ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ 5 страница

— Приезжай! — обрадовалась она. — Жду! Всё? Пока! Жду!

— Всё, пока, — хотел я нажать уже отбой — и вдруг понял: не всё! — А нет — не всё: как поют Битлы: пи эс — ай лав ю!

— И ай тоже ю, — рассмеялась Надька. — Давай уже — жду!

И пошли гудки.

Как бы жизнь ни сдирала с нас кожу, сикось-накось приделывая потом обратно, какие бы моря слёз ни проливало всё живое...

Короче, пока есть это самое: suki dayo, ich liebe dich и прочее айлавью — помирать рано!

***

... Истекая шевчуковской нежностью ко всему сущему — не жалостью, а нежностью, которая спасёт — не может не спасти, потому что она — любовь как состояние света и единочества, а что богом называют — врут, наверное, а может — не врут, какая, к чёрту, разница. Это ж я сам в предыдущем своём почти детстве написал: «Если бы богом был не Христос, а Шевчук, мне не было бы смысла быть сатанистом»...
Я чувствую эту всесветную любовь и нежность. Я — могу так!
Я учусь у Аллы с Виталием бесхитростности отношений с людьми, с животными, со всем миром, со всеми мирами. В пику современным психологам, советующим строить отношения с друзьями, партнёрами, в семье по одному и тому же Дейлу Карнеги — как игру и дипломатию, как манипуляцию, можно искренне любить и искренне же радоваться друг другу и друг за друга, не ища шкурного своего интереса. Не держать кукиш в кармане, камень за пазухой, а интриги — в планах в голове. И другим так с собой поступать не давать, учиться чувствовать фальшь манипуляторов, которые, увы, на каждом шагу...

Это всё было, пока я спускался с сопки (куда я попал? а, это дорога на «Варяг», вернее, для меня — с «Варяга», ловил попутку, договаривался расплатиться по приезде — да, уже было! И нетерпение: вот встречусь с Надькой — и всё у нас будет хорошо, без неловкости, потому что с чистого листа — и даже предстоящая разлука — это про скучать, а не про отчуждение копить.

Вместе с пробками — почти час, хоть и по мосту. И...

Как когда-то в первый раз, я расплетал мышиные Надькины косы (леди Годива отдыхает, волос у Надьки, наверно, несколько килограммов, распущенные, они даже немного по полу стелются, косы — чуть не в руку толщиной каждая) — со всеми вытекающими последствиями, со всей страстью и нежностью.

Потому что Мишка и Макс — уже подросшие, с чистенькими и словно бы даже умненькими лицами, но всё ещё совершенно титешные (и мне перепал по такому случаю контрабандный глоток Liebfraumilch — не шампанского, а настоящего) сладко спали в своей, одной на двоих, кроватке.

А потом (спать? — какое там, в дороге выспался, а что опять охота, так это уж, как положено, на том свете) утро как-то ненавязчиво обратилось днём, и пришлось подшаманить со временем, чтобы день этот побольше в себя вместил: и по городу, хотя бы вокруг Золотого Рога, пешком пройтись, и в «Сенсор» зайти — встреча с городом будет сплошным типичным не тем без Харона и Лекса, и к родителям нагрянуть, и в супердом Шабалиных...

Но сначала увидеть Олю... и сынов подержать на руках, как проснутся.

Вот! Уже и проснулись.

Дети — это вообще (кто дорос и понимает) квинтэссенция любви. Сопят, и сердце, как ни пошло звучит, тает. Та самая любовь — безусловная. Поток тепла, света и нежности.

Потом позвонила Оля, сказала, что почувствовала, что я здесь — и пары сегодня прогуляет, уже домой едет, и ни одного студента не отчислили ещё за то, что прогулял субботу, потому что приехал отец, который в долгой командировке и дома бывает наездами.

Я тем временем рванул за продуктами, чтоб меньше моим дамам таскать тяжестей. Конечно, папа помогает, но есть-то каждый день охота. Особенно кормящей матери.
Короче, суеты было много.

... Харон с Лексом пообещали помочь с походом дальневосточных богов и демонов на Институт Археологии...

... Я попытался — и кое-что вышло! — установить на компы в «Сенсоре» самообучающуся программу...

... Походил по городу, и по задворкам тоже, заново пробуя на вкус слова «чилима» и «бус» — оба дня было тепло и тихо — и прекрасно дождило...

... Поел пирогов бабушки и внука Шабалиных...

... Порадовался за Сашку с Алёшенькой...

Ночевать мы с Надькой и детьми, включая большую (наверно, с учётом памяти прежней жизни — взрослее нас с Надькой) Олю, остались у родителей. Мама охала, какой худой, но не только охала, а реально заботилась — кормила рыбой и морепродуктами — всё свежайшее. Кажется, она поняла, что любовь не в истериках.
Надька стала спокойнее. И более раскрепощённой. Почувствовала, что с Татьяной всё кончено (что можно чувствовать к человеку, пусть даже когда-то заветному, если тот пытается убить твоего кота?! ), а Вера была... Может — увлечение... Может, от отчаяния, что в чужом мире один и шансы выбраться стремятся к нулю... Но теперь точно всё. А друзьями остаться — это хорошо. Это надо ещё специально постараться.
В воскресенье я Надьку вывел погулять, пока Оля с братьями сидела — но осторожно, чтоб не простыла и какой-нибудь мастит не заработала.

Я торопился надышаться родным и любимым... всем... Когда ещё выберусь — а вернусь насовсем ведь не скоро ещё. Надька о двух годах услышала — расстроилась, понятно. Но обижаться не стала: поняла и про Аллу, и про шанс знания прокачать, и про то, что непонятно до сих пор, каких таких чудес этому моему миру недостаёт, чтобы в Мультивселенную окончательно влиться — вместо нудного наведения мостов.

Так что выходные дали грандиозный заряд бодрости — казалось, я просто пил её — и всё подчистую выдоил, до последней словно бы капли молока.

В понедельник я с грустью, но без особой тяжести заспешил на семичасовую семёрку. Ну пусть полчасика ехать-досыпать — так что в Энск, с учётом разницы во времени, приеду около полпятого, остановка возле самого дома, успею и пожрать приготовить, и в школу собраться.

Всё было прекрасно до самого прихода в школу — а там начались неприятности.

***

Жизнь — она, зараза, не делится на жанры. Радостный смех и смех над мерзостью, а иной раз и слёзы — всё до кучи.

Я сидел на уроке, Вера — рядом, мы вежливо и тихонько переговаривались — чисто по теме урока — математики. Никаких криков и даже предъяв, но по нарочитой вежливости видно было: обижается, но разборки устраивать и права качать не собирается. Я вроде и чувствовал себя виноватым: зачем к ней полез?! — но ведь я сразу оговорил, что это не любовь, а что Надька есть, Вера и так знала. Тем более у Веры изначально были свои хитровыебанные планы, в которые она меня не посвящала и не посвящает до сих пор, и в некотором роде она мною манипулировала, а я этого жуть как не люблю. Да, ради ребёнка. Ну хорошо, ребёнок уже есть, всё, драгоценная Вера Викторовна! Ты же достаточно умна, чтобы понимать, что большего быть в принципе не могло.

У меня даже мысль мелькнула. что из трёх сестёр Вика самая адекватная.

Но это всё были именно что мысли. Озвучивать их я не стал — да и потом тоже не собирался. Я, значит, вижу, что ты обижена, признаю твоё право на это и свою вину, но изменить ничего не могу и, как можно догадаться, не жажду. Так что — давай привыкать быть друзьями. У нас получится.

Два урока было вот так: с обидами, но тихо-мирно.

А на третьем я получил банан. На географии. Причём отнюдь не первый. Ну вот где, если разобраться, справедливость?! Все эти противные, доводящие меня до нервного истощения контурные карты я уже рисовал — на честную тройку в аттестате. Неужели опять?! Ну устно-то я за счёт памяти и кругозора и на пятак наболтаю (особенно легко это было в географии физической, родственной астрономии, хотя это уже в прошлом), только устно меня никто не спрашивает. Вынь да выложь эти карты — камень преткновения! Ну ладно, раньше бы я их с полпинка наколдовал, но сейчас силы мои как волшебника так истаяли, что для других могу что-то сделать, а для себя — ни-ни...

Вера немного оттаяла: переживала, как бы меня из фымышуги — при всех-то моих заслугах по профильных предметам — не выперли.

Вообще я тут и понедельник невзлюбил не потому что лень впрягаться после выходных, а просто география и черчение в один день — это... ничего, короче, хорошего. Хотя... Так хоть один день в неделю испоганен. А иначе было бы два. И вообще у нас тогда в десятом классе черчения не было уже. Хотя тут ведь — спецшкола. С грандиознейшим техническим уклоном. Поэтому считается, что надо. Да я это красиво и правильно на компе в пять минут сделаю в любом графическом редакторе — теорию-то я знаю прекрасно, а возня с карандашами, их заточкой правильной, по канонам и по кошерам, проведением линии должной толщины и яркости, как и заполнение контурных карт, доводят меня до полного распсиха. А прямые по линейке... Я кладу линейку на бумагу, веду по ней карандашом... Карандаш давит на линейку, линейка поворачивается, на бумаге вместо прямой остаётся дуга. О великий бог Данунах, избавь меня от этого, как Лермонтова «от куртки тесной»! Ну почему не принимают распечатки компьютерные?!
Черчение было сразу после географии — четвёртым уроком. Ну и хорошо: добрый хозяин, как известно, хвост собаке по маленьким кусочкам не рубит.

На черчении я тоже огрёб банан — и тоже далеко не первый.

А на сдвоенную физику — пятый-шестой — Анна Васильевна влетела натурально на метле — и сразу ко мне:

— Волков! Ты где был в субботу?! Опять каким-нибудь СПИДом болел?

— Во Владивостоке, — честно ответил я. — Только сегодня утром... прилетел... — сообразил, что не стоит вдаваться в выглядящие фантастическими подробности, я. Авось не знает она наизусть толмачёвского расписания, как не знаю его и я.

— Ты бы хоть соврал бы чего для приличия! — завелась физиня. — В открытую признаёшься, что не было у тебя уважительной причины — просто внаглую прогулял. Ты понимаешь, что тебя такими темпами скоро выгонят?! Пойдёшь назад в сто девяностую аттестат получать и местных недоумков веселить. Не за один прогул, но если за месяц географию и черчение не исправишь — до свидания!

Народ зашумел — все были за меня. Я так ни с кем, кроме Веры, Толика с Сэмом и их подруг Ани-Яны, особо не общался, но и не конфликтовал, помощь кому нужна была — помогал — нормальная рабочая обстановка. Вот теперь народ и доказывал класснухе, что я и по математике с информатикой, и даже по физике, как ей ни не хочется это признавать, на потоке самый сильный — куда выгонять-то?!

— Я бы не стала сама, — заюлила Аннушка, — да правила есть. Будешь с директором объясняться, если географию с черчением не исправишь.

Директора я ещё не видел. Вернее, директрису — недавно узнал, что это сорокалетняя тётка (или женщина?! ) Людмила Андреевна Некрасова... Кто знает, сколько в ней адекватности — раньше, насколько помню, всегда в ФМШ нормальные мужики директорствовали. Но теперь это... блин... СУНЦ НГУ. что там про новые мётлы?!

Короче, пошумели и занялись физикой.

После уроков я попросил Веру:

— Можешь им глаза отвести? Ну, чтобы не замечали, что у меня нет карт и чертежей, бананов новых не ставили и про старые забыли.

— А что, я у тебя теперь на должности «подай-принеси»?! — наконец выпустила обиду наружу Вера.

— Я сам тебе с удовольствием подам-принесу всё, что надо, — миролюбиво отозвался я.

— Кроме себя, любимого, — вздохнула она. — Я подумаю.

— Извини, конечно, — сказал я. — Я признаю свою вину, но не в том, что делаю сейчас, а в том, что уже сделал. Не что сворачиваю, а что развернул. То, что сейчас, я менять не буду. Сделанное пусть и не было ошибкой, но имело конкретную цель, которая ныне уже достигнута. Всё. Давай мирно делать вместе общее дело.

— Ладно, — вздохнула Вера. — В остальном могу на тебя рассчитывать?

— Конечно! — обрадовался я — не столько даже миру, сколько Вериной разумности.

— Отведу глаза, — пообещала она.

Мы вышли к велопарковке, оседлали велики и поехали вместе к Алле в больницу. И вместе же потом домой. Вера пошла ко мне. Ярик был у неё до воскресения, пока Виталий не соскучился, а с Норой знакома она была ещё совсем плохо.

***

— Я договорился — сегодня подвал «Виктории» наш, — сказал Сэм в пятницу после уроков, собрав нас всех: Толика, Яну-Аню и нас с Верой — вокруг себя. Толик и двойняшки радостно закивали. Сэм посмотрел на мою постную физиономию и спросил лично меня: — Придёшь?

Мне хотелось помузицировать, это да. Но никак не получалось. Надо было к Алле в больницу, а потом в ИЦиГ на факультатив. А ходить теперь приходилось пешком — велосипедные колёса буксовали в жидкой грязи, которая от непрекращающейся мороси была везде — даже от ливня так не раскисает земля.

— Не получится, — с искренним огорчением вздохнул я. — Никак не успеваю.

— А ты? — обратился Сэм к Вере. — Инструменты все там есть.

— А чего ж, — посоветовал я ей. — Сходи. Ты ж в Цитологию не ходишь.

— Приду, — решила Вера.

— Ты хоть потом в пятерку приходи, — предложил Сэм мне. — К Роме в триста восьмую. Это он нас на репточку пускает. И вообще он хороший мужик. И умный. Физик с третьего курса, у него шеф в ИЯФе, на вашем факультативе тервер читает.

— Приду, — сказал я. — Наверное. Если успею.

— Успеешь, — на два голоса хихикнули двойняшки. Да ладно — они вечно хихикают.

— Придёшь — стучи гимном, — предупредил Толик.

— Это как?! — не понял я.

— Союз-не, руши-мый. Два коротких, один длинный, два коротких, один длинный...

— Ладно, — кивнул я. Что-то смешно мне стало.

У Аллы всё было спокойно. Она даже упрашивала Галину Геннадьевну отпустить её домой. Та подтверждала нынешнее благополучие, но домой очень не советовала, чтобы до конца первого триместра не случилось неблагополучия будущего. Что поделаешь — мы скучали, приходили часто, выходили с Аллой гулять если не на Пироговку, то в Пироговский лес. Терпели, короче. Ничего.

Оттуда я двинул в Цитологию.

Мы с шефом — и не без Галиной помощи — расшифровывали геном мамонта — кроме Димы, был и другой генетический материал. Дела шли достаточно успешно, со сложной техникой я освоился. Глядишь, и станет однажды слониха, как в мультике, мамой для мамонтёнка, может, и не одного. А уж мир мамонтовых душ найти потом моей заботой будет.

Освободился я около восьми — и решил всё же сходить познакомиться с разрекламированным приятелями физиком и музыкантом Ромой.

Мама рассказывала, что во времена её студенчества попасть в общагу сложно было только теоретически: документ на вахте оставь, не позже одиннадцати вечера забери его, иначе будешь забирать уже в деканате. А на практике вахтёры тоже люди, иногда отлучаются, иногда вообще сидят такие, что всё по барабану фиолетово — дождись удобного момента и заходи, ничего не оставляя. Теперь всё, конечно, строже. Но и нынешние вахтёры живые люди — уж до туалета прогуливаются иногда. Я дождался момента (как узнал, стоя на крыльце? да чуйку включил: интуицию мою сложно со счетов сбросить) — и нырнул в общагу.

Через пару минут я стоял перед триста восьмым блоком. Дверь в блок была закрыта. Конспираторы, туда их! Я стукнул гимном: сплоти-ла, наве-ки... Выскочил Толик, схватил меня за руку, втащил в блок — и тут же снова запер дверь на замок. И только после этого открыл комнату.

Вслед за Толиком я шагнул внутрь.

За дверью открылся классический обзор пьянки — словно в плохой, донельзя заштампованной мелодраме. Абсолютно все признаки были налицо: и валяющиеся на полу пустые бутылки и окурки, и девчонки, обнимающие сразу и двух, и больше парней, и наоборот: парни с несколькими девчонками сосутся, лижутся и более того — сказать «целуются» — язык не повернётся. Дух тяжёлый, кое-где наблёвано. Странно даже: как в комнате на четверых помещаются... я огляделся... прикинул... человек двадцать, никак не меньше. И как люди не боятся спалиться? Это и раньше было чревато, а теперь студентов только из универа выпрут, а вот что ещё кроме отчисления сделают с фымышатами — этого даже представлять не берусь.

Интересно, давно я стал таким здравомыслящим?!

Я поискал глазами Сэма и девчонок.

Ну, Сэм с Аней-Яной сидели на подоконнике, он тихонько дёргал струны гитары, и они тихонечко же — не привлекать чтобы внимания начальства — что-то напевали — они были тут самые трезвые.

А Вера?

Да вот она... Вера лежала на нижней койке вертолёта в обнимку с бутылкой какого-то дешванского китайского винища. Пойла непотребного совершенно!

Я подошёл, толкнул её в плечо:

— Вставай!

Ноль внимания, фунт, как говорится, презрения. Стало ясно, что Вера пьяна просто в жопу. Я сунул ладони ей под мышки, привёл, что называется, в вертикальное положение. Не очень вертикальное: голова падала, ноги на тринадцатисантиметровых шпильках подкашивались. Говорить что-то было бесполезно: Вера мычала и бормотала какую-то бессвязную херь.

— Открой окно! — велел я крутившемуся неподалёку Толику. — Стоп! У неё куртка была?

— Была, — Толик пошёл искать куртку. Я перехватил Веру так, чтоб можно было нести.

Толик нашёл куртку, кое-как натянул её на Веру.

— Теперь открывай! — велел я.

Всего-то третий этаж... Мы, было дело, с крыши Серой Лошади, помнится, спускались, а там семь этажей — правда, тогда мне не надо было тащить на себе Вершину тушку — безвольно повисшую, но в опасности же не оставишь?!

Ладно, спустились. Не страшно. Отходняков не было даже.

Меся грязь под ногами широкими шагами, до дому я её дотащил минут, наверно, за двадцать. До её дома. Куда уже сам не помню сколько не заходил. Позвонил Виталию, что останусь здесь. Бросить её одну сейчас было немыслимо: и не безопасно, и просто свинство.

Что, в этом доме ни вёдер нет, ни тазов? Есть. Что и требовалось доказать. ЧТД, как говорят геометры.

Часа через три Вера угомонилась, задремала. Видя такое дело, я тоже прикорнул возле дивана — голову и руки на край.

Утром Вера была помятая — какое там в школу, но уже вменяемая.

— Прости, — сказала она. И вот тогда я реально вызверился:

— Я-то тут при чём?! У дочери своей прощения проси. Моей дочери, не забывай.

— Да что ей сделается?! — поморщилась Вера. — В другом времени я уже рожала, всё нормально было. Значит, и сейчас всё нормально.

— Может, в этом другом времени ты не нализывалась до состояния нестояния?! — злился я — совершенно искренне.

— Да брось... — попросила Вера. — Что может быть?! Я же ведьма! С ведьмами ничего не бывает.

— И веером по площадям ведьмы не блюют, — ещё больше разозлился я. Хотя чувствовал в глубине души: всё с Люськой моей в порядке.

— Ну ты сам виноват, — пошла в атаку Вера, — бросил меня — мне что оставалось?!

— Бросить можно того, с кем что-то было, — возразил я, чувствуя, однако, шаткость и зыбкость своей позиции. — Ты сразу знала, что я женат.

— А у нас ничего не было? Всё просто так? И дочь просто так?

— Не знаю... — сказал я. — Нет. Не совсем просто так...

И, чтобы не усугублять, стал собираться в школу. С Аннушкой обострять лишний раз тоже не стоит.

Та, кстати, поинтересовалась, где же у нас Волкова.

— Приболела, — сказал я. — Отправилась немного. Несильно. К понедельнику точно оправится.

Даже ведь и не соврал по сути. Промолчал только, что отравление — не пищевое, а алкогольное...

***

В воскресенье, вчера то есть, я проснулся с ясным осознанием того, что, собственно, всегда знал, но прежде как-то не сформировал.

Никакие наши «Сенсоры», как бы неопровержимо они ни доказывали существование переселения душ, не отменяют серьёзности и истинности смерти. Да, могут помочь от страха смерти. Да, помогают ещё делать дела, на которые одной жизни не хватает. Но и расхолаживают, вызывая иллюзию бессмертия и ненужности спешки и напряжения. Не зря же я всегда так трепетно относился к башлачёвской фразе: «Чтобы туже вязать, чтобы туже вязать, надо чувствовать близость развязки». И шефнеровская «Лачуга должника» — роман заслуженно культовый. И никак не случайность, а основная авторская мысль в том, что став «миллионером», избавленным на миллион лет от риска умереть от старости, Пашка Белобрысов как поэт тут же и кончился.

Потому что даже с памятью жизни прошлой в новую жизнь приходит человек всё же новый.
Далеко ходить не надо. Оля несмотря ни на что считает себя моей дочерью.
Всё надо успеть сделать сейчас. Потому что потом будет реально поздно — никакая реинкарнация не спасёт. Останется от человека, как принято говорить, тире между датами на могильной плите — и всё.
Жизнь бывает всерьёз, когда смерть всерьёз.

Но и Отечественная тогда (и не тогда тоже — потому что никто не думал о возвращении до гибели и посмертно тоже не думает) всерьёз. И не только она. Все бессчётные войны — все до одной всерьёз.
И предательство тоже всерьёз. Даже то, которое — из принципа быть самим собой, слушать только голос сердца. Не потому ли судьба Ивана Авасьева, сына Башлака, так дословно, что жуть берёт, повторяет судьбу Ирины Эфрон, дочери Цветаевой?..

И вопрос, который поставила когда-то Ольга Игоревна: надо ли длить эту жизнь, настолько смертельно трагичную? — не даёт мне покоя. Хотя я действую так, словно решил уже, что — надо. Да, она сама сменила своё агрессивное «нет» на решительное «да», но её выбор — он её, а мне за себя решать самому. Хотя... Женщины рожают от меня бойцов за права всех этих миров — это ли не решение, принятое раньше, чем стало осознанным?.. Сашке вон в середине октября уже рожать. Или даже в начале. А потом Вере...

Кстати, Веру надо бы проведать. А то киснет, наверно. А я тут, вместо того чтобы жить, всматриваюсь в глубь себя. Теории наводить стоит исключительно ради практики.
Это всё потому что выспался наконец. Тормознул счутка в вечной гонке...

Пока я спал, Виталий нажарил картошки. Сидел теперь чай пил, как я тут всех заразил: крепчайший зелёный с молоком. Накормленные Ярик и Нора играли тут же, на кухне. Возились, кувыркались, потом Ярик оседлал подругу, и они помчались по всей квартире.

— Садись завтракай, — позвал Виталий. — Хоть выспался наконец? А то я тут совсем на тебя весь быт свалил.

— Не весь, — улыбнулся я. — Всё путём.

На кухне было удивительно уютно — уже, кстати, отопление включили, стало сухо и тепло. Всё такое домашнее, хорошее: белые тарелки и чашки с неброским серым рисунком и золотой каёмочкой, запах жареной картошки, гора зелёных помидоров на подоконнике — Василий принёс. Они постепенно доходят, краснеют — и мы их едим.

— В больницу во сколько пойдём? — спросил я, управившись с картошкой.

— Я один, — сказал Виталий. — Заберу домой. Галина Геннадьевна решила, что нервы надо беречь в первую очередь, а больница этому не способствует.

— А вчера чего не сказал? — удивился я. У меня вчера сходить в больницу не вышло — после школы опять Веру в чувства приводил — у неё истерика случилась. Вот так давит человек в себе годами напряжение — а потом как бомбанёт его!.. В итоге она успокоилась и даже оттаяла (а беременным, права Галина Геннадьевна, нервничать категорически противопоказано), я позвонил Алле, такие, мол, пироги, не теряй.

Вернулся домой и рухнул спать. Полсуток проспал — надо иногда.

— Эй, вы со мной? — позвал я Ярика и Нору. Ярик гордо въехал в мои колени верхом на подруге — прижился на спине, надо же! Правда, Нора весьма хорошо кушала, спину такую, как она наела, в народе именуют «шесть пивных кружек» — типа, поставить можно — и не упадут.

Короче, Ярик и Нора хотели к Вере.

Через десять минут мы были уже у неё.

Вера была уже не похмельная и даже не грустная. Просто тихая. Сидела в обнимку с гитарой.

Я хотел было сбегать за своей, но... передумал, короче. Пусть играет, поёт — буду подпевать неназойливо. Песни намечаются тихие, грустные — романсы, наверно, даже. Так и было. Вера низко наклонила над гитарой голову, тихонько, но умело и с чувством, перебирала струны. Я опять отметил про себя, что у неё, несмотря на «теловычитание», удивительно низкий певческий голос — глубокий, красивый. Но при этом она им не любуется.

— «По дороге в Загорск... » — начала она, и я приготовился наконец услышать, что этот удивительно красивый романс споют с чувством — я слышал его много раз (первый раз подумал из-за названия, что он на религиозную тему, оказалось — просто о жизни и печали), но всегда казалось, что поющий не понимает, о чём поёт — иначе не любовался бы так своим голосом — Вера же вон обходится без этого.
Но Вера пела не этот романс. Я быстро, сонете на втором или третьем, понял, что она поёт весь венок, а обычный романс — магистрал этого венка.

— «Что с рожденьем ребёнка теряется право на выбор,

понимаешь не сразу, но бесповоротно уже.

Как продутому Невскому снится заснеженный Выборг,

так ребёнок приснится твоей беспокойной душе».

— Наверно, это нормально, когда человек однажды начинает думать о высоком, как о боге... — сказала Вера, допев — раздумчиво так, ничего не доказывая никому, даже себе самой: может, так это, может, не так — только размышления. — Однажды просыпается стремление не просто к высокому, а высокому настолько, что выше и быть не может. Отсюда и монашество, и аскеза.
Может быть... Хотя в моём понимании это даже с той любовью, что ко всему миру, не вяжется... Но если кто-то задумался о жизни, смерти и смысле и написал такое, что может на такие мысли натолкнуть ещё хоть кого-то — спасибо этому человеку.

— Эти стихи очень резонируют с моими утренними мыслями, — сказал я, даже не удивляясь: я ведь умею слушать подсказки Великого Кристалла Вселенной. Иногда даже раньше слышу, чем он подсказал. И мироздание спохватывается и произносит вслух то, что я и так уже услыхал.

— А ведь стихи не сами по себе, — вздохнула Вера, — их, как это ни странно и ни очевидно одновременно, люди пишут. За откровения кровью платят. Или ещё забвением.

— Забвением? — не понял я.

— Вот я в интернете про автора этого венка «Осенняя дорога» Евгения Блажеевского почти ничего не нашла. Даже год рождения под вопросом. Вроде бы сорок седьмой...

— Тысяча восемьсот? — спросил я.

— То-то и оно, что девятьсот... — поправила Вера.

Я вспомнил, что читал какие-то его стихи, но о нём — действительно ничего. И всё же — не моя мысль, но подписываюсь — если от человека остались стихи, которые там что-то в душе растревоживают, и хочется стремиться к чему-то высокому, а бог это или кто или что ещё — какая разница, то от этого человека, значит, осталось что-то больше прочерка между датами.

Ладно... В воскресенье можно расслабиться, подумать. Потому что обычно мы все в состоянии: «Чего тут думать, прыгать надо! » — пребываем. Но да: надо жить. Иногда, правда, её и определяться, как и зачем.
Ярик с Норой льнули к Вере — всё вокруг неё вились. Значит, что-то чувствуют в ней родное, хорошее...
А я всё же хотел сходить с Виталием в больницу за Аллой. Я сказал Вере, что если и она хочет, и зверята — пусть останутся у неё до вечера. Она хотела. Рыжие — тоже.

— Приведёшь тогда вечером? — спросил я.

— К тебе? — уточнила Вера.

— Ну да, — не понял я. — Конечно. А в чём проблема? Алла про тебя спрашивала, скучала. Боишься, против будет? Не будет.

— А ты?

Вот где собака порылась...

— И я не буду, — удивился я. Неужели всё так запущено?!

— Тогда мир? — Вера протянула руку. Нет, ну очень своевременно, конечно... Хотя...

— Мир, — сказал я. — Ладно, я побежал. Давай — до вечера!

Вечером было всё как и планировалось.

Алла наконец дома, Вера рыжих привела, Василий пришёл.

Хорошо...

Пусть недолго, пусть в маленьком-премаленьком отсеке пространства, но хорошо иногда всё же бывает...

Если ещё стараться границы этого «хорошо» расширять...

***

Настоящиему волшебнику — да ещё в критической ситуации! — что за дело до того, что чего-то не может быть, а уж тем более до того, что — может, но еле как...
Харон выдернул меня прямо с факультатива по квантовой физике. Заглянул в приоткрытый кабинет, встретился со мною глазами — и тогда стукнул в дверь и очень вежливо, с обезоруживающей улыбкой — умеет, негодник, вызывать доверие и происходить впечатление! — попросил выписывающего на доске ряды формул Иванова, который Иван Алексеевич:

— Тысяча извинений! Не могли бы Вы отпустить на сегодня... Малышева... то есть, простите, Волкова?..

— Мы уже заканчиваем, — ответил препод. — Секунду... — и он застучал мелом о доску с удвоенной скоростью, дописал формулу, отряхнул руки об штаны:

— Записали? Все свободны!

Я двинул к выходу, Вера — за мною. Но Харон явно не рад был её видеть:

— Нам в Полнолуние по срочным делам, позвони его домашним, что Макс вечером вернётся, но поздно, — и дёрнул меня за руку: — Пошли!

Вера осталась хлопать ресницами и, кажется, губами.

— Что за спешка? — не понял я. — Такая, что ты как к себе домой — в закрытый мир?

— Мы Кутха позвали, — деловито стал рассказывать Харон. — Он ничего так демиург — деловой и компанейский. И сведущий в сопредельных делах. Так он говорит, что у алеутского мира волшебного пошли какие-то чисто технические неполадки...

— Стоп! — перебил я. — А при чём тут техника? Там же природная, а не техномагия?!

— Природное от людского неверия основательно подгнило, учёные нашего родного мира, как раз из института Археологии и Этнографии в Новосибе, всё техномагией и подлатали. А ваши — ворон считают и не помогают. Вот оно и сбоит. Ты меня вообще слушаешь?

— Слушаю, — подтвердил я и только сейчас заметил, что Харон тащит меня не к центральному выходу — сесть на автобус и ехать сперва во Влад, а к тому, который через подвал на территорию. Вот — уже вышли. Теперь, похоже, к четвёртому корпусу? Варвара говорила, что из ИЯФа два хода в Полнолуние — из четвёртого корпуса и из тринадцатого, но ведь не в этом же окаянном мире?!

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 222324 25 26 27 Следующая ⇒