Гульнара Шайхутдинова

Гульнара Шайхутдинова

А в детстве я ходила в музыкалку.
Учительница била по рукам:
«Представь, что держишь яблоко, тупица!
Круглее кисти делай, говорю!.. »
Я не могла, я вся деревенела,
как будто вовсе не держала яблок,
как будто я не помнила их формы,
как будто эти девственные пальцы
не знали глянца тонкой кожуры…

Теперь хожу вот так, любимый, – видишь? –
иду вот так, как будто ты со мной,
держу тебя за тёплую ладошку,
царапаю шершавые мозоли…
И я настолько чувствую тепло,
настолько помню кожей твой рисунок,
и ремешок часов, и край рубашки,
и, забываясь, стискиваю пальцы,
что пустота
подыгрывает
мне.

Рамы из нешкуреной доски,
на зиму прибитые медбратом,
нарезают вечер на квадраты –
черные, холодные куски.

Черные, тяжелые слои;
шторы унесла сестра-хозяйка…
Ты давай с ногами залезай-ка:
нечего стесняться, все свои.

…Чай вскипел, с заваркой заодно –
таковы больничные ужимки;
черные, размокшие снежинки
оседают медленно на дно.

Как тяжело: ни ручки, ни блокнота.
Внутри меня – провалы и пустоты.
На камне не роденовской работы
ветрами прибавляются штрихи…

Я чувствую – сдаюсь. Теряю хватку,
цепляюсь стебельками за оградку…
И разошлись по девичьим тетрадкам
мои осиротевшие стихи.

Вся Вселенная – в малом,
торопливом письме в четвертинку листа.
Разбираю твой почерк
на штрихи, на мазки, как ценитель – структуру холста.
Я как будто на плёнку поймала
кадр – смеющийся ты говоришь мне «любимая»... Вот чем –
отношением к буквам, к словам мы похожи! одно вещество,
что стремительно тает под этим накалом,
проходящим насквозь – через «я», через «ты».
Люди всё усложняют: судьба, гороскоп, волшебство...
А Господь меня создал по самым простым,
идеальным лекалам –
из ребра твоего.

По хрустальным фужерам неба
разливает закат бордо...
Мне прижаться сейчас к тебе бы,
сладких губ дотянуться до.

По проспекту иду пешком ли,
с головой ли нырну в метро —
снова думаю, грежу, помню
лишь тебя, мой желанный, про.

Осязая любовь большую,
ускоряет свой бег Земля.
Всё, что делаю, что пишу я —
всё тебя, мой хороший, для.

Пусть вдали друг от друга ноне,
пусть о встрече вопрос завис,
словно меч над главою, но не
вырвать образ твой сердца из.

Даже если глаза закрою —
снова ты на изнанке век.
Не с ума ли схожу порою?..
Я безумно хочу тебе к.

Расстоянья так мало значат!..
Накрывает опять волна,
и в мечтаньях своих горячих
я руках твоих сильных на.

Осень ветрена и быстра. За
днями, утрами — наша ночь...
Ты обнимешь меня, и сразу
все тревоги умчатся прочь.

Я слова подберу простые,
словно строчку по шёлку шья:
у меня, представляешь! — ты есть;
у тебя, представляешь, — я.

Меня не тронут чужие слезы. Меня истерикой не проймешь. Для сантиментов отнюдь не создан и для сочувствия нехорош. Другого надо бы Тане принца, на белоснежном лихом коне, но поздно – дева рыдает, злится, слезами мочит жилетку мне… Я обреченно припоминаю слова, навязшие, как гудрон: не плачь, Танюша, не плачь, родная, – еще не время для похорон; не тонет сроду в воде резина, а также доски и пенопласт… ну если только возьмешь грузило, прицепишь якорь, прибьешь балласт. Конечно, суша мячу роднее: законы тверди пружинят шаг. Но он же, прыткий, расстался с нею. Неосторожность? Пусть будет так… В какой-то мере, мы все такие – бесцельно скачем туда-сюда и замечаем, когда под килем на восемь футов уже вода...

Затихла Таня, и я спокоен. Мы ждем бестрепетно часа Икс. Конец нестрашен – смотри, какой он:
как детский мячик,
упавший в Стикс.

Напиши мне письмо, настоящее –
мне так хочется видеть твой почерк.
От почтовых протянется ящиков
черный кабель пружинистых строчек,

не обман волоконно-оптический
равнодушный – пиши ли, стирай ли…
Твой рисунок дактилоскопический
я почувствую методом Брайля.

Взгляд согреет – с прищуром, черешневый, –
и улыбка не спрячется в смайлах.
Я услышу твой голос насмешливый
без вложения видеофайла.

Передаст шелестящая матовость
теплоту твоих сильных ладоней.
(Я б, наверное, даже расплакалась, –
будто встретились мы на перроне! )

Вместе с пылью вдохнётся бумажною
пряный запах, едва уловимый…
Пусть написано будет неважное –
да хотя бы о кошке любимой.

Расскажи о погоде, о Бостоне,
можешь даже рекламой заспамить…
Чтоб когда мы расфрендимся – Господи! –
ты остался со мною.
На память.

На подушке – твой запах. Носом вжаться поглубже… Вновь обжечься о память, вновь порезаться явью. Время ходит по кругу, словно путник заблудший, словно пошлый мотивчик со словами I love you.
На подушке – твой запах. Я читала об этом – книжки в мягких обложках, квинтэссенция штампов. Это след, как на веках остается дуэтом на какое-то время свет потушенной лампы.
На подушке – твой запах. Время снова повисло. За окном – темноглазый депрессивный ноябрь. Остается крепиться и нанизывать мысли на бессонные четки: если мне бы, то я бы…
С сердцем что-то неладно. И не то чтобы рана – ощущенье потери, ощущенье пропажи.
На подушке твой запах… Это все-таки странно.
Ты же не был со мною.
Мы не виделись даже.

Я живу в постоянном страхе, в тоске, в тревоге.
(Из-за этого даже не могу правильно посчитать слоги. )
Причем угроза непридуманная – из настоящих.
Спускаюсь по лестнице, проверяю почтовый ящик,
набираю воздуха в грудь и выстреливаю себя во двор;
дверь за мной захлопывается, словно затвор.
Сквозь вялые мокрые листья и полуголые ветки –
повсюду опять эти надписи, как черные метки
(хотя иногда они бывают написаны красным):
стой, где стоишь, не двигайся, это опасно.
Я вынужден совершать короткие перебежки
маленькими шажочками, как это делают пешки…

Этот город давно утратил цельность, как будто его надгрызли.
Я смертельно устал, я все чаще себя ловлю на мысли
что, может быть, стоит расслабиться и покориться:
пусть осень меня оплачет – она мастерица,
ведь, если вдуматься, какая сладкая нега
в этом заклинании: «Под крышами не ходить, возможен сход льда и снега»...

10.

Помилуй, Господи, — какие там стихи!
Одни тире и восклицательные знаки.
Я ж на Цветаевой росла, на Пастернаке —
мои творения отчаянно лихи.

Какая, к лешему, любовь? Наоборот:
случайность – стресс – адреналин – тахикардия;
как далеко в сердечной муке ни зайди я,
прогноз всегда благоприятен: всё пройдёт.

Какая гнусная, к чертям собачьим, жизнь:
сплошная калька с недочитанных романов.
Сюжет избитый в пересказе графомана...
Светает.
Выключи компьютер и ложись.

11.

Медленный танец… Недоверчиво кладу руки тебе на плечи, –
это было уже сотни раз, каждый бессонный, горячечный вечер
и каждый раз оказывалось фантазией, детской мечтой.
Постой,
держи меня крепче… прошу тебя (молча, взглядом, –
у меня пересыхает в горле, когда ты рядом).
Под тонкой тканью рубашки – твое тепло,
и меня уже, кажется, накрыло и унесло,
гипсовая девушка уронила свое весло
и отдалась на волю шальной стихии…
А помнишь мои стихи?
Конечно, не помнишь… Я их тебе не читала.
Бог мой, вот ты и сошел ко мне с пьедестала,
и как я теперь понимаю беднягу Тантала –
какая мука быть так близко и так далеко,
кружиться в танце, притворяясь, что мне легко,
краснеть, как роза, бледнеть, как снятое молоко,
класть руки тебе на плечи, поддерживать светские диалоги,
когда безумно хочется
закинуть тебе на плечи
ноги.

12.
Я не пишу стихов. Я не рифмую чувства.
Не загоняю мысль в указанный размер.
Я понимаю, да: поэзия – искусство,
но я, увы, далек от творческих химер.

Я человек прямой. Метафоры мне чужды.
Плююсь со школьных лет от розовых соплей:
«Серебряна луна, а облака жемчужны…» –
да это же смешно, чтоб не сказать пошлей.

И признанный шедевр, и образец безвкусья –
лишь способ сократить длину карандашу…
Меня страшит одно. Когда-нибудь влюблюсь я
и напишу стихи.
Ей-богу, напишу.

13.

Амур пронзил меня копьем,
а не стрелою.
Твой яд навек теперь в моем
подкожном слое.

Теперь в груди моей дыра
и ветер свищет,
и превращается в твой храм
мое жилище.

Но ты размеренно живи,
другим на зависть.
Не признаюсь тебе в любви.
И не признаюсь.

Дыру в груди прикрою так,
чтоб не сквозило.
Мартини внутрь натощак –
анестезия.

Быть может, выживу… Хотя
мне слишком больно.
Амур, пожалуйста, дитя, –
добей контрольным!..

14.

Как-то раз, в бреду, в начале лета,
с жизнью мало будучи знаком,
дотянулся я до шпингалета
и с окошка спрыгнул колобком.

С той поры катаюсь по дорожкам.
Гащивал у дедов, у бабусь;
затворят, бывало, понарошку –
по сусекам снова наскребусь…

Всё бы хорошо, да разве дело –
кружится всё время голова!
И уже порядком надоело
то, что началось из баловства.

Было интересное; прожил всё,
видел ваши сказки наяву.
Зачерствел, прогорк и раскрошился...
Но за счёт инерции – живу.

А судьбу вручи попробуй зверю –
не посмел ни серый, ни косой.
Но однажды – неизбывно верю! –
разживусь и внутренней лисой.

Заберусь на мордочку зверушке,
вспоминая ветреный июнь…

Для чего ты навострила ушки?
Ешь меня.
Я песен не пою.

15.

На каблуках, да по щебёнке…
Зато с тобой, зато вдвоём.
А хочешь сказку о ребёнке?
Гипотетическом, твоём.

Ты скажешь – чудо? божья милость?
Ты скажешь – твой ночной кошмар.
Я знала, плакала, молилась,
и был не храм – стационар.

Тебе – отчаянно, наотмашь:
«Я занята… у нас аврал».
Ну что ты на меня так смотришь!
Врала; а кто бы не соврал?

Твою семью – больших и малых –
не этим водам омывать;
ты в те минуты обнимал их,
пустив детишек на кровать.

Не завернуть своё в подол же,
по жизни так не пронести…
Ты ничего мне не был должен.
Простим друг другу. Бог – простил.

Списал на молодость... неспелость.
На эти слёзы не смотри –
я понемногу притерпелась
к фантомной тяжести внутри.

Осталась где-то на подкорке –
вот-вот затянет – полынья;
там стыд, и злость, и запах хлорки,
и цвет казённого белья…

Уже парковка? До вокзала
по старой памяти подбрось.
А почему я не сказала…

Да как-то к слову не пришлось.