ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ 1 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 19 из 30Следующая ⇒

Чернокнижник

Ах, как бы мне

жизнь подлинней

чуть прожить,

как бы кайф растянуть…

Ах, как бы мне

новыми нитками сшить

мой немыслимый путь…

Глеб Самойлов

Как далеки от владшкольной молоди проблемы обычной молодёжи — а ведь реально существующие: спать — не спать, с кем, зачем, сифаки-беременности-аборты, как выжить, будучи гонимым — и как не быть гонимым — стать круче яиц — но как не струсить... Жалко их, но — мимо нам эта чернуха. У тех, у кого есть интеллект, хватит смелости не делать глупостей, и не в этих глупостях яркая и интересная жизнь. Чем умнее человек, тем меньше он перед свиньями бисер мечет, меньше кому-то конкретному что-то по жизни доказывает.

Но не дурак ли я, надеясь доказать что-то тем, от кого устройство всей жизни в целом зависит?.. Но если не свалить их непосредственно, как быть?! Пытаться в массах пробудить несогласие с тупой овечьей жизнью?!

Самые, если что, подходящие мысли для первого учебного дня... Пока утром в душ, зубы почистить, чаю выпить и не быть букой, потому что утром вставать насильно не хочется, когда сам — одно дело, когда по будильнику — одесские «две большие разницы».

Алла чутко заметила, что я «не в духах» — руку на плечо положила:

— Не трать эмоциональные силы на разговоры, когда нет настроения и хочется помолчать. Ты этим не обидишь. Я понимаю, ты искренне пытаешься взбодриться, но лучше не надо. Дай душе доспать лишних несколько минут.

Я признательно ткнулся губами — а вот не стыдно телячьих нежностей! — куда-то ей в руку, она засмеялась, растрепала мои как-то неожиданно быстро отросшие патлы — и ушла в коридор.

— Мы пошли! — крикнул Виталий. — Удачи на новом месте!

— Я позвоню! — крикнул я в закрывающуюся дверь.

Они в свою Автоматику пешком ходят, не хотят почему-то ни на великах, ни на машине. А я допил свой зелёный с молоком и пошёл седлать своего «железного коня». Весь народ в подъезде велики паркует, а мне почему-то стрёмно.

Короче, покрутил я педали в сторону СУНЦ НГУ, а по-человечески — ФМШ.

***

Вера была уже там. Я не то что удивился — изумился:

— А Люська реально существует?!

Теперь изумляться пришла очередь Веры:

— Какая Люська?!

— Ну как же?! — старательно уже не понимал я. — Дочь наша.

— Почему Люська? — не соглашалась Вера. — Мила.

Но и я не соглашался:

— Мила — что за чушь?! Людмила — значит Люська. Да даже Людка — и то лучше, чем корова Милка.

— Смотри, зарегистрирую Миленой или Миланой, тогда будет тебе Люська. Не хочешь?!

— Не хочу, — кивнул я. — И зубы мне, уважаемая Вера Викторовна, не заговаривай. Ты тут чего делаешь-то?! Беременная, вроде как?

— Беременная, беременная, — закивала Вера. — Группу поддержки твоей представляю. От живота, когда видно станет, глаза всем отведу, рожу — мать с отчимом вернутся, с дитём помогут.

— Ню-ню... — сказал я, ибо сказать-то было и нечего. А Вера уже тянула меня за руку — всё-то она уже разведала, всё знала — девочка с картинки прямо — опять на шпильках, опять «Вог» вонючий в зубах — ну, Верка, ты у меня допляшешься объяснять, что на ведьм обычные риски беременных не действуют...

Я припарковался у главного входа с Ляпунова (это только в Новосибе у одного углового дома может быть два адреса — бедные почтари... ) — оказалось, правильно. Ну ладно, всё равно Вера ситуацию действительно знала — она уже тащила меня в корпус, на урок, по ходу дела показывая расписание, и учительскую, и директорский кабинет.

— У нас что сейчас? — смирившись с неизбежностью — куда от такого напора денешься?! — спросил я.

— Физика... — словно зная что-то важное, но пока что неизвестное мне, хмыкнула Вера.

В итоге мы зашли в кабинет на третьем этаже. Я оглядел народ и чуть не брякнул: «Я — Макс». Но вовремя одумался. Сказал:

— Я Вадим. Волков.

Народ — лица, если что, хорошие, вырожденческих нет, да и странно было б, если б такие завелись в фымышухе — что-то одобрительно зашумел, наверно, на тему, что перезнакомимся ещё, будет время, а к нам с Верой уже шли Толик и — надо же! — Сэм. И с ними можно было — как с давними уже приятелями. Хлопала дверь, заходил ещё народ, появились две девчонки с одинаковыми чертами и совершенно разными выражениями лиц. Как Татьяна с Верой, — подумал я. Близняшек звали Аня и Яна, ну да, типичные близнецовые имена. Яна, как ни странно, та, которая хмурая, оказалась девушкой Сэма. Хотя, может быть, она просто сегодня не выспалась — и ничего тут странного нет.

Но в конце концов и звонок прозвенел-таки. Я с нетерпением ждал физика, если повезёт. Или физиню, если повезёт меньше. Физика, математика, информатика — это важно и интересно, и я намерен прикачаться, если будет возможность. Не зря же я сюда попал, да ещё пацаном пятнадцатилетним!

Я ждал — и я, кто бы сомневался, дождался.

Где-то рядом, в препараторской, зазвенели приборы — там хорошо так хлопнули дверью. Потом звон и хлопок повторились — уже с дверью из препараторской в кабинет. И на пороге возникла...

Анна Васильевна.

Ну ладно... Физик она ничего: и знает хорошо, и объясняет толково и не нудно. Человек, конечно, сомнительный. Но ведь не факт, что плохой. «И вашим, и нашим — везде спляшем»? Ну так, может, всё же нашим — ненаших-то тут не наблюдается.

— Вчера были организационные мероприятия, а сегодня уже начинаем учиться. Сперва, наверно, познакомимся? Ну, Иванчука (Толик поднялся — что ж, пора мне запомнить его фамилию), Волкову и Волкова я знаю. Кстати, у Волкова есть привычка появляться в списках раньше, чем во плоти. Какой ковид на этот раз? — спросила Анна Васильевна, посмотрела на меня — на мой киловаттный, не меньше, фонарь под глазом и на распухший разбитый нос (фымышата люди деликатные — вопросов не задавали и с жалостью не смотрели — смысл жалеть человека, если он бодр и деятелен?! ) и сказала: — Ой!

— Что с тобой? — шепотом, с трудом сдерживая смешок, прокомментировал Толик.

— Влюблена!.. — тихо, но весьма злобно рыкнула Вера. Толик отступил к своей парте — мы с Верой расположились за второй в среднем ряду, Толик — через проход от меня с Аней, за нами же — Сэм с Яной.

Анна Васильевна дождалась, когда десятый-десятый утихнет, и велела наконец садиться. Да и сколько можно на ногах торчать?!

Короче, урок физики свелся к знакомству всех со всеми. Народ, пришедший их Летней Школы, уже был каким-никаким коллективом, но мы, местные, не знали ни их, ни друг друга. Вот — приглядывались... Механикой, решили, завтра займемся. Нанесём ей массированный удар!

Вообще вот пишу сейчас, а в голове каша из имён и лиц. Так я и не решил, с кем стоит иметь дело — и какое дело. Ну да до дела этого самого дойдёт — там и видно будет. Чего сейчас париться?!
Потом физиня (опять она у нас классной оказалась — вот не очень классной, да, но и не совсем всё же отстой, ладно, переживём... ) предложила нам факультативы на выбор. Вообще-то записываться считалось правильным на один — но я увидел два, на которые у меня и глаз загорелся, и зуб зацыкал — и Анна Васильевна поскрипела сердцем (я знаю, что говорят «скрепя сердце», но, чес-сло, когда человеку очень не хочется что-то делать, он реально издаёт громкий сердечный скрип! ) — и записала меня на оба. На «Генную инженерию» в ИЦиГе и на «Теорию вероятностей и множественность миров в квантовой физике» — этот, понятно, в ИЯФе.

Вторым уроком был русский — и после Вадима Игоревича это выглядело настолько убого, что считать это за что-то новое и как-то отражать в своих записках у меня нет ни малейшего желания.

Зато потом судьба приготовила мне подарок. Информатику (третий и четвёртый урок) вёл знакомый по сто девяностой школе Ефим Викторович. Каюсь, какой он крутой программщик, я заценил ещё весной, а вот имя-отчество тогда не запомнил. Но теперь — всё! Записал в память, продублировал в электронном и распечатанном варианте этих записок.

Потом было два урока математики. Математик был молодой — но с искрой. Было очень интересно, азартно — и здорово, что я чего-то не знаю — и могу разобраться. Зовут математика Владимир Олегович Сидоров. Вот реально: о чём думают родители Сидоровы, называя сына Вовочкой?! Но математика дразнить не хотелось ни анекдотами, ни мультиком. Он реально оказался крут.

После уроков я позвонил Виталию — Алла оказалась рядом. Здорово: меня распирали впечатления, хотелось выложить всё сразу, а потом ещё раз рассказывать — не хотелось.
Мы вышли на улицу — не на Пироговку, а снова на Ляпунова, к велопарковке. Шпильки Вера засунула в рюкзак, достала из него легчайшие тапочки, переобулась — она тоже была на колёсах. Конечно, неудобно гонять на велике в узких, пусть и укороченных, брючках, но хозяин, ясен хрен, барин. Если это она меня так завлекать пытается, то она дура. Но поскольку известно, что она не дура, значит, ей просто для себя хочется быть красивой и стильной.

Мы дворами выбрались на Пироговку. Невесело там было... Столовка фымышатская на ремонте, кто в общаге живёт — те в универскую ходят. Общагу тройку огородили и грозятся вообще снести. И опять вокруг деревья порубят... Как в пословице: «Знаем мы вас. Вы одни были у нас. После вас пропали деньги у нас»...

Мы ехали рядом — но молчали. Потом я проводил Веру до подъезда — она пошла к себе, я — к себе.

После рождения Мишки и Макса в сексе с Верой чудилось мне что-то такое... с душком... Так что пока не хотелось, Вера это чувствовала и принимала, хотя и была не в восторге. Что ж, настроения меняются — может, иначе повернётся, отзовётся и это. Пока так.

***

Рябиновые гроздья так тяжелы, что ветки не клонятся до земли, как образно говорят, а самым натуральным образом лежат на ней. Ещё с лета. А лето — того... Тю-тю...

А сентябрь и по настроению не лето. И погода — как отрубило.

Я пытался держаться с самого утра в ощущении лета, как природа — в состоянии жизни, но не очень получалось. Для меня напялить джинсы и футболку, не говоря уже о сандалиях, а тем более кроссовках — потеря ощущения не столько лета даже, сколько свободы.

Школьный день, несмотря на всё моё уважение к фымышухе, оказался каким-то пустым и бесцветным. На физике было всё знакомое, на математике тоже, русиня (как там её? — не стоит и запоминать... ) несла полный и откровенный бред типа «ложить» и «едь», Вера делала вид, что не дуется. Знакомства с одноклассниками тоже казались пустыми и ненастоящими...

Домой ехали, правда, с Верой. Но у её подъезда, к её молчаливому неудовольствию, снова расстались.

Я, зомбак зомбаком, вернулся в пустую квартиру, пообедал всем холодным — влом было греть.

Писать проги? Пусть уже написанная сама пишет. Я не хочу.

Не депрессия. Не плохое настроение. Просто никакого нет. Отсутствие хорошего. Иногда «нехорошо» — это хуже, чем «плохо».

Хотелось залезть под одеяло. А ведь всего ничего, вот только что, казалось, что этому адскому («аццкому»! ) пеклу не будет конца — и вот. И на тебе — как не было!

Лето — иллюзия.

Сама жизнь — тоже иллюзия?!

Мордой к Ярику, котишке в цвет осени, в шерсть зарыться... Рукой ловить вибрации урчания... Коты впадают порой в состояние «воплощённая нежность». Да уж... Это они могут...

А может, Сашкина сказка — про «у природы нет плохой погоды» — не столько в прямом, сколько в переносном смысле? В каком таком переносном? А икстри!..

В размазанной под ногами грязи тоже настроение своё? Может быть... Я не заметил. Или, чтобы заметить, надо пойти пройтись, а не на диване с Яриком битых три часа валяться? Может быть... Лень только.

Звонок и радость, что кто-то вместо меня наполнит мою жизнь каким-никаким содержанием без моих на то усилий — это просто дежа-вю какое-то. Из прошлой юности пятнадцатилетней. То ли своей, то ли Пьерошной.

Увидеть Сашку с Алёшенькой я ну вот никак не надеялся. Но увидел. И обрадовался весьма. Только стыдно стало: я возможность прийти по-настоящему домой в проблему превратил, а они хотят — и, значит, ходят. Выходит, не так уж сильно я сам хочу...

Сашка что-то задорно — это она умеет — чирикала, волосы её снова (или всё ещё? — не помню!.. ) были синими. Словно и не прошло семнадцати годов.

А Алёшенька стеснялся. Словно он Сашку у меня увёл. Но ведь Матвей всё равно будет моим сыном, и к Сашке у меня одни тёплые чувства, к жене — другие, к Татьяне (бог ей судья и четыре китайца... ) вообще третьи — и тоже никуда не делись... Так что плохого в том, что Сашка любит меня по-своему, а Алёшеньку — по-своему?! Это ж разное совершенно, хотя то, и то — хорошее.
Что-то типа этого я им объяснял, а больше Ярик — он мурчал и тёрся об руки и Сашки, и Алёшеньки, к которому мгновенно воспылал, не заморачиваясь искусственным его происхождением. Что за ересь свинячья?! Человек как человек. Получше многих.

Мы сидели на кухне — и тут до меня наконец дошло, что стоит бы покормить ребят обедом. Перестал, выходит, тормозить. Лучше, известно, поздно, чем никогда.

Сашка, вечно всю беременность голодная, со смаком налегала и на борщ, и на котлеты с картофельным пюре, Алёшенька тоже тихонько жевал — но всё равно стыдился словно чего.

Наконец пообедали (разогрев еду, я не устоял и повторил обед — что за сытость с холодного?.. ), я убрал посуду, стал чай заваривать.

Тогда Алёшенька всё-таки решился. Вытащил из кармана джинсов паспорт, на стол положил. Я глянул вопросительно: можно, мол? Он кивнул.

Хван Алексей Васильевич, — прочёл я. Дата рождения совпадала с Машенькиной — жены Лекса.

— Тебя профессор усыновил, — спросил я, — будто вы с Машей двойняшки — как Тимка с Димкой?

— Ну да, — всё ещё смущённо кивнул Алёшенька. — Игорь паспортный стол загипнотизировал — корочки настоящие, я во всех базах числюсь... И вот...

Я вопросительно вскинул брови: договаривай, мол.

— Жениться он хочет, — пояснила Сашка и потянулась, чтоб занять руки и скрыть неловкость, за чашками в шкафчике над столом, что-то зазвенело, мы отвлеклись — хотя, вроде бы, ничего не разбилось.

— Да ради бога! — удивился я их смущению: давно ж ясно уже было, что это вопрос времени. — Родишь, запишу ребёнка на себя как Матвея Максимовича Малышева — и вперёд! На свадьбу приду, не думайте.

И всё же где-то в душе царапнуло. Вознесенский вспомнился.

«И никто не скажет, вынимая нож:

— Что ж ты, скот, любимую замуж выдаёшь?! »

Хотя всё же любимая-то Сашка не моя, а как раз-таки Алёшенькина...

Но тут вернулись Виталий с Аллой.

К Алёшеньке — вот не вру! — они, как и Ярик, прониклись с первого взгляда.

Алла засуетилась: раз — и она уже тесто на пироги ставит. А Алёшенька рассказывает свою историю — и про Лекса, и про профессора, и про братьев Хван, Димку и Тимку, и про Машеньку, учившую его первым навыкам коммуникации («unser Basis, unser Fundament» — но как это ещё-то назвать?! ). Время пролетело незаметно — тепло и дружно было у нас на кухне. И даже радостно. И вот уже снова чай пьём — теперь с пирогом яблочным.

Вот только времени уже порядком. А во Владе — ещё на три часа больше. На семёрке гостей поздно отправлять.

Но на Алёшеньку бесчудесье этого мира, как оказалось, не действует. Вышел на середину кухни, взял Сашку за руку.

— Мы ещё придем, — сказал. И они исчезли.

У Виталия с Аллой были и всегда хорошие — добрые и живые — лица, но сейчас — особенные, словно просветлённые. Это Сашка с Алёшенькой так им в душу запали? Оказалось, отчасти да. Но не только. Потому что Алла сказала, словно продолжая разговор, начала которого я не слышал:

— Если мальчик — Алёша. Если девочка — Саша.

И всё стало ясным. Предстояла сугубо земная, никакими чудесами не защищённая, беременность — та, которую определяют две полоски теста, а пол ребёнка — УЗИ, со всеми тяготами возможного токсикоза, со всеми рисками: возраст там, здоровье хоть и хорошее, но не идеальное, много чего вскрывается, бывает, при поздней беременности...

Впрочем, они, вижу, не боятся. Они радуются. И значит, всё будет хорошо.

Потому что это работает даже здесь!..

***

В жизни всегда идёт параллельно несколько, и много даже, событий, звучит несколько тем, несколько нитей видны, за которые можно потянуть. Но чтобы клубок не запутался, не сбился в бесформенное нечто, комок боли и проблем, тянуть лучше поочерёдно.

Да, я всерьёз относился к фымышуге и знания новые на фоне старых фильтровал и отлавливал всерьёз — и пытался осознать, в чём же главная проблема этого мира... и всех миров вообще главная — и как же её в конце концов решить. И что-то подсказывало: не зря я записался на факультатив по генной инженерии... Виделся он, хотя пока смутно, даже важнее того, который в ИЯФе.

А смутно — может быть, потому, что приходил я домой (да, на Иванова — это уже домой, без натяжки! ) — и забывал быть кандидатом на должность спасителя мира. Становился просто сыном. Я первые часы (не дни — их и прошло-то всего ничего! ) сомневался ещё, думал: а может, я тем, что воспринял родителей на этот кусок жизни за родителей самых настоящих, предаю того, кого считаю своим настоящим отцом, с которым мне очень повезло — Матвея Михайловича?! Но порефлексировал счутка — и успокоился: то, что о настоящей любви, о тепле, поддержке, преданности — не может быть предательством. И во вред кому бы то ни было быть тоже не может. Все океюшки!

Виталий с Аллой, и всегда-то дружные и заботливые — к другим тоже! — переживали новый виток, какой-то уже вообще совершенно запредельный, своей любви. Их на всех хватало — поддержать, а то и приголубить кого — ненавязчиво, необидно, утешить, может быть.

Что же всё-таки делает с женщиной беременность, почему появление в теле новой жизни так всё меняет — особенно когда эта жизнь желанна?! Но что я, мужчина, которому этого не почувствовать никогда, могу знать об этом?! Когда тело уже не только своё?! А Шклярский что может знать? Рассуждает, но мужчиной и остаётся... Таинство. Да. Таинство рождения. Как родились — все на своей шкуре испытали, да только мало кто мало что запомнил. А как родили — знают только женщины. И пусть их четверо таких вокруг меня — к сопричастности с таинством они меня ни на микрон не подвинули...

Но это уж... так — иначе не будет. Неизбежность.

А и ладно. Матерью мне не стать — а вот отцом пятерых детей буду. Не за горами. Тоже — предназначение!..

И братом. Был и буду. С Мишкой — одно, с Гришей, если найду его — что-то совсем другое, с маленькой Сашей (остатки магических способностей говорили мне, что будет девочка, или просто интуиция — но я был уверен — стопудово и железобетонно) — ещё что-то новое. Держать сестру на руках, как держал в первые дни жизни дочь и сыновей — странно, да?! Но круто же! Я этого точно не упущу! Даже если выберусь до тех пор вместе с этим малахольным миром из задницы, в которой ему так нравится сидеть — сестру тетешкать приду обязательно!

Алла и Виталий распространяли вокруг себя ауру надёжности, тепла и, не побоюсь сказать, счастья.

Мне фильм всё вспоминается итальянский, про мафию. «Шантаж». Он не такой попсовый получился и знаменитый, как «Спрут», но мне по малолетству, когда его на повторе наше местное ТВ гоняло, он нравился больше. Тонкий, умный, лиричный. И похожий на обыкновенного человека комиссар Федели ничуть не хуже супермена комиссара Каттани. Имена авторов до сих пор помню: Эннио де Кончини, Массимо Раньери. Но я, собственно, о чём?..

Есть там диалог хороший. У комиссара Федели роман, и у его сына Люка тоже роман, даже, кажется, с дочерью комиссаровой подруги. Вот лежат комиссар с любимой женщиной в койке после секса, и что-то она там говорит, что дочь не понимает, чего им, взрослым, в этом деле ловить. И они понимают друг друга и сходятся в одном: девчонка не права: им доступно гораздо больше счастья и соответственно удовольствия: от тепла и нежности, от того, что близость тел — всего лишь доказательство близости души. «А что эти юнцы — потыкаются, и всё!.. »

Вот что-то такое мерещилось мне при взгляде на эту свою родительскую пару... И я грелся, как ни банально до затасканности это звучит, в их лучах, у их очага — к полному их удовольствию.
У моих владивостокских родителей (знаю, это определение звучит и того пошлее, но как назвать то, что именно я вызвал к жизни как явление — и нормально — или хотя бы общепринято — определить это никто пока не удосужился?.. ) при всей жаркой страсти всё было по-своему хорошо, но держалось и по сию пору держится на титаническом папином терпении. Ибо мама всё же с нами, детьми — фанатик, а в любви, увы, потребитель. Ладно, мы с папой и Мишкой её и такую любим — «все довольны, все смеются».

Но такое сияние, как у Аллы, я видел впервые.

И мне очень хотелось быть хоть в чём-то причастным к такому свету. А ещё к Надьке хотелось. А Сашку — просто обнять. Как сестру. Всё остальное, наверно, было с нею, потому что должен теперь родиться Матвей — не сразу же, без предисловий, ать-два?!

А Татьяна... Вера... Ни-ни. Не в такое время, не в таком настрое.

***

Не было никакой проблемы в том, что Алла стала теперь с меньшим рвением относиться к домашним делам, чаще готовить (похоже, ей, как и Сашке, грозило состояние «яма желудка») и реже прибирать. Я (кто бы мог подумать?! — но точно не я сам! ) с некоторым даже удовольствием взял уборку на себя, забыл о хроническом своём неряшестве и навёл вполне уютную чистоту.

То, что в самом начале (числа третьего, что ли?! ) сентября температура резко скачком упала с двадцати девяти и чуть ли не вот до просто девяти, отчего и дома сделалось сыро и промозгло, было едва ли не удачей — а вдруг без этого мы бы не завели себе привычку валяться на диване под горой уютных пледов, клетчатых, чёрно-красных, но при этом они все были немножечко разные?.. На моём были квадраты из ярко-жёлтых ниток, и был он огромный — я и сам-то оглобля та ещё — но довольно тонкий.
Смысл валяться был — мы разговаривали. Узнавали друг друга, делались ближе. А что, хорошая практика... Во Владе бы такое не прокатило, хотя я бы хотел так с отцом — неспешно и без особого повода, когда ничего плохого не случилось. Но мать сказала бы, что всё это глупости.

А соприкосновения душ — не глупости, а кусочек счастья. И глупо как раз — отказываться от него.

— А жаль, наверно, что первая любовь бывает только однажды? — спросил я вчера, причём на полном серьёзе — что-то стал я тут в последнее время сентиментальным, когда мы вчетвером — куда ж без Ярика?! — валялись на диване.

— А настоящая любовь она и есть первая и единственная, — возразил Виталий — вполне идеалистически и не очень похоже на правду практичных людей, но я подумал, что так тоже бывает, и счастливы те, и молодцы большие — у кого так. А Виталий добавил с усмешкой: — Это секс бывает первый и не-первый, и хорошо, если первый — по любви. А ещё лучше, если он для обоих первый и по любви. Тогда яснее всего ощущаешь, что близость тела — выражение и продолжение близости души. А ты свой первый помнишь?

Я задумался. Это ведь даже не те времена, когда я был для народа Мопсом и была Татьяна, а Вера — миссис Глум — не давала мне проходу, а я думал: кто угодно, только не она. Всё было гораздо раньше. Татьяне достался не мальчик, а отвязный развращённый юнец. Но уже тогда я начинал ощущать: просто так — противно. Чужие ненужные прикосновения — гадкие и липкие, от них хочется избавиться, отмыть и тело, и тем более душу. А потом снова попадаешься в ту же ловушку — на привычке, на бездумном к самому себе отношении. Потом у что уже было. Не отмоешься. Только если — время и забвение.

Почему это не напрягало в предыдущих жизнях? Может, потому, что случайными в них были абсолютно все женщины — без малейшего намёка на любовь?

А в этой... Не помню первого раза... Наверно, потому, что в тринадцать доказывал самому себе, что можно пить, курить, общаться (если это можно назвать общением, что вряд ли... ) со всеми подряд — и при этом оставаться собой. А личностью я тогда, несмотря на память многих прошлых жизней, был, как сейчас вижу, поверхностной и незрелой — помереть, не поумнев и не повзрослев — в жизни не такое уж и редкое дело... Так что в тринадцать я не просыхал и якшался с кем попало. С такими же юными и глупыми нефорами: готами, панками, сатанистами, скинами даже — в большинстве своём беспробудной пьянью. И девки там были такие же. Чересчур сговорчивые. Я даже не помню, просил ли я какую-либо из них о чём-то. Хотя вряд ли — я вообще не любитель просить. Скорее, просили меня, и то не факт, что я тут же согласился. Вот правда: не запомнилось в пьяном угаре. Но наверно — всё же выбрал почище: вариант из песни Высоцкого про Нинку — не мой всё же случай. Были там, где — не особо помню, кажется, три подружки, брюнетки, наверно, крашеные — готички: Джулия (или Джульетта? — не один ли хрен, наверняка по паспорту Юлия), Жанна и Эльвира — этих вообще сам чёрт не знал, как на самом деле звали. Кажется, я побывал со всеми, мне чернявые нравятся, а может, и не со всеми — с кем первее, не помню, да и противно было бы вспоминать. И ведь долго это тянулось... Не совсем это. Но подобного пошиба. Вот зачем я тут к Вере полез?! Ради Милы?! Да ведь не знал даже об этом...

Сейчас мне кажется мерзким быть с кем угодно, кроме Надьки. Хотя... У меня ж точно: «куда ветерок, туда и умок». Боже, как с таким народом Владшкола не сдулась ещё окончательно?!

Это описывать воспоминания долго — в голове-то всё вихрем пронеслось.

— Не помню, — сказал я. — Там и вспоминать нечего: абсолютно точно, что было убого. Обидно теперь, что так вышло, а боржом пить стопудово поздно: померла старушка. И поезд ушёл. А вы свои первые разы помните? Было в этом что-то хорошее?

— Первый раз, ты хочешь сказать?! — несколько уязвлённо переспросила Алла, но я всё ещё ничего не понял. Объяснять начал:

— Ну у тебя же был первый раз? — спросил я Аллу. — И у тебя, — повернулся к Виталию. — Помните? Хорошо было?

— У нас один общий первый раз был, — как дитяте неразумному, объяснила мне Алла. — И впредь я любимому человеку не изменяла: а зачем?!

— И я не изменял, потому что тоже смысла не вижу не малейшего: противно же без любви и доверия, с чужим, — поддержал жену Виталий.

Я присвистнул. Ничего ж себе — бывают уникумы. И не в том сложность, чтоб не изменять, будучи уже вместе. А в том, чтоб не тронуть никого, пока не вырастет та, которая младше на восемь лет. С точки зрения обывателя — глупо, конечно. На самом деле — нет. Наоборот, не насиловать свою психику, жить, как кажется правильным и нужным — проще всего. Нервы целее оказываются.

— Как вы познакомились? — спросил я. Алла почувствовала мой искренний интерес — и стала рассказывать. А Виталий бережно поправил плед у неё на плечах.

— Да обычная, собственно, история, — говорила Алла. — Молодой учитель и ученица-отличница. Он сразу после института по распределению к нам в Николаевку, что под Хабаровском, приехал. Ему двадцать два, мне четырнадцать. В восьмой класс пошла, тогда десять было. А он... такой... такой... маленький, кругловатый, смешной, скромный до робости, ему однокласснички мои уроки попервости срывали, ну да я их быстро на место поставила — я комсоргом была. Смотрит на меня и слово лишнее сказать стесняется — ну как в такого тюху-матюху не влюбиться до сумасшествия просто?!

— А я в неё наоборот — за решительность втюхался, — краснея и не зная, куда снова от смущения деть глаза и руки, вставил Виталий. — И вот никто, веришь, не нравился прежде — я уж сомневаться стал в своей полноценности, и тут вдруг такое. Девчонка... Криминал чистой воды — нельзя влюбляться, но и не влюбиться невозможно: сама искренность и порыв. Я два года как видел её — так специально о физике себя думать заставлял. И на неё смотреть боялся — вдруг почувствует что?!

— Такой смешной был... — нежно произнесла Алла и притронулась рукой к щетинистой щеке мужа. — Как будто это — до паники! — смятение можно не заметить или неправильно истолковать. Я ж его как открытую книгу читала, — заговорщицки улыбаясь и делая вид, что муж её не слышит, сказала Алла мне.

— Так два года и мучились... — вздохнул Виталий.

— Так бы и дальше мучились, если б я тебя решительнее не была, — ласково улыбнулась Алла. — А мы семьёй, когда я девятый класс закончила, собрались в Харбин ехать — там моя бабушка жила, эмигрантка, папина мама, старенькая уже. В лихие девяностые все норовили за бугор удрать, а бабушка ещё гораздо раньше туда уехала. Хотя Харбин тогда и не был уже русским, и времена тоже не особо благоприятные для эмиграции стояли. Тем более с Китаем всё время тогда напряг был... Брат — на год меня старше — и родители так там и осели, Гриша потом к ним поехал, но так — не насовсем. Поработать после армии, потом на иняз поступать, где китайский есть. Ну вот: мы уезжаем, а я с Виталькой так и не вместе! Как так?! Нельзя же! Вся ведь жизнь рушится!

— Она и правда рухнула бы, если б ты просто уехала насовсем, и всё!.. — словно заново переживая ужас дней давно минувших, вздохнул Виталий.

— Короче, не помню, что уж я ему там наговорила, какими правдами и неправдами зазвала на сеновал колхозный, или что там в этих проклятущих девяностых было, совхозный, что ли, не суть. Но он пришёл. И я сказала, что дальше так нельзя, потому что расстаёмся, если не вместе сейчас, то и всё — жизнь под откос. И всё случилось. И он такой нежный и бережный был, такой робкий и несмелый, что я от любви и счастья просто с ума сошла. Лёгкая такая радость, светлая, воздушная, искрящаяся... И разъехались. И ни позвонить, и ни написать: узнаёт кто — конец любимому... Так год промучилась, после школы в Политен в Хабаровск поехала. В Николаевку заехала, у подружки остановилась на пару дней — и искать его.

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 181920 21 22 23 Следующая ⇒