Часть вторая 7 страница

– А что бы ты ему ответил?

– Я сказал бы ему, что он еретик проклятый!.. Вот что!

– Еретик!.. Почему ты это знаешь?

– А как же, батюшка? Да это как взглянешь, так видно. И есть с нами не хотел и речи такие богопротивные, а туда же, как чернец какой, четки перебирает – раскольник проклятый! Не старообрядец, батюшка, а раскольник, – продолжал купец, спохватясь. – Старообрядцы дело другое; их, чай, и в вашем полку довольно; они люди добрые и, почитай, такие же православные, как и мы; не жалуют только патриарха Никона да любят по старым книгам Богу молиться – вот и все!.. А эти отщепенцы хуже язычников: солидную церковь не признают, духовенство поносят…

– Истинная правда! – прервал приказчик. – Я ведь здешний, так понаслушался и понасмотрелся. Здесь, в Брынских лесах, этих раскольничьих скитов и не перечтешь. И все разные толки: беспоповщина, филипповщина, селезневщина, новожены, перекрещиванцы, щельники – кто их знает!.. Я знаю только, что все они чуждаются церкви Божьей, а есть и такие, что не приведи Господи!.. Вот мне рассказывали о запощеванцах и морсльщиках – так видит Бог, батюшка, волосы дыбом становится!

– Ну, верно, – подхватил купец, – и этот не простой отщепенец; но злобный и яко лев рыкающий на православие еретик!

– А, может статься, и хуже, – промолвил вполголоса приказчик. – Видел ли ты, хозяин, какой у него ножище?

– А что ты думаешь?.. В самом деле!.. Глаза у него такие воровские, речь буйная, – ну вот так и смотрит душегубцем!

– А разве здесь разбойники водятся? – спросил Левшин.

– Всяко бывает, – отвечал приказчик. – Ведь здесь леса дремучие, так волки‑ то не все на четырех ногах ходят. Прошлое лето у нас трех мужиков здесь ограбили. Везли оброк в Москву…

– Что ж, у них все деньги отняли?

– Нет, Бог помиловал! До боярских денег не добрались. Мужички‑ то себе на уме: сто рубликов запекли в хлеб, да столько же в хомут было зашито. С них только одежонку поснимали, да медными грошами рубля два отняли.

– Тебе бы, господин сотник, – сказал купец, – пообождать немного. Вот обозники скоро подымутся, они тебе по пути. Вас всего двое, а по таким лесам, чем едешь люднее, тем лучше.

– Спасибо, любезный! Доедем и без провожатых.

– Кто и говорит, почему не доехать, а все с народом‑ то веселее и отважнее. Право так, батюшка!.. Не ровен час, – ну, как, в самом деле, наткнешься на разбойников?

– Мы разбойников не боимся, хозяин, – сказал Фе‑ рапонт, водя в поводу отдохнувших коней. – У нас есть для них гостинцы: поднесем, так других не попросят!.. Сабли‑ то у нас годятся не одну капусту рубить!.. А вот еще товарищ, – продолжал он, указывая на свою пищаль. – Мал да удал! Как свинцовым орехом свистнет, да по лбу хлыстнет, так затылок‑ то у всякого зачешется!

– Ох, любезный, не хвались, – сказал приказчик. – В лесу не то, что в чистом поле: как из‑ за куста хватят тебя кистенем, так и ты, молодец, на коне не усидишь.

– Бог милостив!.. Мы по лесам‑ то и ночью езжали, да разбойников не встречали.

– Аи да Султан! – сказал Левшин, садясь на своего коня, который храпел от нетерпения и бороздил копытом лесчаную землю. – Вовсе не устал, словно с конюшни, – так и рвется.

– Да зато скорей и надорвется! – прошептал Фера‑ понт, отвязывая пищаль от седельной луки и вынимая ее из чехла.

– Ну, что ж ты, Ферапонт? – продолжал Левшин, обращаясь к своему служителю. – Садись проворней!

– Сейчас, батюшка Дмитрий Афанасьевич! – отвечал Ферапонт, надевая через плечо ремень, к которому пристегивалась пищаль. – Хоть нас до сей поры Господь миловал, и дневным‑ то разбоям я не больно верю, а все‑ таки лучше, коли оборона под руками. На Бога надейся, а сам не плошай!

– Эк тебя настращали!.. Да полно, садись!

– Вот и готов! – промолвил Ферапонт, вскочив на своего донца.

– Ну, прощайте, добрые люди! – сказал Левшин, приподымая свою шапку.

– Прощай, господин честной! – закричали в один голос купец и приказчик. – Благополучной дороги, счастливого пути!

Левшин, выехав па большую дорогу, дал волю своему коню. Он помчался сначала вскачь, потом рысью вниз по течению речки Брыни; а Ферапонт, приударив плетью своего поджарого донца, пустился вслед за своим господином. Через несколько минут наши путешественники, покинув берег речки, повернули направо и скрылись в глуши дремучего непроходимого бора.

Дорога, по которой ехали наши путешественники, становилась час от часу хуже. Проехав верст шесть, они очутились опять на берегу речки Брыни, которая в этом месте прокладывала свое русло среди топких болот, покрытых ржавчиной, мхом и мелким кустарником. Узкая гать, по которой с трудом можно было проехать на телеге, вывела их опять на песчаную дорогу, изрытую корнями столетних деревьев. Эти великаны лесов русских, вечно зеленые сосны и ветвистые ели росли почти сплошной стеной по обеим сторонам дороги, или, лучше сказать, широкой тропы, которая превращалась иногда в настоящее лесное ущелье. Над головами путешественников тянулась светлая полоса небес, но по сторонам все было мрачно: вверху солнце сияло во всей красоте своей, а внизу начинались уже сумерки. Этот таинственный мрак, эта глушь и запустение подействовали даже и на весельчака Ферапонта; он перестал мурлыкать про себя песенку, только не задумался, как его господин, напротив, беспрестанно озирался, смотрел по сторонам, и пытливый взор его, стараясь проникнуть в глубину леса, встречал везде одно и то же: непроходимую дичь, мрак и горы валежника. Ферапонт был вовсе не трус, и в чистом поле не испугался бы никого, но тут он вспомнил невольно слова приказчика, который советовал ему не хвалиться. «Подлинно, – думал Ферапонт, – хвалиться‑ то нечего!.. Здесь и мальчишка убьет тебя из‑ за куста поленом. Эка дичь, подумаешь!.. Днем ничего не видно, а по дороге‑ то знать черти в горелки играют, – корни да рытвины!.. Да тут в сумерки беда!.. Ну, нечего сказать, пронеси Господи!.. Потише, батюшка Дмитрий Афанасьевич! – прибавил он вслух, видя, что Левшин продолжает ехать рысью. – Вишь, дорога‑ то какая – корень на корне!.. Как раз или себя или коня уходишь».

– Небось, Ферапонт, – отвечал Левшин, – мой Султан никогда не спотыкается. Он не успел этого вымолвить, как вдруг Султан со всего размаха упал на оба колена; ловкий всадник удержался на седле и, сильно потянув за повод, поднял своего коня.

– Ну вот, не говорил ли я тебе, Дмитрий Афанасьевич! – вскричал испуганным голосом Ферапонт. – Эй, батюшка, послушайся меня, поедем шажком!.. Мне сказывали на постоялом дворе, что этой трущобой нам ехать только до первого поворота, а там пойдет дорога лучше.

– Ну, хорошо, поедем шагом. И то сказать: спешить‑ то нечего, успеем приехать засветло.

– Как не приехать, лишь только бы помехи какой не было.

– Помехи?.. Какой помехи?

– А Господь знает!.. Коли правду говорили на постоялом дворе, так вот здесь, в этом‑ то самом захолустье и пошаливают. Вишь, глушь какая! По сторонам ни зги не видно… Э!.. Что это там!.. Постой‑ ка, батюшка, постой!.. Левшин остановился.

– Видишь, Дмитрий Афанасьевич? – шепнул Ферапонт. ‑ ^ Вон там впереди… налево… что за человек такой в белом балахоне?

– Человек!.. Где?

– Да вон там за кустом… подле самой дороги. Левшин засмеялся.

– Ну, – сказал он, – правду говорят, что у страха глаза велики!.. Да это березовый пень.

– Неужели!.. Ах он проклятый!.. В самом деле пенек!

– Разбойников‑ то я не боюсь, – прервал Левшин, продолжая ехать вперед, – лишь только бы нам не заплутаться… Да ты хорошо ли расспросил о дороге?

– Как же… Нам все надо держаться правой руки, пока не доедем до большой поляны, а там повернуть налево мимо пожарища…

– Какого пожарища?

– Да вот хозяин постоялого Двора мне сказывал, что на этой поляне, в большом скиту, жили еще прошлого года раскольники, и жили, говорят, смирно. Да пришел к ним какой‑ то старец Пафнутий, из Сибири – и учал их уговаривать: «Примите, дескать, православные, ради царствия небесного, венец мученический: окреститесь, братия, крещеньем огненным! » Они сдуру‑ то ему и поверили: заперлись кругом, подожгли свой скит, да вместе с ним и сгорели. Говорят, будто бы теперь на этом пожарище не раз слыхали по ночам проезжие, как стонут и воют души погоревших еретиков.

– А этот злодей, что их подучил, сгорел также с ними?

– Нет, он себе на уме!.. «Мне, дескать, братия, нельзя быть вместе с вами вольным мучеником: мне надо и другим проповедовать». Хозяин постоялого двора сказывал мне, что он и теперь еще спасается где‑ то здесь в лесу, на сосне.

– На сосне!

– Да, батюшка!.. Живет на ней, ни дать ни взять, как соловей‑ разбойник.

– А почем знать, может быть, он и в самом деле разбойничает?

– Видно, что нет, а то боярин Куродавлев давно бы спустил его с этой сосны, да только на веревке.

– А разве этому Куродавлеву указано разбойников ловить?

– Нет, Дмитрий Афанасьевич, он так – ради своей потехи ловит воров. Савельич рассказывал мне, что этот Куродавлев такая гроза на всех здешних разбойников, что и сказать нельзя! Дворня у него большая, народ все удалой. Как пройдет слух, что начали часто проезжих грабить, так он мигом, холопов своих на ноги, сам на коня и уж тут ему не попадайся!.. У него с разбойниками расправа короткая: попался живой – петля на шею да на первую сосну! А там мотайся себе, пока добрые люди снимут. Савельич мне рассказывал, что он этак однажды настиг в пустом ските целую шайку разбойников, человек до пятнадцати, отбил у них двух проезжих купцов, которых они захватили на большой дороге, а их всех до единого, кого из пищалей перебил, кого перевешал.

– Неужели всех?

– А что ж, батюшка… Иль по головке разбойников‑ то гладить?.. Ведь не даром пословица: «вора помиловать, доброго загубить».

– Да ведь и разбойник такой же человек.

– Кто и говорит! Вестимо, такой же. А те, которых он станет резать, коли я его как ни есть из рук выпущу, не люди, что ль?.. Нет, Дмитрий Афанасьевич, уличенного разбойника может помиловать Господь, а людям не сл «д его миловать.

– Что это, Ферапонт, – прервал Левшин, – смотри, как стало вдруг темнеть или тучки набежали?

– Какие тучки! – проговорил Ферапонт, взглянув кверху. – Эва, как заволокло!..

– Фу, батюшки, как душно! – прошептал Левшин, снимая шапку.

– Да, больно парит, – сказал Ферапонт. – Видно, перед грозою.

И подлинно, влажный, удушливый воздух стеснял дыхание; черные облака, медленно продвигаясь от запада, ложились густыми слоями на светлые небеса и устилали своей грозной тенью поля, дремучий бор, холмы и равнины. Ясный день начинал понемногу превращаться в сумрачный вечер. Мелкие пташечки перестали перепархивать с ветки на ветку, замолкли, приютились – и только одни стаи ворон и крикливых грачей кружились заботливо под облаками, да кой‑ где плавал над вершинами деревьев хищный коршун. Но вот и они рассыпались врозь – и эта зловещая, мертвая тишина распространилась по всему лесу.

__ Ну, барин, – сказал Ферапонт, – будет гроза!..

4v!.. Вот уж и гром стал постукивать!.. Ох, худо дело!.. Беда, коли нас захватит здесь эта непогодица!..

– Что ж делать: от грозы не уедешь.

– Вестимо, Дмитрий Афанасьевич, да не о том речь: нам бы только выбраться из этого захолустья. Мы и теперь дорогу‑ то здесь плохо видим, а как вовсе стемнеет, так придется ехать ощупью…

– Так поедем скорее.

– Куда скорее!.. Видишь, дорога‑ то – прах ее возьми! – хуже тропинки становится… Смотри, смотри, Дмитрий Афанасьевич… колода!.. Ах, ты Господи! вот трущоба‑ то проклятая!

Наши путешественники проехали еще кой‑ как версты две, наконец Левшин остановился и сказал:

– Посмотри, Ферапонт, тут и езды вовсе нет, – болото!..

– Постой‑ ка на минутку! – прервал Ферапонт, объезжая своего господина. – Ну, так и есть – трясина!

– Что ж это? Видно, мы заплутались?

– Видно, что так!.. А вот и гроза! – промолвил Ферапонт, снимая шапку и крестясь.

Раздался близкий удар грома, и крупные капли дождя зашумели по листьям деревьев, вершины которых начали уже сильно колебаться.

– Что ж мы будем теперь делать? – спросил Левшин.

– Да что, батюшка, – отвечал Ферапонт, – делать нечего: чем ехать Бог весть куда, лучше переждать на одном месте; а как прояснится, так вернемся назад, да поищем поворота – видно, мы его миновали.

– Переждать!.. Да этак нам, пожалуй, и ночевать здесь придется.

– Нет, Дмитрий Афанасьевич, большие грозы скоро проходят; а гроза‑ то, кажись, не на шутку!.. Господи помилуй!.. Фу, батюшки, так и палит!.. Ну молонья!..

Левшин и Ферапонт едва успели сойти с коней и стать под защиту огромной сосны, как вдруг завыл и промчался по лесу ужасный вихрь: все небеса вспыхнули; удары грома не следовали друг за другом, но слились в один беспрерывный гул, заглушаемый по временам тем отрывистым, пронзительным треском, который производит молния, падая в близком от нас расстоянии. Кого сильная громовая буря не заставала в дремучем лесу, тот не может представить себе, до какой степени великолепна и ужасна эта картина. В лесу молния не разливается свободно по небесам; вы ее не видите: она прокрадывается меж листьев и как будто бы осыпает искрами деревья, змеится по их ветвям и стелется огненной рекой по земле. Бурный вихрь, встречая на каждом шагу сопротивление, крутит в воздухе сухой валежник, рвет с корня столетние деревья и рядами кладет молодой лес. Эти тропические бури бывают у нас очень редко, но зато и кажутся для нас ужаснее. Ферапонт долго крепился, творил про себя молитву и молчал, но когда сильным порывом ветра погнуло сосну, под которой он стоял вместе со своим господином, и на них посыпались изломанные сучья – вся твердость его исчезла.

– Господи помилуй нас грешных! – вскричал он. – Ну! Видно, пришел наш последний час!

– И, полно, Ферапонт! – сказал Левшин. – Иль тебя гроза никогда в лесу не заставала?

– Да это какая гроза, Дмитрий Афанасьевич!.. Светопреставленье!.. Видал я грозы, а уж этакой… Господи помилуй! Господи помилуй!..

Ослепительная молния облила ярким светом все окружные предметы, в одно время с нею раздался страшный удар грома, и шагах в двадцати от путешественников высокая ель с треском повалилась на землю.

– Жив ли ты, батюшка? – спросил Ферапонт дрожащим голосом.

Левшин молчал.

– Ах, Господи!.. Да что ж ты не говоришь?..

– Ничего, – промолвил Левшин. – Меня немного оглушило.

– Как не оглушить!.. Посмотри‑ ка, батюшка, и кони‑ то наши дрожкой дрожат.

– Ну, если мы остались живы, – сказал, помолчав несколько времени, Левшин, – так, видно, Господь нас помилует. Вот уже становится и потише.

В самом деле, удары грома стали реже и слабее; ветер стих, и дождь, который в минуту самых сильных ударов, перестал было идти, полился рекою. Но этот отдых недолго продолжался: черные тучи, одна другой страшнее, нахлынули снова от полудня, слились вместе, налегли на лес, и вторая гроза, едва ли не сильнее первой, разразилась над головами наших путешественников. Несмотря на то, что они стояли под защитою густой сосны, дождь пробил их до костей. Вот наконец буря затихла, все громовые тучи прошли, но, покрытые сплошными облаками, небеса не очищались, и хотя в лесу стало немного посветлее прежнего, однако ж все еще было так темно, что едва можно было различать предметы.

– Ну, – сказал Левшин, садясь на коня, – теперь мешкать нечего: дело идет к вечеру. Поедем отыскивать поворот.

Ферапонт не отвечал ни слова и, казалось, прислушивался к чему‑ то с большим вниманием.

– Полно зевать по сторонам! – продолжал Левшин. – Садись!

Ферапонт не двигался с места.

– Да что ж ты, оглох, что ль? – вскричал с нетерпением Левшин.

– Нет, батюшка, слава Богу, слышу! – прошептал Ферапонт. – Чу!.. Так и есть – человеческие голоса!.. Вот и собака залаяла!.. Тут должно было близко жилье.

– Какое нам до этого дело.

– Как, Дмитрий Афанасьевич, какое?.. Ведь уж солнышко‑ то на закате; чай, скоро смеркаться станет.

– Ну, то‑ то и есть!.. Мешкать нечего.

– Да неужели ты, батюшка, думаешь, что мы сегодня доедем? Пока мы станем отыскивать поворот, пока что, ан глядишь – ночь‑ то нас и захватит. Ведь нам вплоть до самой вотчины боярина Куродавлева надобно ехать лесом, так мы опять собьемся с дороги, да еще, пожалуй, заедем в какой‑ нибудь овраг или трясину, так не лучше ли нам поискать ночлега?

– Да где ты его сыщешь?..

– А вот налево‑ то… Слышишь, опять залаяла собака?

–: Слышу: да тут должен быть какой‑ нибудь раскольничий скит.

– Так что ж? Ведь раскольники‑ то не звери какие. в этакую непогодицу и татарин не откажет дорожному человеку в приюте. Есть мы у них не попросим: у меня еще в кисе найдется чем закусить, а коням‑ то нашим неужели они сенца не дадут!.. Вот опять ветром стало наносить… Ну, точно человеческие голоса!

И, кажется, очень близко, – сказал Левшин. – Да только проедем ли мы целиком: видишь, лес‑ то какой частый?

– А вот постой, Дмитрий Афанасьевич, никак, тропинка, по которой мы ехали… Ну, да! вот она! заворачивает налево… Я, батюшка, поеду передом, – продолжал Ферапонт, садясь на лошадь, – а ты ступай позади: гуськом‑ то лучше проедем.

Наши путешественники пустились по этой, едва заметной, тропинке; она огибала болото, в которое чуть было не попал Левшин. Чем далее они ехали, тем яснее становились и лай собаки, и человеческие голоса.

– Что это они, – прошептал про себя Ферапонт, – песни, что ль, поют или перекликаются меж собою?..

Меж тем деревья стали редеть, и через несколько минут путешественники выехали на поляну. Теперь они ясно могли различить, что человеческие голоса доносились до них из небольшого здания, которое, без всякой усадьбы и двора, стояло посреди поляны. Но эти голоса вовсе не походили на песни. Удушливые рыдания, болезненный стон и по временам вопли, исполненные отчаяния и выражающие адскую муку, раздавались в этом уединенном жилье.

– Что это, батюшка? – вскричал Ферапонт, осадив свою лошадь. – С нами крестная сила!.. Да это никак пожарище?..

– О котором ты мне рассказывал?

– Да, Дмитрий Афанасьевич, это не люди, а души погоревших еретиков.

– И, полно, Ферапонт, какие души!

– Да ты вслушайся, батюшка!.. Ну, станут ли живые люди так выть?.. Чу!.. Слышишь?

– Нет, нет! – сказал Левшин. – Этот стон, эти вопли… О, это верно какие‑ нибудь несчастные, которых захватили разбойники!

– А что ты думаешь? – прервал Ферапонт, ободрясь. – Может статься, что и живые люди. Ведь разбойники‑ то иногда огоньком выпытывают, куда у проезжих деньги припрятаны.

– Так чего же мы дожидаемся? – вскричал Левшин.

– Постой, постой, батюшка!.. Нас только двое, а их, может быть…

– Что за дело!.. Иль ты не слышишь, как кричат эти несчастные?..

– Слышу, Дмитрий Афанасьевич, да все лучше…

– Что?.. Уж не мимо ли проехать?.. Эх, Ферапонт! Да разве мы не христиане?

– Ну, если так – так так!.. С Богом, батюшка, была не была!

Левшин выхватил свою саблю и шибкой рысью пустился прямо к жилью.

XII

Здание, к которому ехал Левшин со своим слугой, отличалось от обыкновенных бревенчатых сараев только тем, что у него по стенам сделаны были небольшие отдушины, а вместо ворот прорублена узкая дверь. Огромная дворовая собака, завидев наших путешественников, кинулась на них с громким лаем, и в то же время из шалаша, построенного подле самых дверей сарая, вышел человек высокого роста, с черной бородой, смуглый, как цыган, и необычайно безобразный собой; он держал в руке дубину, а за поясом у него висели четки.

– Ты что за человек такой? – спросил Левшин, подъехав к шалашу.

– А вы кто такие? – промолвил чернобородый, взглянув недоверчиво на наших путешественников.

– Мы проезжие.

– Так что ж вы здесь шатаетесь? Ступайте на большую дорогу.

– Кто у вас заперт в этом сарае?

– Не твое дело. Ступай, куда едешь!

– Ах, ты разбойник этакий! – вскричал Ферапонт. – Отвечай, когда тебя спрашивают!

– Разве ты разбойник, – прервал чернобородый, – а мы православные христиане. Говорят вам: ступайте вашей дорогой. Не мешайте Божьему делу.

В эту минуту снова послышались в сарае отчаянные вопли, плач, рыдание и раздались голоса: «Батюшки, спасите!.. Умираем голодной смертью… Хлеба, Бога ради, хлеба!.. Батюшки, умилосердитесь!.. Дайте хлебнуть водицы!.. Смерть моя!.. Умираю! »

Не дастся вам! – отвечал грубый голос из шалаша Не дастся – да не лишитеся светлых венцов мученических!

Возможно ли! – вскричал с ужасом Левшин. – Злодеи! За что вы их морите голодом?

Сами захотели, – отвечал чернобородый. Как сами!

– Ну, да!.. Ведь здесь сидят в затворе благочестивые запощеванцы, сиречь вольные мученики.

– Вольные!.. Да разве ты не слышишь, что они кричат?..

– Так что ж?.. Покричат, покричат да перестанут.

– Отыдите, нечестивые! – воскликнул громким голосом, выходя из шалаша, худощавый старик с растрепанными волосами, взъерошенной бородой и сверкающими, полоумными глазами. – Не дерзайте нарушать святыни!.. Грядите, убо, грядите!.. Да не како постигнет вас десница Господня! А вы, православные! – продолжал он, обращаясь к дверям сарая, – потерпите ради царствия небесного!.. Свершайте, братие, непреткновенно ваше поприще…

– Нет! – завопили в один голос все заключенные. – Не желаем!.. Отрекаемся!.. Спасите нас, добрые люди, спасите!

– Душегубцы проклятые! – вскричал Левшин. – Коли вы сей же час не выпустите этих затворников…

– Так что ж? – прервал чернобородый, подбирая к рукам свою дубину.

– А вот что!.. – сказал Ферапонт, выхватив саблю. – Слушай ты, черномазое путало: или отворяй дверь, или я раскрою тебя надвое!

Чернобородый отскочил, поднял дубину, но, вероятно, рассудив, что бой будет неравный, опустил ее опять и сказал:

– Ну, коли заколочены.

– Ферапонт! – вскричал Левшин, – выломай их! Ферапонт соскочил с коня.

– Не дерзайте! – завопил неистовым голосом старик. – Господь укрепит мышцы мои, не попущу вам, окаянным святотатцам, губить души христианские!

– Да ты, дедушка, не ругайся! – сказал Ферапонт, подходя к старику, который заслонил собой дверь. – Ну, ты сам в толк возьми: доброе ли дело морить живых людей голодной смертью? И Господь этого не велел, и царь не указал. Пусти‑ ка, пусти!..

– Смерть вкушу на сем праге, – продолжал кричать старик, – предам душу Господу, но, доколе жив, не дам вам посрамить хвалу нашу, срацыне проклятые!

– Эх, полно, дедушка, не дури! – молвил Ферапонт, отталкивая старика. – Пусти, говорят тебе – зашибу!

Старик замолчал, но глаза его налились кровью, он заскрипел зубами, кинулся на своего противника, и его сухие, костистые пальцы, как когти дикого зверя, впились в грудь Ферапонта.

– Ах ты, старый хрыч! – шепнул Ферапонт, потеряв все уважение к седой бороде и постному лицу старика. – Так ты еще драться!..

Он схватил его могучей рукою за кушак, поднял, как двухлетнего ребенка, и отбросил шагов на десять. Чернобородый подбежал к старику и, пособляя ему встать, проговорил что‑ то шепотом.

– Да, чадо Федосей! – сказал старик, – грядем к братии, возвестим о презорстве сих нечестивцев!.. А вы, окаянные отступники православия, вяще поганых агарян, сыны погибели – да будете вы прокляты отныне и до века!

– Бранись, бранись, старый хрыч, – промолвил Ферапонт, глядя вслед уходящим старику и его товарищу. – Собака лает, ветер носит!.. Экий назойливый старикашка, подумаешь! – продолжал он, принимаясь выламывать дверь. – Кажись, такой испитой, в чем душа держится, а туда ж на драку лезет!

Несмотря на свою богатырскую мощь, Ферапонт не скоро выломал крепко заколоченную дверь; но вот наконец она соскочила с петель. Четверо мужчин и две женщины, одна старая, а другая молодая, давя друг друга, кинулись с такою поспешностию вон из сарая, что чуть было не сбили с ног Ферапонта. Страшно было взглянуть на эти человеческие остовы: их бледные, искаженные страданием лица, их помутившиеся, полоумные глаза были ужасны! «Хлеба, Бога ради, хлеба! » – кричали они, толпясь около Ферапонта. Молодая женщина, которая, по‑ видимому, казалась покрепче других, уцепилась за него и простонала едва слышным голосом:

– Воды – ради Христа, воды:

– Ах, сердечная! – сказал Ферапонт, – хлебца‑ то я вам найду, да воды‑ то где мне взять?

– Вот здесь близехонько есть ключ, – проговорил один из затворников, – кабы было чем зачерпнуть…

– Ключ?.. Где?

– Вон за кустами, в овражке.

– Побудь‑ ка, батюшка, с ними, – сказал Ферапонт, – я сбегаю да принесу в шапке водицы, а ты вынь из кисы початый хлеб; да смотри, Дмитрий Афанасьевич, не давай помногу – не годится!.. Коли они денька два ничего не ели…

– Нет, – прошептал один из затворников, – вот уж третьи сутки…

– Эвона! – прервал Ферапонт, – шутка вымолвить: третьи сутки без еды!.. Вот, дай им теперь хлеба вволю, так они все перемрут. Я помню, дядя мой Терентий попал однажды в волчью яму и не евши просидел в ней трое суток…

– Да провались ты со своим Терентием! – вскричал Левшин. – Видишь, они чуть живы!

Ферапонт побежал за водой, а Левшин слез с коня, привязал его к дереву и велел этим вольным мученикам сесть в кружок. Когда он вынул из кисы хлеб, они не усидели на своих местах и с радостным воплем кинулись, исключая молодой женщины, навстречу к Ле‑ вшину.

– Тише, братцы, тише! – сказал он, стараясь удержать хлеб, который они вырывали у него из рук. – Садитесь опять в кружок – всем достанется. Да садись же!.. – повторил он строгим голосом. – А не то я вам ничего не дам!

Эта угроза подействовала: затворники уселись по‑ прежнему на землю, и Левшин, отламывая небольшие куски от хлеба, стал их оделять по очереди. Когда он подошел к молодой женщине, которая томилась жаждой, то она промолвила:

– Батюшка, и есть‑ то не могу!.. Дай мне пить… Ох, тошно!., смерть моя!

– Потерпи, любезная, потерпи! – сказал Левшин. – Ну вот, мой слуга и несет вам водицы!

Женщина вскочила и, несмотря на свою слабость, бросилась бегом навстречу к Ферапонту.

– На‑ ка, лебедка! – сказал он, подавая ей свою войлочную шапку. – Выкушай!.. Да тише, тише!.. Будет покамест.

– Батюшка, дай еще!

– Нет, голубка, погоди!.. Надо и другим горло промочить.

– Еще немножечко!..

– Да напьешься досыта, не торопись… Поешь теперь хлебца, а там, пожалуй, я тебе еще воды почерпну.

– Когда все эти несчастные затворники съели или, лучше сказать, проглотили по куску хлеба, то принялись снова таким жалобным и убедительным голосом просить пищи, что Левшин начал опять было их оделять, но Ферапонт остановил его.

– Что ты, батюшка! – сказал он. – Не слушай их!.. Дай прежде им водицы выпить. Ведь сухой хлеб на тощий живот – беда!.. Вот этак‑ то покойный мой дядя Терентий навалился с голодухи на хлеб, да в тот же самый день и помер.

– Так давай им скорее пить!

– Сейчас, батюшка, сейчас!.. А там можно еще по кусочку хлеба, да не худо будет и винца хлебнуть.

Пока Ферапонт поил их водою, а потом стал опять оделять хлебом и давать из своей дорожной фляги по глотку вина, Левшин рассматривал со вниманием молодую женщину, которая, выпив еще воды и съев кусок хлеба, совершенно успокоилась. Хоть лицо ее, вероятно, очень изменилось от продолжительного страдания, однако, несмотря на это, оно казалось ему знакомым. Он не мог только никак припомнить, где и когда видел эту женщину. Меж тем товарищи ее, поутолив несколько свой голод, встали, и один из них, высокий старик лет шестидесяти, сказал: «Дай Бог тебе, господин честной, много лет здравствовать! Кабы не ты, умирать бы нам голодной смертью. Да воздаст Господь этому окаянному старцу!.. Прельстил нас, проклятый, прельстил!. Бра‑ тие! – продолжал он, обращаясь к другим затворникам, – кто из вас желает приступить к адамантовскому согласию, тот иди со мной в скит поморского старца Григория: он примет всех нас с любовью; а к этим филипповцам я ни за что теперь не пойду».

– И мы также! – закричали в один голос его товарищи.

– А ты пойдешь с нами? – продолжал старик, обращаясь к молодой женщине.

– Нет! – отвечала она. – Я как‑ нибудь добреду до нашего скита. Авось отец Андрей меня помилует. Не послушалась я его, окаянная!

– Ну, как хочешь. Пойдемте, братцы! До Григорьева скита версты три будет, а вот уж вечерняя заря тухнет. Как‑ то мы доплетемся?.. Прощай, Дарья!

– Дарья! – повторил Левшин. – Неужели это?.. О, нет, нет! быть не может!..

– Да! – шептала молодая женщина, глядя вслед своим прежним товарищам, которые, шатаясь, как пьяные, шли врассыпную по полю. – Да, пойду я к вашему старцу Григорию!.. Эка невидаль!.. Он у моего хозяина в Выгорецком скиту был пастухом… Старец Григорий!.. Больно скоро в старцы‑ то попал!

– Послушай‑ ка, голубка, – сказал Ферапонт, – ты хочешь идти в свой скит, а далеко ли это?

– Версты четыре будет.

– Да ведь в лесу‑ то теперь хоть глаз выколи. Как зке ты пойдешь одна?

– Что ж делать: пришлось идти одной, коли товарищей нет.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 789 Следующая ⇒