Юлиан Семенович Семенов 7 страница

< Лишь тупость и покорность нации, - продолжал рассуждать Дорнброк, может в конечном счете привести ее ко всемирному лидерству, лишь страх перед нищетой может сделать нацию исповедующей культ работы, которая дает благополучие: дом, кухню и автомобиль с прицепным вагончиком. А пугать следует именно, двумя крайностями: тоталитаризмом и анархией. Лишь в этом случае лозунг Гитлера: < Работа делает свободным> - станет бытом каждой немецкой семьи. А после того как лозунг станет сутью нации, придет время выдвижения авторитета. От того, кого я выпущу на авансцену, будет зависеть будущее мира. Если я не доживу до этого дня, мое дело закончит Ганс... >

< КАЖДОМУ - СВОЕ>

_____________________________________________________________________

- Поскольку я уже закончил давать показания инспектору Гельтоффу и после этого освобожден из-под ареста, я хочу рассказать на этой пресс-конференции всю правду, - негромко говорил Ленц. - Только я попрошу фоторепортеров поменьше щелкать вспышками - за то время, что я провел в камере, мои глаза несколько отвыкли от света... Господа, дамы... видите, я даже стал путать очередность в обращении - что значит посидеть в тюрьме... Никому не советую попадать в тюрьму, даже если в подоплеке твоего поведения лежит глупый дух интеллигентской корпоративности. Дамы и господа, я должен заявить, что никто из сотрудников моей газеты не вел съемок господина Кочева. Вы газетчики, и вы должны понять меня: сенсация наша профессия. Я хотел бы задать вопрос, как бы вы поступили на моем мести, если бы к вам пришел человек и предложил вам пленку, на которой снят господин Кочев? Тот самый, который выбрал свободу! Как бы вы поступили на моем месте, хотел бы я знать?! Я приобрел эту пленку и поехал на ТВ, потому что я очень не люблю, когда нашу с вами нацию обвиняют в похищениях, принуждениях и прочей чепухе. Но в каждой нации, увы, есть разные люди. За действия этого человека, недостойные действия, - пока что я могу их квалифицировать лишь таким образом, - меня арестовали как фальсификатора.

- Вы можете назвать человека, который передал вам пленку? - перебил Ленца американский журналист из ЮПИ. - Его имя?

- Это помощник режиссера Люса.

- Какого Люса? Это автор картины < Наци в белых рубашках>? .

- Да.

- Где находится в настоящее время Люс?

- Не знаю. Я надеялся... Я долго ждал, что он придет сам, узнав о моем аресте... Он не пришел... За показ этого материала по телевидению ответственность несу я. Никто из моей газеты не имел отношения к съемкам.

- Кто записал беседу с Кочевым? Ту, которую вы опубликовали?

- Я получил ее от помощника Люса. Я по профессии газетчик, а не инспектор уголовной полиции, я не заметил фальшивки...

- Вы хотите сказать, - заметил Кроне из < Телеграфа>, - что мы работаем в полиции?

В зале засмеялись. Улыбнулся и Ленц.

- Нет, - ответил он, - я не хочу сказать, что вы работаете на полицию, просто, видимо, вы журналисты более высокого класса, чем я.

- Как вы думаете, где сейчас Кочев? - спросил Гейнц Кроне.

- Об этом надо спрашивать не меня.

- Вы ощутили ужас, когда оказались за решеткой? - спросила старуха из < Пари-жур>.

- Я ощутил ужас, когда прошло двадцать четыре часа, а Люс, который через своего помощника передал мне этот материал, не сделал никакого заявления, подставив меня таким образом, под удар.

- У вас есть доказательства связи Люса с левыми?

- Этим предстоит заняться вам, если вы этого пожелаете. Не так уж трудно, я думаю, докопаться до его связей с Тойфелем, Дучке и прочей швалью.

- Вы оскорбляете людей, которые не могут ответить вам ибо их пет в зале, - сказал Кроне. - Допустимо ли это господин Ленц?

- А допустимо ли меня, газетчика, подставлять под удар только потому, что я не разделяю социал-демократических взглядов Люса? Кто кого унизил, господин Кроне? Я, назвавший их швалью, или они, посадив меня в тюрьму? От этих людей - я убедился теперь - можно ожидать всего.

- Допускаете ли вы, - спросил Ленца журналист из гамбургской газеты, - что Люс действовал против вас для того чтобы нанести удар по престижу концерна Акселя Шпрингера?

- Кто вам сказал, что моя газета входит в концерн Шпрингера?

- Вы отрицаете это?

- Я выпускаю газету, а не держу пакет акций. Спросите об этом Шпрингера. Его финансовые дела меня не касаются.

- Но вы допускаете мысль, что могут бить в поддых только потому, что вы, ваша газета публиковала против Люса, против его фильма резкие материалы?

- Мне бы не хотелось допускать такой мысли. Если это так, то это провокация.

- Насколько мне известно, Люс - режиссер. Он что, одновременно сам и снимает? - спросила старуха из < Пари-жур>.

- Этого я не знаю. Ко мне пришел человек от Люса с его пленкой. И все.

- Собираетесь ли вы привлечь Люса к суду?

- Я еще не говорил с моим адвокатом. По характеру я не кровожаден, но хотел бы просить Люса избегать личных встреч со мной - это я говорю с полной мерой ответственности.

Кроне спросил:

- Господин Ленц, вы работали в министерстве пропаганды у доктора Геббельса?

- Да.

- Ваш пост?

- Я был референтом в отделе проведения дискуссий с представителями церкви.

- По-моему, с представителями церкви дискутировали в концлагерях, пожал плечами Кроне, - их же сажали в концлагеря, господин Ленц.

- Смею вас уверить, что я никого не сажал в концлагерь, господин Кроне. Есть еще вопросы, господа?

- Большое спасибо, - сказала старуха из < Пари-жур>, - мы благодарны вам, господин Ленц. Примите ванну, отоспитесь и возвращайтесь поскорее в свою газету.

- Простите, господин Ленц, - поднялся Кроне, - последние вопросы: когда и где вам была передана пленка, сколько вы за нее уплатили человеку Люса и, наконец, сколько вы получили за показ этого материала?

- О том, где и когда была передана пленка, я но буду сейчас говорить, чтобы не вооружать моих незримых врагов лишними материалами. Скажу лишь, что при этом присутствовало еще два человека. О моих финансовых делах, думаю, бестактно беседовать здесь, ибо я не считаю приличным задавать встречный вопрос господину Кроне. Впрочем, каждому - свое. До свидания, господа, спасибо за внимание...

СТРЕМИТЕЛЬНАЯ МЕДЛИТЕЛЬНОСТЬ

_____________________________________________________________________

- Господин Люс, на мое имя поступила жалоба редактора Ленца с требованием привлечь вас к ответственности.

- Я уже читал об этом в утренних газетах, - устало ответил Люс. - Я к вашим услугам.

- К моим услугам, - задумчиво повторил Берг, - ну что же, пусть так. Что вы можете сказать о заявлении редактора Ленца?

- Это ложь.

- Кому выгодна эта ложь? Вы знакомы с редактором Ленцем?

- Нет.

- Ленц утверждает, что вы знакомы.

- Он мог знать меня. Я его не знаю.

- Где он мог видеть вас?

- Я не иголка в стоге сена, - Люс пожал плечами. - Мы могли видеться на фестивалях, приемах...

- Когда и зачем ваш человек передал ему пленку?

- Какой человек? Что за ерунда! Допросите моих помощников... Какая пленка?!

- Вы сейчас работаете над фильмом?

- Это известно из газет, господин прокурор.

- Я в данном случае не читатель, господин Люс, я должностное лицо, ведущее расследование. Итак, над чем вы сейчас работаете?

- Я снимаю картину, которая называется < Берлин остается Берлином>. Такой ответ вас устраивает?

Берг посмотрел на Люса из-под толстых стекол своих диоптрических очков и сказал:

- Вполне. В каком качестве вы выступаете в вашем новом фильме?

- Я выступаю в моем новом фильме в качестве автора.

- Что есть понятие < автор фильма>? Автор фильма - это сценарист?

- В фильме < Берлин остается Берлином> я выступаю как сценарист, режиссер, оператор и автор музыки.

- Теперь мне все ясно, господин Люс, благодарю вас. На каком этапе сейчас работа над фильмом?

- На заключительном.

- Вы знаете всех ваших сотрудников?

- Да.

- Что вы делали девятнадцатого августа?

- Снимал. На улицах. Да, да, именно на тех, которые были показаны по телевидению Ленцем. Я снимал в тот день те же самые объекты, которые показал телезрителям Ленц.

- Когда вы познакомились с Кочевым?

- С этим болгарином? Я его в глаза не видел!

- Вы допускаете мысль, что кто-то из ваших сотрудников мог привлечь его к съемкам?

- Надо запросить план работ того дня, господин прокурор. Я не могу сейчас сказать со всей определенностью, вели мы тогда хроникальные съемки скрытой камерой или же ассистенты организовывали открытую массовку...

- Что значит < скрытая камера>?

- Это такая камера, которую не должны видеть люди, чтобы они были естественны... многие цепенеют перед объективом или микрофоном...

- Такой метод уже практиковался в мировом кинематографе?

- Сотни раз.

- Могли бы вы определить по отснятому материалу, ваши это кадры или нет.

- Думаю, смог бы... Погодите, господин прокурор! Пусть сделают химический анализ той пленки, которую Ленц показывал на телевидении, и моей. Идиот, как я об этом не подумал раньше!

- Об этом мы подумали. Этим сейчас занимаются эксперты в фирме АЭГ. У вас нет отвода против фирмы?

- Отвод? Почему я должен давать отвод фирме?!

- Я могу считать эти слова официальным согласием на экспертизу пленки, показанной на ТВ, фирмой АЭГ?

- Да.

- Я прочитаю, какие вопросы я поставил перед экспертами, господин Люс. Меня интересует, идентична ли пленка, на которой работаете вы, с пленкой, арестованной мною на ТВ. Меня интересует, идентична ли проявка и обработка этих пленок - вашей, которую мы изъяли в вашем ателье, и той, которая арестована нами. Меня интересует, наконец, является ли пленка, арестованная на ТВ, той самой пленкой, которая была девятнадцатого заряжена в вашем киноаппарате. Вы ничего не хотите добавить?

- Нет. Вопросы абсолютно точны.

- Хорошо. Они должны ко мне сейчас позвонить, поэтому мы отвлечемся от дел Ленца и вернемся к другой трагедии... к гибели Дорнброка... Вот что меня интересует, господин Люс: у вас в доме был яд?

- У меня маленькие дети... Как же я могу держать дома яд?

- Этот ваш ответ меня не устраивает. Я хочу точного ответа. У вас в доме был яд?

- Нет.

- Вы настаиваете на этом утверждении?

- Да.

- Вы лжете. Порошок с ядом обнаружен мною и вашем доме.

- Повторяю еще раз: в моем доме никогда не было яда!

- В спальне, в ларчике, который был заперт, лежал порошок с ядом. Вот фотография ларчика... Ручная работа, семнадцатый век.

- Это ларчик жены... Это не мой ларец...

- Вы что, в разводе с женой?

- Я? Нет. Почему?

- Это я хочу спросить почему. Вы не в разводе, следовательно, имущество у вас общее. Как же вы можете говорить, что это не ваш ларчик?

- Я не говорил так... Я сказал, что... Да, простите, это может показаться подлостью... Если можно, сотрите эту часть беседы...

- Увы, это не беседа... Это допрос. Итак?

- Да, это наш... Это мой ларчик.

- Но о том, что там лежал яд, вы не знали?

- Я не знаю, как мне отвечать, чтобы не выглядеть мерзавцем, растерянно сказал Люс.

- А вы отвечайте правду.

- Вы убеждены, что правдивые показания - это панацея от мерзости?

- Мы уклоняемся от темы беседы, господин Люс. Впрочем, если бы я считал вас настоящим врагом, то вам бы не помогла ни ложь и ни правда, впервые за весь разговор Берг очень внимательно посмотрел на Люса, и какое-то подобие улыбки промелькнуло на его лице. - У вас очень плохие отношения с женой?

- Мы любим друг друга, но эта любовь порой хуже ненависти...

- Причина?

- Она - женщина, я - мужчина. Она любит дом и создана для дома, семьи, а я не могу без толпы, без шума, друзей, увлечений, поездок...

- Понимаю... Ваши ссоры носили драматический характер?

- Да.

- Причина? Ревность, отсутствие денег?

- Все вместе. Хотя о моих финансовых затруднениях она ничего не знала... Я старался не посвящать ее в эти дела.

- Как у вас сейчас с деньгами?

- Плохо, как всегда...

- Дорнброк погиб от такого же яда, который обнаружен в вашем доме...

- Ларчик был заперт?

- В общем-то, я должен был задать вам этот вопрос, господин Люс... Запирали вы ларчик или он обычно стоял открытым?.. Да, ларчик был заперт. Я получил данные экспертизы из морга только что, это всегда занимает много времени... Поэтому сегодня мне необходимо знать то, что вчера казалось второстепенным... Кельнер, которого я допросил, кельнер из < Эврики>, отказался подтвердить под присягой, что именно вы были у него всю ночь с двух и до половины шестого... Он, знаете ли, не очень-то рассматривает хронику киноискусства в иллюстрированных журналах. Поэтому он не обязан знать вас в лицо... Вы не носите очков?

- Там я был в очках...

- В темных?

- В дымчатых.

- А ваша дама?

- Тоже. Она была в парике. Сейчас продают парики, они очень меняют внешность... И в очках...

- Вам придется назвать имя подруги. Я постараюсь сделать так, чтобы это не попало в прессу...

- Но вы понимаете, что яд в ларце у Норы... это все связано...

- Понимаю. А вы свое положение понимаете?

- Начинаю понимать.

- Кому выгодно подвести вас под удар? Под такой сильный удар?

- Не знаю.

- У вас есть конкуренты?

- Есть, но я, к сожалению, не Моцарт... Сальери искать довольно сложно.

- Враждуете с кем-нибудь? Или, быть может, вам мстит муж вашей подруги? Кстати, ее имя, фамилия и адрес...

- Ее муж ничего не знает... Мою подругу зовут Эжени Шорнбах.

- Шорнбах? Ее муж военный?

- Да.

- Чем он занимается?

- Я не знаю.

Берг хорошо знал, чем занимается в Западном Берлине генерал Шорнбах, - он был нелегальным представителем МАД*.

_______________

* М А Д - военная контрразведка ФРГ.

- У Шорнбах есть дети? - спросил Берг.

- Да.

- Давно у вас эта связь?

- Нет.

На столе прокурора зазвонил телефон, и Люс вздрогнул, хотя звонок был приглушен зеленой подушкой, - видимо, Берг не любил резких звуков, он и говорил-то тихим голосом, таким тихим, что иногда Люсу приходилось подаваться вперед, чтобы услышать его.

- Прокурор Берг... Да, слушаю... Спасибо. Я пришлю нарочного, а пока вы скажете мне устно результаты экспертизы... Так... Так... Так... Ну что же, не очень густо, но уже кое-что... Посылаю вам человека. Спасибо. До свидания.

Он положил трубку, минуту сидел в задумчивости, а потом вызвал секретаршу и попросил:

- Пожалуйста, отправьте нарочного в кинолабораторию АЭГ, Фюрнбергштрассе, девять, к господину Ушицу. Пакет сразу же передадите мне.

Секретарша посмотрела на Люса с жадным любопытством и, выходя из кабинета, раза три обернулась.

- Так, - сказал Берг, - ладно... У меня язва...

- Что? - не понял Люс.

- У меня язва, - повторил Берг, - питаться надо по часам. Протертые котлеты и чай с сахарином. Не составите компанию?

- Может быть, мы продолжим завтра?

- Нет. Нам придется еще посидеть сегодня...

Они поднялись.

- Это рядом, - сказал прокурор, выключая диктофон так, чтобы это видел Люс, - за углом.

Когда они вышли из прокуратуры, Берг сказал:

- Хорошо, если бы вы сами привезли ко мне вашу подругу.

- Я понимаю.

- Тогда мне будет легче еще раз поговорить с кельнером...

- Спасибо.

- Теперь вот что... Ваш фильм... Ну, этот... который наделал много шума... О наци в белых рубашках... Когда вы этот фильм выпускали, вам никто не звонил, не угрожал, не просил?

- Десятки раз звонили, предлагали, просили...

- А Дорнброк?

- Ганс?

- Да.

- Нет. Он молчал. От его папаши было много звонков... не от него лично, естественно, но из его окружения... ко мне даже приезжал его сотрудник, Айсман. Говорил, что ненавидит нацизм так же, как все мы. < Нас, немцев, делают чудовищами, зачем вы помогаете иностранным злопыхателям, Люс? >

- Будете что-нибудь есть? - спросил Берг.

- Я выпью кофе.

- Лучше бы чего-нибудь взяли себе: день у нас предстоит тяжелый и муторный.

- Нет. Я выпью кофе. В глотку ничего не лезет...

- Еще что вам говорил Айсман?

- Ну, их обычное < зачем посыпать раны солью, нация и так достаточно перенесла, злодеяния смыты кровью главных бандитов. Стоит ли оскорблять тех, кто во времена Гитлера лишь выполнял свой долг? Нельзя наказывать слепцов за слепоту>. Вы же знаете, что они говорят в таких случаях...

- Кто это они?

- Нацисты. Новые нацисты.

- Вы найдите, пожалуйста, возможность повторить то, что сейчас сказали, во время допроса, когда вас пишет диктофон. Не то у вас положение, чтобы покорно скрестить ручки на животике.

- Я еще вспомнил о Дорнброке.

- Сейчас, дайте я дожую эту чертову котлету. Совсем без соли... Ну что вы про него вспомнили?

- Не знаю, правда, какое это имеет отношение к делу... Ганс той последней ночью спросил, какую руку поднимали нацисты, когда орали < хайль>. Я смотрел много хроники, так что я это запомнил... Я ему ответил, какой рукой они орали свое < хайль>...

- Орали-то они глотками... Ну-ну?

- Ганс тогда сказал: < Знаешь, зачем я был в Гонконге? > Я спросил: < Зачем? > А он ответил: < Ты же все равно отказываешься делать фильм... А когда людей заставят кричать < Хайль, Дорнброк! > - будет поздно. Тогда уж, - он сказал, - наверняка все растает... > Это он ответил мне - помните, я говорил, что лед расплавится на полюсах и что не в нацизме сейчас главное, а в одержимом безумии ученых, которые служат финансовым тузам, мечтающим о мировом могуществе>.

Берг внимательно посмотрел на Люса:

- Ну что ж... Про это тоже скажете под диктофон. Но это, я должен предупредить вас, очень опасное заявление, и я не стану его скрывать от прессы... В нужный момент я это заявление обнародую. Поезжайте за своей подругой, я допрошу ее, а потом вы сделаете мне дополнительное заявление и отправитесь доснимать ваш фильм. Через полчаса я вас жду.

Люс поднялся, замешкался на минуту и спросил:

- Что с экспертизой? Я понял, что они кончили работу...

- Два пункта можно трактовать как угодно, а один - против вас: пленки идентичны. Это я открыл вам, чтобы проверить вашу порядочность и стойкость. Я, в общем-то, не должен был говорить вам этого, во всяком случае, пока что...

Как только Люс вышел из кафе, обычная медлительность Берга пропала: он подскочил к телефону, быстро набрал номер телефона управления внутренних дел городского сената и тихо сказал в трубку:

- Он поехал. Берите его под наблюдение и не упустите - иначе голову вам снесу!

... Когда Люс давал показания Бергу о том, что Дорнброк через своих людей хотел оказать на него давление при выходе картины < Наци в белых рубашках>, он был прав лишь наполовину. Действительно, такая попытка была предпринята, но старый Дорнброк не был инициатором этого давления на Люса: он попросту ничего об этом не знал. Инициатором был Айсман.

Накануне премьеры картины Люса Айсман организовал через своих друзей в газетах Шпрингера ряд хлестких рецензий. < Пощечина истории>, < Безответственные упражнения в клевете на народ>, < Провинциал в роли обличителя> - таковы были заголовки статей. Смысл их сводился к тому, что Люс не может понять всей сложности исторического процесса; он не хочет отдать себе отчета в том, что нельзя поливать грязью все развитие Германии после тридцать третьего года; да, расстреляли десятки тысяч, но это были коммунисты; да, были эксцессы с евреями, но это вызывалось позицией западных держав, развязавших под дудку Сталина вторую мировую войну; да, Гитлер виноват во многом, но если бы не измена и саботаж, то неизвестно, куда бы повернулось развитие событий (< Мы, естественно, приветствуем крушение гитлеризма, но история есть история, и < песня будет хрипом, если ее лишить нот> ); да, были концлагеря, но все разговоры о зверствах и душегубках - это вымысел русских, они сами построили в Аушвице и Майданеке газовые печи, а американцы пошли у них на поводу; да, были ненужные жертвы, но отыщите на сфабрикованных союзниками фотографиях, где были горы туфель, хоть пару одинаковых; кому нужны были вставные челюсти, экспонируемые так называемыми антифашистами, плохо говорящими по-немецки, если вставная челюсть подходит лишь тому, для кого она сделана, - это как отпечатки пальцев: идентичных нет и не может быть... Вся гадость, которую можно было сфабриковать против немцев, - это продукция, сделанная представителями других наций. Обвинять немцев вправе лишь немцы, ни один другой народ не вправе присваивать себе роль судьи...

После того как эти статьи, обращенные к патриотическому пылу лавочника (< А мы что ж, были полными идиотами, когда сражались за Германию?! > ), взбудоражили общественное мнение, Айсман отправился к Бауэру.

Тот внимательно ознакомился с газетными материалами и спросил:

- А какое это имеет отношение к нашему делу?

- Прямое, - ответил Айсман. - Этот фильм идет вразрез с нашей линией.

- Кто вам сказал, что мы собираемся обелять гитлеризм?

- А кто сказал вам, что я собираюсь спокойно наблюдать за тем, как унижают историю моей нации? Или я неверно понимал вас все это время, или что-то изменилось наверху? Может быть, я не информирован о новом направлении, которое избрал председатель Дорнброк?

- При чем здесь председатель? - поморщился Бауэр. - Просто я не люблю истерик. За истерикой я всегда вижу своекорыстные интересы, Айсман, а я знаю ваше прошлое...

- У нас с председателем одинаковое прошлое, господин Бауэр... В этих статьях, - Айсман тронул мизинцем папку, - не написано о том, как трактуется в фильме режиссера Люса роль Дорнброка во времена нашего прошлого. На него там сыплется больше шишек, чем на простых солдат, честно исполнявших свой долг перед нацией.

- Впрямую?

- Да. Дорнброк получает премию Гитлера, Дорнброк с Герингом в Донбассе. С привлечением хроники из < Дойче вохеншау>.

- Что вы предлагаете?

- Ничего. Я считал своим долгом проинформировать вас.

- Беседа с Люсом будет бесполезной?

- Не знаю.

- Попробуйте с ним познакомиться.

Айсман поехал к Люсу. Режиссер смотрел на него с некоторой долей изумления: человек оперировал правильными формулировками, доводы его были безупречны, но самая сердцевина его логики была тупой и старой.

Посмеявшись над Айсманом, Люс сделал заявление для прессы о том, что на него пытались оказать давление < определенные круги> в связи с предстоящей премьерой его нового фильма. Он отказался ответить на вопросы: < Какие круги? Кто именно? >

Он не назвал Айсмана только потому, что Ганс Дорнброк, услыхав это имя, сказал ему:

- Он из ведомства охраны концерна... - Рассмеялся и добавил: - Мой служащий. Страшная сволочь, но умный мужик, со своей позицией...

- Фашизм - это позиция? - удивился тогда Люс.

- Если хочешь - да, - ответил Ганс и рассказал Люсу о разговоре, который состоялся при нем между отцом и Бауэром. < Стоит ли волноваться, Бауэр? - говорил старый Дорнброк. - Ну еще один ушат с грязью. Обидно? Конечно. Но неужели это может волновать серьезных людей? Нас с вами? Ганса? Вы предпринимаете шаги и ставите меня в смешное положение, а нет ничего глупее смешного положения. Пусть этот Люс выпускает свой фильм. Идеально было бы противопоставить его фильму другой, объективный, наш. Но поднимать шум вокруг него - это значит лить воду на мельницу наших противников. Они ведь с нами ничего не могут сделать, потому что в наших руках сила. А умная сила позволяет говорить о себе все что угодно. Она лишь не позволяет ничего против себя делать. Надо быть бескомпромиссным, лишь когда возможна серьезная акция - вооруженный бунт, биржевая провокация, отторжение сфер интересов!.. А так?.. Надевать терновый венок страдальца на голову художника, который честолюбив, беден, одержим идеей, владеющей им в настоящий момент? Стоит ли? Обратите внимание на то, что я сказал об идее, которая овладела им < в настоящий момент>. Художник как женщина, настроения его изменчивы... Об этом бы тоже подумать... Время идет, оно таит в себе непознанные секреты и сюрпризы... Время, Бауэр, всегда работает на сильных... >

Ганс тогда предупредил Люса:

- Бойся Айсмана... Это человек страшный... Я его, во всяком случае, боюсь...

- Так уволь его, - посоветовал Люс. - Это в твоей власти.

Ганс отрицательно покачал головой.

- Нет, - ответил он, - это не в моей власти. Я даже не заметил, как стал подданным дела, а не хозяином его...

Фильм Люса в Федеративной Республике практически замолчали, об этом Бауэр позаботился. Премии, полученные картиной в Венеции, Сан-Франциско и Москве, были обращены против Люса: < Его хвалят иностранцы за то, что он топчет историю нации>.

- А вот если он захочет и впредь продолжать драку, - сказал Бауэр Айсману, - тогда надо предпринять определенные шаги. Если он, несмотря ни на что, решит продолжать свои игры, мы его сомнем, но не как заблудшего, а как провокатора.

Об этом Ганс Дорнброк не знал. Он не знал, что, когда Люс работал над новой картиной, снималось практически два фильма. Один делал Люс, а второй - люди, приглашенные Айсманом; фиксировались все шаги режиссера; снимали самые, казалось бы, незначительные мелочи - даже такие, как организация массовок его ассистентами: заставляют они своих актеров подыгрывать в толпе, чтобы получился нужный Люсу эффект, или кропотливо отыскивают факты без предварительной их < организации>.

Как истинный художник, Люс был одержим и доверчив. Это и должно было его погубить. Он об этом не знал, он ведь не работал в гестапо, где хранились материалы на ведущих кинематографистов и писателей рейха; об этом пришлось вспомнить Айсману, и ему доставило большое удовольствие это воспоминание...

- Милый мой, нежный, добрый... Люс, родной, я не могу... Ты обязан понять. Ты не должен был даже приезжать ко мне с этим. Ты понимаешь, что это может повлечь... Дети останутся без матери, я никогда не смогу им ничего доказать... не говорить же им, что я полюбила тебя, а их отца я разлюбила давно и что мы просто поддерживаем видимость дома... что все у нас пакостно и мерзко... Они так любят отца.

- Я бы не просил тебя об этом, Эжени, если бы не попал в капкан... Что-то случилось, понимаешь? Меня взяли в капкан...

- Мои родители тоже не смогут понять меня, они такие люди, Люс...

- Прости меня... ты права, я не должен был приходить к тебе с этой просьбой... Просто я оказался в тупике. Я растерялся.

- Ты не назвал меня?

- Я не назову тебя. Я сниму показание... Вернее, это не было показанием. Это был разговор...

- Если бы ты любил меня, ты бы не упомянул моего имени даже в разговоре.

- А если из-за того, что ты не хочешь дать показаний, я попаду в тюрьму?!

- Я провела с тобой ночь, Люс... Это невозможно, пойми... Я ведь не потаскуха с улицы... Я увлеклась тобой, но ты - это мое, и никто никогда не должен об этом узнать...

- Я - это твое, - повторил Люс, - ты заметила, мы все время говорим каждый о себе...

- Я говорю сейчас не о себе. Я говорю о детях. Прости меня, может быть, я сентиментальная немецкая клуша, но я...

- Я такой же сентиментальный немецкий отец. В этом мы квиты. Будь здорова, Эжени, постарайся на меня не сердиться.

- Если бы ты любил меня, ты бы не сказал сейчас так жестоко.

- Да? Может быть. Но мы что-то не очень говорили о любви. Мы ею занимались. Наверное, это очень плохо. Тебе плохо дома, и мне плохо, и мы решили попробовать обмануть самих себя. А в этом нельзя обманывать, потому что тогда начинается скотство... Ну, я пойду. А то наговорю еще каких-нибудь гадостей. Единственное, на что я не имел права, так это слушать тебя, когда ты рассказывала мне, какой у тебя мерзавец муж, как он жесток с тобой и как он предает тебя со шлюхами... Нора, видимо, говорит про меня то же самое.

Люс поднялся и, не попрощавшись, ушел. Он ехал по городу на огромной скорости, и ветер рвал его волосы, и это было все, что он воспринимал сейчас в мире, - ветер, который рвал его волосы.

< В столб, - лениво и как-то отстраненно думал Люс, - и все. Хватит. Я даже боли не почувствую - машина взорвется... Кто может понять, как устает художник? Каждая картина - это пытка. Даже если предаешь себя ради денег. И предательский фильм надо сделать так, чтобы в нем была закончена логика предательства, сюжет предательства и чтобы это понравилось зрителям-предателям... Хорошо, что она сейчас мне все сказала... Хоть не будет иллюзий! Я - пуля на излете. И надо признаться себе в этом. Поэтому сейчас надо вернуться к прокурору и показать зубы, а не искать столб. Хотя это же он призывал показать зубы? Он тоже играет какую-то свою игру, эта старая сволочь>.

После того как Люс сделал дополнительные сообщения Бергу, и в частности сказал, что никакой женщины с ним в ту ночь не было и что он был один, Берг предъявил ему обвинение в лжесвидетельстве, в сокрытии фактов по делу гибели Дорнброка и, для того чтобы следствие могло продолжаться нормально, вынес постановление о его аресте.

- Алло, соедините меня с Венецией, остров Киприани, пансионат Корачио, фрау Люс. Да, немедленно. - Берг обернулся к секретарше и попросил: - Проверьте еще раз, чтобы разговор писался на пленку. Этот разговор я приобщу к делу. Да, да, слушаю вас! Хорошо, я подожду. - Он снова обернулся и секретарше.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒