ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 5 страница

На берегу моря стояло здание, чем-то похожее на Дальпресс. Типография, — понял я.

В холле штабелями лежали книги. Всё та же «Полная Луна», заметил я.

Роботы подъезжали к Пьеро — не иначе как из Мордеровых монстриков — протягивали ему накладные для отправки партий книг в магазины Владивостока и Новосибирска. Пьеро подписывал накладные — роботы грузили книги в собственное нутро и уезжали.

— Довезут? — спросил я.

— Довезут, — подтвердил Пьеро. — В твой нынешний мир.

— Но сон ведь?! — ляпнул я ерунду и сам понял, что ерунда. Для меня сон, для остальных явь. Просто я в неё явился сознанием-фантомом — всего-то!

Что, однако, не помешало бы мне выпить чаю.

Я взглянул на Пьеро (уже, кстати, совершенно обсохшего — всё равно же немного сон! ). Он меня понял:

— Зелёного? С молоком? Давай! А потом к Мордеру сходим.

***

Бочку свою я выпил ещё, похоже, до того, как Надька Олей забеременела. Ни разу не напивался с тех пор — и никакой профессор Жданов никаким боком: не хочется. Абсолютно.

Но «Изабелла» — это совершенно из другой оперы.
Это о красоте и магии запахов и вкусов, счастья лёгкого головокружения и отдыха.
Пьеро явно шёл туда, где на воротах написано «Isabelle» — Пьеро не слишком много счастья знал в жизни, так что умел ценить то, что прямо в руки шло.

Толпы народу, как в первый раз, в несостоявшейся винокурне сегодня не было. Только сам Мордер и...

И Оля — дочь моя в этой жизни.

И... радость встречи.

А потом мы сидели вчетвером и крохотными глоточками пили божественное вино.

Пурпурные блики играли на потолке и в воздухе, на наших лицах и на кольце на безымянном пальце левой Олиной руки — серебряном, можно сказать даже, мифриловом — и с лунным камнем.

Оля не любит ни косметики, ни украшений, как не любила и не пользовалась ими Ольга в прошлой жизни. Но для этого кольца она делала тогда и вот сделала сейчас исключение.

Потому что она сама и все её близкие сделали это кольцо волшебным, аккумулируя в нём всю добрую энергию любви и готовности постоять друг за друга. Такое же — ну, почти такое, и тоже с таким же хендмейдовским волшебством — было у Варвары. Я попытался вспомнить, видел ли его на пальце у неё, когда она заходила на днях ко мне? И понял: видел! было кольцо! Наверно, Варька с Олей ради мира строят при помощи этих колец свою ось добра и любви для бедного сирого мира без чудес... Хотя не так важны, помнится, кольца, как то, что вложили и дальше будут вкладывать в них хозяйки.

Сон чем хорош (повторяюсь, да — но как об этом промолчать хоть однажды?! ) — так это тем, что в нём главное не слова и не действия — настроение. Можно молча сидеть и только всего и делать, что смаковать вино — а проснуться счастливым, потому что было счастье весь тихий неспешный сон.

Просто всё делается ясным и доступным. И можно нести магию в потерявший её мир. Она забыта — но она есть.

Она в материнстве — и Мила, моя дочь, не просто придёт в мир этот делать правильные, хорошо рассчитанные полные магии дела — она поможет своей матери стать матерью, богиней материнства, единой со всей природой, со всей Землёй, потому что Земля — женщина, а женское предназначение — рожать — высоко и прекрасно, ибо на нём стоит жизнь, и без него её нет.

А ещё магия есть кошачья — и разве лишён её этот мир?! Ну скажете тоже! Зря, что ли, Ярик пришёл ко мне на помощь, зря разве Газик нас нашёл раньше даже, чем его хозяйка?! Коты смелы и прекрасны — и сами знают, что прекрасны. И хоть делают они частенько вид, что им всё равно, но они своих в беде не бросят. И в скуке тоже. Хотя скука и есть страшная самая, может быть, беда.

И не будем забывать про магию, подвластную поэтам и музыкантам. Они ведь это всё не просто так творят и вытворяют! Встряхивают отупевших сограждан! Берут вот так за шкирку — и встряхивают!

А природа! Всё живое! Жизнь — она сама таинство и чудо! Краски осени и белые скатерти зимы, рождение весны и буйство и истома лета. Неужели в этом мире так все тупы, что неспособны изумиться прекрасному?! А камни и серебро?! Да пусть в Музей Минералогии в Институте Геологии и Геофизики сходят! Да и не один такой в мире музей! В соседнем Барнауле вон тоже Музей Камня есть! Прекрасный, надо сказать.

Да... Не пьян был, но сентиментален. Впрочем, сон — и мысли, явившиеся во сне — почему нет?!

— Тебя не бросили и не забыли, — положил мне Мордер на плечо тяжёлую руку. — Много кто придет ещё к тебе, прежде чем ты вернёшься. А ты — вернёшься. А теперь... Пора уже, наверное?! Утро теперь и в Новосибе. Просыпайся.

И я проснулся с обостренным чувством того, что много всего будет и в жизни вообще, и в моей тоже — и хорошего и плохого. Взахлёб. И всё это и есть жизнь.

Да, всегда знал. А сейчас — чувствовал это очень отчётливо.

И пронзительно.

***

С утра — суббота же! — Алла пекла пироги. Причём с рыбой: чувствовала, что я — как дальневосточник — без неё ноги скоро протяну.

Пироги у неё были шикарные — тот же дядя Вася всегда их унюхивал и моментально оказывался у нас. Я люблю, когда он приходит. И Ярик всегда тут же навстречу несётся во все лопатки.
Лучше Аллиных пирогов — пироги только у бабушки Шабалиной. Ну и ещё, может быть, у Женьки. Воспоминания о доме, о родных и друзьях, накатили снежным комом — так вдруг остро захотелось увидеть хоть кого-то из наших!..

И тогда в дверь позвонили. И я пошёл открывать, уверенный, что моё желание сбылось.

И оно сбылось! На лестничной площадке стояла Сашка Шабалина.

Получилась небольшая сумятица: вроде все заочно друг друга знают, круг проблем тоже всем ясен — но нужно же познакомиться по-настоящему, приглядеться друг к другу, понять, почувствовать.
Но Ярик... Ярик признал Сашку сразу — даже у Василия с рук слез — а к ней пошёл. И голосок её звенел радостно — такая непосредственность, что она ею уже просто даже кокетничает.

— Я знаю, у тебя бабушка и брат пекут суперские пироги, — приглашала Алла Сашку за стол. — Но мои, я думаю, хоть и другие — тоже весьма неплохи. Чай зелёный тоже с молоком пьёшь?

— Тоже! — обрадованно (а радовало её сейчас, кажется, абсолютно всё) сообщила Сашка.

— У неё с беременностью не просто яма, а чёрная дыра желудка открылась, — предупредил я — не всерьёз конечно, просто, когда радость, подколы — это дело святое, это весело.

— Если что — ещё испеку, — пообещала Алла. — Тесто осталось, на начинку варенье абрикосовое откроем — вон Вася три банки принёс.

После чая мы взяли Ярика и пошли гулять. Я показывал Сашке Академ (да, бывала, но недолго — и знает его плохо) и всё пытался выпытать, как она ко мне прорвалась. А она удивлялась моему удивлению: ну соскучилась, захотела приехать — что такого-то?!

Мы свернули в Пироговский лес, собирали и ели чернику, а Ярик как подорванный — куда ж без него?! — носился в кустах, белок пугал.

Потом мы вышли к одному из корпусов больнички на Пироговке.

Сашка увидела... и догадалась...

— Здесь лежал? — спросила — явно у неё испортилось настроение.

— Ну да, — кивнул я. — Да что такого?!

— Пошли назад, — попросила она и подхватила на руки подоспевшего Ярика.

— Пошли, — пожал я плечами: ну что сделаешь, если так вышло?!

Мы вернулись ко мне домой. Дорогой в основном молчали, но у меня в комнате я всё же решил провести внушение:

— Ты уже так много умеешь по части Владмагии, а гаснешь из-за всякой ерунды.

— Лучше всего я сказки сочинять умею, — почти уже светло сказала Сашка.

— Ну что ж, — сказал я, — сказочница моя мудрая, расскажи мне сказочку... Осеннюю, я думаю: ведь должно же это пекло адово кончиться когда-то, надеюсь, что скоро: осень-то не за горами.

— Что ж... — согласилась Сашка. — Я расскажу, а уж выводы ты сам для себя делай.

— Ладушки, — подтвердил я, и Сашка начала:

— С давних-предавних пор, сколько только люди помнят себя и то, что раз в год случается осень, к ним этой осенью приходят две женщины. Одну из них они прозвали Лаской, другую же Ведьмой. Ласка была юна и хороша собой: рыжие волосы переливались всеми оттенками жёлтого, оранжевого, красного — золотыми, янтарными, медными, медовыми. У неё были ярко-голубые глубокие глаза, похожие на небо, веснушчатая кожа — и задорный нрав. Она часто улыбалась, и тогда на земле царило бабье лето: покой и умиротворение. Столбики термометров лезли вверх почти как настоящим летом, прилетали божьи коровки, небо было ясным и очень синим, а деревья расцветали осенними листьями будто цветами — и не только в оранжевой гамме, но и в пурпурно-фиолетовой. Люди радовались красоте, а нотки печали... Что ж... От слишком большого счастья, от красоты запредельной бывает порой грустно, но это даже хорошо: не многие любят приторную сладость. Если же Ласке вдруг взгрустнулось, капал тихий дождик с пузырями в лужах, и его мелодия была так прекрасна, что люди любили эту тихую грусть.

— Тебе книжки писать надо, — немного иронично, но в общем-то всерьёз сказал я. — Складно получается: прямо вот вижу твою Ласку. А Ведьма? Конечно, злющая, как в сказках и положено?

— А этого никто не знал. Не потрудился узнать. Все боялись Ведьму — такой уродливой казалась она им. Кривые и тощие чёрные от старости пальцы казались похожими на голые ветки деревьев, с которых ветер сорвал последние засохшие мёртвые листья. Кашель её напоминал грохот последних гроз, а слёзы летели ливнем, который нёс то туда, то сюда стылый ветер. Когда Ведьма приходила, людей охватывала тревога и тоска, а король Стах гнал по небесам свою Дикую Охоту. Вот и боялись люди Ведьму — и никто-никто её не любил...

— Но однажды... — влез я — вот язык поганый, вечно влезу с неуместной своей иронией, а ведь у сказки свои законы, и Сашка всё хорошо рассказывает. Но она не обиделась:

— Но однажды Ведьму увидел один человек — был он поэтом и музыкантом. Звали его...

— Ну, — опять дёрнуло меня за язык, — ясно всё: осень и Шевчук — близнецы-братья.

— Звали его, — поправила меня Сашка, — да, Юрий. Только всё же, наверно, не Шевчук, а Гареев: в жизни может быть «татарин на лицо, да с фамилией хохляцкой», а в сказках такие провисания ни к чему. Так вот: звали поэта и музыканта — Юра Гареев, и он случайно встретился с Ведьмой и почувствовал вдруг, что она безумно несчастна. И пожалел. И из-за низких тяжёлых туч, мрачных и даже пугающих, выкатился, словно в дыму, в клочьях равных облаков, солнечный диск. Это было зловеще и пугающе даже, но Юрий понял: так неумело выражала Ведьма свою благодарность. А ещё... Ещё ему осенью поздней, когда приходит Ведьма, очень продуктивно пишется. То ли просто близко ему это мистическое мрачное настроение, то ли Ведьма дарит вдохновение. А песни... Песни получаются разные: и надрывно-тревожные, и просто печальные. И кое-кто из людей уже не смотрит на Ведьму как на врага: ведь у поздней осени особое мрачное настроение — колдовское и мрачное порой нарочито. А ветер, несущий плавки дождя... В этом тоже что-то такое — словно взгляд за грань, постижение иного не логикой, а душой... А с Лаской Ведьма больше не ссорится. Всему и всем своё время...

— Ну и какие выводы я должен сделать? — спросил я, когда Сашка замолчала. — Надеюсь, ты не стала ратовать за толерантность ко всему и вся?!

— Не стала, — подтвердила Сашка. — Есть много того, что просто подло и толерантности не заслуживает.

— А, я понял, — решил я. — Мы иногда, и даже часто, ошибаемся. Не стоит делать скоропалительных выводов, всегда стоит подумать и разобраться.

— Ну что-то типа того, — улыбнулась Сашка. — Ты меня проводишь?

— До семёрки, — подтвердил я. — А то что-то мне подсказывает, что если я тоже сяду в автобус, он в наш родной мир не пойдёт.

Мы вышли из подъезда. День плавился от жары — совсем не похоже было, что до сентября — считанные дни... Правда, уже опадала сожжённая жарой листва, но сама эта жара ослабевать никак не хотела. В палой листве копошились две белки, взлетали друг за другом на берёзы, перепрыгивали с одной на другую. Сашка смотрела заворожённо.

— Ладно, пошли... — вздохнул я. Мы прошли по дорожке возле школьного забора — обогнули территорию учебного заведения, бывшего пару месяцев весной — моим. А там и остановка на Арбузова. И тут же семёрка — не маршрутка, автобус. Значит, Сашка доберётся без проблем. Я ласково и благодарно, но при этом осторожно и бережно — животик был уже хорошо заметен — прижал её к себе.

— Я ещё вернусь, — сказал. — Не теряйте!

Поправил на Сашке маску, что она торопливо выдернула из кармана и немного накривь надела — и подтолкнул к двери.

Она зашла — дверь тут же закрылась, автобус тронулся. Сашка махнула рукой в открытую форточку и, я уверен, увидела, что и я махнул.

И всё.

И не всё. Потому что увидимся ж ещё. И Матвея я тоже буду нянчить!

***

Когда напряжение копится и копится, оно или щёлочку, лазейку найдёт, в которую можно стравить его — но это реже, или рванёт-бабахнет. Когда сама жизнь на Земле горит заживо якутской тайгой, те только деревьями, но и зверьём, кощунственным видится просто жить, чем-то другим озабоченным быть — словно ничего не случилось. И оттого, что жить с каждодневными делами всё равно приходится — и я сам тоже живу, мне стыдно, и рвануть изначально могло где угодно. Как говорится, «где тонко, так и рвётся».

Признаю: вышло глупо. Но искренне.

Ещё по весне перед «Пивной заставой» (для тех, кому «пир во время чумы» — почему бы нет, общемировые кошмары личным удовольствиям не помеха) вырубили под корень старые могучие клёны. Меня при этом не было — а то бы тогда уже на рожон полез. Но клён — дерево живучее. Его рубят — он из остатка ствола и от корней ветки пускает, даже если один пенёк остался — норовит выжить. А эти мрази новые ветки срезают — особенно по периметрам детсадов и школ...

Вот и у «Пивной заставы» такие нарисовались. Четыре «лица кавказской национальности» и русский начальник. С секаторами.

Вот на начальника я и наехал. Сообщил ему, что он сволочь и фашист. Тот сперва держался, мол, губернаторское решение, все вопросы к нему. Но я орал, что нормальный человек на работу, где делают такое, не устроится — только садист. Он и тут объяснял сперва (вот реально, у этих мразей специально, что ли, ангельское терпение тренируют?! ), что семью кормить всем надо. Но мне на его аргументы было глубоко фиолетово: взрыв во мне уже случился и не выбирал, сравним ли повод — срезанные ветки — с глобальной экологической катастрофой.

И я ударил его — сколько сил было, так и треснул. Кулаком. В плечо. Страху не было. Убьют — значит, так надо.

Ну да, с пятерыми пацанами справиться — не вопрос, если я достаточно зол. Просто потому, что не боюсь. Но тут было пятеро здоровых взрослых мужиков, которых моё отсутствие страха не напугало, ибо и не только трусов сами они в жизни встречали. Так что отмудохали (а точнее, не от-, а измудохали) меня от души, хоть я так и не сдался и отбивался до последнего.

В итоге прохожие вызвали ментов — и мы все вместе оказались на Кутателадзе — там, куда паспорт на прописку носил, только с другого входа. Правда, хоть вместе нас не посадили — и то радость. Меня вообще сразу погнали к какой-то тётке в лейтенантских погонах — детская комната милиции, что ли?! То есть теперь, надо полагать, полиции, хоть это и не меняет ровным счётом ничего.

Тётка сказала, что документы у них не в порядке и штраф им грозит, а я с родителями — тут же, кстати, спросила телефон Виталия, позвонила ему и велела прийти — можем подать на них в суд за нанесение побоев, если не поленимся ехать их снимать. Но наказывать стрелочников мне уже не хотелось. И побои... Бьют тех, кто стоит и терпит. Я — дрался.

Потом приехал Виталий, долго доказывал тётке, что на учёт меня — «комсомольца, спортсмена, отличника» и красавца с распухшим носом и заплывшим глазом — ставить не надо. Она меня наконец отпустила — и мы с Виталием по Российской пошли потихоньку домой.

И что-то мне подсказывало, что завтра — первого сентября, как-никак — фымышуха меня не увидит. И ничего страшного! Встретимся ещё!

Зато хоть власти, кажется, собрались контролировать одна другую по части незаконных рубок. Хоть какое-то что-то полезное от глупого моего — сам уже видел: глупого — демарша...
Алла меня понимала — а ведь Виталий, надо заметить, тоже! Алла мыла мой разбитый фейс перекисью (то есть, по-научному, пероксидом) водорода и вздыхала, что вот и прав я, и терпеть всё, что творится, очень сложно — но толку, жаль, от таких взбрыков мало: вот мне же и наваляли.

Но прибежала Вера и начала: что, мол, за смысл совершать бессмысленные поступки?! И вообще: и мясо я ем, и деревянной мебелью пользуюсь. И любой здравомыслящий человек скажет, что я болван, хоть и честный.

И тут меня прорвало. Я мерзко и зло орал на Веру. Хотя по сути, до сих пор считаю, я был прав, но по форме — точно нет: форма была безобразна.

Я орал с пеной на губах, что есть же, наверное, разница между изготовлением необходимых деревянных изделий — и тем, чтобы хищнически всё порубить и продать Китаю, а чтобы следы замести — остатки заживо сжечь — и деревья, и лесным обитателям не спастись.

Просто все — современные «блага цивилизации» получать хотят, развратило общество потребления с хлынувшими из-за бугра «общечеловеческими» потреблятскими ценностями — а работать, чтобы были у страны промышленность и сельское хозяйство, как было за «железным занавесом» — потому что за ним — работали, и слава ему за это — никто не хочет. Лес-кругляк, не обработанный даже, продавать да нефть выкачивать — проще же! Я уж не говорю о той тупой вырубке деревьев в городской черте — бабушка пожаловалась: темно, типа, ей — и нет дерева, о безумном «кронировании», о выбритых в ноль, в труху, газонах... О маленькой ёлочке, с такими большими шишками, что не было сил держать их — неизвестно за что загубленной, той, которую я не застал... Об Академе, который скоро такими темпами в обычный спальник превратят...

И не хочу верить, не верю, когда говорят, что каждый по-своему прав, всё, что сделано — и должно было быть сделано, опыт, мотивы — тосим-босим, бла-бла-бла (или с немецким акцентом — бля-бля-бля). И что нельзя бороться, доказывать, осуждать, а надо быть толерантным и спокойно сидеть и смотреть, как губят, делают неживыми живых — и вообще всё живое, ждать, когда погубят окончательно и бесповоротно. Не хочу и не поверю! Идите nach... Нахуй, короче!

И вот всё это я орал с такой ненавистью — чуть сам не подгорел.
Словом, Вера, наверно, должна была решить, что я — конченный псих, и обидеться навсегда. Но она не решила и не обиделась. Дала мне проораться — а потом увела чай пить. Да, именно: крепкий зелёный с молоком.

А что делать?.. Если убиться или довести себя до инфаркта (что, вообще-то, тоже самое), пользы миру не будет. Ибо сам знаю: что-то сделать можно только будучи живым.

Так что — пил чай и собирался жить дальше. Без особого энтузиазма, правда.

Вот в фымышугу завтра идти не собирался абсолютно точно.

Успеется!

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒