ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 4 страница

Ладно, я всё-таки к сыну шла, — поднялась из-за стола Варька. — Надо попробовать попасть к нему.

И исчезла.

Так ли уж отдельны теперь чудеса от мира?! Мне кажется, не все. А Мультивселенная... Она просто по инерции уже, наверно, этот мир видеть не хочет. Ничего! Скоро увидит!

Газик завозился в коробке, в которой придремал после сытного обеда вместе с Яриком. И исчез вслед за хозяйкой.

Ярик расположился поудобнее, занимая всю коробку. Непростая коробочка, ох, непростая!

Хорошая, вообще-то. Коты ерунды не выберут.

Коробка с чудесами!

***

А чего мне хотелось? Во Влад, ясно море — к гадалке не ходи!

Я натянул на себя летнюю парадную форму — джинсовые шорты почище, сунул в карман порядком пообтрепавшуюся уже маску с кошачьей мордой. Вышел на Арбузова и решил положиться на случай. Пойду на остановку, если придёт семёрка маршрутка — значит, не судьба, если семёрка автобус — сяду на него. Авось отвезёт во Влад. Ну а если всего лишь на Белоусова... Там лес, в котором я ещё ни разу не был — пойду погуляю, оттуда и до дому пешком можно.

Не успел я дойти до остановки — и вот он искомый автобус. Пришлось пробежаться — босиком по местному состоящему из ям и колдобин асфальту, который безо всякого толку до одиннадцати вечера, бывает, отбойными молотками долбают. Не самые приятные ощущения, но зато автобус передумал мне хвост показывать. Правда, шофёр увидел меня и буркнул что-то типа: «Совсем стыд потеряли», — и это вызвало у меня некоторые сомнения, что он, шофёр этот — междугородный... Ну да ладно. Я заранее решил не раскисать, если не получится.

Обилетился, натянул маску на очки — и пристроился, до самого минимального минимума прикрутив маячок сознания, дремать на заднем сидении.

— Следующая остановка — Железнодорожный Вокзал.

Ого! Всё не так уж и плохо.

Я вышел из автобуса в раскалённое пекло улицы, сорвал с себя пропотевшую (давно пора постирать — лень-матушка не даёт... ) маску и отошёл чуть в сторонку, за павильоны с едой и прочими сувенирами. Здесь было потише. Я вытащил телефон и стал звонить Надьке.

А вот вы угадали! «Вы набрали несуществующий номер! »

Всё с вами ясно! То есть во Влад меня привезти — это пожалуйста, но межпространственные перевозки — это из серии «Много хочешь — мало получишь».

Нет, ну, собственно, спасибо и на этом. Здесь тоже есть море и хорошие люди. Тётя Таня, например!

Я с пятнадцатилетним задором (а кто сказал, что нельзя?! ) крутанулся на босой пятке и бодро зашагал по Алеутской к площади. Не доходя до вертикальной надписи «ФОТО» — нырнул в подъезд без надписи (лишних вопросов чтоб никто не задавал) и бегом взлетел на третий этаж.

Ну вот не так уж всё плохо складывалось. Потому что тётя Таня сама сидела на ресепшене. Правда, она разговаривала с каким-то дядькой — подтянутым таким, в чистом тельнике.

— Ну ладно, спасибо, Татьяна Георгиевна, вечером заеду за Вами, заберу, — сказал дядька и отошёл от тёти-Таниной конторки.

То есть сперва он обернулся...

— Василий Олегович!! — завопил я. Потому что это был — как я сразу-то не узнал?! — Авченко!

Потом в светлой кухне мы пили чай с шоколадкой от «Шоковлада» — самой роскошной — с морской капустой. Атмосферу кухни, правда, отправляли непрерывно льющиеся помои теленовостей и снующие туда-обратно с полотенцами (в кухню выходят здесь двери двух душевых) странные личности, которые даже в одних плавках всё равно в «Абибасе», ну да — издержки производства...

— Что-то удалось сделать? — спросил Авченко.

Я начал рассказывать — честно и подробно, не борясь показаться или даже оказаться, занудой. Не нытьё — военный совет. Тётя Таня ахала (особенно когда я рассказывал, как сбежала и как потом возвращалась Татьяна, Авченко же, видимо, по журналистской привычке, вытащил из кармана блокнот и время от времени, причём не так и редко, делал какие-то заметки.

— А может быть... — начал Василий Олегович, — может быть, сделать тот мир демиуржьим — написать о нём книжку на Материке? Так, чтобы в книжке было о возвращении ему чудес?

— Не знаю... — идея казалась мне почему-то не совсем правильной. — Мне кажется, он изначально демиуржьим не был, поэтому не станет так уж сильно прислушиваться к моим фантазиям. Может, потому, что это будут именно что фантазии, правдой их сделать у меня веры не хватит. В то, что это становится именно правдой...

Тётя Таня тоже была от идеи не в полном восторге:

— Какое-то зерно здравого смысла в этом есть. Но... это только наполовину вернёт этот мир в Кристалл — можно будет попасть туда, но сами его жители не смогут выбраться из него с материковой книжкой...

И тут мне в голову пришла страшная мысль, что чудеса делают мир несколько ненастоящим, придуманным, а надежды всегда лживы.

— Макс, ты чего? — всполошилась вдруг, глядя на меня, чуткая тётя Таня.

А я чего?.. Ну — рассказал, чего...

— Но вся наука — и квантовая механика, и Антропный принцип, — постарался утешить меня Авченко, — говорит, что без человека нет мира — значит, он, этот мир — всё же немножко выдуманный, причём всегда — и это нормально...

Я понимал, что опять упираюсь во вскрытую Сашкой проблему — о некоторой пугающей иллюзорности чудес, но и о скучной унылой излишне реальной бесчудесной обыденности. Ведь я смирился с тем, что страшно, ради того, что это шкодно — что ж теперь начинаю-то?..

И попустило. Чего киснуть?! Влад вокруг, хорошие люди — да вот они, пожалуйста.

А потом мы купались в бухте Фёдорова. Хорошо, что люди не комплексуют, не отказываются от моря потому лишь, что лет за пятьдесят и фигура не идеально модельная. Тётя Таня была молодец. И мне почему-то ну вот прямо очень-очень захотелось её порадовать.

И я тоже молодец, потому что я — смог. Не думаю, что я вытащил в бухту её тридцатилетнее прошлое. Скорее, я нас троих бросил на тридцать лет или что-то типа того назад. Наверно, чуть меньше, чем на тридцать... Потому что играла до одури владивостокская во всех без исключения мирах «Морская» «Мумий Тролля».

И было здорово. И даже Авченко, кажется, прямо вот зауважал меня — я плавился от гордости и удовольствия, будто эскимо.

Да, скоро пришлось возвращаться в день сегодняшний, а мне — ещё и на семёрку бежать.

Но я знал: если привязался к людям — всегда найдёшь способ увидеться с ними.

***

Из каких миров и небытий настигает меня это?

Той, которую люблю — плохо. С ума сходит. Не такая, какую, казалось, любил? Не такая. Но уж какая есть. Такой — не было никогда. И не будет. Уж какая есть, говорю же...

И мне стало до слёз, до непереносимого желания броситься утешать — жаль её...

Жалость унижает?! А вот не знаю... А только если нет жалости — можно всё крушить и ломать. Как вот, собственно, она со мною и проделывала.

Хотел бы я жалости? Не вообще — тут однозначно, конечно, нет — а её?! А вот не знаю! А может, и хотел бы... Говорю же: не знаю!

В этот раз Ярик не испугался. Наоборот, даже с интересом и (мне показалось? ) сочувствием уставился в угол дивана, где появлялась Татьяна в предыдущие разы.

А она и в этот там же возникла. Одинокая, потерянная — ни грамульки агрессии.

Поза, маска? Всё это уже проходили не раз и не два — и не сто даже... Но... Кто сказал (ну вот точно не я! ), что и раньше это было неправдой?! Скорее всего, её на самом деле бросает из огня да в полымя — и ненавидит искренне, и любит ещё более от всей души, с полной самоотдачей, полным саморастворением. И владеть мной желает тоже искренне на пределе. Кривая любовь? В полоску с ненавистью? Да уж как умеет — так и любит, и уж не я ли тут крамольного возжелал: изменить её, обломать, сделать белой и пушистой кавайной няшей?!

Наверно, мы просто не умеем.

Ничего не умеем.

Быть вместе не умеем, взаимодействовать, не ломая друг друга, как игрушки, не умеем...

Что же делать?! Что делать?!

Самый простой и правильный ответ: ничего, — но он категорически не нравился мне. Вся моя сущность протестовала и протестует против мысли, что сделать ничего нельзя.
Грезилось: пусть будет хуже, отдам, пожертвую (да и ради эфемерного пусть счастья что-то, да что угодно — жертва разве?! ) молодость свою, здоровье, силы, жизнелюбие, сколько бы ни осталось его жалких крох, и её жизнь в ничто обращу — но украду свою ведьму, русалку, кто там она ещё, пусть даже превратив в статую — не живую, но и не мёртвую, причём такую, что и впредь ей, мраморной, смерть не грозит.

Мои забавы... Её забавы...

Если никак — то и не плохо ведь.

Кину на дно лодки, селедкой пойманной забросаю — никто не найдёт, не догонит, не отберёт.

Хочешь?

Да нет же...

Это всё игры и игрушки, «die Wunden verbinden und die Trä nen abwischen». А ей больно. Ей сегодня больно — всерьёз, и сострадание (да, совместное страдание — именно! ) моё — тоже тогда всерьёз.

Не тело навсегда заполучить — боль от души отвести.

Вон и Ярик осмелел, на диван запрыгнул, опирается передними лапками на плечо, головой о подбородок трётся. И Татьяна к котейке с добром и лаской — за ушками чешет и улыбается нежно и печально...

Что-то говорю. Бессвязное, нелогичное, но искреннее.

В безумной (знаю: безумной! — дальше что?! ) надежде найти несуществующий выход...

— Но, может, ты всё же можешь хотя бы не всё сводить к борьбе за власть, просто жить, любить, когда любится?!

Она долго молчала, прежде чем ответить, глядя на меня больными глазами. И когда слова прозвучали, они и не нужны уже были: жестокий и безнадёжный ответ я прочёл уже в её глазах:

— Нет.

Нет. Это сильнее её.

Она не ищет помощи, как бы ни страдала порой. А что мне от этого плохо... Что ей за дело до этого? И мне самому — что до этого за дело?!

***

Раньше, когда у меня не получалась какая-нито магическая штучка — хрень, честно говоря, я говорил себе, что просто не знаю, не уверен, куда стоит толкать мир и свою жизнь. А теперь приходится признать: не вывожу. Сил не хватает, напряжение велико, смертельно почти, инфарктно-инсультно, но не достаточно. Направление тоже не очень-то ясно, но — хотя бы общие тенденции. Не вдаваясь в детали, можно бы ворожить. Ан нет. Кишка тонка.

Впору заклинания начинать бормотать.

Заклинание — оно ведь должно создавать настроение. У волшебника — колдовать, у праздных зевак — верить. Ну и само тоже обязано просто колдовским. По части прекрасности.

А мне и это не дано... Я не поэт: не Лермонтов, не Цветаева, не Башлачёв — вообще никто... Без обходных путей колдунство только и дано мне — всё в лоб. Без настройки — одним напряжением нервов, адовым, ибо — без настройки же...

Не получается... Надо! Получится?!

И каким бы поломанным ни был — я всё равно должен забить на все эти свои поломки: это не мне кто-то должен помочь, это я должен собраться-таки в кучу — и помочь этому миру. Вытащить из безвестности.

И доказывать ему — а в первую очередь себе, так, чтоб сам и поверил: от того, что Татьяна хотела (и по сию пору хочет! ) видеть меня своей любимой игрушкой, я не стал таковой на самом деле. Я остался собой!
Самовнушение... Аутотренинг... А что делать?! Не давать дёргать себя за ниточки, не становиться секс-рабом, вообще, может быть, забыть об этой стороне жизни, пока не выберемся с подкинутым мне миром из небытия. «Будьте как дети! » Это я, убеждённый атеист, цитирую? А что... Отринуть голос тела полезно бывает — ближе к бестелесной душе делаешься. Разве это по-христиански?! Это — по-детски!..
И мы отпустим — может быть, лишь на какое-то время?! — друг друга, позволим стать друг другу крылатыми — в небо надо одиноко. А потом... Может быть... Или не может...

Потому что самое заветное и честное — это о стариках и детях, а не о любимой женщине. Они ведь — старики и дети —словно бесполы — и мудры незатуманенно и незамутнённо.

Всё хорошо!

«Ein! Ein-zwei-drei! »

Это как колыбельная... Усталая колыбельная усталому себе — в ритме вальса...

А завтра проснусь — и что-то будет. Не знаю, что, но что-то точно будет.

***

— Ты пытаешься в образ моей сестры втиснуть всё, что только есть на свете. Противоречивого, заметь! Природу и цивилизацию, жизнь и смерть — и бессмертие до кучи, дверь в другой — иной! — мир, качели от счастья к беде — вечный маятник... А она — всего лишь обычная ведьма. Я — такая же...

— Все мы разные...

Я сел на землю под сосной и подумал: хорошо бы сейчас, как везде, кроме этого мира, вытаскивал, бывало, вытащить из кармана шортов пачку красного «Максима» и зажигалку. Не вытащил.

С утра пораньше Вера потащила меня (Ярик наотрез отказался, а у меня не вышло, дал слабину: показалось, что единственный способ не позволить Вере в воспитательных целях съесть все мои мозги мельхиоровой ложечкой — уступить ей, встряхнуться, перестать сидеть дома и думать не о чём надо, а о чём не надо) в Ельцовский лес — чтобы исцеляющая природа всего в пяти минутах от дома начиналась. Нет, природа — это конечно, хорошо: лес, белки, бурундуки — я бы и сам пошёл, только без Веры. Всё само устаканивается наедине с природой. Проповеди — лишнее. Вера достаточно вроде умна — а этого не понимает. Мания величия, вера в своё всемогущество?..

Впрочем, бездумно сидеть под сосной в паре метрах от тропинки было хорошо. Лениво, спокойно.
Только летний лес почему-то казался мрачным, как осенние Холмы.

Ну вас!.. Я встряхнулся — просто физически затряс башкой — хватит!

Вера вытащила (наколдовала или в магазине купила и с собой взяла?! ) из кармана шортов искомую пачку красного «Максима». Вскрыла (то ли под моим взглядом, то ли сама мусорить не стала, обрывки в карман засунула) и протянула мне одну сигарету. Сообразила, что нужно ещё и огонёк — и достала зажигалку.

Нет, до пожара я не доведу, конечно, но стоит ли мешать хвойный запах с табачным? И всё же покурить — окончательно расслабиться и успокоиться — очень хотелось. Я взял сигарету. Управился с нею в несколько глубоких — до донышка — затяжек. Заплевал как следует окурок и полез пихать его в карман, но Вера предусмотрительно протянула мне пакетик — всё же, что ни говори, а окурки — мерзость. И от дурацкой этой ситуации мне вдруг стало дико смешно. Ну вот взахлеб просто. Сидел под сосной и ржал чуть не до истерики. Вера смотрела на меня, хихикала — вроде и надо мной смеялась, но скорее над тем, как я смешно смеюсь.

Я наконец проржался — и Вера утащила меня пастись в черничник. А что — для зрения полезно.
Вот так вот самое обычное, бытовое — и колдовское, отчасти трагическое — в жизни рука об руку. Птички-невелички — летом тут в основном белые трясогузки — вокруг бегают, а придёт какой поэт — и втиснет их в стихи-заклинания. Да что там птиц — рыб из грязной лужи Обского моря (мальков там тем не менее полно) с колдовством породнит.

Жаль всё же, что не дано мне это...

Мы собирали по горсти черники — в этом году её тут море — и отправляли в рот.

Вера сказала:

— К завтраму джинсы найди и футболку. На двенадцать в «Москву» идём. На премьеру.

— Ась?! — что-то не сразу сориентироваться я.

— Премьера фильма французского «Остров Двид». В ДК «Академия», — назидательным голосом сообщила Вера.

— «Остров Двид»?! — не понял я. — Французский?!

— «Остров Двид», — как маленькому и неразумному, подтвердила Вера. — Французский, да. Много народу будет. Скринский выступит. Дмитрий Суртаев петь будет, может быть... Короче, идём.

— Идём, — подтвердил я — мне уже тоже было... ну, если не интересно, но, во всяком случае, я был заинтригован.

Что ж, высокие материи — постановили уже! — в жизни мирно (и не очень) сосуществуют с обыденностью. Хотя... Крапивинская экранизация, пусть даже и французская — это всё же ближе не к обыденности, а...

***

Все значимые для Академа культурные события происходят... нет, не в полночь — в полдень. В крайнем случае — в шестнадцать ноль-ноль. Но наш случай крайним не был.

Маски с котиками Вера забраковала как несерьёзные и бросающиеся этой несерьёзностью в глаза.
Джинсы в закромах родины нашлись — вот зуб даю! — те самые, в которых я рассекал в прошлые свои пятнадцать — серые, вытертые до седины вельветовые. Ну, про кроваво-красную футболку и говорить нечего — других, похоже, для меня природа не зарезервировала.

Мало того: когда Алла и Виталий узнали, куда мы собираемся, они полностью поддержали Веру, что она заставляла меня закинуть это добро в стиралку, а потом, когда оно, выстиранное, уже высохло — ещё и выгладить. Нет, я выгладил — но ворчал при этом, что глажка джинсов — сродни глажке шнурков. Впрочем, детские книжки я тоже помнил. Что там фрёкен (превращённая русскими в фрекен, но не обидевшаяся за это) Бок говорила о том, что к важным событиям надо готовиться так, чтобы всё было идеально — вплоть до стелек?

Без десяти полдень мы припарковали велики, спрятали лица за намордниками (без них терпят только тех, кто на сцене) — и вполне себе чинно прошли в зрительный зал.

Мы ждали каких-то объяснений, я лично — обещанных Верой Скринского и Дмитрия Суртаева (мне вечером интересно стало, я нашёл его ВК и послушал — впечатлил голос, интонации — тоже впечатлили: именно так стоит, я считаю, петь патриотические песни, чтобы это не звучало фальшиво), но погас свет — и сразу пошёл фильм. И если честно — ну и что, что французский. Духовной отсебячины в нём было гораздо меньше, чем в русской «Легенде острова Двид», которую не спас даже «мой сводный брат Франкенштейн» Даниил Спиваковский.

Правда, от «Детей синего фламинго» французы взяли лишь одну главу — но умудрились сделать это так, что она прозвучала самодостаточно.

Потом создатели (французы, и не только, могут доехать до Новосиба, в котором, не забывайте, наука международная, а не только до Москвы и Питера, не сомневайтесь! ) — Юлиан Тиссен и Татьяна Пальма — что-то лопотали, по-французски, естественно, переводил, похоже, тоже француз: чётко слышалось, что русский — не родной его язык. И я отвлёкся. Погрузился в воспоминания о том, что только что видел — прокручивал в сознании заново.

Эта идея, что границы между мирами пробивает не наука или магия, а горячие сердца, стремящиеся на помощь друг к другу — она, конечно, очень крапивинская. Но французы очень её классно прочувствовали и подчеркнули. Говорю же: обошлось тут без духовной отсебячины.

Что ещё хорошо — ведущий, невысокий худой мужчина, но при этом с крылатой какой-то осанкой: так плечи развернуты — был настолько ненавязчив, что всё, казалось, шло само — ну объявил, как французов зовут, и в тень.

А авторы наконец (может, зря я прослушал? ладно, спрошу потом Веру, было ли что интересное... ) высказались и умолкли.

— А теперь я спою вам несколько подходящих по настроению песен! — сказал ведущий.

И запел. И тогда я понял, что это и есть тот самый Дмитрий, которого я вчера открыл для себя ВК. Вот молодец мужик! Он же и не певец профессиональный, программист (чем мне особенно, как товарищ по цеху, симпатичен) — но то, что есть в его пении в живую, очень сильно превосходит то, что дают записи. Крапивинских песен он не пел — но по духу те, что пел, именно что крапивинскими и оказались.

Несколько песен — если это не сольный концерт — всегда очень немного. Сегодня их оказалось три. Потом же Дмитрий сказал:

— Сейчас на ваши вопросы о фильме и обо всём, что может быть связано с ним и интересно вам, ответит бывший директор, ныне научный руководитель ИЯФа Александр Николаевич Скринский.

Видно было, что Скринский весьма стар, ему же что-то типа восьмидесяти пяти, но он старается держаться, науку не бросает (вон дед Варькин же тоже! ), с народом вот готов пообщаться.

— Александр Николаевич! — сильно волнуясь, встал в третьем ряду пацанёнок лет двенадцати. — А Вы читали Крапивина? И если читали, как к нему относитесь — как человек и как физик?

— Если бы не читал или плохо относился — я бы сюда вряд ли пришёл. Но это — как человек. А как физик... Идея множественности миров физикам не кажется таким уж полным бредом. Другое дело, что наука предполагает, что иные вселенные могут существовать настолько изолированно, что никаких прямых доказательств этого существования не может быть в принципе. Только косвенные... и даже, скорее, не доказательства, а просто аргументы за. Несколько иного мнения придерживался не так давно, к сожалению, умерший Стивен Хокинг. Он считал, что чёрные дыры и связанные с ними особые точки пространства-времени и есть ворота в другие миры Мультивселенной. С существованием Мультивселенной согласна одна из интерпретаций квантовой физики. Каждый из миров там, где какое-то событие может произойти, а может не произойти, идёт не каким-то одним из этих путей — а сразу обоими — но при этом разделяется на тот, в котором событие произошло, и на тот, в котором не произошло. А если разобраться, то Великий Кристалл Вселенной Командора во многом похож на Мультивселенную, какой её видят физики. Да, есть существенная разница между взглядами физиков и лириков. Вроде бы. Физики полагаются на точный расчёт, лирики — на горячее сердце. Физики думают, что это иносказание, переносный смысл, образ. Но!.. Физики достаточно умны, чтобы иметь мужество сказать: мы многого не знаем, а что знаем — вполне можем знать неправильно. Может быть, воздействие психики на происходящее в мире нами незаслуженно недооценено. Ведь есть же Антропный принцип, в конце концов!

Я сидел и не понимал, в каком я мире. Вроде ещё «в командировке», но ведь классная моя из этого мира, как её, Анна Васильевна, кажется, доказывала мне, что вся эта идея множественности миров — всего лишь гипотеза, не подкреплённая никаким научными фактами?! И вот главный учёный самого легендарного ИЯФа вполне так видит в этой идее рациональное зерно...

А может, меня в этот мир (не без Вериной, как выяснилось, помощи — но тем не менее) не зря вынесло именно в Академ?! Может, здесь ставку надо делать на техномагию?! Другого в этом мире не поймут?

Вера толкала меня в бок: пошли, мол. Оказывается, Скринский уже всё сказал, Дмитрий пожелал нам всего доброго и достойной Командора душевной чистоты (часть моего сознания фиксировала это, но внимания не акцентировала) — и все уже расходились.

А я просто духом воспрянул! С учёными кашу сваришь!

В ФМШ я поучусь-таки, а там наладить контакты на уровне варки этой самой каши — ну не проблема же!

***

Душа рвалась во Влад — в мой настоящий Влад, а я не мог. Да это всегда так, разве что прежде я в этом себе не признавался: не могу ничего сделать для себя. Для других — даже через сильнейшее напряжение — справлюсь, а для себя — лень и неуверенность в себе. Словно всем надо, а самому мне — любое чудо, любое желание — непозволительная роскошь.

Я пытался уехать на семёрке — в итоге вдоль и поперёк облазил лес в районе конечной. Ездил на станцию метро «Студенческая» — но в этом мире не было Мишки, так откуда бы взялась Мишкина дверца?! Первый раз когда пробился тем, что в теории и практике Хокинга — Крапивина называется «прямым переходом» — спасал Веру, второй — когда у Надьки роды начались. Не раздумывал — просто делал. На адреналине. Спокойно — не выходит... Причём я вовсе не считаю себя плохим или недостойным радости и «сбычи мечт» человеком — а вот напрячься и что-то сделать для себя — не в состоянии. И это «не есть хорошо». Миру от меня пользы тем больше, чем в более счастливом и работоспособном состоянии я пребываю. Остаётся ждать, что кто-то порадеет и за меня. Хотя это не стыкуется с современной установкой официальной психологии, доказывающей, что надо со всем абсолютно справляться самому, а друзья — то ли непозволительная роскошь, то ли вообще профанация.

Я спал и смотрел сон. ОС, естественно. Даже в сновидении я держу включенным свой маячок сознания, помню, что у меня есть моё Я.

ОСы — они, конечно, у всех разные. У Михаила Радуги — одни, у нас, смотревших разные разности настроений в Валькином «Сонном агентстве» — другие. А ещё — третьи, пятые, десятые, сорок седьмые — потому что и у нас совершенно разные. Хотя мы все упор делаем на настроение.

В этом сне я шёл куда-то в лес за Институтом Гидродинамики — и чувствовал, что найду там не лыжную базу Алика Тульского, а Полнолуние — слишком очевидно разливалось в атмосфере его сумасшествие.

В руках у меня был томик стихов Игоря Шамарина, изданный вроде и в моём родном мире — а вроде и в мире моём нынешнем. И это вселяло надежды: этот гениальный бред способен, я думаю, столкнуть уставший от бесчудесия мир с мёртвой точки. В самом страшном в его стихах виделось избавление, в смерти — возрождение, но рождение помнило, что оно обречено на смерть.

Пока Полнолуние лишь маячило за горизонтом и на горизонте, пока настроение его только лишь обещало сбыться, я думал. На грани сумасшествия можно порой придумать что-то самое истинное.

Ведь два этих мира не так уж отличаются друг от друга. В моём родном мире официальная наука тоже не несётся вприпрыжку признавать (хотя и не отвергает окончательно и бесповоротно — безоговорочно) теорию и практику Хокинга — Крапивина. Просто там у нас есть люди, которые верят в чудесность мира, в то, что могут для него чудеса творить — и творят их. Всего-то, казалось бы. Но этого оказывается достаточно, чтобы быть в ткани, в структуре, в естестве Мультивселенной, Великого Кристалла — как ни назови — а мир мой родной органично там.
В нынешнем же мире... ну вот не верят люди... Показываешь им чудеса, а они всё равно не верят. Врёте, мол, всё, господа хорошие, Арутюны Амаяковичи и Амаяки Арутюновичи, про Игоря Кио не забудьте, кстати, тоже! Ну — или не верят в то, что сами они — могут. А ведь могли бы... Ничем мой родной мир не благополучнее и не счастливее этого, только вот энтузиасты есть в нём. Те, кто силы свои со всем рвением прилагает к тому, чтобы мир не загнулся окончательно. Неужели у этого сегодняшнего таких нет?! Вот уверен: есть, но не знают, на что способны. Моё и тех, кто со мной, дело — убедить их в том, что они — могут.

Стоп! Всё, хватит!

Полнолуние близко — атмосфера бредового сна сгущается и не позволяет больше предаваться логическим рассуждениям.

... Пьеро стоял на каком-то валу — железнодорожная тематика уступила место осенней — мрак и покой — и серые, словно присыпанные пеплом глаза его горели всё же грозой. Ветер трепал длинные светлые волосы — и в глаза прямо бросалось: Пьеро вдохновенен.

Пьеро читал стихи. Эта ночь, этот наш общий сон сегодня — под диктовку Игоря Шамарина.

— «И многие будут удивлены,

взирая на яркий свет.

И кто-то почувствует пульс вины

за ширмой святых побед.

А кто-то получше закроет дверь,

решив, что явился враг,

и будет бояться огня, как зверь

боится чумных собак».

Я подошёл. Пьеро уставился на меня невидящим взглядом — это был транс, это, если хотите, был сон во сне. И всё, на что сегодня был способен Король Меланхолии Пьеро — это только читать стихи.

Стихи Игоря Шамарина, между строк которых чувствовалась неясная ещё подсказка, как жить, как вообще быть, чтобы вернуть этот мир в лоно... ну, и так далее.
Научить не бояться. На самом деле — просто не бояться самим!..

— «Кололо в запястьях. Натёртую кожу жгли

упругие стебли свитых в верёвку трав.

Душа его, клювом поднятая с земли,

взметнулась вдруг: танцы с фатумом – не игра».

Под мышкой у Пьеро была книга. Я подумал, что это такой же, как у меня, сборник Шамарина. Я потянул книгу — Пьеро из транса не вышел и в себя, соответственно, не пришёл. В укрытом тучами (плевать Полнолуние хотело на адово пекло летнего Материка! ) полнолунном мраке поднёс томик — авось разгляжу что-нибудь — поближе к очкам. «Ольга Дыменко, — было написано на нём. — Полная Луна». Надпись аккурато, не накрывая важных деталей, шла поверх Ольгиного рисунка, где то ли Шевчук, то ли полнолунный его двойник Фёдор лежал на печи, а лунный ужас бил в окошко. А внизу, под рисунком, мелкими буквами — я едва разглядел — было написано: «Предисловие Петра Леоненко».

Я нашёл это предисловие и стал, ломая и так близорукие глаза, читать.
«Вам будет трудно поверить в то, что я вам скажу сейчас. Эта книга покажется вам фантастикой, сказкой — но в ней всё так, как оно и было. И написана она в другом мире — не в том, где живёте вы. Но она существует — вы же держите её в руках. А её герой, мальчик-Страх — это ваш покорный слуга Пётр Александрович Леоненко, для друзей — Пьеро. То, что происходит в книге — не один в один, но всё же весьма похоже на ситуацию с вашим миром. Зацикленность на чём-то: в Полнолунии — на вечной зимней ночи, у вас — на несуществовании в вашем мире чудес и — вроде бы, по общепринятому мнению — других миров, кроме вашего — это всё следствие страха. Переставайте бояться, как научился не бояться я, а мои друзья смогли побороть страх передо мной и другими Страхами. И тогда вы поймёте, что есть много прекрасных и несчастных, но всё же главное — прекрасных миров. И они станут доступны вам. Когда вы сумеете победить свой страх — да-да. Дерзайте! »

— «Может быть, не теперь, а когда-нибудь,

в самый момент триумфа стократной лжи,

Время моё, отступи, не дави на грудь,

морду и лапы, как зверь, на неё сложив», — прочёл Пьеро очередные строки Шамарина — и словно очнулся. Да и не «словно» — действительно очнулся, проснулся, из транса вышел.

— Пошли! — велел.

И я пошёл за ним — под хлынувшим из низких мрачных туч спасительным дождём (откуда-то — впрочем, сон же, что за проблема?! — на мне оказалась тёплая одежда), омывающим души и отмывающим их от страха, мы пошли куда-то никуда — и всё же куда-то (а жаль, что не бывает так, чтобы всегда были голые ветви осенних деревьев с каплями дождя на них... ), впрочем, к морю, кажется — Полнолуние само сон, стабильностью картины не заморачивается. Вчера не было моря — сегодня есть. В чём проблема?!

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒