ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ 2 страница

— Я уж и не чаял, что вернётся, — заново переживая стародавнюю свою тоску, опять сказал Виталий и притиснулся поближе к жене.

— А я вернулась. И организовала ещё одно тайное свидание, — с торжеством сказала Алла. — А уж в Ха он ко мне приезжал. В общагу попасть не так просто было, но на первом же курсе, как восемнадцать мне исполнилось, мы расписались. Угол сняли, он в Николаевке уволился, в Политене в лаборатории стал работать физической. На четвёртом курсе я Гришу родила, в академ ушла. Так там и жили, и работали, пока нас сюда бывший коллега Вася не перетащил.

— Что, за всю жизнь никогда не ссорились?! — не поверил я.

— Ссорились, — удивился Виталий. — Бывают обиды от недопонимания, от плохого знания друг друга. Но ведь можно же без оскорблений ссориться, не обижая нарочно. Узнавать лучше — и мириться. Вот так и живём. Хорошо живём. Через год серебряная свадьба.

— Белой завистью завидую... — улыбнулся я.

— Новых косяков не вороти, а старые постепенно сделаются не так важны, в прошлое отойдут, — посоветовал Виталий.

Что-то такое я сейчас и чувствовал. И по Надьке сильно скучал почему-то. (Почему бы-то это... )

— Ну что, ужинать и спать? — спросила Алла.

Похоже, проспавший всё это время у меня на груди Ярик издал утвердительный мяв: ужинать! А спать — спать можно и дальше.

И мы пошли. Ужинать и спать.

***

Осень — время душевной маяты, смятения духовного. И в то же время — словно должно наконец закончиться это мятущееся умирание — и наступить смертельный покой.

Всё по кругу, в том числе и Колесо Года вертится. И говорит, что вся эта депрессивная маята нужна, чтобы расти. Ага, «над собой»! Но у меня есть Сашкина сказка и понимание того, что всё правильно-таки. И вечерние диванные посиделки есть — как отдушина, как повод — всё равно, несмотря ни на что — радоваться осени.

Катится колесо — жизнь описывается математикой вращения.

Чтобы начало светать, надо пережить самый страшный и тёмный до черноты час. Чтобы пришла зима с пряничными домиками надежд, с Йолем, зимним солнцеворотом, которым пугают, а мне не страшно, надо и равноденствие пережить, Мабон, когда день равен ночи, но убывает всего быстрее, и разгул якобы нечисти в Самайн. День подобен году. Йоль — его полночь, Мабон — закат. Закат, как утверждал герой Экзюпери, это красиво и печально. А рассвет, Остара? Кто-то радуется, а меня ужасом обдаёт. Почему? Не знаю... Но — снова переживу. Межсезонье: осень — тоска, весна — Angst... Справлюсь. Потому что вот осень пройдёт — и девять месяцев её не будет. Можно выдохнуть. Передохнуть — ударение ставим в меру своей испорченности. То ли отдохнуть, то ли сдохнуть. Нифига! Переживём! Ради белого снежного благословенного одеяла зимы, ради страшноватых, но красивых чудес, пришедших напугать нас призраков, пойманных и умиротворённых Ловцом Снов, сплетённым нашим гендиректором Валькой, ради таёжных зверей, готовых брать корм с ладони...

Полнолунию когда-то смерть как надоели зимние ночи. Но когда этого добра в меру, они чаруют и завораживают. И я не прочь хоть на сон попасть в медленную и тёмную зимнюю сказку. Хорошо бы только — не один... С друзьями.

Это ведь всё — не осень сделала. Одиночеством не назовёшь, конечно, но ведь как жить без Надьки, Харона, детей, папы, всех остальных?!

***

Снег рассыпал огоньки, разноцветные, будто звезды. Тёмное небо спустилось совсем низко, почти легло на голову — и казалось то тёмно-серым, то коричневым, а то вдруг делалось неподдельно синим, такого глубокого цвета, какой можно только лишь придумать.

Это сон в бессонную ночь, — понял я. Скоро день и ночь сравняются, сплетутся тесно, практически воедино, и невозможно станет различить день яви и ночь грёз и сновидений. И все сны будут — наяву.

— Тебе снится, что ты видишь сон о том, что всё лишь только снится тебе, — услышал я голос Харона. Я оглянулся, но не увидел его. Лучше бы не снился — так ещё тяжелее. Но нет! Пусть снится хотя бы! Друзья, мы же нужны друг другу!

Я с трудом вытягивал ноги из снега по колено, брёл на голос, на свет то ли костра, то ли окон полупридуманного пряничного домика...

— Иди к нам, мы ждём!.. — снова из-за грани миров и одиночеств позвал Харон — голос как ветер, он и смолк так, как ветер смолкает — не найти, не поймать.

Это грустно и страшно, но почему-то очень нужно. До слёз, наверно...

Разве впервые приходит мне мысль, что все злые чары можно победить любовью? Не уничтожить злорадно, а сделать из зла красоту. Душу наизнанку вывернуть: любовь — не просто отстранённо чувствовать как эмоцию, а «рваться из сил и из всех сухожилий» — тяжёлая, но и радостная душевная работа... Позволяющая сбросить груз бытовухи.

Я запутался... Сны... Они норовят вообще вырвать из реальности — а я за неё отвечаю. Харон, туда твою! Появись уже! Приснись не во сне, во сне же — явись во плоти! Я запутался в одиночествах и умозрительных идеях... Ты так нужен сейчас...

... И Харон вышел из-за ближнего дерева — на непокрытой голове в длинных светлых прядях — хлопья снега, на узких плечах — непомерно огромный ватник.

И он был не один!

За Хароном из-за того же дерева вышел его племянник Валька, идейный вдохновитель сновИдения во Владшколе. В руках у Вальки был Ловец, и духи тьмы запутывались в нём — Валькиными стараниями, конечно — и вдруг стремительно белели, тоже начинали переливаться радужным сиянием.

— Не бойся — вот и справишься, — улыбнулся Харон — улыбнулся со всей лаской мира, как он один и умеет только, руку мне на плечо положил. И Валька улыбался, и духи зимы и сказки летали вокруг, не иначе — те, которых когда-то Игорь ото зла отвернул. А может, не Игорь когда-то, а Петровы, дядя и племянник, сейчас. А только вот птицы, черкавшие крыльями по лицу, чтобы пугать и наказывать, теперь мирно садились на плечи, а у меня по карманам какой-то чужой, неизвестно как оказавшейся у меня на плечах куртки нашлись семечки — и теперь птицы клевали их у меня с ладоней. И у Харона с Валькой тоже. А из леса выходили олени, выбегали зайцы, спрыгивали с деревьев белки, и у нас откуда-то были (всё-таки сон... ) для них морковка и листья капусты, яблоки и орехи.

И пряничный домик оказался совсем рядом, и костёр горел жарко и искристо (искренне?! ) — а Hä nsel und Gretel не боялись больше ведьмы и не хотели ей мстить — помирились...

Что это?! — вопросительно взглянул я на Харона. Он промолчал — но ответ его я всё же как-то услышал и понял.

Борясь против кого-то, мы должны понимать, что это мера вынужденная, хорошего в этом ничего нет, одна сплошная необходимость. Потому что Амур и Тимур могут подружиться лишь случайно — системой это не станет никогда. Ну или, во всяком случае, в обозримом будущем. Но любовь и жалость... Всё же хоть немного должно достаться каждому. Самому страшному гаду, Гитлеру даже. Потому что берутся эти гады из нелюбви. Когда взялись — да, поздно переделать пытаться. Но лишь любовь убережёт от превращения близких в таких уродов.

Не то чтобы что-то новое сказал... Да вообще ничего же не сказал — дал повод мне самому точки над ё расставить. Или умляуты: ä, ü, ö... Ладно, шутка...

— Где мы? — спросил я. — Мир снов стал миром смерти?

— Да, наверно, — закивал Валька. — Мир душ тех, кто ещё может вернуться в жизнь, но думает: а стоит ли? И всё же немного сон — общий на троих. А теперь пора просыпаться. До зимы далеко ещё в наших мирах. Скоро рассвет... Начало осени.

И я проснулся. У Харона с Валькой во Владе утро уже. А мне до рассвета ещё... до Луны...

***

Вот только почему-то всё равно неспокойно мне. Чем ближе самый тёмный час, не Йоль даже, так, ежедневное предрассветье, тем больше связанных с ним дурных мыслей, тем острей вопрос «переживём — не периживём». Когда переживём, можно будет выдохнуть уже.

Если переживём...

***

Хотел написать, что должность дежурного клоуна в десятом-десятом осталась вакантной — но нет. Её там просто оказалось не предусмотрено. Фымышата и даже фымышки — люди серьёзные и интеллектуально развитые. Над глупыми, даже нарочито, шутками не смеются. Увы.

А если б и была, так сказать, должность... Мне-то бы кто поверил?! С Владимиром Олеговичем мы сработались, а точнее — спелись. Он находил мне незнакомые темы, а я кое-где выдал уже решения проблем, бывших до этого нерешёнными. Так что я у него в звёзды попал — одноклассники-то видели. И с Ефимом Викторовичем мы копались в материях, которые могли со временем нашей группе «Сенсор» оказаться полезными. Так что вызвездило и тут. И даже Анна Васильевна (может, для того и перешла она в ФМШ, чтоб не вздрагивать, когда кто-то озвучит мнение, отличное от официальной парадигмы современной физики этого мира — или просто от зафиксированного намертво в школьной программе?! ) находила для меня кое-что незнакомое и интересное.

Да и попробуй обзавестись репутацией шута, когда дружишь с самой красивой девчонкой то ли только в классе, то ли и вообще во всей фымышухе...

Это всё хорошо. Но отчасти... скучно... Мне почему-то (ну или потому, наверно, что молодые не так жёстко живут в плену приличий, тех самых, которые для меня нож острый) хотелось жить, быть, вести себя по-настоящему пятнадцатилетним — самозабвенно валять дурака. А не прокатывало — ни глупых шуток не получалось толком, ни реакции на них.

Я даже при случае повторил нахальство моей прошлой юности. Был случай, когда я в девятом «в» учился: стоял класс перед кабинетом, у стеночки — стул. Никто не садился: народу много — стул один. Тут пришёл я. И сел. Плюхнулся с помпой! Все загомонили:

— Макс нахал!

— Бог! — хлопнул я себя кулаком по груди.

Ну вот. А тут увидел тоже стул, на который почему-то никто не садился, сел, развалился — ногу на ногу.

— Хоть один умный и рациональный человек нашёлся! — озвучила общее, похоже, мнение Аня (или Яна — сегодня обе улыбались, так и вообще неразличимы стали). Вот как тут дать нервам отдых — как побарагозить, похохмить, народ повеселить и самому повеселиться?!

Оставалось только в кайф заниматься интересными серьёзными вещами.
И в первую очередь меня захватывал факультатив по генной инженерии. Держал я в голове думку о связи этой самой генной инженерии и того, чем мы в «Сенсоре» занимаемся.

Потому что Лекс со своим приютом «В темноте» огромный молодец: помогать живым — великое дело, потому хотя бы, что каждая жизнь — и животных тоже, да, да! — это своё Я, и каждое из них отчаянно хочет жить. И я всегда по мере сил был и буду верным в этом деле Лексовым помощником. Но я хочу ещё другого. Не исключая этого — в дополнение. Я хочу помогать мёртвым животным, как помогаем мы уже достаточно долго мёртвым людям. А что... Чужое сознание даже людское — оно же всегда от своего отличается. Но как-то ж мы справляемся?! Сознание животных много дальше от нашего?! Но помечтать-то можно?! Пофантазировать... О самом таком... непредставимом практически...

Мне хотелось помогать не просто мёртвым — чернокнижным животным. Вымершим.

Генная инженерия к тому и идёт, чтобы расшифровывать и воссоздавать геномы тех животных, от которых хоть какой-то генетический материал остался, даже если это одна особь — и никакого разнообразия взять неоткуда. Теоретически (но очень, конечно, с большим дифферентом на теорию, а не на практику... хотя пофантазировать — «а паркуа бы и не па? »! ) это возможно. И тогда... тогда надо, чтобы полученные гомункулы оказались живыми, а не просто жизнедеятельными, не зомби. Чтобы души в них вернулись. А для этого надо будет писать очередной «Sensor».

А в каком пространстве эти души сейчас? В каком мире смерти? Хоть как-то они себя осознают? А при жизни — осознавали? Или не было ничего? Или было — да разрушилось полностью — окончательно и бесповоротно?!

Или можно всё же связаться с этими душами? Как?

И почему мне кажется, что делать это надо из вот этого вот мирка на отшибе, на периферии Великого Кристалла?!

Короче, запутался я окончательно и бесповоротно в собственных фантазиях...

Хотя, наверно, любой настоящий учёный (от ложной и даже не ложной скромности умирать не подписывался, я — бог — предупреждал же! ) начинает своё исследование, работу свою с такого вот бесформенного комка идей. А потом всё складывается — постепенно, незаметно даже.

Вот и у меня — вдруг сложится?! Я осознал вдруг, насколько это важно для меня. Ведь только решение этой проблемы означало бы настоящую победу над смертью.

Можно бы было сказать, что не было у меня почвы для фантазий. Факультатив был только один раз ещё, всего и успели, что с основными целями этой науки познакомиться, хотя до культуры, у которой нужно что-то (не иначе, для создания очередного ГМО... ) изменить в геноме, и супермикроскопа (ну не электронного же?! ) нас допустили.

Но для полёта фантазии, пусть и противоречиво-запутанной, факты не нужны. Даже мешают. Крылья подрезают, в сокольские выси взлететь не дают. Начинать фантазировать, лепить образ мечты, к которой устремишься, в сознании надо на пустом месте. А потом уже «учить матчасть», находя то, что нужно для мечты.

Не пробросить бы только ИЯФовский факультатив... Потому что там ведь вот прямо конкретно о том, за каким лешим я в этом мире торчу по сию пору...

Но почему-то генная инженерия нагло прётся в сознании на первый план...
Впрочем, утрясётся. Сознание (и подсознание со всей этой прочей петрушкой) само знает, что на какой план когда тянуть.

А запутанность мечты и фантазии... Это квантовая запутанность! Всё по фен-шую!

***

Если предстоит что-то страшное, пусть даже смутно пугающее, неясное — его лучше проспать — авось и минует.

В самый тёмный предрассветный час нужно спать: слишком уже поздно, чтобы ещё не лечь, усталость валит с ног и склеивает глаза, а вставать раным-рано, особенно зимой — это вообще гражданский подвиг Чернышевского. Просто не ясно в этот час, то ли старый день не кончился ещё, то ли новый спозоранок поспешил — людей насмешил — уже начаться. А по правде-то нет ни того и ни другого.

Я сейчас так-этак, эдак-так, с юморком, типа — смехуёчки и пиздахаханьки — но это так... На отходняках тащит. Потому что обошлось.

Могло и не обойтись...

... Ощущение, что что-то всё же случилось — вломилось в сон, сломало его и смяло. И ещё ощущение тоже: надо брать ситуацию в свои руки, разруливать и выруливать — иначе вообще кирдык.

Я проснулся сразу и полностью. Я тоже умею ломать и мять — вот это вот тягучее утреннее неживое состояние — в топку и в газенваген!

Я мельком глянул на часы: четыре двадцать. Только что, всего ничего, закончилась «собачья вахта» — самый тяжёлый промежуток времени ночью, любой уважающий себя старпом идёт уже спать, но силы людские продолжают ещё падать в минус, в пропасть небытия, таять, рваться, разрушаться. И все плохие чувства, эмоции негативные, обретают плоть и кровь, будто бы очеловечиваются, как мальчик-Страх Пьеро в Полнолунии.

Опять же: рассказывать долго, в голове же всё пронеслось за считанные секунды. Осознанием: то неясное предчувствие, что грызло душу в последние дни, не обмануло. Беда... ну если не случилась ещё, то готова случиться.

Я всё так подробно пытаюсь растолковать... да просто потому, что мне и сейчас ещё тяжело говорить о самом случившемся, а не о том, что было — перед.

Да, даже сейчас, когда беду удалось отвести.

Пишу, повторяюсь, медленно.

Действовал — быстро.

Рывком выбросил себя из постели и выскочил в коридор. И в нём, и на кухне, и в комнате Аллы и Виталия — везде горел свет.

И — капли крови на полу...

Я рванул дверь, вломился к ним в комнату вполне себе нахально.

Алла лежала бледная, Виталий сидел рядом, держал её за руку. Мы с ним встретились глазами.

— Ничего, — сказал он, — я «Скорую» вызвал уже — обойдётся.

Но смотрел так, что понятно было: сам не верит в то, что говорит.

Да что ж это?! Я буду теперь сидеть и покорно ждать — ведь в этом мире же не бывает чудес?! — как естественный порядок вещей собирается отобрать у меня, убить мою не родившуюся ещё сестру?! Страх и отчаяние словно стали живыми существами, они пытались убить, задушить нас всех, а уж если не убить — так лишить способности сопротивляться. Кого они хотят забрать? Аллу? Или только маленькую Сашку?

А вот пупырь вам!! Плевал я на все запреты! Смогу! Сестра дороже законов мира!

Это тоже всё пронеслось в сознании в какую-то крохотную долю секунды. Я обошел диван, где так здорово было валяться и разговаривать вечером, сел на край, взял Аллу за другую руку. Полуопущенные веки дрогнули — бессилие? надежда?

Я собрал все силы, какие только у меня были, и послал их сестрёнке: живи, слышишь, только живи! Не мысли — одно устремление, желание, напряжение.

Восковая бледность ушла с лица Аллы. Это я заметил, когда спустя несколько минут заверещал домофон:

— «Скорую» вызывали?

И дальше уже почти спокойно: все поняли уже, что самое страшное позади. И вопросы были вполне обыкновенные:

— Что случилось?

— Кровотечение, кажется, угроза выкидыша.

Врач — надо же, и этот оказался похож на нашего ветеринара Евгения Николаевича! — осмотрел Аллу и сказал, что, кажется, пока всё обошлось, но на сохранение ложиться надо — от греха подальше. Дальше уже просто словно протокол составляли. Как у Высоцкого: «Или будет мне диагноз, или будет приговор». Но пока приговор отменился, слава богу.

— Полных лет? — спрашивал врач, Виталий отвечал, а медбрат бодро строчил ответы на каком-то листке.

— Сорок два.

— Срок?

— Шесть или семь недель.

— Беременность по счёту?

— Третья.

— Роды предстоят?

— Третьи.

— Дети живы?

— Ну вас! — суеверно, но это так понятно, возмутился Виталий. — Живы, конечно!

— Когда последний раз рожала?

— Пятнадцать лет назад.

— Это тебя, что ли? — хмыкнул, глянув на меня, врач.

— Меня, а что?! — напрягся я.

— Нет, ничего.

Алла порывалась сама дойти до машины, но мы не дали. В конце концов, для того и прислали мужскую бригаду, чтоб на носилках нести. Так вчетвером и спустили по узенькой нашей лестнице в подъезде.
Бытовуха весь пафос всегда на нет сводит. И страх, кстати, тоже. Что не есть плохо.
На прощание Алла пожала нам руки, мы — ей, и велели мы ей — слушаться докторов, беречься и ребёнка беречь. Алла обещала.

«Скорая» уехала. Мы поднялись в квартиру. Светало.

Я заварил зелёного чаю. Мы пили его — по традиции Владшколы с молоком — и понемногу приходили в себя.

Я даже подумал, что всё равно пойду в школу. Ну да, и Виталий, ясен перец, пойдёт на работу. Вечером сходим на Пироговку, ничего, прорвёмся. А уж по части быта точно не пропадём.
И ведь... А я всё ещё что-то могу. Надо — так и здесь тоже. Плевать, что нельзя. Надо — и никаких гвоздей!
Да вообще это всегда так: все могут тогда, когда им особенно надо, когда это прочувствовано до самого дна души.

А тут мне теперь всю беременность на вахте стоять.

Ещё не хватало, чтоб с моей сестрой беда случилась!

Не допущу!

***

После уроков я сказал Вере, что домой не поеду, и покатил к Алле в больницу.

Алла лежала под капельницей и под строгим врачебным контролем. Улыбалась уже — успокоилась. Лечащий врач — тётка, которая сама нуждалась в услугах эндокринолога — сперва мне не понравилась — «врачующий — исцелися сам» — но чем дольше я продолжался наш с нею разговор, тем сильнее тянулось моё мнение крутануться на сто восемьдесят: толстая, одышливая и неопрятная (впрочем, мне ли об этом?.. ), Галина Геннадьевна за пациентов своих, видно же, болела всей душой и знала про всех и что да почему, и что с этим делать. Да-да, «Что такое «не везет» и как с ним бороться». Причём на первый вопрос ответ знают знают многие, на второй же — единицы, и гинекологиня была одна из них. Она и объяснила, что конкретной угрозы сейчас нет, а вот возраст как фактор риска никто не отменял, поэтому первый триместр — а его осталось около полутора месяцев — Алле нужно бы провести в больнице, да она сама понимает и не спорит, успокоилась, подавленного морального состояния тоже нет. Я тогда тоже успокоился. Сказал только ещё, что отец может приходить только после работы. Но Галина Геннадьевна руками замахала, ерунда, мол, пропустят.

Я вернулся в палату. Добрых полчаса доказывал Алле, что мужчины у неё вполне взрослые и жизнеспособные, ко всяким изменениям хорошо адаптированные или хотя бы адаптирующиеся по ситуации — ни с голоду не пропадём, ни грязью по уши не зарастём.

Но долго сидеть я не мог — завтра приду, а сегодня уже поджимает время ехать на факультатив в Цитологию и Генетику.

Я приехал минут за пятнадцать до начала. Можно было ещё съездить к памятникам — Лабораторной Мыши, вяжущей спираль ДНК, и академику Дмитрию Константиновичу Беляеву с одомашненной — «доместифицированной» — лисой.

Я не люблю, если уж совсем на чистоту, биологию. И не понимаю. Вот геном какого-то индивида. Гены определяют, какие именно белки будут синтезироваться в данном конкретном организме. Хорошо, верю. Но каким образом от наличия в организме тех или иных белков зависит, какие будут у индивида особенности поведения (хотя тут-то ладно, может, это — как со средствами психотропными), какой формы будет нос, какого цвета глаза?! Может, кто-то и понимает, как это работает. Но я в своё время весь интернет перерыл, причём своими хитрыми поисковиками — и всё равно не понял. Биология, как и история, кстати, так и осталась для меня тёмным лесом.

И искусственный отбор... Мало того, что человек уже оборзел настолько, что обращается с животными как с вещами, противоестественным образом скрещивая кого с кем сам захочет, причём и методами тоже — ну вот как коров осеменяют: «А поцеловать?! » — так ведь отбраковка — это чем лучше, чем кутят-котят в ведре с нечистотами топить?! Поэтому я не люблю питомники и породных животных — хотя некоторые породы собак нужны для дела, но там можно отбирать по интеллекту, не «утилизируя», а просто стерилизуя (противоестественная тоже, и всё же необходимая, куда деваться, процедура... ) выведенных из разведения.

Памятник Мыши тоже противоречивые чувства (и судя по постам ВК, не у меня одного) вызывает. Уж так, как мышки-крыськи, ни одно животное в историю науки, в первую голову — медицины, не вписалось. Многие на этом пути (даже можно пафоснее: «на этом поприще») жизни свои и без того не вековые отдали. Что значит памятник? Циничное подтверждение факта, что вклад мышей в биологию и медицину невозможно переоценить? Или всё же биологи так у них прощения просят — хоть те этого и не узнают, но хотя бы чтоб люди к жизням и мышиным тоже относились именно как к жизням, а не как к мусору? Не знаю... Вот честно: не знаю...

Но у меня есть свои надежды на биологию. И да — именно на генную инженерию. Если о воссоздании чернокнижных видов говорить ещё не сезон, то, может, удастся сделать что-то с мышиным геномом (или лисьим? ), чтобы с получившими новый ген представителями расы (мышиной или всё же лучше лисьей?! ) возможно стало магическое телепатическое общение, как с котами из Киндом Кош?! Это был бы грандиозный прорыв на пути борьбы со смертью...

Я припарковал велик у входа в институт (так, где в этой груде пропусков: ИЯФ, НГУ, ФМШ — нужный сейчас ТЦиГ? ага, вот он — в карман его! ) и пошёл к Мыши пешком. Погладил её, посидел минутку на мокрой скамейке крохотного, в шесть лавочек с тумбами с картинками на тему мышей и цитологии — деления клетки — сквера. Подумал в который раз, что собака Павлова, как бы там ни было — варварство...

... И двинул — успевал ещё, хотя и впритык уже, к академику с лисой. Погладил и их. Нет, понятно, цели повышения продуктивности звероферм — не наши цели, знаем мы, какой там для зверья ад — жизнь и какой — смерть... Но... Но всё же работу Дмитрий Константинович проделал грандиозную. По сути за полвека новый вид вывел. Мне — как патриоту Владивостока вообще и Русского острова в частности — лисы просто по жизни очень дороги. Они, конечно, относятся к псовым, но совершенством наделены практически кошачьим. Ну, и обаянием тоже. А Беляев открыл важную вещь: отбор по одному признаку (в его случае это было дружелюбие) часто изменяет породу и по признакам другим. Вот и его лисы и форму тела поменяли, и масть их стала более собачьей — эти белые пятна — звёздочки... И в природе важный для выживания признак часто закрепляется вместе с кучей других.

Важно для меня это? Пока не знаю... Но на заметку возьму.

***

Из нашего класса на этом факультативе никого больше не было, а так со всей параллели десятых-двухгодичников собралась чёртова дюжина народу: шесть пацанов, шесть девчонок плюс я собственной персоной. Первый раз был так, организационно-ознакомительный, сейчас же народ и будущие шефы, официально — научные руководители, присматривались друг к другу и бочком-бочком друг к другу же подбирались, стараясь, чтобы пары «фымышонок-шеф» образовались по взаимному желанию. Мне захотелось почему-то, чтобы для меня шефом стал весьма распиздяйского, чтобы не сказать: долбоебического, вида молодой довольно парень, ещё стажёр, наверно, после универа. Перекошенные очки, длинные немытые всклокоченные патлы — года в двадцать эдак два я примерно так и выглядел, это к тридцати где-то отмылся и причесался — так и сейчас ходу более или менее пристойно выглядящим. Явно родственная душа. Причём я чётко видел, что он тоже присмотрел меня. Чтобы не влез кто левый, я подошёл к нему:

— Можно к Вам?

— Можно, — подтвердил он. И пошёл по лестнице вверх. Я — за ним. — Меня зовут Вадим Максимович, — сказал он на подходе ко второму этажу. — Если без посторонних, а лаборантка Галя не посторонняя, можно просто Вадик и на ты.

«Интересно, Вашу мать, как же это понимать?! »

Мы пошли по второму этажу.

— А меня можно просто Вадик и на ты даже при посторонних, — хихикнул, не зная, как относиться к странному совпадению, я.

— Серьёзно: Вадик?! — удивился (но не сильно! ) шеф.

— Вполне, — подтвердил я.

— Споёмся, — решил он.

— Да, — кивнул я. — Слушай, а беляевские лисы до сих пор существуют? Тут, в ИЦиГе?

— Существуют, — подтвердил шеф. — Не совсем тут: на ферме — в вольерах. Ну я тебе покажу потом. А что: интересуешься?

— Ага, — кивнул я. — Интересуюсь. Покажи.

И мы пришли... В кабинет... В лабораторию... Не знаю, как назвать. Два компа, мышей в клетках не наблюдается, микроскопы, к компам как-то хитро подключенные, химическая посуда — изо всего её разнообразия я не знал ничего, болталось в сознании название «чашка Петри», да и то я ни малейшего понятия не имел, что это за...

Ко всему этому прилагалась девушка — лаборантка Галя, надо понимать.

— Привет! — весело сказала она. — Ты кто?

— Я Вадик! — хихикнул я.

— В натуре?! — Галя нарисовала на лице изумление крайней степени.

— Вот те крест! — хихикнул шеф, и они переглянулись.

Он включил один комп (второй уже работал), достал предметное стекло, протянул мне, проверил, как подключен микроскоп.

— Осваивай, — велел он мне. — Тут эмбрион лисий. Мёртвый, к сожалению. А у нас дела, — и он потащил Галю за руку к двери — не к той, что в коридор, а — в какое-то внутреннее помещение. К гадалке не ходи — целоваться! А что, умным девушкам (а я почему-то уверен был, что Галя умная — и наверняка студентка ФЕНа, подрабатывает вечерами) нравятся не красивые, а умные же мужики.
Итак, я остался осваивать незнакомый комп. Первым делом зачем-то (но в полной уверенности, что так надо, хотя и фиг поймёшь, зачем) включил вэбку, причём на запись. Потом посмотрел, какие у компа возможности. Тут было странно: софт стоял так себе, но одна неказистая с виду программулька делала его — и софт, и, похоже, сам комп — самообучающимся. Минут пять мне хватило, чтобы прога вызвала решительный обвал, лавину — ещё через пять минут комп хоть и не осознавал себя, но интеллект имел уровня Алёшенькиного. А я старательно запоминал, что тут были за исходники, чтобы в своём компе подобную революцию устроить.
Наконец я решил, что пора уже заняться эмбрионом. Я накрыл предметное стекло покровным, вставил в микроскоп.

Эмбрион был не такой уж маленький, бластула-гаструла, так, головастик... Мёртвый головастик. Мне стало — была жизнь, стал препарат — ужасно жаль нерождённого лисёнка...

И зуб даю: продвинутый комп понял это! Дальше было вообще хрен разбери что.

Каким-то семнадцатым чувством я понял, что комп свил вокруг нас, включая микроскоп, силовой кокон — отдельный мир со своим временем и со своими правилами. И магия в этом мире была запросто: хочешь — колдуй. И вэбка работала на запись.

Я упёрся взглядом в эмбрион. Я очень захотел, чтобы лисёнок родился. И эмбрион шевельнулся. Ожил, значит. И начал расти. Не по дням, как в сказках говорят, а по часам. И мне хотелось теперь, чтобы это был не просто умный и контактный на обычном уровне беляевский домашний лис, а такой, о каком я мечтал недавно: способный на магию и на то, чтобы встать у истоков цивилизации типа Королевства Кош.

В коконе прошло... Не знаю, сколько — сколько там длится лисья беременность, я всё как-то больше с человеческими дело имел — прошло времени в коконе, я дико хотел пить, жрать, спать и в гальюн, но вне кокона — минут пять, не больше.

И вот эмбрион, давно покинувший щель между предметным и покровным стёклами, стал плодом, а потом плацента, вместо мамы-лисы связывающая, не иначе, с космосом, отвалилась, и на столе сидел живой лисёнок.

— Ты меня слышишь?! — спросил я телепатически.

— Слышу, — хихикнул мелкий безобразник. — Туалет — в коридоре соседняя дверь. Я подожду. Иди, успеешь.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒