«Яко настоит день Христов…»

История русской визуальной традиции XVI–XVII веков не будет понятна вне эсхатологического контекста. В искусстве этого времени происходит резкое нарастание демонологических сюжетов, причем облик сатаны, бесов, Антихриста и т. п. начинает активно разрабатываться, обрастать все новыми яркими деталями и устрашающими атрибутами. «Антигерои» иконографии выходят с периферии визуального пространства, увеличиваются в размерах и все уверенней приближаются к центру композиций (а в некоторых случаях занимают его, вытесняя остальных персонажей на границы образа). По времени эти трансформации совпадают с периодом эсхатологического напряжения, и такое совпадение, конечно же, было неслучайным.

Вторая половина XVI и весь XVII век – время частых и при этом все более острых и длительных всплесков эсхатологических ожиданий^{^[22]}. Истоки этого процесса восходят к концу XV века, к 1492 году, который завершил седьмую тысячу лет от сотворения мира по счету, принятому на Руси. Для многих этот рубеж представлялся безусловным концом мировой истории: расчеты Пасхалии заканчивались 7000 годом, после которого должно было наступить Второе Пришествие^{^[23]}.

К концу XV в. новации проникают в иконографию Страшного суда: вместо огненной реки на ней появляется змей мытарств, обвитый кольцами и окруженный бесами. Это первый шаг к усложнению всей композиции, которая в XVI веке быстро обрастает демоническими образами. В то же самое время трудами Иосифа Волоцкого на Руси распространяются новая практика поминовения усопших и особый связанный с ней тип текстов – литературные Синодики. Новая редакция поминальных списков снабжена поучениями о памятовании смерти, загробной участи праведников и грешников и т. п. ^{^[24]} Исследователи уже не раз связывали эти процессы с эсхатологическими ожиданиями конца столетия.

В середине XVI в. восприятие политической и социальной реальности в Московском царстве оказывается под сильным влиянием эсхатологических пророчеств. Многие нововведения и институты, разрушавшие привычный общественный уклад, так или иначе завязаны на эсхатологию. С большой долей уверенности это можно говорить об опричнине и сменившем ее в середине 1570-х годов «государевом дворе» Ивана Грозного. Устроения Ивана IV были не рядовыми институциями для передела системы власти и собственности и не плодом патологической кровожадности «тирана Васильевича». Эти явления сложно понять вне политической теологии и эсхатологических представлений эпохи^{^[25]}. Символика казней, которые на протяжении многих лет проводил Грозный, недвусмысленно указывает на то, что царь считал казнимых отступниками, обреченными на адские муки, а свою миссию усматривал в очищении данного ему Богом государства от греха и скверны^{^[26]}.

После того, как массовые казни и провалившаяся Ливонская кампания ушли в прошлое, спокойствие было недолгим. Уже в 1598 году, со смертью бездетного Федора Ивановича, «Богоизбранная династия» Калитичей оказалась прервана. Кризис поразил всю систему и идеологию власти, выработанную в предыдущее столетие. Избрание Бориса Годунова стало началом драматических событий Смуты – эпохи междуцарствия, глубинного общественного и культурного брожения^{^[27]}.

В начале XVII века многие представители средних и низших слоев общества видели в безвластии и социальных катаклизмах Смуты угрозу «конечной» гибели Богохранимого царства и всего мира. Об этом говорят «видения», записанные людьми невысокого происхождения и ориентированные на народную среду. На другом полюсе ученые книжники, описывая эпоху междуцарствия, активно использовали образы Откровения Иоанна Богослова и т. н. «Малого Апокалипсиса» – евангельской Проповеди Христа на Елеонской горе.

С этого времени и до конца XVII в. эсхатологическое напряжение становится одним из структурных элементов русской культуры, во многом войдя в ее «обиход». По справедливому замечанию А. А. Панченко, именно в XVII веке Россия впервые столкнулась с «религиозным сектантством, массовыми социально-утопическими и эсхатологическими движениями, политическим и религиозным самозванством. Предшествующие поколения русских, в отличие от обитателей Западной Европы, ничего подобного не знали»^{^[28]}. Дело уже не ограничивается общими апокалиптическими ожиданиями: в XVII веке возникают эсхатологические движения, участники которых не просто верят в близкий конец света, но и кардинально порывают с привычной жизнью. Они встают на путь радикального действия: от вооруженных восстаний до массовых самоубийств^{^[29]}.

Новый всплеск эсхатологического напряжения был спровоцирован церковными реформами 1653–1654 годов и последовавшим Расколом. Для значительной части общества, ставшей на сторону ревнителей старой веры, апокалиптические ожидания превращаются в насущную реальность, которая толкает людей на бегство, борьбу и добровольную смерть. Драматизм ситуации подкреплялся хронологическими расчетами: еще до никоновских реформ Второго Пришествия ждали в связи с приближением 1658 (7166), 1666 и 1699 годов. «А по исполнении лет числа, тысящи шести сот шестидесяте шести, не непотребо и нам от сих вин спасение имети да не некое бы что зло пострадати … яко настоит день Христов», – утверждалось в «Книге о вере» 1648 года^{^[30]}. Пришествие Антихриста должно было произойти ровно через 18 лет: «И не несть ли быти готовым подобает, аще кто достигнет тех времен, на брань с самим диаволом»^{^[31]}. Некоторые писали, что не знают только конкретной даты его прихода: «А якоже видим человека состаревшася, и вемы яко оуже скоро оумрети имать ибо емоу предшли соуть лета, но котораго дни и часа, не вемы. Такоже и о Христове пришествии, и о кончине века сего разумеем»^{^[32]}. В конце XVII в. многие, в первую очередь старообрядцы, усматривали знамения конца в преобразованиях Петра I, связывая царя-реформатора с Антихристом (что, в свою очередь, совпало с очередной эсхатологической датой – 1699 г. )^{^[33]}.

Напряженное ожидание конца света предельно обостряет проблему индивидуального и коллективного спасения. Чем дольше общество находилось в состоянии культурного и социального кризиса (опричнина, Смута, Раскол), тем более остро звучали темы греха и воздаяния, дьявольских искушений и грядущего царства Антихриста. Как и в позднесредневековой Европе, где в период эпидемий и войн искусство наполнилось образами Апокалипсиса и беспощадной смерти, в Московской Руси период эсхатологических ожиданий привел к визуальной экспансии образов сатаны, бесов, чудовищ Откровения^{^[34]}. Это произошло несмотря на то, что православная иконография была гораздо более консервативна, чем католическая.

В поисках более ярких и устрашающих форм русские иконописцы XVI–XVII веков все чаще обращались к европейской традиции. Несмотря на отторжение всего иноземного в первые десятилетия после Смуты, западная культура все активней проникала в Московскую Русь, оказывая влияние и на сакральное искусство.

Многие образы Апокалипсиса, включая фигуру главного врага Церкви – Антихриста, конструировались под прямым воздействием европейских образцов. Однако разнообразие личин и «масок» врага восходит не только к изображениям, но и к текстам. Внешний облик и природа Антихриста были описаны в христианской литературе совершенно по-разному. Экзегетические трактовки и апокалиптические пророчества, известные на Руси, рисуют сложную картину. Посмотрим, что мог почерпнуть из них средневековый читатель.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 Следующая ⇒