она не причинит, став взрослой, зла никому — её уже не будет. И один лишённый колдовства мир распадётся на два с разными мировыми линиями — что уже само по себе магия, и эта магия вернёт его в лоно Мультивселенной. Всё так просто! А ты вернёшься в две тысячи двадцать первый, и никакая юстиция тебя там не найдёт — да и искать там кого-то ей и в голову не придёт.
Татьяна одной рукой отпустила руль, открыла бардачок, достала пистолет — и положила его мне на колени.

Наверное, для мужика не разбираться в оружии — позор. Но я ведь программщик. Человек профессии сугубо мирной. Моё оружие — компы.

Но сейчас я чувствовал, что Татьянина магия входит в мои пальцы: я и знать не буду, как и что делать надо — а пальцы сами, минуя сознание, со всем справятся.

— Если ты не тряпка, ты сделаешь это, — Татьяна припарковалась возле площади Калинина, чуть-чуть не доехав. — Я же знаю: в одной из прошлых жизней ты был на войне. И стрелял. И, случалось, убивал. И помнишь это. — Татьяна забрала с моих колен пистолет, который я бросил и не заметил (пальцы догадывались, как стрелять, а сущности моей, очевидно, неприятно было держать машинку убийства в руках?! ), спрятала назад в бардачок.

— Это был фронт, — сказал я. — И по другую сторону этого фронта тоже были те, кто знал, как и мы, что могут убить и быть убитыми. Это плохо, уже тем, что существует — плохо, но это другое, чем просто вот такое жертвоприношение. Как можно убить — пусть и не очень адекватного — ребёнка?! Пусть даже такого, из которого вырастет довольно подлый взрослый...

— Пошли в гастроном зайдём, в кафетерий, что-то есть хочется, — проигнорировала Татьяна мой монолог. А я смотрел на Красный проспект полувековой давности и вспоминал, как это — ни сплошного (хоть и не сравнить с владивостокским) потока машин, ни тебе продуктовых магазинов в каждом подъезде. Зато патриотические лозунги везде — но так ли уж это плохо?! Без государственной идеологии на первый план, как выяснилось, всегда потреблятская лезет, то ли сама, то ли те, кому она деньги множит, пропихивают...

И воздух... Без вони выхлопов... Не хочется даже думать о плохом...

Мы нашли гастроном с кафетерием, Татьяна (и о советских деньгах позаботилась, надо же... ) взяла две порции риса с сосисками и зелёным горошком. Вкус был неподражаемый, давно забытый — ещё в прошлой жизни. Татьяна буравила меня требовательным взглядом — жаждала согласия на свою авантюру — но я делал вид, что полностью сосредоточился на советских сосисках. Впрочем, это было почти правдой — процентов на девяносто восемь...

Наконец мы вернулись к «Волге». Если без пробок — а откуда им взяться в семьдесят первом, до Академа можно было доехать, наверно, меньше, чем за час.

Татьяна опять села за руль, я — рядом. Она была такая решительная, словно я согласился уже. А я и не знал, согласился я или нет.

Она нажала на газ — со сведенными бровями, сосредоточенно, не допуская и мысли об отказе.
Если я не согласен, зачем вообще в Академ ехать?!

Но я, хоть и не отказался ещё, согласия пока тоже не давал.

И не уверен был, что дам.

***

На Матвеевке в «Волгу» подсел Дёська, Денис Дмитриевич, внук Земли-Деметры, маленький леший с рогами-ветками и тельцем-деревом, ставший лесничим.

— Как жизнь? — спросила его Татьяна.

— Нет жизни... — разноцветные осенние листья на руках и рогах Дёськи скукожились и побурели, даже частично опали. — Город. Везде — город. Природы, видишь, в семидесятые-то побольше нынешнего было, но в этом уже рос зародыш урбанизма. Город — зло. Город навязывает приличия и лишает естества. Город красив, но все сами по себе — и с Землёй связь утрачивают, и друг с другом.

— Да, это так, — вздохнула Татьяна. — Сапожник без сапог — леший без леса...

— Но ведь людям жить где-то надо... — встрял я. — Отдельными хуторами — не выйдет уже, слишком нас много. Беда в том, что к власти всегда приходят те, у кого страсть к разрушению в крови. Нам и полвека спустя надо пытаться как-то сохранить лес в Академе. И во Владе на сопках — хотя бы на вершинах, чтобы высотки ещё и туда не залезли.

— Как?! — зло ощерилась Татьяна, а Дёська совсем скукожился. — Ты же не готов принести священную жертву и тем сдвинуть дело с мёртвой точки!

— Но ведь наша старшая по подъезду — хоть и порядочная мразота — но не одна жеона такая?! Да что там, миллионы таких — если не хуже. Почему она?!

— Потому что это твой жребий. Тебе досталась она, кому-то другому — кто-то ещё. Не тешишь же ты себя до сих пор бредовой мыслью, что тебе одному по силам — и поэтому тебе одному поручено! — сдвинуть ситуацию в этом паскудном, но так похожем на твой — только без магии! — мирке?!

— То есть уничтожить многих и многих — путь к спасению и процветанию?! — подвёл я итог её речи.

— Гуманизм так и прёт...

— Нет, путь к спасению и процветанию, — окрысилась Татьяна, — это дать волю тем, кто кричит о благе человека, о его главенствующей роли в природе — и под эту лавочку норовит всю землю в асфальт закатать. Тут уж одно из двух: или твоя соседка Ольга и подобные ей — или природа. А в итоге — и вся жизнь на планете. Хотя... Есть третий вариант: промешкать, в итоге вырезать подобную мразоту — но и этим жизнь не спасти, ибо будет уже поздно. А ты боишься ручки замарать...

— А вот и не боюсь, — возмутился я. — То есть если и боюсь, меня бы это не остановило, кабы я знал, что это реальный выход.

— Ребят, не ссорьтесь, не надо! — попросил Дёська. — У вас и так между собой проблемы личные — ещё и из общего горя ненависть друг к другу черпать?!

Уже и Ельцовка осталась позади, и Мешалкинская клиника с вокзалом Сеятель напротив — скоро уже в Щ будем. Но ведь в семьдесят первом я тут не жил. В семьдесят первом, если что, ни Вадика Волкова ещё не было, ни даже Макса Малышева. Приткнуться некуда. То есть, получается, Татьяна решила, что я вот так прямщас скоренько застрелю девочку, из которой в итоге уже выросла Ольга — старшая по подъезду — и, запустив мир по расходящимся на стрелке этого выстрела парам рельс и изменив тем самым его судьбу (ой ли... ), мы быстренько смотаемся обратно в наши дни. Охренеть можно, как всё продумано!..

Татьяна припарковалась за мусоркой возле пока ещё не моего дома:

— Вылазьте!

Мы с Дёськой вслед за ней вышли из машины и пошли по тропинке от угла нашего дома наискось через газон к углу Вериного (хотя тоже ещё не Вериного) дома. Непривычно было: деревья гораздо меньше, чем сейчас, но их гораздо больше, а пней нет. И кронирования уродского тоже нет. За торцом условно Вериного дома росла черёмуха, распластав по земле ветки. Сейчас-то она сухая стоит, давно стоит — но сухие деревья у нас никто же не пилит: это неинтересно, не убьёшь — кайфа не словишь.
На большом толстом суку старой черёмухи сидела хорошенькая девочка младшего школьного возраста, в которой и сам господь бог не угадал бы будущей Ольги.

У девочки была абсолютно настоящая пила, и девочка совершенно всерьёз пилила сук, на котором сидела. И даже не сук — один из многих стволов раскидистой кроны. Нет, девочка не была идиоткой. Если пилить ближе к дереву, чем сидишь, то, очевидно, упадёшь. А если дальше, то, не менее очевидно, нет. Оля пилила так, чтобы не упасть. Пилила зло и остервенело — толстая деревяшка вот-вот должна была упасть.

— Зачем?! — взвыл Дёс и бросился к Оле. Вот сейчас он прогонит её, а ветку спасёт: зальёт смолой трещину, и ветвь будет расти.

И в этот миг с громким треском сук упал на Дёську.

Моё сознание словно отключилось. Меня не было. Но картинки смерти лешачонка застряли в памяти. Дёс перестал быть непонятным существом из веток, мхов, грибов и другой лесной материи. Просто человек обычных пропорций, только ростом не больше полуметра, замотанный в светлые материи, которые теперь окрасились коричневой, будто бы уже подсохшей и свернувшейся, кровью. Словно человек умирал — а словно и не человек. Лес, природа... Сама жизнь. И если человеку я мог подарить хотя бы иллюзорную надежду своими «Сенсорами», то Дёське... Дёське — ничего. Природе не нужна память. Только жизнь. А жизнь отбирают такие вот олечки...

Татьяна вложила мне в руку пистолет. И я знал, что смогу выстрелить. Я поднял руку. Девочка Оля не вырастет в подлую и хитрую Ольгу, старшую по подъезду! С каким ужасом она на меня смотрит сейчас! На меня — нет бы посмотреть на смерть лешего, которого она убила!..

Я снова поднял опустившуюся было руку. Нажал... На что там нажимают? Курок? Спусковой крючок? На что надо, на то и нажал. Оля смотрела на меня глазами, полными ужаса. Умри, сука!

— Нет! — последним вздохом жизни, сознания выкрикнул Дёс. Из последних сил шевельнулся. Какая-то ветка успела ударить меня по руке. Выстрелить-то я выстрелил. Только Оля как сидела на черёмухе, так и сидела.

А Дёська вытянулся и замер.

И стал исчезать. Делался прозрачнее и прозрачнее. И скоро его не стало. Больше у погибающих лесов не будет возможности взять тайм-аут, в призрачном состоянии побыть в Полнолунии, дожидаясь благоприятных времён. Тех самых, которые, если честно, вряд ли и придут когда...

Всё было очень быстро. Оля на черёмухе. Пистолет на земле. А Дёськи уже нет. Лишь Татьяна загнанно и нервно дышит у меня за плечом.

И тяжелые руки, вцепившиеся в мои плечи, и другие — пистолет с земли поднявшие:

— Пройдёмте!

***

Это в стране дикого капитализма полицию жди-дождёшься («Убьют — звоните! ») — славная советская милиция появлялась всегда вовремя.

На запястьях моих оказались наручники — как на той фотке у Шабалиных на стене. Но тогда это было смешно, а теперь не очень: что прежде представлялось игрой, теперь было всерьёз.

Ну... почти...

Я оказался — наверно, вели или везли, да не запомнилось — в какой-то серо-зеленой комнатёнке со всем джентльменским набором законников (хотя они не так чтоб джентльмены) — сейфами, грудами папок — дел?! — на столах. Ничего, короче, интересного.

Два мента разглядывали меня придирчиво и недовольно. И ехидно. Один с тощей вытянутой физиономией, другой упитанный и круглолицый. Ну да, добрый и злой следователь, кто бы сомневался. Кстати, я вдруг вспомнил кабинет. Это же здесь меня чуть на учёт в Детскую комнату не поставили. Таки не поставили — Алла объяснила всё доходчиво. Сейчас не объяснит, ибо ещё не родилась.

— Ладно, давай, я пошёл, справишься один? — бросил упитанный тощему, и я обрадовался: толстый был противнее и рожей наглее. Тощий кивнул. Мы остались одни, и он стал рассматривать меня, а потом спросил:

— ФИО?

— Что? — неужели не подразню его? Страшно? Хрен знает... Если и да, всё равно нельзя забывать, что наглость — всё же первое моё счастье.

— Фамилия-имя-отчество! — рыкнул мент. — Ты что — дурак?

Ну прямо анекдот: «Ты тормоз? — Вася! »

— Волков Вадим Витальевич! — бодро отрапортовал я.

— Ты мне не темни тут! — озлился тощий. — Малышев Максим Матвеевич, разве нет?

— А... — ухмыльнулся я. — Ну — и это тоже!

Мент дышал шумно и зло. Похоже, ему уже хотелось треснуть меня по зубам, но как там пел Высоцкий? «Справа в челюсть — вроде рановато». Попыхти, болезный. А я тебя подразню. Видно же по тебе, по выражению морды твоей, что не шибко-то ты идейный. Мечтаешь, поди, о сытной жизни, картах и кабаках, о женщинах, согласных на роль красивых кукол, просто игрушек. А как в мою милицию беречь меня попал? А... Не всегда таким был... Осыпалась позолота идеализма при встрече с реальной жизнью, грязной и неприглядной... Не веришь, что есть другие. А мы — есть! Вся Владшкола, весь Новосибирский филиал! Потому и ведома нам связь жизни и смерти — почти любовная — потому что мы другие. Не продались за колбасу и цацки.

Мент открыл ящик стола, вытащил пистолет, из которого я в Олю стрелял. Бросил его на стол передо мной:

— Тебе знаком этот «Вальтер»? — спросил, хмуря жидкие рыжеватые брови.

— Максимович Калашников? — продолжая ёрничать и напрашиваться на зуботычину, спросил я. — Или Владимирович Кучеренко?

И тут же сообразил: не поймёт. Ибо нет ещё писателя Максима Калашникова, в миру Владимира Кучеренко, отца двух реальных дочерей — обе Владимировны и Кучеренко — и литературного сына — Вальтера Максимовича Калашникова — этакого Пистолета Пулемётовича Автоматова.

Он и не понял — но разозлился.

— Откуда у тебя пистолет, из которого ты стрелял в восьмилетнюю девочку — промазал, слава богу?

— Первый раз вижу! — нагло бросил я.

И всё же получил по зубам. Было больно — но, твою ж мать, приятно: довёл наглого законника!

— А я тебе скажу! — тощий буквально навис надо мной. — Тебе его дала твоя любовница — Потоцкая Татьяна Викторовна. У вас был преступный сговор: убить восьмилетнюю девочку. Ну?!

— Что? — опять включил дурачка я.

— А то! — злился тощий. Кстати, он вообще кто: мент? следак? На Кутателадзе тут вообще-то ментовка — меня сюда правильно притащили? И вообще допрос несовершеннолетних надо вести в присутствии... и тому подобное... Хотя... Если я для них не Волков, а Малышев, всё у них чисто — Макс-то я вполне себе совершеннолетний.

Он ещё что-то спрашивал, долго вообще-то разорялся. Доказывал, что взяли и любовницу мою — вон за стенкой сейчас тоже допрашивают. Я не особо слушал. Ну, чес-сло, я тут вообще посторонний, непонятно даже, как они обо мне что-то правильно узнали. Но непонятное — не повод бояться. Ага, сложа ручки я сидеть должен, когда эта курва малолетняя нашего Дёську убила!.. Да и вообще: перед богом самим стоял — труса не праздновал, а каких-то мусоров убоюсь?! Ага, щаз!

И, видно, мироздание решило, что хватит. В кабинет вломилась... впрочем, нет — просто очень решительно вошла — Татьяна. Схватила меня за предплечье, дёрнула — подняла рывком. Наручники отлетели. И мы тоже отлетели куда-то прочь из этой фантомной какой-то реальности. А может, правда — фантомной? И ненастоящая Оля не убивала Дёську — ибо всё до мелочей привиделось? Но я понимал: не всё. И Дёс на самом деле погиб.

Но неужели Ольгу этот случай ничему так и не научил?! Хотя... Чем чёрт не шутит, может, без него из Олечки бы вообще Чикатило получился? Или — с учётом пристрастий — Алёна-Алина из не шибко славного города Ха?

Но теперь уже не узнать...

Мы с Татьяной стояли на крыльце у Шабалиных. В чёрном небе то вспыхивали искры звёзд, а то их тучами затягивало. Было, навскидку так, глубоко за полночь. Надо было спать идти — завтра к Сашке в роддом с утра.

— Я пошла, пока, — махнула рукой Татьяна и вознамерилась скрыться.

— Ты ещё придёшь? — крикнул я в почти уже ставшую призрачной спину.

— Да!.. — прошелестело пространство.

***

Странные сны снились мне этой ночью. Наверно, подсознание утратило руководство сознания — и всё шло к тому, чтобы — навсегда. Или хотя бы до рассвета. Ага... Который непонятно когда наступит. Если вообще наступит. Может быть, к вечеру. По небу неслись стройными рядами тяжёлые обложные тучи, навевая ужас и путая сон с явью. По акватории торгового порта сновали китайские джонки под парусом, а ещё — какие-то тоже китайские рыбацкие (где тут рыбный-то порт?! ) лодчонки — гребные, утло-ветхие.
Всякий хлам был свален в углу пространства, напоминающего своей ограниченной замкнутостью театральное закулисье — вплоть до чёртовых колёс обозрительных. Пространство это ещё пыталось выжить, даже утративши бесконечность, прикрывалось от бури крохотными — почти детскими, но ведь дети неистребимые оптимисты! — красными, кажется, бумажными, изначально — от солнца китайскими опять зонтиками. Но они не спасали — становились большими, чёрными, но только навевали мрачность.
А надо всем этим с новорождённым Матвеем на руках стояла Сашка — и верила, что со всем справиться можно — лишь бы самим не быть дураками и сволочами. Потому что... Потому что вот: «патамушта».
Потому что мы сами довели мир до такого состояния: не ждали, как велел Мичурин, милости у природы, сами брали, да по-варварски, думали, силы у бедной природы бесконечны. А крутые горки сивку-то вон как укатывают... Природа, как озверевший от боли кит, в которого засандалили гарпун: он-то умрёт, да только незадачливым китобоям от этого проку не будет: перед своей смертью он и мучителей своих умотает тоже до смерти, таская на буксире за собой и своим гарпуном.

⇐ Предыдущая 21 22 23 24 252627 28 29 30 Следующая ⇒