ЧАСТЬ ВТОРАЯ 4 страница

— Зачем? — спросил Пьеро. — Владивостокская школа, да будет тебе известно, магии скептически относится ко всякого рода магическим прибамбасам — всяческим там артефактам. А Полнолунный филиал, наряду с Новосибирским, по идее, должен бы придерживаться основополагающих принципов головной школы.

— «Unser Basis, unser Fundament»... — усмехнулся Федька. — Мне это — естественно! — он сделал явный акцент на слове «естественно», — известно. Но и тебе должно быть известно, что эти прибамбасы используются иногда для создания настроения, иногда же — просто как физические приборы. Пошли.
И Пьеро пошёл за Федькой.

Как и во Владе, как и в Новосибе, в Полнолунии звенело от зноя необычайно, аномально жаркое лето — со всеми сопутствующими, настолько часто описываемыми, что это превратилось уже в штамп, признаками и явлениями: и по-разному нагретые слои воздуха колыхались, порождая видимость зыбкости и непрочности, и гудели-звенели шмели, и одуряюще пахли цветы-медоносы. Пьеро с удовольствием скинул футболку, демонстрируя (ещё бы, правда, Федька замечал такие вещи... ) уже довольно накачанные — он не бухенвальдский крепыш больше! — плечи. Солнце лизнуло их раскалённым языком, но Пьеро любил лето, зной, яркий свет.

И представилось, что и Макс идёт сейчас через высокие травы (справа — кусты облепихи и опасный борщевик, слева заросли мышиного горошка и ещё чего-то зернобобового — цветы похожие, только не синие, а оранжевые, к тому же гораздо крупнее) от железнодорожной линии к Обскому морю с какой-то очень красивой девушкой, невысокой жгучей брюнеткой, чем-то похожей на секретаршу Верочку из их школы, только моложе.

— «Не спи — проснёшься», — вывел его из грёз и задумчивости Фёдор. Оказывается, они уже дошли до странного зеркального купола.

И даже зашли внутрь.

Запустенье и вечный мусор всех заброшек не портили впечатления — заброшки хороши, кто понимает. Покой смерти тоже ведь... Хоть и смерти — а покой же!..

И — ощущение межмирья. Прав Федька: для создания настроения, для вхождения в нужное состояния — артефакты магические ещё как нужны.

Пьеро под куполом казалось, что информация (казённое слово, лучше — знания, ощущения, чувства... ) изо всех мыслимых и немыслимых миров — вот и Максова нынешнего тоже — фокусируется зеркалами этого странного прибора как раз у него, Пьеро, в голове.

И да: он улавливал (правда ли — или это он сам всё выдумал?! ), что чувствует сейчас Макс, о чём думает.

А в Максовом подсознании, не подвергаясь насильственной формулировке, не выводясь в сознание, жила вроде и не новая, но важная идея. Никакой отрезок жизни, — чувствовал он, — не должен быть проходным этапом. Даже если что-то надо сделать и после этого завершить этап жизни, жить надо не для того только, чтоб сделать, а — просто чтоб жить. Вот тогда и все самые немыслимые, самые отчаянные проекты осуществятся. Мир вне Мультивселенной?! Интегрировать его в неё?! Да не вынужденное дело! Интересно же! И жить в новых непривычных условиях — захватывающе интересно! Больно?! Ну и ладно! Ну и здорово!

Но это всё Пьеро ощущал как эмоциональный фон — не более того. Ему казалось, что надо бы наладить стабильную телепатическую связь с Максом, да, видно, телепат он, Пьеро, был аховый, а Макс — и того хуже. А может, связь с лишь условно существующим миром требовала слишком уже больших сил — запросто не получается, пока, во всяком случае, но при жгучей необходимости можно все нервы напрячь — и хоть недолго, но поговорить.

— Ну... Чего? — вывел Петьку из задумчивости Фёдор.

— Ну... — напряжённо хмурил брови Пьеро. — Я чувствую его устремления. А он меня не слышит. Но если очень надо будет — уверен: пробьюсь.

— И как он?

— Собирается жить полной грудью, — продолжая вслушиваться в звон эмоциональных полей (а есть такие?! ) под куполом, закивал своим мыслям Пьеро.

— Вот это по нашему! — горячо одобрил Фёдор. — Впрочем, я и не сомневался. — К нашим к кому зайдёшь? К Мордеру? К Гриммам? К Августу? К Зигфриду?

— Не... — вздохнул Пьеро. — Устал. Словно я уже только пустая оболочка. Я домой. Пока-пока!
И Пьеро вышел из-под купола и растворился в знойном мареве.

***

Беременность — не самое, конечно, простое время для психики. И для психики обычной женщины тоже, но уж для психики ведьмы — тем более.

Татьяна ничего не понимала. Ничего!

Кто для неё Макс — и любит или ненавидит она его?! Страсть, туда её... Тёмная, злая, поганая. Рвущая крышу. Заставляющая идти на чёрное колдовство, никак не вписывающееся в принципы Владшколы — с атрибутикой и прочей херью, убивать и воскрешать, лгать — но и тут же резать в глаза правду-матку, проклинать и благословлять. Самое смешное — всё искренне! Абсолютно всё! Она не врёт ему! Если кому и врёт — так только самой себе. Или не врёт — просто не знает, как оно есть — на самом деле.

Коловращение Пустоты. Великого Ничто. Душа, сведённая к нулю.
Но ведь даже когда она исчезала сама — Макс, её Вадим, Максим Чарльз Вадим — он-то для неё продолжал существовать. Била, прогоняла, к краю толкала — любила?!

Или ненавидела, как то ли ей сейчас кажется, то ли она просто пытается себя в этом убедить?!

Могут они порознь существовать?!

А исчезнуть порознь — могут?!

А этот его прадед в прошлом, а в недалёком будущем — сын?! Он нужен ей? Или действительно: родить, скинуть на Надьку — и давай бог ноги? Это из-за него ведь двоится в сознании? Словно она — не только она, не совсем она, сама не своя... Совсем не она!..
Или — не из-за него? Откуда в пространствах взялись эротические дневники о том, что было у них с Максом? Она — не писала. Нет, не писала — а дневники-то есть. Подробные, откровенные, бесстыдные.

Или правда они с этой секретуткой Верочкой, что вьюном тогда, семнадцать лет назад, когда всё у них с Максом на самом пике было, вокруг него вилась, в чём-то (это в чём же, интересно?! ) действительно одно целое?!

Но ведь так не бывает?! Ни у людей, ни у ведьм даже, у которых бывает всё. Потому что личность отдельна и суверенна — какой к чертям свинячьим микс?!

Но вдруг не бывает — и всё же есть?!

Но кто тогда самозванка: Верочка или она?!

Да как можно такое предполагать-то даже?! Чтобы она была чьим-то слепком, получившим вдруг относительную свободу?!

Не может быть!

... А вдруг?!

Личность — любая личность! — меняется... Оболочка — хрен на неё, но и то, что в ней — тоже ведь... И оболочка — её ведь лепишь и творишь в строжайшем соответствии с тем, что в неё завернуто. С нутром. С личностью, да. Вкусами, притязаниями, привязанностями личности этой.
Вот хотелось быть — ради Макса — тонкой, изящной, изысканной — красивой. Чёрные волосы, чёрные глаза. Никаких украшений — и так красива, в улучшении не нуждается. Изысканный вкус полнейшего минимализма — скромность до самого последнего мига, когда прыгнешь в койку и беспределом докажешь, что о скромности не слыхала ни разу в жизни. Всё — извращения, всё, как у них говорят, «трэш и угар».

А бабочки бьются в животе.

Блин, с этой беременностью точно с ума сойдёшь. «Если это не глисты, значит, это сделал ты! » Какие, к хуям, бабочки?!

А если и бабочки... Если она Макса ненавидит, то облик — внешний и внутренний! — срочно менять надо! Скромность — в газенваген, пирсинг, туннели, словно из первобытно-общинного африканского племени сбежала. На чёрные глаза — белые, будто бельма слепые, линзы («Чухна белоглазая», — ругался её отец, которого она и не помнит вовсе — был ли, не был ли... ), из брюнетки перекраситься в блондинку — цвет грязный, серый, линялый, но так и лучше.
А бабочки!.. Почему они не в животе-то?! Облепили, ишь!.. Ну так она их сожрёт! До рвоты будет жрать, до поноса — всё, что было красивого, дорогого, нужно срочно опошлить, изгадить — иначе она просто не выживет. Или с ума (чёртов Макс, из-за тебя, слышишь, мразь?! — всё! ) сойдёт, что ещё хуже, причём намного!

Так что сожрёт она своих животных бабочек, ловко орудуя палочками, украденными в ближайшей сусичной...

А дальше — что?!

Кто б знал... Где правда, где поза то ли перед Максом (который в своей вынужденной отлучке и не видит ничего, и не знает... ), то ли перед самой собой...

Запуталась...

Сил нет. Узнать бы, чего хочет на самом деле. Узнать бы, как не врать себе.

Фу, как тошнит...

То ли поздний токсикоз, то ли действительно бабочек наелась.

***

Их страсть, всегда бывшая противостоянием, казалась, знала она, Максу игрой в садо-мазо. Или неправильно знала — и он всё понимал так, как оно и было на самом деле: отнюдь не игрой, а настоящим садо-мазо, настоящей борьбой за власть. Хотя он-то — ну точно же! — к власти не стремился. Ему только надо было для того оказаться наверху, чтобы не очутиться внизу. Власть не ради властвования, а для того, чтобы исключить её полное и безраздельное властвование над собой. Сохранить лицо, остаться самим собой, а не стать её тенью — для этого и за власть побороться можно.

Иногда.

А иногда ему и это оказывалось лишним, ненужным. Хочется ей — пусть. Подчиняться той, кто вся жизнь и свет в окне — что может быть прекраснее, слаще и горше? Зачем с этим бороться?! Хочет решать — бог с ней, пусть решает!

А она хотела! В дни самой большой близости, самой тёплой нежности хотела, чтобы тот, кто сводил с ума, был полностью в её власти. Чтобы растворился в ней, теряя самость. Чтобы не сам решал, а она и только она, что ему делать — да более того: что думать, что чувствовать. Как любить.
Или не любить. Любовь — это совместная жизнь равных. Зачем ей это?! Ей нужно, чтобы он не любил по-своему, искренне и непосредственно, а делал то, чего хочет она — она так решила, сама себе сказала, сама с собой радостно согласилась. Он от этого перестанет быть личностью? Ну да, правильно! Этого она и добивается (или — тогда добивалась?! ), этого и хочет (хотела? ) больше всего. Ей нужна послушная кукла из секс-шопа, чтобы играть с нею. Хорошо сделанная кукла. Тёплая, подвижная, с неправильностями, заставляющими верить, что живая. И всё же — кукла. Марионетка. Прямо как с картины Мишеля Шеваля. Чтобы нитки у неё в руках: дёрнет — он и сделает то, что ей нужно.

Не сделает?

Когда она начала понимать, что не сделает, что она начала проигрывать в их противостоянии, а Макс, при всей, казалось бы, бесконечной любви к ней, был и остаётся отдельной личностью, да ещё с такой дьявольской самостью и гордостью, которого слабость вроде бы любви к ней, а на самом деле лишь беззащитность, делает, вопреки всему, только больше самим собой, и при этом — сильнее... Да, когда это всё стало доходить до неё, она ослабила хватку. Потому что почудилось: и у неё это всё тоже — не только страсть — и она его любит, более того — уважает за умение сохранить в себе настоящего себя: и любящего, и не теряющего чувства собственного достоинства.

... О да, она знает, что ни одна личность не остаётся неизменной, меняются убеждения, чувства, представления о себе и об окружающем мире. Чисто теоретически — знает. Но у неё такая плохая эмоциональная память... Настолько плохая, что вспомнить себя прежнюю — что чувствовала, во что верила — она совершенно не в состоянии. Кажется: всегда в душе всё было точно так же, как вот сейчас!..
А сейчас — как оно?! Поди разберись...

Но смутно гложет: не могла она хотеть, чтобы прадед Максов через неё к нему вернулся! Не могла же?! Не могла! Но ведь никто не заставлял! А сделала...

Не она сделала?

Какие-то странные воспоминания... Отца звали Виктор, больше она и не помнит о нём ничего. Почти ничего... Только то, что было у него три дочери. Одну из них мать её (не Татьянина, другая, Ольга Игоревна её зовут, они даже что-то вместе делали... ) назвала в его честь Викторией.

А Татьянина мать во всех этих временных петлях и скитаниях по мирам, к которым и Татьяну приучила: прожить за десять лет все пятьсот, но остаться юной — говорила, что их двое у неё было. Таня и Вера. Но только в этих скитаниях Вера потерялась. Для этих миров, где скиталась Татьяна — умерла. Впрочем, мать иногда и Татьяну теряла — и тогда находила Веру — в тех мирах, где умерла уже — она, Татьяна...

Так, может, и правда — эта самая секретутка Верочка — её сестра, её сиамский душевный близнец, её alter ego?! Откуда иначе эта схожесть до последнего атома?! А эта страсть Веры к Татьяниному Максу — откуда?! Может, это она, Верочка эта бесова, решила, что прадеду пора вернуться?!
У нормальных, даже сиамских, но не паразитических, близнецов нет оригинала и копии даже при полном сходстве. Но это не её случай! Татьяна покажет этой выскочке, кто главный, а кто самозванец!
Да она мир перевернёт — но всё будет так, как она хочет.

«Жажда власти», «жажда власти»!.. При чём тут какая-то жажда власти?! Просто всё должно быть — обязано просто! — так, как и вправду должно быть! А кто лучше неё знает, как именно?!

***

Над железнодорожными путями, никуда не ведущими (ну — или ведущими в никуда) — всё-таки Полнолуние — локальная система, день постепенно сходил на нет, и потому что по времени пора было, и пространство требовало. В хищно-красном закатном небе набирала яркость полная — какая ж ещё в Полнолунии-то?! — Луна. Раскалившееся с первых же дней лето уступало место прохладе почти октябрьской — Сашка ёжилась, кукожилась — некомфортно ей было. Будь у него что с собой — Алёшенька б накинул на неё. Но ничего не было. Тогда он решился положить ей на плечи тёплую свою руку — и тепло души не последнее дело, и тело уже стало совсем-совсем человеческим. Сашка повела плечами, устраиваясь поудобнее под доброй рукой и благодарно посмотрела на Алёшеньку глазами с бесами. Он смутился.

— Скоро придём, — сказал неловко. — Да вот уже и пришли.

Там, где в сотне шагов за путями начинался лес, немного не доходя до него, они увидели костер. Алёшенька не знал сидевших вокруг него — но ведь с ним была Сашка. И значит, процедуру знакомства можно опустить. Все свои. И сам он свой.

Придуманные миры, даже самые честные и настоящие, хороши тем, что не обязаны подчиняться никаким законам-ограничениям. Не о юридических речь, но и даже не только физики-математики указания пробуксовывают — а вплоть до логики. Хотя... может, и нарушения лишь кажущиеся? Всё, что можно хоть как-то помыслить, можно и придумать. И воплотить в демиуржьих мирах.

Казалось, у костра (и костёр этот для леса никакой опасности не таил — Дёська же тут) не так уж и много народа — человек (и не-человек), может, пять-шесть, но и при этом — все свои были здесь, пусть молча — но участвовали в разговоре, в попытке понять, что происходит — и как с этим быть: то ли бороться, то ли всё правильно — и нужно с происходящим просто общий язык найти.

У Алёшеньки с непривычки, даром что могуч искусственный интеллект, крыша поехала. Глядя на его поглупевшее лицо, Сашка хохотнула, хитровато бровями дёрнула: привыкай, мол. И, помахав в воздухе рукой: всем, мол, привет, — села к костру.

Алёшенька громко сказал:

— Всем привет! — и тоже протянулся к огню.

— Привет! — радостно зазвучали голоса и мысли, лица на миг показывались в реале и тут же снова отступали на задний план, уступая место товарищам, которые в свою очередь тоже уступали... Здесь был и Мордер, и монстрики его, и дед Арон, который Придурок Август, со своей бабой Шурой, и Зигфрид, и даже — нечасто ей удаётся вырваться к живым! — Ванда Казимировна, и Вильгельм с Якобом, и многие их тех, кто появлялся столь мимолётно, что Сашка не успевала сообразить, кто это, и представить его Алёшеньке.
А вот Фёдор сидел у костра, никуда не собираясь прятаться, потому что был он с гитарой — и песни сегодня были не просто так: недаром же Федька — полнолунный двойник Шевчука, и песни они писали параллельно, причём такие, которые просто так вообще не бывают.

Федька посмотрел на гостей, несколько секунд подумал о чём-то своём — и запел старую-престарую песню о том, что одиночество всё же недооцененное благо — «Железнодорожника». Вообще-то песня эта, может, обычно не об этом. Но сегодня — именно такой у неё смысл был.
И все подумали о том, что люди просто очень-очень устали друг от друга — ведь на голове же один у другого сидят. Поэтому вредят и природе вокруг себя, и друг другу. А в том мире, куда свалился (или всё же кто-то вполне так целенаправленно его туда затащил-таки?! ) Макс, просто образовался порочный круг, обратная связь отрицательная: чем люди более усталые и злые, тем хуже у них всё хорошее получается — что делать чудеса, что верить в них — и от этого они делаются ещё более усталыми и злыми. Что же делать? Да ясно же: рвать этот цикл, чудо являть — да такое, что ни не поверить не получится, ни глаза на чудесную природу этого чуда закрыть...

— А куда ведут железнодорожные пути? — спросил Алёшенька. Похоже, ему пришла на ум какая-то идея. — Вот эти?

— А никуда... — переглянувшись с мужем, невесело махнула рукой баба Шура. — Это же локальная система. Не всеобъемлющая. Втиснулся мирок Полнолуния и его окрестности между другими, бесконечными, мирами. В логическом своём центре — есть, на периферии — тихонечко и ненавязчиво сходит на нет.
Алёшенька согласно кивал:

— То есть если идти-идти-идти, в стенку разве упрёшься? Нет же?!

— Нет, конечно! — наперебой загомонили все.

— А куда?! — наседал Алёшенька.

— В другой мир попадёшь... — на миг материализовавшись, повёл могучими плечами Мордер. — Если не умеючи, то через Дорогу. Если есть опыт, можно нащупать путь непосредственно. Во Влад, в Новосиб. Но не в Максов Новосиб, к сожалению...

— Раньше этой дороги не было, — не согласился Дёс, который сам был из Энска. — Но Варька старалась — и нащупала её. А может, новую пробила. Почему не попробовать и в тот мир пробиться?!

— Вот! — с торжествующей улыбкой поднял палец — указующий перст — Алёшенька. — Не могут железнодорожные пути, раз они тут такую атмосферу мощную создают, никуда не вести!

— На станцию Сеятель, — хихикнула Сашка.

— А что, — воодушевился Алёшенька, — именно что и на Сеятель! Десант монстриков отправим — пусть-ка тамошние попробуют закрыть на это глаза и не признать чудом!
— Экспорт чудес как экспорт революции, — опять хихикнула Сашка — было у неё нынче, что, впрочем, и не редкость вовсе, игривое настроение.

Фёдор опять взял гитару:

— Мы!

Бойцы ядовитой воды и железной дороги!

И все почувствовали, что так всё и будет в итоге: высадится десант монстриков в тоскующий без чудес Академ — и тронется лёд, что бы ни говорили всякие там господа присяжные заседатели. Конечно, сперва отошедший от станции Полнолуние поезд будет ехать-ехать — но в итоге в Полнолуние же и возвращаться, потом, может быть, застрянет в тупике, ещё потом — прорвётся на тот Сеятель, что на Большой Земле. Но на промежуточных результатах никто не сдастся и не успокоится — ибо не они нужны. И однажды делегация Полнолуния «при огромном стеченье народа» встретится с Максом и узнает, чем ещё ему можно помочь.

Что так всё и будет, никто не сомневался. Монстрики — народ дотошный. И упёртый.
Алёшенька о чем-то — ну то есть о деталях наладки межмирового железнодорожного сообщения — эмоционально, размахивая руками, беседовал, а скорее — спорил с Мордером, а баба Шура приобняла Сашку за плечи и кивнула: отойдём, мол.

Они вышли к самым рельсам.

— А ведь ты его чувства всерьёз не принимаешь... — не то чтобы с явным укором, но и не вовсе без этого, сказала баба Шура. Сашка потупила взгляд — вроде всё та же — не слишком серьёзная, не слишком даже умная, весёлая обычно, даже игривая, но всё на самом деле знающая и чувствующая. — А у него душа ясная, свежая — и совсем-совсем уже человеческая... Вот — влюбился уже. Как смотрит, как заботится...

— Да вижу я... — гримаска пробежала по Сашкиному лицу. — Но лучше не заострять на этом.

— Не нравится?

— Нравится, — призналась Сашка. — Я и не вспоминаю, что он не родился человеком. Но ведь... Макс. Это же всегда было. Тем более рожать через четыре месяца.

— А тебе никто и не предлагает как-то вычёркивать из души, что в ней есть к Максу. Есть — и есть. И замечательно! И Алёшеньку это нисколько не обидит. Потому что Макс, несмотря на ребёнка, никогда твоим мужчиной не был и никогда не будет. Это не любовь, а фанатство у тебя. Потому что при всём общении для тебя он не ближний, а дальний. Хотя чудеса делать он ещё будет тебя учить. И о ребёнке заботиться будет. Просто ближний-то твой — Алёшенька...

— Знаю... — вздохнула Сашка. — И надо открыто в этом себе самой признаться... А боязно...

— Ты, кстати, работаешь? Или у Макса на шее сидишь? Или у родителей? Они пенсионеры?

— Работаю! — Сашка даже обиделась. — У Яна Арвидовича в «Океанском проспекте» — корректором, а иногда и переводы беру. А родители не пенсионеры, им по пятьдесят три года, дед с бабкой пенсионеры, да. Чего Вы меня прямо тунеядкой-дармоедкой представили...

— Да была у тебя тяга к ненапряжной жизни.

— Как была, так и прошла, — всерьёз почти обиделась Сашка. Баба Шура поняла, что перегнула палку. Сказала примирительно:

— Пошли!

Возле костра прибавилось народу: на прогретой земле лежали Валет с сестрой Дамкой и Варькин Газманов, а Гоша с Миллионки (кто-то, уж не Лекс ли, похоже, помыл его и вычесал — такой раскрасавец котяра оказался, шоколадный с кремовым жабо... ), задрав трубой роскошный хвост, достойный мейн-куна, прохаживался туда-обратно у костра — и толкал речь.

И ведь всё правильно говорил!.. Да, монстрики прорвутся, честь им и хвала, но им это будет не так-то просто, большая концентрация потребуется, сосредоточенность. А котам тот мир нащупать проще будет. Хотя вот люди странные такие: чудесность монстров признают, а чудесность котов — нет... Но Макс, если Газик найдёт его, явно очень сильно приободрится! К тому же коты — не только нынешняя делегация, но и весь Кош Киндом — готовы помогать монстром искать путь на Сеятель в том мире, который и нужен!
Всё складывалось не так уж плохо.

Только Алёшенька — ну видно же было! — ощутимо нервничал: чего вдруг эта едва знакомая бабка куда-то Сашку повела — да ещё и ругает, похоже?!

Но Сашка поймала Алёшенькин взгляд и широко улыбнулась. И он успокоился.

Народ начинал рассасываться — не расходиться, а просто тихо исчезать, когда состояние «и здесь, и не здесь — одновременно» сменялось на просто «не здесь».

Костёр погасили, повелев Сашке и бабе Шуре отвернуться, классическим мужским способом.
Валет залез на колени к Сашке, Дамка — к Алёшеньке, лежали мурчали. Гоша подвёл Газманова к Фёдору — кажется, у того были какие-то идеи, как проще Газику до Макса добраться.

Наконец исчезли и коты.

— Пойдём?! — полувопросительно предложил Алёшенька Сашке. Она замотала головой: даже по сравнению со своими же окрестностями непосредстренно само Полнолуние выгодно выделялось: зной захватил и «предбанник», здесь же была если не зима, то поздняя осень — вожделенная прохлада, даже холод, что и костёр вполне ко двору. И мрачные, но атмосферные красивые виды стылой печали, когда листья облетели и цветов осталось лишь два: чёрный и серый всех тонов и оттенков, тоже были нынче к душе. Тем более что ясно было: такой уголок сейчас лишь тут, а везде так будет месяцев только через пять. А сейчас чуть отойдешь в сторону — и снова будет лето, зной, блеск солнечных горячих лучей на волнах бухты Фёдорова, только и дающих вожделенную прохладу... Что ж, лето — тоже хорошо, за зиму успеваешь соскучиться, но пусть оно будет... скажем, через часик...

Подошёл Федька — гитару в сторону уже отложил, в руках — полдюжины печёных картошин:

— Забыли съесть... Хотите?

— А то! — возликовала Сашка (пока врач, запрещающий ей объедаться во время беременности, не видит — совсем её голодом заморил, у кого-то — токсикоз, а её вот люто по хавчику пробило).

Фёдор сложил картошку в траву:

— Сейчас померцов-огудоров принесу!

В итоге в кармане у него нашлась газетка, в сумке — немудрящая, но свежая и вкусная огородная снедь. Самый лучший пир — на природе, когда не жарко.

Потом очистки в газетку завернули, и Фёдор их в пакет засунул. Тут же появился Дёська:

— Молодцы, не мусорите!

Алёшенька даже обиделся:

— Если уж своих во всех грехах подозревать...

— Всё-всё! — засуетился Дёс. Кажется, ему было неловко — исчез он, во всяком случае, мгновенно.
Сашка сидела радостная и одновременно умиротворённая. Всё складывалось гармонично. В Полнолунии хорошо, во Владе, если на плохое не брюзжать, а стараться исправлять (не всё, понятно, исправишь... ), ещё лучше. Макс обязательно сделает своё важное дело и вернётся. И будет, конечно, любить их сына. И учить её магии. И не будет ревновать её к Алёшеньке. И Алёшенька к Максу — тоже не будет. Потому что это — разное. Абсолютно разное. Хотя и то, и другое — очень важное и нужное.

И ведь!..

И ведь и то, и другое — будет!

***

Временное (зная характер сына, абсолютно уверен был, что да, временное! ) отсутствие Макса Матвей Михайлович про себя называл отъездом. Ну, командировка же, по сути. А что большой довольно кусок времени и для самого Макса выпал, и для них для всех — близких: родных, друзей — так это и не страшно. Это хорошо даже, что, вместо того, чтобы болеть, сын пришёл в себя уже выздоровевшим. Другое дело, что получалось, вроде как некоторое время, теперь благополучно отлистанное в прошлое, Макс был ещё не заболевшим во Владе и уже выздоровевшим в Новосибе. Этакая петля временная... Можно бы даже сказать: безвременье.

Но говорить так Матвей Михайлович не хотел. Ибо помнил: история безвременьем называет смутные времена. Когда непонятно толком, что ж это за время такое, чьё оно: кто на коне и у власти, и куда эти кони новоиспечённых всадников Апокалипсиса вывезут. И немалый жизненный опыт подсказывал Максову отцу, что иногда такое бывает совсем уж вкрай, но так, чтобы совсем без этого, не бывает вовсе. И смутное подозрение посещало: может, мир, куда то ли сам (но это вряд ли, не тот он человек, чтобы что-то необязательное с ним случалось) провалился Макс, то ли кто его туда вытянул, внешне выглядит не хуже остальных миров, но сам чувствует буквально по Говорухину: «Так жить нельзя». Нет, понятно, «роль личности в истории», активно отвергавшуюся марксистами, и ныне переоценивать не стоит, но вот просто понадобился миру какой-то толчок, ну вот и от Макса, почему нет. Просто это всего лишь толчок, всех проблем навсегда он не решит, миру и самому придётся попотеть — и правильно, и так и надо.
И всё же отец с уважением относился к тому, что вот Макс не машет никогда рукой на происходящее, а вместе с друзьями — что особенно ценно! — пытается хотя бы что-то сделать.

Мать истерила, конечно, но в меру. Ирина Георгиевна вообще к гиперопеке склонна всегда была — как это: не знать, что с сыном, возможности позвонить в любой момент не иметь?! Но Матвей Михайлович умел влиять на жену, не давать ей вразнос идти ни в поступках, ни в душе даже.
Но не только из-за сына и жены Матвей Михайлович чувствовал себя вымотанным и опустошённым. Будучи художником-реставратором, он получше многих знал, что человек частенько вмешивается в и так-то не радужный естественный ход дел — и совершает необратимое. Время рушит, но человек рушит безжалостнее и быстрее... Вот так реставрируешь тихонечко-аккуратненько старинное красивое, но ветхое здание. Вроде уже и до ума довёл — и тут на тебе! Застройщик землю выкупил — и летит в спасённый уже, казалось, дом гиря, и остаётся работа не реставратору, а экскаваторщику и бульдозеристу... Ибо случилось непоправимое — и не от времени, а по вине человека. Все сказки про восстановление — они и есть сказки. Храм Христа-Спасителя нынешний, Матвей Михайлович хоть и атеист убеждённый, а знает, не храм на самом деле никакой, а так — макет, короб пустой и бесчувственный. Или тот же крейсер «Аврора». Да чего далеко ходить?! Мало, можно подумать, во Владе красивого, исторического, в том числе того, что Матвей Михайлович курировал, сломали в угоду уродливым стеклобетонным типовым небоскрёбам...
Вот и хочется порой остановить мгновение не потому, что оно, якобы, прекрасно, а — чтобы притормозить страшное и необратимое, фатальное — авось потом не случится уже. Во всяком случае — шанс пока останется, ибо на руинах воистину «поздно, доктор, пить боржом»... Иногда отсрочка действительно спасает, но редко. Остановить мгновение не удаётся, но есть и другие пути — а вот юридические хотя бы! — не дать беспределу свершиться «здесь и сейчас».

Иногда кажется, что высшие силы — за тех, кто весь этот беспредел и творит. Потому что в вечном нашем безвременье разрушать легко, а строить, а потом хранить от разрушения — трудно на грани возможности. Или — невозможности... Родить, вырастить — долго, многие и многие душу вложить должны, чтобы достойный человек вышел — а убить его секунды и девяти граммов металла, или ножа, или ещё какой мелочи хватит. И люди злые живут себе припеваючи и ни за кого душой не страдают, им не жалко, что беспредел творится. А кто добр — тот сострадателен, а в мире страдания сострадать можно очень многим — и людям, и животным, и всей природе — да и вообще миру... Да, человек с душой в беспредельщика превращаться сам не захочет, но и такие люди частенько воют и ропщут: что ж больно-то так?! Почему смерть опять забирает самых невинных? И самых любимых?

Если бы удалось вдруг изменить ладей, сделать, как в песне Шевчука из времён молодости Матвея Михайловича, их в какой-то миг вне времени честными и добрыми, то ведь всё равно, как Шевчуку и виделось, жадность, зависть, эгоизм тут же вырастят новое зло, новую ненависть, новые убийства...

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒