Юлиан Семенович Семенов 11 страница

- Нет. Мне нужны просто друзья, потому что я здорово устал со здешними стариками. А Блюменталь?

- Этот черт громит нас каждый вечер за то, что мы пассивны в борьбе с большевизмом и Тадденом. Конечно, придет. Жду. Имей в виду, я предупрежу Лорхен, и если ты не придешь...

- Не пугай меня, бурш. Я и так запуган до смерти.

Выпив с однокашниками грушевой водки, рассказав десяток историй о глупости боннской администрации - чем выше рангом руководитель, тем он более беспощаден в оценке ситуации и лидеров, - Кройцман поднялся наверх, поздравил фрау Никельбаум с рождением внука, поболтал с Лорхен и посетовал на занятость Гретты в институте косметики, где она проводит дни и ночи в своей лаборатории. < Хотя, быть может, это и верно, дети ценят работающих матерей... Не то чтобы работающих, а, скорее, отсутствующих в доме - кто спорит, что работа дома самая изнурительная! У тебя есть прислуга? > - < Бог мой, о чем ты говоришь?! Это невозможно. Я была вынуждена сама научиться водить машину - у Енеке идиосинкразия, а шофер просит пятьсот марок в месяц, это ведь невозможно! Раз в неделю ко мне приходит жена консьержа, а все остальное приходится вести самой - и сдачу белья, и прием покупок из бакалеи, и заказ па мойку окон, и вызов реставратора мебели - все сама! > < А дети? > - < Остальное время - дети... Енеке со своим басом и идиосинкразией; приемы, бакалейщики, которые дерутся у моих дверей за право продавать телятину, и дети>. - < Мне очень тебя жаль, Лорхен>.

Потом Кройцман спустился вниз и, взяв кружку с пивом, подошел к Георгу Краузе, только что приехавшему из своей газеты.

- Георг, у меня к тебе дело...

- Я примерно догадываюсь, о чем ты говоришь...

- Шпрингер уже просил тебя вмешаться?

- У меня есть своя точка зрения на события.

- И ты ее никак не увязываешь с мнением шефа?

- Зачем? У нас есть курс - Германия, ее интересы, этому курсу я следую, а уж детали - это моя прерогатива. Разве ты находишься в ином положении, сидя в министерском кресле?

- Почти министерском, - улыбнулся Кройцман, - как правило, ни один из заместителей не становится министром. Выигрывает темная лошадь со стороны, но обязательно со своей новой программой, противоположной той, которой я должен был следовать, замещая моего министра.

- Ну, не надо со мной так говорить, Юрген... Не надо, а то я перестану тебе верить. Я ведь знаю, что ты член Наблюдательного совета у Дорнброка.

- По-моему, этих данных в прессе не было. Откуда тебе известно об этом?

- А зачем мне платят деньги? - спросил Краузе, пожав плечами.

Они закурили, молча рассматривая друг друга, будто впервые встретились... Наконец Кройцман спросил:

- Ты не помнишь, хотя бы в общих чертах, что вы даете о Берге?

Краузе достал из внутреннего кармана мятые гранки и сказал:

- Енеке предупредил, что ты интересовался, буду ли я сегодня. Пройди в другую комнату, там и почитаешь этот... фельетон о падении нравов в нашем мире.

Кройцман улыбнулся и вышел в соседнюю комнату - там был рабочий кабинет, а еще дальше - библиотека. Здесь, оставшись один, Кройцман разгладил мятые, еще влажные, пахнущие непередаваемым, прекрасным, единственным, типографским запахом гранки.

< Кому это на руку? - так начинался редакционный комментарий. - Когда с безответственными речами выступает кто-то из министерства здравоохранения, обещая победить рак в течение ближайших же месяцев, или министр Розенград клянется, что он повысит пенсию старикам старше семидесяти лет, мы не очень-то реагируем на это, потому что привыкли относиться к высказываниям наших < веселых> министров с известной долей скептицизма. Однако мы с обостренным вниманием следим за всем, что касается основы основ нормальной жизнедеятельности демократического государства, - за соблюдением закона. Естественно, судья и прокурор, призванные охранять конституцию, это такие люди, к которым со снисхождением не отнесешься, - каждый человек так или иначе соприкасается с законом: и в счастье рождения, и в горечи смерти. Прокурор Берг известен общественному мнению как убежденный радикал: его позиция всегда отличалась аскетизмом, который кое-кто расценивал как проявление здоровой оппозиции практике наших судов и правовых институтов. Это личное дело прокурора Берга. Однако когда на пресс-конференции он повторяет пропагандистские утверждения, сфабрикованные на Востоке, - мы имеем в виду дело болгарского интеллектуала Кочева, попросившего право убежища у правительства ЮАР, тогда следует всерьез задуматься над тем, чьи интересы отстаивает прокурор Берг в Федеративной Республике. Фридрих Дорнброк ждет официального подтверждения трагедии, а Берг посыпает солью раны отца, до сих пор отказываясь сказать, что произошло той ночью - самоубийство или же убийство его сына? Правосудие - это всегда кара и милосердие. Отсутствие одного из этих компонентов приводят к тоталитаризму. Прокурор Берг, с кем вы?! >

Кройцман быстро поднялся, глянул в бар и поманил Краузе пальцем.

- Этого печатать нельзя, - сказал он, когда они вернулись в библиотеку, - ни в коем случае!

Краузе посмотрел на часы:

- Через час мы начнем отправлять тираж по адресатам. А с чем ты не согласен? Почему?

- Возмутительный тон. Просто, я бы сказал, недопустимый. Ты же знаешь старика. После появления такой статьи ты развяжешь ему руки. Такие люди, как Берг, умеют звереть. Ты привык к нему как к доброму, покладистому старику, который мямлит, не торопится, многое знает, многое умеет, многое, Георг, многое: он звезда первой величины... Но он умеет быть зверем. Иногда тихим, а иногда громким и всегда хитрым... Он был добр к нам - своим студентам, но он будет беспощаден к нам - своим врагам...

- Что ты предлагаешь?

- Сними этот материал.

- Этого я сделать не могу. У нас нет цензуры, чтобы сослаться на пустое место в газете.

- Какой-нибудь запасной материал есть?

- Я же не могу поставить на место комментария фотографию Сурейи в мыльной пене... Читатель привык: на этом месте мы всегда бьем кого-либо. Я не совсем понимаю, почему ты так печешься о Берге. Если смягчить удар по нему, тогда вся тяжесть падет на тебя...

- Верно. Но уж если вы решили ударить, то сделайте это тактично, уважительно по отношению к старику. Если хочешь, я помогу тебе накидать план твоего варианта комментария...

Георг снова посмотрел на часы, снял телефонную трубку, набрал номер и сказал:

- Зигфрид, это я... Попроси задержать на полчаса выпуск номера... Нет, нет, задержи вторую полосу, а все остальное пойдет без изменений.

- Он обернулся к Кройцману и сказал:

- Диктуй!

- Ну что ты, Георг... Я не могу тебе ничего диктовать... Я позволю себе пофантазировать - всего лишь...

- Юрген, нельзя так... Нельзя никому не верить. Если мы играем одну партию, то нельзя же обставлять свое возможное алиби, как в бульварном романе начала века. Союз сил предполагает откровенность. Я ведь прекрасно понимаю, ты приехал совсем не ради того, чтобы тискать Лорхен, а чтобы сделать то, что тебе важно сделать...

- Нам, - поправил его Кройцман. - Нам, Георг. Хорошо. Итак, я фантазирую... Ну не сердись. Я принял твои условия.

Краузе достал блокнот и приготовил ручку. Кройцман, расхаживая по кабинету, диктовал:

- < Первое поражение великого Берга>. Начало пойдет? < Все мы восхищались якобинской страстностью прокурора Берга, когда он проводил свои известные процессы и всегда доказывал правду, выступая против зла. Однако дело Кочева, когда Берг арестовал людей, которых ему пришлось затем выпустить с извинениями, - симптом, и симптом очевидный. Мы не смеем ставить под сомнение высокую гражданскую порядочность Берга и его высокий профессионализм. Речь идет о другом. Больной человек, далеко перешагнувший пенсионный возраст, он идет на разных курсах с современностью, которая рождена новым временем, отличается новыми особенностями и входит в неразрешимое противоречие с тем временным периодом, когда сформировалось мировоззрение Берга. Да, старые киты уходят, и это тревожный симптом. Но кто придет на смену? Кто сможет карать зло и охранять добро так, как это умел делать тот же Берг всего десять лет тому назад? Увы, мы не можем сказать: < Назад, к прежнему Бергу! > Мы вынуждены сказать: < Г-н министр юстиции! Где новые кадры? Где те люди, кому предстоит править страной, выполняя волю нации? > Нет, < нацию> убери. Вместо < нации> поставь < народ>. < Где молодая волна? Г-н министр юстиции, мы ни в чем не обвиняем вас, мы лишь задаем вам этот вопрос>.

Краузе кончил записывать, задумчиво посмотрел на Кройцмана и сказал:

- Ты сейчас был великолепен, Юрген. Тебе следует поговорить со Шпрингером. Это будет удобно. Мы поедем к нему за город... Я это устрою...

Берг следил за тем, как Люс читал газеты. Когда режиссер отложил их, Берг сказал:

- Я не хотел беседовать с вами до той поры, пока вы не ознакомитесь с тем, что сейчас пишет пресса. Есть занятные новости. Вы отстали от событий, пока сидели в камере.

Он говорил негромко, очень весомо, словно вбивая гвозди. Он не боялся, что его сейчас запишут на пленку, потому что работал приемник.

Передавали концерт < поп-мьюзик>.

- А теперь слушайте меня внимательно, Люс, потому что я буду продолжать с вами беседу, которую не смог закончить Ганс Дорнброк. Только сначала я вам немного порасскажу о нацизме - так, как я его воспринимаю. Ладно?

- Мне бы хотелось сначала съездить домой.

- Вы это сделаете позже, когда я покину этот кабинет.

- Неужели из-за шпрингеровских комментариев вы подадите в отставку?

- Именно. Если бы они хамили, как все остальные, я бы оскалился. Но эти ударили в поддых. Я лежу в больнице пять месяцев в году, а молодые прокуроры прозябают на второстепенных ролях, потому что старая перечница как-никак < звезда первой величины>. Это написали умные люди, знающие меня... Хорошо написали, ничего не скажешь... Так вот, о нацизме. Как, по-вашему, что это такое?

- Это злодейство. Это концлагеря, вера в гениальность идиота, душегубки в Аушвице, - устало и заученно ответил Люс.

- Нацизм - это не только концлагерь и душегубка в Аушвице, - возразил Берг. - Это страшнее. Значительно страшнее, ибо нацизм убивает не только коммунистов, славян, евреев, священников, гомосексуалистов и цыган. Нацизм убивает всех людей, подвластных ему. Гитлер уничтожил миллионы Бетховенов, два миллиона Гете и три миллиона Дюреров. Я расскажу вам, как они убили меня... Я тогда был адвокатом, я пытался защищать вместо того, чтобы обвинять. Я совершил с собой сделку, я сказал себе, что защита невиновных принесет больше пользы, чем попытка обвинения всеобщего, слепого, счастливого, фанатичного зла. В глубине души я чувствовал, что иду на сделку, но ведь человек... Словом, когда я должен был защищать в имперском народном суде одного красного... он был болен, он лежал в госпитале и давно отошел от борьбы, но его все равно вытащили в суд... Я написал защитную речь, лучшую в своей жизни, таких мне больше не написать... Председатель районного бюро адвокатов попросил меня зайти к нему и поинтересовался, зачем я взял на себя защиту врага нации. Я ответил, что не считаю моего подзащитного врагом нации и поэтому гражданский долг призывает меня встать на защиту справедливости. < Значит, вы не верите в справедливость фюрера и партии, противником которых он был? > Я должен был ответить, что я не верю в справедливость фюрера, но я не хотел садиться на скамью подсудимых вместе с моим подзащитным... Я промолчал. А председатель нашего бюро, он сейчас депутат парламента в Шлезвиг-Гольштейне, сказал мне: < Я не слышу вас, Берг. Вы не ответили на мой вопрос>. Я сказал ему, что я верю в закон. < А чьими законами вы руководствуетесь? Законами фюрера и нации, которую ведет к победе партия национал-социалистов? Или вы руководствуетесь какими-то иными законами? > И я ответил: < Нет, конечно, я руководствуюсь законами нашего государства>. - < В нашем государстве были веймарские законы. И кайзеровские! И буржуазно-еврейские! Так какими же законами вы руководствуетесь? > И я ответил: < Нашими. Именно это и предписывает мне стать на защиту невиновного>. - < Ну что же... У нас никто не может запретить человеку поступать по законам совести. Я высказал вам свое мнение, Берг>. И я выступил в суде, а прокурор и судья, посадив моего невиновного подзащитного, написали письмо в мое бюро... Там в зале сидел какой-то журналист... То ли русский, то ли французский, но из красных. И было общее собрание защитников, Люс, обратите на это внимание. Общее... И все эти защитники, в глубине души честные люди, проголосовали за то, чтобы лишить меня права работать в адвокатуре. Нет, меня не арестовали, что вы! Меня просто перевели на работу в архив. Архив городка Бад-Нойштадт... Большая деревня... А там снова устроили собрание и жители потребовали, чтобы меня убрали от них, потому что я защищал красного... Словом, я написал письмо в мое бюро, в котором я признал свою вину. Я написал, что не до конца понимал величие нашего правосудия, которое, в отличие от всех других, никогда не покарает невинного, ибо главный защитник немецкой нации - наш фюрер... Когда к нам пришли русские и американцы, и началась денацификация, и стали поначалу сажать в тюрьму наци, я отказался принимать участие в расследованиях. < Я сам был пассивным наблюдателем нацизма, значит, я был пособником. Найдите кого-нибудь другого>. А американский капитан, из журналистов, сказал мне тогда хорошую фразу: < Нацизм - это шайка. А шайка живет по законам шайки: они уничтожают всех инакодействующих. Не приди мы, они бы передушили и инакодумающих. Назовите мне хотя бы одного человека из ваших, что отвечал бы самым высоким требованиям. Назовите мне имена борцов... Отдайте долг ушедшим и незащищенным, Берг, - сказал он мне тогда, - обвините живущих убийц>. Я вам рассказал типичное о фашизме, самое в нем страшное. Это было повсеместно: в науке, театре, в литературе... А Аушвиц и Дахау?.. Ну что же... Это хотя бы логично: уничтожали врагов, тех, кто был сильнее меня и честнее. Потом мы с вами поговорим о новом нацизме... Он очень интересен, он хочет - вы это верно отметили - быть в белых рубашках и сока даже без портретов фюрера. Но он хочет того же, чего хочет нацизм прежний: он хочет единомыслия нации, он мечтает о конформизме. Идет борьба, Люс, подспудная, беспощадная, кровавая... Когда Шпрингер погубит своего конкурента в < Шпигеле>, а какое-нибудь правительство в связи с < чрезвычайным положением> запретит все радикальные газеты и мы останемся один на один с официозом Шпрингера, - вот тогда вам будет поздно показывать зубы, Люс. Тогда вы будете обречены на гибель. А теперь перейдем к делу... Вы знаете, почему я вас арестовал?

- Факты были против меня?

- Э... какая глупость! Факты у меня есть и сейчас, даже против президента банка Абса, а он негласно формирует кабинет государства... Какая чушь!.. Я мог взять с вас залог и отпустить на все четыре стороны. Просто, пока вы ездили к вашей сучке, - он оскалился, и лицо его стало неузнаваемым, жестким и сухим, - простите, но иначе я о предателях-женщинах не говорю, за вами следили мои люди, но не потому, что я вам не верил, а для того, чтобы установить, кто еще за вами следит. И следят ли вообще. Если бы не следили, я бы еще долго думал, кто вы такой, Люс... Я боюсь тех, кто шарахается - и в политике и в искусстве... Это же все рядом - искусство и политика. Вы - взаимообогащающие сосуды: правители смотрят ваши фильмы, чтобы понять современного человека, ибо времени для непосредственного знакомства с пародом у них нет, а вы, в свою очередь, придумываете себе их, правителей, и подсказываете этим, какими им следует быть... Словом, за вами следили люди из окружения Дорнброка. Конкретно сотрудники бюро Айсмана. К нему тянутся нити... Вы представляли какую-то опасность для концерна. А с теми, кто представляет опасность, они разделываются, и их можно понять: у них огромное дело, им нельзя ошибаться. Ну а мне вы были нужны живым. Поэтому я вас и спрятал у себя на то время, пока я нащупывал их секс-точки.

- Что? - не понял Люс.

Берг вдруг развеселился:

- Ну, это такие болевые места у контрагента... У кого щиколотка и пятка, у кого поддых, у кого лоб. Словом, вы мне были не нужны в качестве трупа, потому что я видел в комбинации много дыр, - это был как ловленый мизер в преферансе. И я многого добился, спрятав вас в тюрьме. Они вынуждены были снять с вас обстрел и вместо вас подставили какого-то мифического помощника. А мне удалось узнать, что Кочев, этот красный, сидел с Гансом в кабаке и тот дал ему ваш телефон и просил позвонить с зональной границы - видимо, он понимал, что и за ним самим следили... Почему же за ним стали следить, за сыном Дорнброка? Я покажу вам материалы, которые я получил из Гонконга, я все вам покажу, вот эта гора папок - для вас. А вы лишь мне сказали и никому больше не говорили и не скажете о том, что Ганс предлагал вам делать фильм о наци и о бомбе для председателя... Для какого председателя? И о какой бомбе шла речь? Вы понимаете, Люс, что вы оказались вроде меня при нацизме? Вы понимаете, что Кочев ни в какой не в ЮАР? Это чушь! Ему незачем бежать в ЮАР. Сколько их, таких, как он, живет у нас во Франкфурте самым спокойным образом! И здесь, в филиале < свободы>, Кочева нет, Люс, и Дорнброк не покончил с собой, а был убит... Отравлен... Почему?

< Он хочет, чтобы я вошел в это дело, - понял Люс. - Он подтаскивает меня к тому, чтобы я предложил ему свои услуги. А что я могу сделать? Хотя, в общем-то, я могу кое-что сделать, но это обречет меня на нищету и голод, я понимаю, куда клонит старик. Интересно, он скажет об этом впрямую или будет толкать меня к решению, как поводырь слепца? >

- Почему вы не выступите с этим в прессе? - спросил Люс.

- С чем?

- С тем, о чем вы только что рассказали.

- Факты? Где тело Кочева? Кто его убил? Кому это было выгодно? Кто отравил Ганса Дорнброка? Только самые близкие люди, это понятно, но кто именно? Не мог же отец санкционировать это! Если я пойду к старшему Дорнброку, какие я ему выложу доказательства?

< А все-таки тюрьма калечит человека быстрее, чем можно было предположить, - подумал Люс, - Я дорого бы дал, чтобы найти в себе силы сказать старику < до свидания> и уйти домой. Почему я должен доделывать его дела? А я буду потеть, казнить себя, понимать, что берусь не за свое дело, но все равно не смогу подняться и уйти отсюда. А может быть, слава богу, что это так? Может быть, я перестану быть самим собой, если найду в себе силы уйти, сказав ему < до свидания>? У меня не хватит сил, чтобы уйти, но хватит ли у меня сил, чтобы потом держаться - после того, как я стану рядом с ним? Он старик, ему нечего терять... >

- А если это сделаю я?

- Что именно?

- Заявление для печати...

- Ерунда. Не рвите пушнину и не качайтесь на люстре... Вас сомнут. Художник должен молчать до тех пор, пока он не сделает свое дело. Важен его фильм. Книга. Холст. Разговор можно забыть, болтуна скомпрометировать или убить, а фильм убить нельзя. Словом, беретесь за эту тему? Ваш фильм об этом? Или - ну их всех к черту!

< Все верно, - подумал Люс. - Он назвал то, о чем я догадывался с первой минуты. Молодец. Он очень верно думает. Он прав: умереть спокойно, в теплом клозете - заманчивая перспектива, но тогда, наверное, надо уйти на телевидение и делать воскресные программы для < семьи и дома>. Тогда надо поставить на себе точку. Если уйти сейчас, тогда, значит, надо сказать себе правду: < Ты устал, Люс, ты сломан, и не твое это дело идти в драку с наци, не твое... >

- Берусь, - сказал Люс. - Считаем, что я берусь за такой фильм.

- Имейте в виду: это смертельная игра. И в этой игре я могу вам оказать лишь одну помощь - сдохнуть за компанию, если перед этим не сыграю в ящик от язвы... Все время болит, сволочь этакая...

- Я сделаю это дело, Берг... Только мне надо сначала влезть в этот материал, я ничего не могу, если у меня под рукой не будет материалов...

Берг посмотрел на него, сбросив по своей обычной манере очки на кончик носа.

- Ладно, - он открыл стол. - Вот вам фотокамера. Снимайте все. Пленка сверхчувствительная. Проявите сами и сами напечатаете. И положите в банк. В филиал швейцарского. А еще лучше - на время первой стадии работы исчезните. А потом положите в банк. И все. Это единственно надежная гарантия. Но еще раз: вы понимаете, что я втравливаю вас в смертельную игру?

- Вы втравливаете меня в хорошую и нужную игру. Если по ходу дела мне потребуется комментатор в кадре, вы согласитесь сняться?

- С моей-то желтой рожей?

- Вы похожи на Спенсера Тресси...

- Если подгримируете - сыграю, черт возьми. Кого угодно сыграю...

- Кого угодно не надо. Надо, чтобы вы сыграли Берга... Неплохая роль, скажу я вам, господин прокурор, право слово, это будет, пожалуй, самая интересная роль из всех, какие мне удавалось сделать.

- Теперь вот что... - протянул Берг, - поезжайте в библиотеку и заберите газеты с моего абонемента - я предупрежу, чтобы вам их отдали... Я смотрел газеты Пекина, Сингапура, Гонконга, Тайбэя и Осаки...

Люс недоуменно посмотрел на Берга.

- Вы же сами мне говорили о том, что Ганс летал на Восток и вернулся оттуда другим... Дорнброк есть Дорнброк, хоть и сын... О нем должны были писать тамошние газеты. Словом, кое-что я нашел. Посмотрите и вы... Я дам вам адрес моего приятеля, он постоянно живет на Востоке, доктор Ваггер... Он поможет вам... Начинайте оттуда, Люс... Причем вам еще не поздно отказаться. Это я говорю вам в последний раз, и не потому, что сомневаюсь в вас... Просто мне очень жаль, когда убивают хороших людей, да к тому же еще и талантливых.

< ДОБРОЕ ИСКУССТВО КИНО... >

_____________________________________________________________________

Из библиотеки после работы с материалами, которые были отложены для прокурора Берга, не заезжая домой, Люс отправился к своему продюсеру. < Я скажу Шварцману часть правды, - думал Люс, подкачивая бензин в карбюратор < мерседеса>. - Но этой части будет достаточно, чтобы он дал мне денег на поездку. Шварцман - парень с головой, и нюх у него отменный. Он поймет то, что следует понять... >

Шварцман встретил Люса радостно, с открытой улыбкой и какой-то странной горделивостью за своего режиссера, ставшего в эти дни столь известным в боннской республике.

- Вы не представляете себе, Люс, как я рад за вас. Да разве один я? Фройляйн Габи, пожалуйста, соорудите кофе. Вы не хотите выпить, Люс?

- С удовольствием.

- Коньяк, пожалуйста, фройляйн Габи. Тогда, может, чего-нибудь перекусить? Старый осел, я не удосужился спросить вас об этом сразу...

- Почему < старый осел>? Вы думаете, что в тюрьмах по-прежнему голодают? Вполне сносная еда... Спасибо... Вы милый человек, Шварцман...

- Я рассчитывал, что вы приедете ко мне первому. Впрочем, куда вам сейчас еще ехать, если не ко мне?

- Да как вам сказать... В тюрьме показывают цветные сексуальные сны, а в нашем городе есть куда заглянуть по этому поводу. Слушайте, Шварцман, мне нужны деньги.

- Сколько?

- Тысяч тридцать - тридцать пять от силы.

- Эти деньги я смогу дать. Вам надо получить эти деньги сегодня?

- Нет проблемы, Шварцман. Можно подождать до завтра. Теперь дальше. Мне надо уехать.

- Вы хотите отоспаться? Я понимаю.

- Нет, я отоспался в тюрьме. Года на три вперед. Мне надо уехать по делу. На месяц, два...

- Это невозможно, Люс. У меня подписаны договоры с кинотеатрами. Вы должны закончить ваш фильм в ближайшие три недели...

- Вам выгодно, чтобы картина появилась как можно скорее, пока у всех в памяти наш скандал? Его забудут через несколько дней, уверяю вас, Шварцман. Пресса подкинет какие-нибудь сенсации про хиппи, и все бросятся на новенькое. Моим врагам выгодно, чтобы меня как можно скорее забыли...

- Я понимаю, Люс, я все понимаю, но с меня - именно поэтому владельцы кинотеатров потребуют неустойку, если я не передам им ваш фильм к сроку...

- Какова сумма неустойки?

- Думаю, очень большая...

- Я отслужу неустойку, Шварцман. Дело в том, что в тюрьме я задумал новую ленту.

- Ну и прекрасно. Закончите эту и немедленно войдете в следующую... У меня просто-напросто нет средств, чтобы внести неустойку. Вы же знаете, что и под эту картину я получил ссуду в банке, а это было нелегкое дело получить под вас деньги. Что за тема нового фильма?

- Об этом пока рано говорить.

- Фильм будет игровым?

- Не знаю. Пока не знаю. Скорее всего, сплав актерской игры с хроникой...

Шварцман поднялся, прошелся по кабинету, то и дело вытирая шею платком - он сильно потел, когда волновался.

- Если это связано с документалистикой, я попробую поговорить кое с кем на Кудаме*: они прокатывают оскопленную шведскую порнографию, ваша задумка может их заинтересовать.

_______________

* К у д а м (сокр. ) - Курфюрстендам - улица в Западном Берлине,

где сконцентрированы крупнейшие кинотеатры.

- Спасибо, - сказал Люс. - Только это еще не точно документалистика...

- Новый фильм будет автобиографичным, связанным с вашим делом?

- Как сказать...

- Сказать мне надо правду.

- Если я скажу < да>?

- Тогда я спрошу, кто будет играть роль вашей подруги. На это клюнут...

- Этого не будет. Не в этом смысл моего замысла.

- Тогда ваше предприятие никого не заинтересует. Если бы вы пошли на то, чтобы рассказать зрителям про свой интимный мир, мне удалось бы что-нибудь придумать. Толпа любит подглядывать в замочную скважину.

- Как вы думаете, во что может вылиться неустойка? Приблизительно, весьма приблизительно?

- Тысяч двести. Не меньше.

- Но я же доделаю этот наш фильм! - сказал Люс. - Ну, скажем, через два месяца мы его сдадим... Это никак не повлияет на сумму неустойки?

- Об этом сейчас преждевременно говорить, Люс. Вероятно, в дальнейшем что-то мы сможем получить назад. Но об этом сейчас рано говорить.

- Я очень сожалею, милый, - сказал Люс, поднимаясь, - но мне придется вас огорчить... Если вы не сможете договориться о пролонгации картины, этой картины или же что-нибудь придумать с новой, я вынужден буду уплатить вам неустойку...

- У вас нет денег, Люс.

- Я, быть может, останусь голым, но я задумал эксперимент. К этому эксперименту рано или поздно приходит каждый художник, Шварцман...

- Что за эксперимент? - устало спросил продюсер, тоже поднимаясь.

- Чехов писал, что надо по капле выдавливать из себя раба. Вот этим я и решил заняться в тот месяц, под который просил у вас деньги.

От Шварцмана Люс поехал к владельцу радиозаводов Клементу фон Зеедле. Их познакомили месяцев пять назад, и Зеедле сказал тогда, что собирается вложить деньги в кинопроизводство. < Заезжайте, - предложил он тогда Люсу, - обменяемся соображениями. Я, естественно, не очень-то разделяю ваши политические концепции, однако искусство ваше впечатляет, и равнодушных я не видел - одни хотят линчевать вас, другие собирают деньги на прижизненный памятник. Заезжайте, быть может, договоримся о чем-то на будущее>.

- Здравствуйте, рад вас видеть, Люс, - сказал Зеедле. - Я был огорчен, узнав о ваших неприятностях. Кофе? Коньяк?

- Спасибо. У меня к вам деловой разговор.

- Кофе не мешает делам... Кстати, неприятности кончились или остались хвосты?

- Все кончилось.

- Ну и слава богу... Я был убежден в этом...

Кабинет у Клемента фон Зеедле, в отличие от маленького бюро Шварцмана, был громадный, обставлен новой мебелью, но не той, которая рекламируется как < самая удобная и надежная>, а особой, сделанной на заказ в Скандинавии, из светлого дерева; кресла обтянуты настоящими тигровыми и леопардовыми шкурами, на стенах не репродукция с Гогена, а настоящий Пикассо и Сальвадор Дали.

В отличие от Шварцмана, владелец радиозаводов не стал вызывать секретаршу, а сам заварил кофе и поставил перед Люсом чашку.

- У меня родилась идея, господин Зеедле. Идея нового фильма.

- Спасибо, что пришли ко мне. Польщен. Когда бы вы смогли начать работу?

- Сегодня.

- Прекрасно. Сколько это будет мне стоить?

- Первый взнос - двести тридцать тысяч.

- Это ерунда. Это не деньги. Каким будет второй взнос?

Люс почувствовал, как его тело, все это время напряженное (из-за этого ему было неудобно сидеть в машине, и у Шварцмана, и здесь), стало прежним, упругим и подвластным ему. Он откинулся на спинку стула и вытянул ноги.

- Я не совсем готов к ответу, но думаю, что мы уложимся в семьсот тысяч, от силы в миллион.

- Я советовался с моими друзьями... Они говорили мне, что прокат требует сейчас лишь широкоформатных цветных лент... Вы знаете об этом?

- Да.

- Простите, что я задал вам этот вопрос, но многие режиссеры считают, что целесообразнее выражать идею в черном цвете, - продолжал Зеедле. Теперь последнее... Тема вашей новой работы?

- Я не умею рассказывать замысел. Что-то про банду. Пиф-паф, коварство, ум, ловкость, насилие, смерть...

- Но об этом уже много сделано, - удивился Зеедле. - Вы - и вдруг вестерн? Оставьте это безвкусным парнишкам из Голливуда. Давайте что-нибудь в духе Антониони, но так, - неожиданно засмеялся Зеедле, чтобы при этом можно было коснуться проблем радиопромышленности в двадцатом веке.

- Так я не умею, - сказал Люс и почувствовал, как тело его снова стало деревенеть. Он поджал ноги и с трудом оторвался от спинки стула.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒